Рассказы
Представляю три небольших рассказа, посвящённых еде. Один написал матёрый литератор Лев Яковлев. Я пишу рассказы о Яковлеве, а он – рассказы обо мне, в этот раз не только обо мне, но и о моих детях. Деревенская жизнь, шашлыки – романтика. Рассказ о шашлыках и у Сергея Менжерицкого, а ещё о Крыме, курортных романах и о том, чем они заканчиваются. Любимому блюду россиян – ухе – посвятила свой рассказ Маргарита Ахметова. А ещё рассказ о бабушке, мечтах и других блюдах татарской кухни.
Наталья Якушина, ведущая рубрики
Маргарита Ахметова
Родилась в городе Уфе. Окончила УНИ (Уфимский нефтяной институт) по специальности «архитектура». В 1996 г. переехала в Москву. В 2004 г. окончила ИЖЛТ (Институт журналистики и литературного творчества) по специальности «проблемно-тематическая литература». В институте посещала мастер-классы драматурга Л. Г. Зорина, критика Л. А. Анненского, писателей Б. Т. Евсеева, В. Б. Микушевича, А. А. Кима, Л. Е. Бежина, В. Т. Бабенко, Л. В. Костюкова и др.
Печаталась в журналах «Новая Юность», «Современная драматургия», «Остров», «Бельские просторы», «Роман-газета», в литературном альманахе «Продолжение» как литератор, в журнале «Планета здоровья» – как журналист. Псевдоним – Алексеева. В 2011 г. в издательстве «Вече» вышла книга «Сотворение добра» (рассказы и повесть). В 2014 г. в издательстве «Книговек» в сборнике «Крымские рассказы. Путешествие в память» опубликован рассказ «Курортное».
***
Дуней назвали, можно сказать, случайно. Хотели Снежаной или Кристиной. Но бабушка, хмуро взглянув из-под крашеных басмой бровей (мальчика хотели, футболиста), приняла плотный комочек в желтом одеялке и произнесла строгим баском: «Авдотья, мать вашу, добро пожаловать».
Невестку бабушка не любила, но Дуня, полная, розовощекая, кряхтя по ночам и сонно моргая при дневном свете в крохотной однушке, покорила сердце старушки. Старушкой она, конечно, по годам не была, да и красила не только брови, но и жиденькие седые косицы, но морщинки, щедро разбегавшиеся по лицу, как коричневые горы на географическом атласе, прибавляли ей пару незаслуженных десятков лет.
Зато баба Зоя царила на кухне. В колком звоне чугунных сковород (бабушка не признавала сомнительные современности), в теплых, густых парах, рождалось необыкновенное: татарские крошечные пельмешки, с десяток умещавшиеся в шумовке; золотистые, кружевные блины, сочившиеся топленым маслом; невесомые, крытые розовым творогом шаньги и гордые желтобокие пироги. Дуню приобщала к святому – крошечным пальчикам доверяли лепить «бантики» из пресного теста, сыпать муку из ситечка в миску, бить яйца. Дуня старалась, выпячивала губки, тянула липучее тесто, но все напрасно. Ничего у нее не получалось.
– Руки-крюки, вот ведь не моя порода, – ворчала бабушка, но с кухни не гнала.
Дуня на кухне проводила вечера: слушая уютное бульканье кастрюль, лежа на животе на угловом плюшевом диванчике, читала взахлеб. Мечтала Дуня о принце. Том самом, что приплывает к счастливым и достойным девицам на корабле с алыми парусами.
– Бабуль, почему ты меня не назвала Ассоль, ну или Ангелиной, что ли? – Дуня почесывала колени в жестких колготах.
– Ассоль! – баба Зоя закидывала голову, хохотала. – Щеки из одеяла торчали на метр, какая такая Ассоль? Дуня и есть, Евдокия, Авдотья. Вот тебе и Ассоль.
Дуня обижалась, но мечты свои не бросала. В тонком, ломком целлофановом пакетике хранила вырезку из журнала, нашла у сестры в рюкзачке – девушка с длинными золотистыми волосами, в коротком передничке, голышом, наклонилась над чем-то (отрезано было, наверное, над столом), с белым пушистым заячьим хвостиком ниже спины. Дуня решила, что девушка – официантка, работает, наверное, в какой-нибудь приморской таверне и, конечно же, ждет своего принца. Голышом? Так в жаркой стране, наверное.
Ждала принца и Дуня. И в своей школьной, шумной, не всегда удачной жизни (была она твердая троечница), и позднее, в швейном училище, которое не окончила – сбежала от назойливых разговоров сокурсниц в местную уютную пиццерию. Устроилась официанткой. Фартучек ей выдали, и платьице, правда, без хвостика. Но волосы Дуня покрасила в блонд.
На кухню она ходила за заказами; запахи и звуки не были родными, бабушкиными, но тоже все было вполне съедобно и даже вкусно. Да и не баловал городок подобными заведениями. Пару кофеен, кулинария и громкий грузинский ресторан на берегу реки. Так что не удивительно, что однажды широкая распаренная от влажного воздуха дверь пиццерии открылась и впустила того самого, выжданного и вымечтанного принца, в которого Дуня так преданно верила.
Принц появился в маленьком городке неслучайно. Большая мечта, правда, в более сознательном возрасте, сразила и его. Огромная незнакомая страна пропадала без семейного бизнеса принца.
Бизнес его был не так романтичен, как алые Дунины паруса, но не менее важен. Прямоугольные кабинки с встроенной сплит-системой должны были осчастливить суровых русских в маленьких городках. Принц был сыном короля мобильных туалетов.
Ничто человеческое не чуждо и самым романтичным натурам. Принц, изрядно проголодавшись, захотел приобщиться к русской традиционной кухне. Пиццерия была выбрана за яркую, люминесцентную рекламу и интригующее название «Еда здесь». Появившись на пороге и проследовав к колченогому пластиковому столу, он стал ждать вожделенное – русскую уху, которую посулил ему местный житель. В местной реке обитали рыбы, вполне готовые осчастливить иностранца тонким вкусом юшки, но повар, кроме нехитрых слоу салатов и толстобокой пиццы, ничего не умел готовить. Суматоха на кухне грозила превратиться в панику, и тут настал Дунин звездный час.
Все-таки не напрасны были бабушкины чаяния. Что-то Дуня усвоила из уроков бабы Зои. Принц должен был прибыть на корабле. Корабль – это вода, пенно-синий океан, суровое море, в конце концов, может, и река. А в воде – рыба. Вот именно она-то и стала коронкой Дуни, вернее – уха. Уху Дуня могла готовить виртуозно из любого речного обитателя. И величественные, томно пахнущие тиной сомы, и юркие карасики, и серые, закованные в рыцарские панцири раки – все превращалось в Дуниных ручках в произведение искусства. Уха сборная, опеканная, раковая, пластовая. Дуня наморщила лобик.
– Рядовую смогу. Вот окуньки и сиг у меня куплены. На ужин взяла.
И Дуня достала контрабандой припрятанный пакет (свои продукты запрещали хранить в кухонном холодильнике) и запорхала по кухне. Только раздавались короткие команды:
– Соль, картошки на четвертушки, лук, да мельче, морковку, петрушку тоже. Где лаврушка? Перец давай. Бульон сцедить, хвостики и головы убери, теперь кусками. Огонь убавь. Уф-ф.
Дуня отерла пот со лба.
– Настояться минут так семь. Сама подам. Тарелок нет глубоких? В салатник давай.
Расставив широко в локтях руки, несла Дуня на подносе в глубоком рифленом салатнике свежезаваренное – русское традиционное. Плескалось золотисто-прозрачное, тонкое, сладковато пахнущее в оранжевых кружочках моркови и белых кусках рыбной уваренной плоти воплощение Дуниных надежд. Ноздри принца уловили необыкновенное, теплое и манящее. Через мгновение двое должны были соединиться за столом.
Но судьба уже раскинула свои сети, рядясь, как говорится, в одежды случайности в лице работницы пиццерии – черноглазой Гульноры. В далеком уютном городке смешливый крепыш Бободжон бросил писать своей подружке Гульноре скупые солдатские письма задолго до демобилизации. Причина его молчания – гарнизонная повариха Алена с грудью грозного пятого размера, которая сразила паренька наповал. Промолчав три месяца, Бободжон, как честный человек, изменивший своей подружке, написал как есть – без намеков. Одномоментно, по прочтении письма, став брошенкой, несчастная Гульнора бродила по залу, подбирая со столов скомканные салфетки и грязные приборы. Девушки столкнулись, как в море корабли. Вдохновенная и гордая будущим триумфом Дуня и заплаканная, слепая от слез Гульнора. Поднос взмахнул пластмассовым крылом, и горячая, прозрачная, с солнечными озерками жира уха выплеснулась обжигающей волной прямо на кашемировые темно-шоколадные брюки принца. И через секунду слезные потоки изливались из глаз уже двоих в звенящей тишине.
В Дуниной голове пронеслись и будущее увольнение, и счет из химчистки, и разбившиеся мечты.
Но принц, впрочем, был так поражен Дуниным отчаянием, которое перевесило его досаду от испорченных брюк, что бросился утешать милую, розовощекую девушку и, совсем растерявшись, предложил Дуне прогулку.
Долго, до поздней ночи Дуня гуляла с принцем в темно-шоколадных штанах с жирным пятном под змеиным кожаным ремнем, взахлеб расписывая скудные достопримечательности городка, забегая вперед, жестикулируя, оставляя далеко позади утомленного, отчаянно зевающего переводчика. На речном вокзальчике еще не созревшим розовым утром Дуня провожала своего принца. Он растерянно кивал, шарил по карманам и, наконец, протянул на клочке бумаге непонятную скоропись на непонятном языке. Дуня прижимала сокровище – адрес принца из далекой страны – и давилась слезами. Ушел теплоход, но принц не был забыт. Не приехал он ни через месяц, ни через два. Слишком призрачной показалась прибыль от семейного бизнеса королю, и городок остался без компактных кабинок со встроенной сплит-системой.
Дуня приходила на причал, ждала парусов, грустила. И в один из пасмурных дней встретила уже не принца, а местного электрика Гену, чинившего на пристани вечно мигающий фонарь. И вышла за него замуж. Гена гордился своей розовощекой женой, которая по праздникам готовила ему солнечную, онежскую, с солеными рыжиками уху и родила трех розовощеких дочек, которых назвала Снежана, Кристина и Ассоль.
Сергей Менжерицкий
Живёт в Москве. Окончил Литературный институт, был спецкором ряда московских газет. Сейчас занимается правозащитной деятельностью в сфере экологии, руководит общественным экологическим движением «Открытый берег», является общественным инспектором Росприроднадзора по Центральному федеральному округу.
Восхождение на Ай-Петри
Для завтрашнего восхождения было готово всё. Перед ним, горделиво золотясь этикетками, выстроились в ряд херес «Массандра», портвейн «Ливадия» и кагор «Партенит». Чуть ниже затаилась пластиковая ёмкость с нежнейшим шашлыком из каре ягнёнка, замаринованного в мадере и щедро сдобренного кольцами ядрёного крымского лука и духовитыми татарскими специями. Ещё ниже виднелся пакет с дюжиной конвертиков из лаваша, нашпигованных сулугуни и зеленью.
Удовлетворённо хмыкнув, Стаканский закрыл холодильник и отправился на балкон покурить. Ялтинская набережная в этот час пустынна. Прямо напротив гостиницы возвышалась массивная конструкция с надписью «Олимпиада-80». Чуть дальше торчала корма шхуны-ресторана «Эспаньола» с желтеющими окошками. Над морем повисла дымка с размытыми точками звёзд и пятнышком полной луны. «Море развернулось внизу гигантской скатертью чёрного бархата, взыскующей пира», – вдруг вспомнилась Стаканскому чья-то цитатка.
Докурив, он заметил хищный контур яхты, бесшумно приближавшейся к причалу. Контур становился всё резче и уже спустя минуту отчётливо проявился во всех деталях. Стаканский присвистнул. Над набережной повис нос античной галеры, украшенный изваянием злобной гарпии с мощным бюстом и огромными красными сосками, похожими на кнопки пожарной сигнализации. «Горячий привет от Ялтинской киностудии!» – подумал Стаканский, развеселился и мигом представил, как завтра, уже после восхождения, он будет прямо из номера наблюдать съёмки фильма из древнегреческой жизни и праздновать ударное завершение своего крымского отпуска 1980 года.
Утром он первым делом взглянул на море – блескучее до рези в глазах. Погодка шептала, как и обещал Гидрометцентр. По набережной уже вовсю шлёпали стайки курортников с обгорелыми плечами и надувными матрасами под мышкой. К киоску «Мороженое» выстроилась очередь. Киношной галеры с грудастой гарпией на носу у причала больше не было, зато на скамеечке под разлапистой пальмой Стаканский заметил сочную брюнетку лет тридцати в алом платье с вызывающе дерзким вырезом. Тэк-с.
Он быстро оделся, загрузил содержимое холодильника в стильный нейлоновый рюкзачок с изображением олимпийского мишки, запер номер и, перескакивая через ступеньки, ринулся вниз по гостиничной лестнице. Дежурная на стойке, которой он торопливо сунул ключ, хотела что-то сказать ему вслед, но не успела. Стаканский выскочил на набережную и огляделся, предвкушая. Сочная брюнетка в алом по-прежнему сидела под пальмой и задумчиво пялилась вдаль, словно кого-то ждала.
– Утро доброе, Елена Прекрасная! Кого ждём? Мужа? Подругу?
– Я не Елена. И не замужем. И отдыхаю одна.
Тэк-с.
– А любите ли вы, Не-Елена, гору Ай-Петри так, как люблю её я, свободный и романтичный московский журналист, остановившийся в «люксе» гостиницы «Ореанда»?
Брюнетка скосила взгляд на Стаканского:
– Сколько красивых слов…
«Провинциальная фифа с претензией, – с лёту определил Стаканский. – В мозгах винегрет из повышенных
соцобязательств с Цветаевой и Пастернаком. Но бюст!»
– И как вам крымская природа? Впечатляет?
Она взглянула на Стаканского пристальней.
– Вполне.
– Знаете, у меня есть мечта! Я давно собираюсь взойти на Ай-Петри пешком, по тысячелетним тропам!
– Зачем?
– Как это – зачем?! Чтобы почувствовать себя настоящим античным греком! Развести на вершине огонь, жарить мясо, пить вино, любоваться звёздами, целовать прекрасную женщину, дышащую ароматами древних легенд и мифов, воскурять фимиамы Венере и Зевсу… В общем, радоваться жизни во всех её проявлениях!
– Вы зовёте меня на Ай-Петри, мужчина?
Тэк-с.
– Зову!
– Я согласна.
– Айн момент!
Стаканский галопом вернулся к гостинице, где уже привычно караулила клиентов пара бежевых таксишных «Волг». В окошке ближайшей маячил Кузя, парень молодой и не по возрасту ушлый.
– Кузя, ахтунг! Сейчас закинешь меня с подругой на Караголь, а ночью, в районе часа, заберёшь обратно с Ай-Петри, от метеостанции.
– Двадцатничек, Сергей Юрьич. Со всем уважением.
– Ладно, грабь!
По пути на Караголь, на одном из витков крутого горного серпантина, Стаканский слегка приобнял брюнетку за плечи, как будто оберегая. Та усмехнулась в ответ многообещающе и загадочно. На Караголе они выгрузились из «Волги» и немного поплавали в озере – обжигающе-холодном. После купания Стаканский забрался в тень огромной сосны на берегу, откупорил бутылку хереса и разлил его по походным стаканчикам.
– За нашу совсем не случайную встречу, Не-Елена!
– Абсолютно.
Брюнетка пила вино с достоинством, не быстро и не медленно – так, как пьют опытные женщины, перебывавшие в самых разных мужских компаниях.
Тэк-с.
– А может, на брудершафт? С переходом на «ты»?
– Давай.
Вдох-выдох. И поцелуй через руку, не расплескав вина. И необычный вкус её губ – сладчайших до горечи.
– Так как тебя зовут на самом деле, Не-Елена?
– А тебя, Не-Парис?
– Серёжа!
– Сергестус по-древнегречески. А по-древнеримски Сергиус.
– Сергестус! Я расту в собственных глазах!
– Своё имя я открою тебе на вершине, Сергестус. Прямо у огня, когда ты будешь жарить мясо и любоваться созвездиями Лиры и Орла. Но по пути у тебя есть шанс его отгадать. И если твоя отгадка будет верной – клянусь, что я сделаю тебя счастливейшим из мужей от Каппадокии до Вифинии!
– Счастливей всех древних греков вместе взятых?
– И римлян тоже!
На Караголе они пробыли до тех пор, пока не спала жара. Снова купались в озере и нежились в сосновой тени, попивая массандровское вино и закусывая лавашом с сулугуни, а ладони Стаканского всё уверенней оглаживали её по-античному покатые плечи. И только в пятом часу наконец они двинулись по тропе, вившейся среди могучих сосен и буков. Стаканский шёл впереди, время от времени оборачиваясь и называя новое имя.
– Вера?
– Нет.
– Надежда?
– Теплее.
– Любовь?
– Горячо…
Уже на закате добрались до яйлы – гигантского ковра из трав, кустарников, низкорослых сосен и можжевельников, намертво вцепившихся корнями в каменистую почву. Яйла, подсвеченная закатными лучами, вовсю гудела, стрекотала и посвистывала, источая головокружительные вечерние ароматы. По пути Стаканский подобрал четыре длинные ветки, пригодные для шампуров, и старательно очистил их ножичком.
– Афродита?
– Нет.
– Галатея?
– Теплее.
– Немезида?
– Почти угадал…
Подъём становился всё круче, и Стаканский начал понемногу уставать. Он сосредоточенно топал вверх по тропе, громко сопя и смахивая со лба капельки пота. К его удивлению, брюнетка уставать и не думала: шагала след в след, отбрасывая в стороны всё более острую и хищную тень.
– Почему замолк, Сергестус? Сдался?
– Уф… Пенелопа?
– Мимо.
– Клеопатра?
– Ближе.
– Кассандра?..
К метеостанции поднялись уже при свете луны, жемчужиной выкатившейся на левый краешек золотистой ялтинской диадемы. Прошли ещё метров двести и расположились на видовой площадке возле самого обрыва, обрамлённой скалистыми зубцами. Тут повсюду были следы кострищ, чернели кучки углей и даже кем-то оставленный ржавый мангал.
Стаканский подошёл к одному из зубцов и осторожно глянул за край.
– Море развернулось внизу гигантской скатертью чёрного бархата, взыскующей пира…
– И жертв, – эхом откликнулась брюнетка.
– Жертв? Каких жертв?!
– Священных, Сергестус! Ведь там, где сейчас метеостанция, стоял когда-то богатый эллинский храм. А здесь, на площадке, ему приносились жертвы и устраивались пиры. Потом римляне храм разграбили, а жриц сбросили с обрыва. По легенде, их было семь – семь прекрасных дев в алых пеплосах с золотым шитьём. Они молча падали вниз, и их пеплосы развевались, будто пламя семи костров. Тела шести отыскали, но тело главной жрицы по имени Катерина пропало бесследно. По поверьям, идущим ещё со времён императора Константина Великого, она обернулась гарпией – полуженщиной-полуптицей, похищающей людей и их грешные души. В летописях говорится, что в этих местах бесследно исчезли сотни римлян. И были свидетели, видевшие, как гарпия уносила свои жертвы к вершине Ай-Петри…
Стаканский хохотнул.
– Кстати, мою бывшую тоже звали Катька! И что она с ними делала, эта мегера?
– Гарпия, Сергестус, гарпия! Она пировала с каждым грешником до тех пор, пока звёзды Вега, Денеб и Альтаир не загорались на небосводе особенно ярко, образуя наконечник таврской стрелы. И в час, когда жертва окончательно хмелела от вина и еды, гарпия уносила её подальше от берега и сбрасывала в море с головокружительной высоты…
– Ух, какие страсти-мордасти! Но сначала-то были вино и шашлык?
– Сначала всегда бывают вино и шашлык!
– Тогда пируем?
Брюнетка неуловимым движением распустила густые волосы, собранные в тугой пучок на затылке, и мигом стала похожа на портрет медузы Горгоны из банкетного зала гостиницы «Ореанда».
– Пируем!
Стаканский быстро прошёлся по окрестностям и набрал целую охапку сухих можжевелово-сосновых сучьев, а затем сложил их в мангал и поджёг. Пламя шустрыми змейками заскользило по дереву, пока вдруг не обернулось гудящим костром, выбрасывающим к небу сотни рубиновых брызг.
– Начнём с жертвенного ягнёнка! А уж там как пойдёт!
– Как пойдёт…
Пока поспевали угли, Стаканский достал из рюкзака ёмкость с шашлыком, торжественно нанизал его сочные кубики на свежеоструганные шампуры и пристроил над мангалом. Потом откупорил вторую бутылку и разлил по стаканчикам.
– Я так и не угадал твоё имя, кстати!
– У тебя есть время, Сергестус! Ведь звёзды пока не заняли правильных мест…
Стаканский снова хохотнул и поднёс левую руку с часами прямо к носу брюнетки.
– Вот, гляди! Часы «Полёт», двадцать четыре камня, точность хода – плюс-минус полторы секунды в сутки. Видишь, как бежит стрелочка? А вот я вытягиваю пипочку, и – опля! – стрелочка замерла. И сразу настала вечность, потому что я так захотел!
– Значит, ты бог, Сергестус?
– Да, я бог, повелевающий временем и пространством, винами и шампурами! И заодно движением всех небесных тел вместе взятых! Сейчас они замерли по моему хотению и со смирением ждут, пока я не отгадаю твоё прекрасное имя! А когда я его отгадаю, я откупорю третью бутылку, и ты, как и обещала, сделаешь меня счастливейшим из мужей от Каппадокии до Вифинии!
– Отличный тост, Сергестус! За тебя!
Массандровский портвейн неожиданно быстро ударил Стаканскому в голову. Ослепительный диск луны и горсть созвездий вверху, лицо спутницы в рубиновом свете мангала, шампуры над углями, три лиловые тени от скальных зубцов, наискось расчертившие площадку, – всё это вдруг сдвинулось и поплыло, ритмично ускоряясь с каждой секундой.
– Сто-о-оп, Вселенная! Я приказываю!
– Сто-о-оп, Вселенная! Он приказывает! – насмешливым эхом откликнулась брюнетка.
Стаканский шагнул к мангалу и схватился за шампуры.
– Ягнёнок готов! А вообще, Не-Елена, запомни: все Катьки – дуры! Все, абсолютно! Дурынды дурындами! Что моя бывшая, что эта твоя мегера древнегре…
И вдруг запнулся на полуслове, заметив две тени – отчётливые, как на картинке: свою с комично растопыренными шампурами в обеих руках и брюнетки чуть сзади. Её плечи странно зыбились и росли вширь, пока вдруг с шумом не развернулись огромными крыльями с густым оперением, похожим на наконечники стрел.
– Время вышло, Сергестус! И ты вовсе не бог, а обычный смертный! А священные Вега, Денеб и Альтаир уже давно на своих местах!
– Ты… Я понял!
Он не успел оглянуться, как мощные когти намертво впились в его ремень и ветровку, а твердь мгновенно ушла из-под ног. Две тени слились в одну, безобразно крылатую. Площадка с горящим мангалом неотвратимо удалялась, быстро сжимаясь в едва заметную точку внизу. Гарпия хрипло вскрикнула и заложила крутой вираж в сторону моря. Стаканский ошалело болтал ногами, оглушённый этим криком и бездной, стремительно разверзавшейся во все стороны.
– Ты чего, Катька? Спятила?!
Гарпия не отвечала, продолжая набирать высоту.
– Совсем охренела?! Я советский гражданин, между прочим! Ладно там римляне всякие, тиберии и нероны с калигулами! Они вас репрессировали, понимаю! Кипит твой разум возмущённый и те-пе! Две тысячи лет кипит и всё никак не выкипит. Но я-то, блин, при чём?! Я в ваших античных разборках с какого боку?! Слышь, Кать, я пресса вообще-то! Меня, по Женевской конвенции, красть запрещается! У меня ксива есть! Давай приземлимся спокойненько, и я тебе её предъявлю! Кстати, твою Древнюю Грецию я обожаю с детства! Особенно легенды и мифы! Берёшь прям и читаешь запоем, пока не уснёшь! А ещё я ударник коммунистического труда! Пашу весь год как папа Карло! Сею разумное, доброе, вечное! Алло, гараж! Чё за агрессия НАТО, в натуре?! Мне теперь что, истребители поднимать?! Я могу, кстати! Я с командиром авиаполка в Бельбеке водку пил! Тебе за глаза одной «сушки» хватит, чтоб пух и перья полетели!
Гарпия удостоила Стаканского испепеляющим взглядом.
– От гнева богов ничто не спасёт, Сергестус! Даже «сушка» с ракетами «воздух – воздух»! Ибо чаша терпения давно переполнена, а мольбы униженных и оскорблённых достигли небес!
– Какие мольбы, Катюш?! Каких униженных и оскорблённых?!
– А ты вспомни Варю Худобину из деревни Малые Пятки, которую ты охмурил тут в августе 1978 года! Тоже тряс перед ней журналистской ксивой и вешал лапшу на уши про древних греков! Угощал шашлыком, поил вином и клялся в вечной любви именами Венеры и Зевса! А в результате Варя теперь мать-одиночка с грудничком Александром на руках, живущая на средства родителей-пенсионеров! Вспомнил?
– Э-э-э…
– А Аню Пыдрину из Ульяновска в прошлом июне? Та же схема: набережная, ксива, древние греки, шашлык, вино, Венера с Зевсом! И тот же результат: грудничок на руках!
– Тоже сын, что ли?!
– Дочь. Олимпиада.
– Ох, ё-о-о…
– А как ты поступил с супругой, состоявшей с тобой в законном браке десять лет? Изменял ей направо-налево, а когда она подала на развод, ты решил наказать её через дочку и платишь ей теперь только голые алименты! Какие-то жалкие 42 рубля 50 копеек в месяц! Хотя на одних халтурках зашибаешь до пятисот!
– Ну…
– А скольких доверчивых дев ты охмурил без залёта?! А скольким ты разбил сердца, сунув на прощание бумажку с фальшивым московским номером? Они ведь звонили потом, полные самых светлых надежд, и плакали навзрыд прямо на переговорных пунктах!
– Э-э-э…
– Нет прощенья, Сергестус! Час расплаты настал!
– И что теперь будет?! В смысле – со мной?!
– Как это – что?! Канешь без вести в Лету. С высоты примерно три тысячи метров.
Стаканский с ужасом глянул вниз и вновь усиленно засучил ногами.
– Я… я… решительно протестую! Да, виноват, признаю! Пошёл на поводу у инстинктов, проявил малодушие и беспринципность. Грубо нарушил нормы социалистической морали и те-пе. Но кидать меня в Лету с такой высоты – это чистое зверство!
– А кидать женщин и неопытных дев – разве не зверство?! Лучше молись и готовься к смерти, разложенец! Пара минут у тебя ещё есть!
Стаканский воздел очи к звёздам и возопил:
– О, Зевс всемогущий! О, Венера сияющая! Простите меня, если сможете! Молю вас о милости… э-э-э… к падшему рабу вашему Сергестусу, повинному во лжи и прелюбодействе! В связи с чем настоятельно прошу заменить мне смертную казнь пожизненной каторгой по месту прописки в городе-герое Москве! Клянусь оформить отцовство над всеми детишками, зачатыми мною на горе Ай-Петри, и платить им достойное содержание – не менее 120 рублей в месяц! Также клянусь обеспечивать мою дочь от брака с гражданкой Бабыниной суммой в размере не менее 150 рублей в месяц! Если же я нарушу эту мою торжественную клятву, то пусть меня постигнет суровая кара олимпийских богов, а также всеобщая ненависть и презрение их верных мегер и гарпий!
Едва он закончил, как звёзды Вега, Денеб и Альтаир воссияли особенно ярко, а бездонное крымское небо разрезали три ослепительные молнии, похожие на огненный трезубец. Прогрохотал гром, от звука которого сердце Стаканского окончательно рухнуло в пятки.
Гарпия вновь удостоила его взглядом, но на этот раз уже не столь испепеляющим.
– Милость богов безгранична, Сергестус! Твои клятвы услышаны, и ты останешься жить! Твои дети вырастут и окончат школы с медалью, а один из них через тридцать лет даже станет олигархом! Но – помни, помни, помни!
Она резко спикировала вниз и, просвистев на бреющем полёте над ялтинской набережной, сбросила его прямо в прибой возле ресторана «Эспаньола». Стаканский с минуту барахтался в морской пене, пока наконец не выбрался на твёрдый асфальт и не доковылял до знакомой скамеечки под разлапистой пальмой. Он без сил опустился на её тёплый краешек, и от него во все стороны зазмеились водяные дорожки, похожие на кляксы.
– Нарушаете, гражданин?
Перед Стаканским возникли два милиционера в белоснежных рубашках, фосфоресцирующих в фонарном свете. На одном были лейтенантские погоны, на другом – сержантские. Их одинаково вежливые улыбочки явно не сулили ничего хорошего.
– Вы в курсе, что на период проведения Олимпийских игр в Ялте введён особый режим?
– Я… я… ж-журналист. Н-нахожусь т-тут со с-спецзаданием. А что я, с-собственно, н-нарушил?
– Купаетесь в пьяном виде. Да ещё с шашлыком!
Стаканский опустил взгляд и с изумлением обнаружил, что его пальцы и вправду до сих пор судорожно сжимали шампуры.
– Ох, б-блин… н-накладочка в-вышла…
– Документики предъявите!
Он сунул шампуры в ближайшую урну и вытащил из кармана своё размокшее удостоверение.
– В-вот.
Лейтенант развернул бордовую книжечку с золотистым тиснением, вчитываясь в содержимое.
– Так. Уважаемое издание, специальный корреспондент… ая-яй!
– П-прошу п-прощения. Б-больше не п-повторится…
– С «Эспаньолы» упали?
– Уп-пал.
Лейтенант сочувственно покачал головой.
– Такая победа нашей сборной, понимаю… Ладно, журналист. Суши ксиву и больше не падай!
Он козырнул и вернул удостоверение Стаканскому. Тот кивнул и потерянно побрёл в сторону гостиницы.
Лев Яковлев
Родился 2 ноября 1954 г. в Москве. В 1976 г. окончил Московский институт народного хозяйства им. Г. В. Плеханова. Писал для Союзгосцирка клоунады, антре, детские спектакли. Переводил произведения азербайджанских поэтов. Работал в Бюро пропаганды художественной литературы в Союзе советских писателей (ССП). Работал на телевидении, писал сценарии для воскресной детской телепрограммы «Будильник», придумал и вел программу «Хорошие книжки для девчонки и мальчишки», совместно с Николаем Ламмом придумал программу «Детские анекдоты». Первые публикации состоялись в 1984 г. В 1990-м Лев Яковлев стал одним из организаторов литературного объединения «Чёрная курица» при Всероссийском центре кино и телевидения для детей и подростков. Объединение заявило о себе в апрельском номере журнала «Пионер». В том же году был создан редакционно-издательский центр «Чёрная курица», который просуществовал до 2008 г. За время его работы было издано около 600 книг. В 1990 же году под руководством Яковлева был издан альманах «Ку-Ка-Ре-Ку». Ровно через год, в 1991-м, в свет вышли первые авторские стихотворные сборники для детей дошкольного возраста «Про Петю» и «Я бегу».
С 1991 г. Яковлев являлся членом Союза писателей СССР. Издавал детский юмористический журнал «Вовочка». Написал либретто для опер и мюзиклов «Анна Каренина», «Плаха», «Пиноккио», «Съедобные сказки», «Тарзан» и других. В 2011 г. стал лауреатом премии Правительства Российской Федерации за работу над мюзиклом «Повелитель мух», поставленным в Московском государственном академическом детском музыкальном театре имени Н. И. Сац. В 2015-м в Москве создал «Театр читок», где идут современные пьесы, отобранные на конкурсе «ЛитоДрама».
День еды
Фая еще спала. Мне не до сна. Надо было облагородить место еды. И начал я с туалетов, они же напрямую связаны с едой. Туалетов два, ребята. Как видите, кое-чего в жизни я добился. Каждый – по полтора метра, из качественного горбыля. Первенцу, если не изменяет память, лет тридцать. Я даже не помню, кто его колотил – Вовка Фомичёв или Генашка. Обоих уже нет на этом свете, а туалеты стоят как сторожевые башни нашей бурной дачной жизнедеятельности. Младшенькому лет пятнадцать, наверное. И вот старший стал заваливаться на собрата, я предполагаю, из зависти, поскольку мы им давно не пользовались. До туалетов, кстати, у нас были четыре кирпича и яма. А вокруг-то, вокруг – поют птицы, колосится крапива в человеческий рост, произрастают шампиньоны, интересных насекомых также можно наблюдать. Короче, первозданная природа. Но нам намекнули, что пора бы как у людей… И вот как у людей – заваливается, гад. Старший на младшего. Того и гляди испортит праздник еды…
Озарение пришло внезапно. Я отпилил кусок половой доски, оттянул старшего от младшего и вставил доску между ними. Теперь если упадут, то оба. И пусть старший почернеет от зависти, но я покрыл крышу младшего рубероидом. Ребята, я покрыл крышу рубероидом! Звучало как музыка, и я тут же позвонил кому надо в Москву, пропев эту похожую на ноктюрн Шопена фразу… Давеча, понимаешь ли, крышу рубероидом покрыл, ну естественно, сам, кто ж еще, так оно вернее…
К этому времени проснулась Фая и одобрила, что не свалился с лестницы и не тюкнул молотком по пальцу. Да, я такой!
На очереди – дровяник. Ему, точно скажу, сколько: строили, когда Пете было десять. Скоро Пете тридцать семь. Напоминал дровяник ветерана, которого шатает ветрами, хлещет дождями, бьет градом и жжет солнцем. Я подставил елкообразные подпорки под среднюю слегу (профессиональная терминология – это мое), вишневого цвета, от разобранной намедни перегородки между кухней и комнатой. Свисавшие лохмотья рубероида оборвал и заменил целлофановой пленкой. Защитил, так сказать, от ливней.
Забегая вперед, информирую: когда пленку сорвало (где-то через день), мы наняли Женю из соседней деревни, который приходил в десять, а ровно в двенадцать уезжал на велике домой, к цыплятам, потому что нервничал, когда долго их не видел. Так что строительство дровяника заняло полмесяца, и кульминацией его стала реплика моего внука Андрюши: «Дедушка, Женя упал с крыши, ты можешь его заменить?».
После дровяника – солнце уже встало вместе с Фаей – настала очередь скамейки и стола, то есть предметов, предельно близких к еде. Вторую скамейку заменял прародитель всех наших холодильников, которому сорвало и дверь, и крышу, но он решил держаться до последнего. Вернее, мы решили его держать до последнего, в виде второй скамейки у места еды. А вот первая скамейка, настоящая, намеревалась дать дуба. Лет ей было, опять же, хорошо за тридцать. Незадолго до этого я прибил ее к соседскому забору, чтобы еще послужила. Какие люди на ней сидели, боже мой! Какие дети! Какие дамы украшали наши посиделки, хохоча от души над нашими шутками! Какие песни мы пели! Какие смелые речи звучали! Иных уж нет, а те далече. И какие, увы, ссоры вспыхивали, превращаясь в мои пьесы!
А еще какие старушки и старички водились в наших Жарах лет тридцать пять назад! Шукшин с Беловым отдыхают! Спрашиваешь Марфу, как она живет… Плохо ли… А другая, помню, выскочила из дома, вытаращилась на Фаю (она у меня китаянка) и сказанула: «Я даже не знала, что такие люди бывают!». А Пляпля, которая заходила в гости и начинала с порога говорить и при этом первые пятнадцать минут снимала платки (их было штук десять), потом пятнадцать минут надевала платки. А мы, поскольку ничего понять было невозможно, читали и писали в это время. А потом прощались еще минут пять…
Два чурбана и восемь гвоздей – и скамейка готова продержаться еще сезон, а то и два. На стол ушло еще два десятка гвоздей, но поменьше, пятидесятка, и четыре подпорки. Шататься меньше стол не стал, но все-таки два десятка гвоздей, ребята, – это же серьезно! Должен выстоять! И совсем не обязательно на него опираться!
Ежели речь зашла о холодильнике-скамейке – пара слов о его комнатном собрате. Дело в том, что незадолго до приезда гостей кардинально отвалилась дверца. По совету одного деревенского умельца я принайтовал дверцу проволокой к самому холодильнику. Поднимаешь проволоку – дверца открывается, опускаешь – дверца закрывается. Как-то так. Это работало, но выглядело неэстетично. Решили, что заранее вынем из холодильника еду и при гостях не будем к нему приближаться. Чтоб не зашибить гостевых детей.
Однако пора заняться благоустройством окрестностей места еды. Я отломал нижние ветки сливы, чтобы они не царапали затылки гостям. Потом прибил нижнюю ступеньку заднего крыльца, чтобы она не отъезжала вместе с наступившей на нее ногой. Потом прикрыл рубероидом, свалившимся с дровяника, кучу выкорчеванной крапивы. Этот подвиг (выкорчевывание крапивы) мы с Фаей совершили в прошлом году, когда узнали, что нам дадут на полмесяца внука. Не думал, ребята, что корни крапивы могут быть трехметровыми! Как все сволочи, умеет укореняться. Ну и напоследок – самое милое для дачника дело: вытаскивание гвоздей из старых досок. О, это чудесное ощущение, когда с каждым движением прибывает в хозяйстве и гвоздей, и хороших досок!
Вернемся непосредственно к месту еды. Оно у нас живописное. Про скамейку, стол и скамейку-холодильник вы уже знаете. Впритык произрастает раскидистая слива. Каждое утро она дает нам десяток сочных плодов, надо только отличить их, упавших ночью, от гнилых сотоварищей. Завершало место еды лежбище веток. Вот это, ребята, проблема.
Основал это лежбище я года три назад, когда грохнулась здоровенная (метров семь) ветка груши, проломив крышу дровяника. Ветку я притащил к месту еды и положил, как мне казалось, очень элегантно – вдоль тропы, которая вела через туалеты, кусты и сливу к бане. Таким образом, ветка закольцовывала место еды и его энергетический центр – вбитый в землю мангал (чтобы не развалился).
Но я не предусмотрел последствий. Как любой объект, предназначенный для утилизации, ветка недолго находилась в одиночестве. Скоро к ней присоседились ветки сирени, срубленные для того, чтобы наблюдать за тайной и явной деревенской жизнью. Потом упала вторая ветка груши. И третья. И были отломаны отросшие снова ветки сирени. Плюс десяток близлежащих и вполне еще дееспособных чурбачков. Плюс здоровенное бревно неизвестного происхождения. Плюс мой первый шедевр деревянного творчества – шкафчик для обуви. Софа из двух ульев и секции забора (стоит до сих пор, а мы на ней лежим) и шкафчик из пяти фанерных ящиков – это было уже потом. Сколько милых сердцу воспоминаний!
Короче, лежбище веток сравнялось с человеческим ростом. Что-то с этим монстром надо было делать.
И тут пошли рыжики, и густо пошли. Я не стал объяснять Фае, почему их жарю-парю на мангале, а не на электрической плитке. Я жег неукротимое лежбище! И оно дрогнуло, осунулось, пригорюнилось. Однако все хорошее когда-нибудь кончается. Червяки, как и я, разузнали о рыжиках. И мне стало стыдно, ребята. Прав ли я, обманывая друзей и утверждая, что дарю им рыжики с луком, а не с мясом? Стыд победил, и количество рыжиков уменьшилось в разы. Лежбище оправилось и расправило свои ветки. Нужен был сокрушительный удар. И тогда мы назначили день еды. День большой еды. И позвали гостей. Четыре (четыре!) перемены. Хорошо прожаренный белый хлеб – это раз. Хорошо прожаренные перцы – два. Хорошо прожаренные помидоры с луком – три. Хорошо прожаренные куриные ножки – четыре. Иначе нельзя, если у тебя два туалета.
«Что за гости-то?» – спросите вы. Да Наташа Якушина с детьми и мамой. Вы, конечно, ее знаете. А паче чаяния нет – загляните в фейсбук и узнаете. Но дело-то не в ее взглядах на жизнь, политику и современную драматургию, а в том, что она приехала со своей едой! Это подло! Ее дети наотрез отказались есть чужую, хорошо прожаренную еду, да и свою-то ели еле-еле. Вы спросите: что же они ели? То, что сами найдут! Потомки Маугли и Робинзона Крузо отправились в деревню!
Меня ждал страшный удар, нанесенный деревенской общественностью в лице двух препротивных бабок. Даже имена не хочу называть – настолько препротивные. Именно в мой день еды они предприняли акцию с названием «общественный буфет». Смысл в том, что каждый ее участник предлагает на общий стол свое блюдо, а потом все вместе это поедают под разговоры и песни. Но то ли они наготовили слишком много еды, то ли отказались ее поедать, но дети Якушиной были приняты этими ловцами невинных юных душ с распростертыми объятьями. И застряли в дурацком общественном буфете надолго.
И поедателей осталось четверо: Фая, я, Якушина и ее мама. Плюс элитная самогонка (на двоих – я и мама Якушиной), плюс малиновый компот (на всех, но очень много). Не знаю, как бы мы со всем этим справились, если бы не рассказы мамы Якушиной про секреты Брестской крепости, известные только ей (а теперь и нам с Фаей).
Смеркалось. Застрекотали сверчки. Луна жемчужной пудрой присыпала сочную травку. И так далее. Вернулись сытые дети Якушиной и принялись чертить в прохладной темноте виньетки своими светлячковыми тлеющими прутиками под вопли мамы: «Сева! Аглая! Глаза повыжигаете друг другу!». И я подумал: почему так беззаботны дети Якушиной, а не я? Да потому что я поглотил предназначенную для них хорошо прожаренную еду в нечеловеческом количестве и сижу теперь отяжелевший от нее и секретов Брестской крепости.
Недоеденная, она графично и изысканно чернела на столе. Будем надеяться, кошки и птицы к утру ее слопают.
Лежбище веток в сумерках казалось еще выше, чем днем. Неужели все было зря, ребята?
Дети Якушиной уехали. Пришлось отдать им недотлевшие прутики. Иначе уезжать не хотели. Фая отправилась в дом решать кейворды. А я все сидел и сидел на скамейке и наблюдал угасание дня еды. Силуэты бани, соседского арочного парника, рябины и березы не могли заслонить от моего проницательного взгляда посадку, в которую я двину с утра за рыжиками. Шпионы донесли, что недалеко от щита «Берегите лес – наше богатство!» с двумя белоснежными зайцами (за сорок лет я не видел ни одного, даже серого) пошли еще не червивые рыжики! Я добью лежбище, даже если придется варить сыроежки!
Где-то – пойди пойми, где, – кто-то загоготал, заругался, запел, затарахтел. Падали мелкие, как желуди, груши-недомерки. Они почему-то падают ночью. Пых, пых, пых. Как будто ходит по участку нестрашный зверь на мягких лапах. Через неделю груши усыплют всю траву. А весной утонут в земле, чтобы дать жизнь траве, крапиве, лопухам, чистотелу.
Нет, ребята, все не зря. Не зря.
