О бедном драккаре…
– Новгород величавый провожал закат над Волгой. Может ли мечтать о Валгалле корабль, в бою пленённый?
– О-о! Расскрипелось старое бревно! – захихикали ушкуи, толкаясь на волнах друг о друга боками.
Драккар снисходительно сощурил один глаз дракона: разве можно ожидать от этих мужицких плоскодонок понимания высокого слога од викингов?
– Дева со взглядом волооким предстала пред его челом. Ждала его с морей глубоких, держа как память то весло…
При чём тут весло? Глупость какая-то под киль лезет. Нет, не выходят у него лирические строки, некому их посвящать. Не на кого взирать с обожанием и к корме в порыве страсти припадать.
– Вчерась слыхала, что Манька опять у Кузьмы ночевала.
– Да ты что?
– Стыд и срам девка совсем утратила!
– Какой стыд, какой срам? Да у неё к холодам уже живот на нос полезет. Женить она его на себе хочет, вот и бегает.
– Так сначала б женила, а потом уж и тяжелела.
– Не его это дитё будет. Бают, что сам князь байстрюка смастерил, а теперича признать не хочет. Вот девка и бегает по всем – может, кто сжалится да и примет на себя чужого.
– О-о-о, это навряд. Кабы владыка за ней приданым не поскупился, то любой бы её под венец повёл. А так…
– Да, скоро ещё одна могилка за оградой у кладбища вырастет.
Три бабёнки дородные на пристани перемывали бельё вместе с косточками неведомой Маньки. Голоса их визгливые звонким эхом разносились в вечерней тишине, и было ясно, что назавтра о похождениях великого князя узнает весь Новгород, в том числе и княгиня. А значит, скоро правитель снарядит драккар в путь, чтоб сбежать от гнева светлейшей своей половины, пока та не остынет немного.
В общем-то, на работу свою корабль не жаловался. Что викинги на нём суда заморские грабили, что теперь ушкуйники – разбойнички, новгородским владыкой прикормленные для дел его тайных, не очень законных. И жилось драккару неплохо: его оберегали, чистили, ухаживали. Да две беды было у него.
Первая – это внешность подпорченная. Давно уже умерли те мужики, которые двести лет назад победили грозного Ингвара Путешественника и взяли в плен его, тогда ещё звавшегося Великим Змеем. Ну, взяли и взяли. Такова жизнь подневольная: то одним хозяевам, то другим служить приходится. Но зачем было напиваться вусмерть после набега? А коль напились, то легли бы да спали. Нет, им название его захотелось на борту вырезать. Пьяный боцман кричал: «Крепкий штоф!» – про то, что в его чарке плескалось, а не менее пьяный матрос решил, что это новое имя корабля, ещё и недослышал – и вот теперь на киле драккара крупными буквами резными было написано: «Липкий Тоф». Ушкуйники те, давно помершие, проспавшись, поняли, что напортачили, но… то, что вырезано топором, не замажешь никаким пером. Так и стал лучший корабль викингов, построенный по наказу самого короля Олафа Трюггвасона, вмещавший в себя до ста пятидесяти человек со всем боевым снаряжением, развивавший скорость до двенадцати узлов, каким-то… Фу! Не хочется даже произносить это гадкое имя.
А тут ещё и парус. Красивый прямой парус, искусно сотканный из длинных волос овец североевропейской породы, порвали ему в ближнем бою. А заплатку вставили из вонючего бычьего пузыря, грубыми жилами вшили да ещё и нарисовали на нём морду злобную, рогатую. Как ему теперь такому неприглядному невесту себе найти?
Это была вторая беда драккара. Давно мечтал он пристать к спокойному семейному берегу и, забыв о странствиях своих боевых, жить с любимой в неге и заботе.
– Болгары! Болгары плывут!
Что? Опять сражение? Ушкуйники давно уже враждовали с волжскими болгарами.
Но нет. Вышел на пристань князь со всей своей свитой. Значит, гости приехали. Причём важные. Можно дальше оду сочинять. Пока бояре разговоры разговаривают, корабли боевые спят спокойно.
– Доброго денёчка, гости дорогие! – вышел приветствовать важных персон лучший друг правителя, а по совместительству любимчик княгини, часто допоздна задерживающийся в её опочивальне.
Давно владыка мечтает его своим головорезам отдать, да скользкий дружок его, как угорь. Ни в одну ловушку ещё не попался. А болгары и правда важные приплыли. И струги, лодки их, строением своим драккару подобные, тяжело гружённые. Видать, дары немалые привезли, подношения добровольные. Эк лобызаются полюбовно с князевыми ушкуйниками. Видать, сильно хочется мировую подписать.
Засмотревшись на визитёров заречных, не заметил Липкий Тоф, когда рядом с ним поставили корабль болгар, тонкую порывистую стругиню. Обернулся мордой драконьей и обомлел:
– Не видел я вас, красавица волоокая, ни в одном из частых сражений. Недавно на свет появились?
– Ну что вы! – поправила изящно мачту. – Не пускают меня в бои, берегут.
– Понимаю вашего хана. Будь у меня такая услада очей, я бы запер её в тихой гавани и ни одному грубому матросу не позволил бы ступить на вашу палубу.
– Не позволено на мне ругаться, – серебристым смехом отозвалась стругиня, – даже голос повышать нельзя. На мне лишь правители наши катаются с жёнами своими да детьми.
– Как зовут вас, прелестница нежная, с голосом дивным, на звуки арфы похожим?
– Нет у меня имени, – засмущалась дева, по воде плавающая. – Не дали мне никакого названия, тем более такого красивого, как ваше.
– Ох, – задохнулся от восторга Липкий Тоф, – я буду звать вас Грезэ. По-скандинавски это значит «мечта». Это имя одной из моих мам.
– Красивое, – стругиня наклонилось набок, как бы пробуя имя на вкус. – Грезэ… Мне нравится.
– Я напишу про вас поэму! – Липкий Тоф горделиво расправил мачту, втайне радуясь, что его парус с позорным бычьим пузырём был сложен.
– Ах, спасибо. Это так мило.
– Ну что вы. Вы так прекрасны, что я боюсь, как бы мои неумелые вирши не осквернили вашу неводную красоту.
– Неправда! – воскликнула прелестница. – Уверена, что вы, о учтивый рыцарь, не способны изречь нечто скверное.
И драккар, не обращая внимания на хамоватые смешки ушкуев, начал восторженно декламировать свои оды. А стругиня лишь охала восхищённо, слушая этого крепкого мужественного героя.
В замке же всю ночь пировали, кричали пышные речи, обнимались крепко подвыпившие гости и хлебосольные хозяева.
Утро пришло туманом – густым, непроглядным. Не видел Липкий Тоф свою ненаглядную, лишь слышал нежное поскрипывание её рулевого весла и продолжал охрипшим голосом воспевать красоту её плавных форм.
Но вот люди высыпали на берег. Князь с ушкуйниками смачно клялись в вечной дружбе болгарам и предлагали проводить их до владений ханских, чтоб по реке не напали на них какие-нибудь залётные разбойники.
Обрадовался драккар. Ещё несколько часов пути ждёт его с полюбившейся Грезэ.
Вышли в путь они бок о бок; тихо под вёслами плескалась вода, лениво гребли матросы, продолжали корабли свой любовный разговор. Не заметил Липкий Тоф, ослеплённый страстью, что не выгрузили болгары дары свои. А значит, переговоры людские миром не закончились. Плохой это был знак. Пропустил его драккар. Только когда услышал команду: «Расправить паруса!» – понял: будет бой. А стругиня всё ещё доверчиво льнула к борту его. Чем и воспользовались ушкуйники. Перепрыгнули на Грезэ и перебили всех вельмож да матросов. А потом на другие струги поскакали помогать товарищам. Выдохнул Липкий Тоф: «Вот и хорошо. Значит, любимую в плен возьмут. Будем рядом всегда».
Но нет. Почувствовал он, как поворачивает рулевое весло и движется он килем прямо в бок своей стругине.
Не мог. Не мог боевой корабль ослушаться приказа. Не видать бы ему тогда Валгаллы как своей кормы. Но и на смерть Грезэ он тоже смотреть не хотел. Крепко закрыв глаза, он всё же слышал, как трещат доски её палубы, как ломается прямая стройная мачта, которой он восхищался, как звенит рулевой канат, прежде чем лопнуть. И как шелестит тонущий парус её серебристым голоском: «Тоффииик!»
Бой был недолгим. Болгары, увидев гибель своих вельмож, в панике бросались в воду, пытаясь спастись вплавь. Но ушкуйники добивали их меткими ударами батогов.
Река вспенилась от крови.
Через полчаса всё было кончено. Ещё кое-где слышались редкие вскрики добиваемых несчастных, ещё перепрыгивали разбойники со струга на струг, обыскивая каюты, а князь уже командовал пристать к ближайшему островку, чтобы пересчитать добычу. Причалившие корабли делились впечатлениями от боя, выжившие струги вздыхали облегчённо, что не пошли на дно. А ведь какая разница, кто твой хозяин? И только драккар молчал омертвело, всё ещё слыша голос тонущей любимой.
А владыка новгородский вместе с простыми разбойниками, переругиваясь, делили добычу:
– Слышь ты, морда твоя княжья! Ты сколько филиграней себе захапал? У тебя и так закрома от богатств ломятся. Дели по-честному давай.
– Ты кого мордой назвал, отродье мужицкое? На плаху захотел?
– Ой, только не надо при нас тут из себя высокородным рядиться! До плахи ещё доплыть надо. А коли и отрежут мне голову, остальные уйдут. С кем дела свои тёмные вершить будешь, а?
– Ладно, ладно, не ершись. Шуткую я про плаху. Не обижу вас, мужики, золотом. Считайте сами, коль мне не верите.
Так, беззлобно собачась, раскинули они добро по разным мешкам, разнесли по палубам ушкуев. А потом жёстко, безо всякого смысла, поразбивали днище выжившим стругам да затопили их, бедолаг, на мелкой воде. Только мачты остались торчать как кресты на могилах погибших.
Разошёлся туман, двинулись разбойники в обратный путь. Бóльшая часть из них на драккар загрузились, чтобы не утяжелять ушкуи, добычей переполненные. Весело матерясь, выпивали за удачно завершённое дело. А Липкий Тоф плыл тяжело, мачту понурив. Выполнил он свой долг, сохранил честь боевую, но звенел где-то внутри серебристый голосок, наполненный болью: «Тоффииик!»
Вот уже и место казни любимой показалось, в самом глубоком омуте она свою смерть нашла. Как вернётся он без неё домой, как жить будет, плавать, оды сочинять в честь кого? Зачем ему Валгалла, если там не будет её?
– Князь, – закричал рулевой, – князь, корабль наш пробило чем-то, вода хлещет из днища!
Бросились мужики воду вычерпывать руками, чарками – чем попало. Но не помогало ничего, шёл гордый драккар на дно, унося с собой гнилые душонки ушкуйников. Мстя им за свою Грезэ, за преданную не единожды княгиню, за неведомую Маньку и за всех остальных порченых девок.
На глазах изумлённых ушкуев Липкий Тоф похоронил и себя, и всю команду.
Старики говорят, что вблизи Новгорода Великого есть глубокий непроглядный омут. Но если подплыть к нему в солнечную погоду, то можно разглядеть далеко на дне морду настоящего дракона. И услышать, как скрипучий голос поёт на неведомом языке странную песню, а в ответ ему кто-то смеётся серебристым голоском.
Только сказки всё это, выдумки. Откуда в наших краях драконам-то взяться, да ещё под водой говорящим?
