Кто я таков?
Перевод с грузинского Майи Бирюковой
Куда и податься, как не…
Обитаю я в Чохатаури. Прежде он гордо величался райцентром, а нынче никто в нем и жить не желает. Все норовят куда-нибудь смыться. И, бывает, смываются. Да! Это я о своих ровесниках-сверстниках. Чем я сам от них отличаюсь? А многим! Могу больше трех минут продержаться под водой в речке Губазоули, и к тому же обувка у меня сорок седьмого размера. Мать говорит: сам виноват! О чем думал, когда босиком бегал в школу?! Тут у нас отчего-то все вбили в головы, что от босоты ноги здорово вырастают. Здешний житель ваще какой-то этакий… странный!..
По вечерам гоняюсь за светляками. Хочу подарить Цисане. Очень засело в башке, что Геле, земляку, подфартило, – стоило ему отнести своей девушке сие насекомое, как тут же удалось договориться насчет свадьбы. Авось, думаю… ан нет, не дался, негодник. Да и Цисана эта, признаться, как-то… чего-то…
Наконец-то! Окончил школу имени Нодара Думбадзе. Мало того, удостоился славы знаменитого рэпера. Наслушался 2 РАС, в каких-то два месяца навострился в скороговорке, – мы, гурийцы, и так-то не медлительны, сыплем, как из решета, – и приноровил к ней еще и рэп. Кого нынче в Гурии удивишь магнитофоном? Да никого! К тому ж я и сам склонность питаю к здешним, родимым напевам. Ну, связал их, натурально, с рэпом. На выпускном вечере здорово отличился. Задал хлопмастерам работенку. И Цисана чмокнула – правда, в щеку (гурийцы эти замшелые до сих пор терпеть чмоков не могут, особенно при ком постороннем). Мы прошлись по проложенному через Губазоули мосту имени Нодара Думбадзе и по улице Нодара Думбадзе вышли к Дому-музею Нодара Думбадзе. У поворота к нему красовался огромный билборд с афоризмом:
Лучше смерть, но смерть со славой,
Чем бесславных дней позор.
Нодар Думбадзе.
Помнится, вроде и Руставели писал чего-то похожее, а? Во дворе дома-музея нарвал для Цисаны яблок. Она надкусила одно и прямо-таки скривилась. Оказалось, на дух не переносит зеленых дичков. Чего тогда, спрашивается, надкусывала?! Принялся было толковать ей о своих чувствах, так она совсем свернула вывеску набок. Посидели во дворе на здоровенном камне, помолчали. Тянуло приятным теплом и уютом, будто бабушка Ольга и Зурикела все еще где-то здесь неподалеку.
– Ну и как тебе? Понравился? – брякнул-таки я.
– Чего это?
– Как чего? Рэп мой!
– Да так себе… вроде…
Вот это да! Я взбесился, впился обеими руками ей в уши. Дальше что? Чмокнуть, что ли? Или как?.. Кто ж мог подумать, что она окажется такой силачкой. Еще чуть-чуть – и положит на лопатки. С трудом унял: ладно тебе, говорю, пошутил. А ваще хоть убейте, чую я, знаю, по этим чертикам в глазках, что ли, не так уж она и против.
Пришлось, однако – школу-то кончил, – оставить Цисану в Чохатаури и податься в Тбилиси. Продолжал и там, что и говорить, упиваться 2 РАС и SNOOP-ом. Вряд ли на лоне земли найдется кто, чтоб сыпал словами шустрее меня. Да мало ли в чем еще я блистаю и отличаюсь! В Тбилиси, столице, первый раз в жизни, а прошвырку по Руставели освоил мгновенно. Вот только, правда, прошвыриваться прошвыриваюсь, а тут это, приставучее, не дает покоя: все в башке крутятся Гурия да Цисана. Отмахиваюсь, а не отстают. Про ГПИ мне забыть бы, кабы не дядя Джондо. А мать еще говорила: могла б я себе вообразить, что завсельпо села Хиди-стави, во всякую погоду щеголявший в ботах, заделается ученым профессором. Однако… поглядели бы вы, как осанисто шествует он по коридорам института, как… А в Чохатаури казался мне тощим, хилым и даже чуточку кривобоким. Так оно, не так, а в том, что я оказался студентом, роль сыграл исключительную. В студентах, бывало, думаю: ну, возьмусь за учебу. ну, вгрызусь во все предметы! А что вышло? Только и было разговоров, что о моем отчислении. Зато я вышел на рэперов, сущих горийских рэперов. Они прямо-таки очумели от моего темпа. Во, потрясались, выдает! Во выучка! Прошел слух про конкурс, кажется, Джеостара, – и как же, спрашиваю я, было не выйти на кастинг?! Натурально, пошел. Порядком пришлось выстоять в очереди, ну да ничего, таки вызвали. Вышел на сцену. Перед внутренним взором: филармония, букеты, гурийский рэпер, гастроли, клипы, лопающиеся от гордости чохатаурцы… всякое-разное. Ну, стало быть… жюри: две тетки, лет за сорок уже, наверно… и дядька помоложе должно быть, гуриец, светлый такой, рыжеватый.
– Ну!
– Чего? Начинать?
– Начинай! Чего ж еще? – встряла сидевшая посередине чернявая.
Я выгнул правую кисть, выкинул руку вперед на манер 2 РАС, минутная пауза… и…
– Стоп! Стоп! Ого-го… Будет тебе! Довольно! – развизжалась чернявая. Обе тетки, не скажу о дядьке, не сводили с физий ухмылок.
Я чего-то пробормотал, уверенный, что получу положительный отзыв.
– Ну, ступай, парень, ступай! – бросила не помню какая из теток.
Дядька чего-то примолк, усомнился, должно быть, в гурийском понту.
– Господи-Боже, да что ж это такое? – проворчал я, недовольный, и… в самом деле, что ж такое: в первый раз в жизни с уст сорвалось, упомянул Господа Бога. А ведь атеист. Был им, скорее. Не верил ни в бога, ни в черта. Не думал даже, не вспоминал. Мать, случалось, когда журила, то и дело вставляла:
– Чтоб ты лопнул, безбожник этакий!
Ну, думаю, надо, надо внушать себе… насчет Господа. Прогуливаясь – большую к этому склонность испытываю, – хотя бы чуть-чуть приближаться. А как? Представить его себе надобно, лик, то, се. А ни черта не представляется.
Рэперская группа распалась. Вроде была перспективная-преперспективная, и на тебе, слиняли горийцы обратно в Гори.
Рождались в Грузии герои, –
красовался на площади Саакадзе билборд. Стих Ладо Асатиани! Правда, конец начисто смыло дождем.
Соскучился по Цисане. Позвонил ей. Пока ждал ответа, выдал зверский рэп. Перебросились парой-другою слов, так, ни о чем, вроде без смысла, а все же. В груди всклокотала странная какая-то энергия, будто рвалась проломить ее. Погоняла по городу, затащила в Ваке. Пригнала к церквушке Троицы на Чавчавадзе, и вот тут-то я впервые осенил себя крестным знамением, с трудом подчинив руку непривычному, чуждому покамест движению. Дохо-дился до того, аж колени гудели. В парке Ваке набрел на каких-то хипхопелей: нам, объявили они, требуется солист! Вот те на, думаю, подфартило. Свели меня куда-то в подвал, к старому старичку.
– Ну как? Начинать? – любопытствую у него.
– Начинать, говоришь? Ехал бы ты, парень, к себе домой! – передразнил старичок мой гурийский выговор. Ах ты, думаю про себя, матушку бы твою разэтак, и рванул за билетом на автобус. Очереди особой не оказалось. Кто нынче ездит в Чохатаури? Паче того – туда возвращается?!
Дорогой прошел мимо дома Цисаны. Она чуть было не пустилась в обнимашки – забылась.
– Совсем, – спрашивает, – вернулся?
– Да кто ж его, – объясняю, – знает!..
Э-ге! Явно не совсем ровно ко мне дышит. Вот при этой мысли мне Боженька впервые и примерещился, и я покорно опустил перед ним глаза.
– Ничего-таки в городе не вышло?
– Да что там может выйти-то у безбожника?! Ответить-то нечем, отмолчалась. Зато односельчанин наш, Гизойя, с сочувствием на меня поглядевши: уж если рэпера там, говорит, обрэпили, то подумать только, что на душе у бедняги. Что уж об этом и говорить.
А я и говорить, как все, разучился, – когда и не требуется, все равно трещу, как сорока.
– А знаешь, – догадавшись, должно быть, о чем-то, воскликнул этот Гизойя, торговец козьим молоком, – я тебе вот что скажу.
– А что? – процедил я сквозь зубы с напускным равнодушием.
– А то, что… ступай-ка ты в дьячки!
– Чего-о?!
– В дьячки, говорю! В псаломщики, что ли… или как их там, в причетники вроде. Потолкую насчет тебя с батюшкой Зосиме… из Спас-Преображения…
– Откуда?
– Из храма Спаса в Шемокмеди.
– И чего?
– Да ты службы никогда не слышал, что ли? Там почище рэпа выдают, не угонишься. Процветешь там, вот посмотришь.
– Брось! – аж передергиваюсь. – Чего это ты?..
– Ладно, ладно! Звоню отцу Зосиме.
Не думал никогда, не гадал, не вспоминал, и вот, пожалуйста, собственными ногами шагаю к храму Преображения. Этот назойливый Гизойя и впрямь звякнул батюшке, да еще и надул его, будто бы я большой дока в деле. Паства с нетерпением ждала меня. Я как мог благоговейней принял в руки молитвенник, пустился вскачь по страницам и так припустил, что и священнослужители, и послушники как взглянули на меня, так и не отрывали умиленного взора. Я между тем так увлекся, что помнить не помнил, где нахожусь, что бубню, и как поддам 2 РАС! Батюшка Зосиме поначалу вроде и не усек, а, опамятовавшись и сообразясь с обстоятельствами, как ухватит меня за вихор да как выволочет из храма! Я аж отлетел ко вратам. Что, кумекаю, делать? Не признаваться ведь, что недавний безбожник, что нахожусь только в начале пути ко Господу. Так что горестно развел руками, понурился и повинился батюшке: фан, говорю, рэпа да поклонник 2 РАСа. Ладно, смилостивился отец Зосиме, возвращайся, да чтоб я рэпа этого твоего слыхом никогда не слыхал в храме. Что было делать, как не сдерживаться да не сосредоточиваться. При пенье псалмов особенно приходилось подавлять подступающие чувства и поддавать темпа, так что, когда однажды чуть было не занесло, батюшка Зосиме пригрозил скинуть с себя рясу да отхлестать меня ее полами. А уж слово у него никогда не расходится с делом.
Так продолжалось чуть не месяц. А с некоторых пор я все норовлю оставаться один во дворе церкви и беседовать с Боженькой. По большей части – о Цисане. Рэп почти выколотил из башки, недалек час – завяжу совсем. Псалмы учусь выпевать поблагостней да помедленнее, хотя все и толкуют мне, что помедленней у меня та же скороговорка и что ладно уж, мы-де к ней притерпелись. Ну, ладно так ладно! Теперь об одном только и взываю ко Господу – дать мне знать про Цисану, как у нас с ней будет дальше.
Отозвался-таки Господь! Через год, правда, а отозвался. Через саму Цисану. Ее устами. Когда она на мосту имени Нодара Дум-бадзе через речку Губазоули совсем близко приникла к моей груди и прошептала, что, мол… что, вроде…
– Ну, и?..
– Ну, да.
15.09.2010 г.
Поиграть в автоматики
Некий Роберт держал в нашем дворе увешанную фотками Аль Пачино и голых девиц будку, увлекался в ней холодным сапожным делом и ни за какие коврижки не желал с ним завязать. И, ей-ей, не из-за скудости, готов вам поклясться мамой. Прикипел! Уют в будке создавал, удобства всякие. Нужничок оборудовал, унитаз поставил – загляденье: удобный, мягкий, одно удовольствие. Любил, короче, комфорт. Чего не выносил – так это игру в автоматки. Это да! Претила она ему. Самому играть уже было не по летам, а завидит нас с автоматами-самоделками – раздражается, расстраивается, поварчивает. Мы в ответ только посмеивались и гнули свое – силились своротить челюсть на сторону по примеру Сильвестра Сталлоне и выгибать стан, как Чак Норрис. Часами носились по двору и забегали – чего уж там! – в туалет сурового Роберта. Рук на бегу, разумеется, не мыли. До того ли бывало. Покамест отвертишь кран и оботрешься захватанным полотенцем Робертовой жены, какой-нибудь Сашка или Коба, а то и Валера так обстреляют и изрешетят, сам будешь не рад.
На полке у Роберта всегда теснились книги, но не стоймя, как положено, корешками вперед, а одна на другой. И что удивляло и даже немножко обижало нас, то, что он рвал их на бумагу для туалета. Я и сам, признаюсь, прихватывал из стопки, пока не узнал, кто таковы эти Марк Твен да Майн Рид. Что ж, грех по неразумию (ведать не ведал тогда, что творил). Сейчас, впрочем, осознал, что незнание тот же грех, и даже больше – несчастье. Роберт меж тем так расходился, что принялся взимать за посещение туалета плату – двадцать тетри, и не малейшей скидки. Помню, ни за что не пустил меня как-то за десять.
Папенька мой автоматов мне сроду не покупал, все больше пробавлялся ластиками, пеналами, диафильмами – вот, думал, радует сыночка. Столько лет пробежало, а его и сейчас не разуверишь, что было-то не так. Вот и приходилось обходиться своими сметкой да силами. Из Робертовых «Приключений Гекльберри Финна» я сработал надежный ствол, из «Принца и нищего» прочный приклад, «Приключения Тома Сойера» пошли на дуло, а из «Всадника без головы» вышел безотказный курок. Готовое изделие я нарек Твен-Ридом. Сошло! На фабричную-то игрушку денег взять было негде. Озвучивал оружие – порядком оглушительно: да-да-да-да! – я сам, и когда врывался со двора домой с этим возгласом, отец горестно восклицал, что я окончательно отбился от рук, доставляя мне этим признанием несказанное удовольствие – по спине пробегал приятный меленький холодок, – и я все тверже убеждался в справедливости присвоенного мне дворовой ребятней звания «боевика», а взрослыми – прозвища «командо». Для проявления иных чувств не было ни минуты, война не знает лирических излияний. Твен-Рид свой я, возвращаясь, вешал на стену, так, чтоб, обреченно сидя за уроками, не терять его из виду, паче, что из башки никак не вытряхивалась мысль о том, как бы поскорей снова поднять во дворе пальбу и в меру невеликих возможностей разыграть сцену ранения, героической гибели. Недовольный неубедительностью изображаемой ребятами смерти, сам я, в науку им, стоило попасть в меня легкой воздушной пуле, валился медленно и, содрогаясь «в агонии», припадал к земле не хуже, чем, как я полагал, сам Бельмондо.
Роберта за какие-то делишки с товаром, случилось, задержали, так что я целый месяц то и дело взбегал по надобности домой, а когда тот вернулся, то поднял цену за туалет на целых десять тетри. Мы же тем временем разнообразили и модернизировали методы и способы ведения боев: мой друг Сашка был возведен в пушкари-артиллеристы – пушки как таковой у нас, правда, не было, но гром от нее наводил на мысль о некогда произошедшем в столице Великобритании. Твен-Рид мой несколько разлезся и поистрепался – еще бы, ведь я не складывал оружия перед наступающим врагом даже и под дождем, но вот перед безжалостным градом, увы, не устояло и оно. У Роберта, однако, книги не переводились, и я соорудил из Розанова и Климова внушительный пулемет, так что соперников у меня отныне не было и в помине.
Папенька мой обычно смотрел вечерние новости с таким напряженным вниманием, что у виска его набухала толстая темная жила, и когда я как-то отвлек его, ворвавшись с привычным да-да-да-да и со свирепеющим лицом Штирлица перекинул через плечо Розанова-Климова, родитель мой с исступлением, поддержанным еще и прогнозом погоды, сорвал с меня грозное оружие и обратил его в клочья. С тех пор я свой пыл боевика несколько поунял и держался куда осторожнее прежнего, во всяком случае дома.
Роберт, оказалось, припас бумагу повышенного качества – однотомник Байрона на плотном, почти картонном ватмане, хоть и выказывал беспокойство относительно его применимости по прямому назначению, при том, что я выпячиванием нижней губы недоумевал по поводу его выносливости и мазохизма. Выяснилось, что зря, – из Байрона он сам сварганил для меня наган, презрительно присовокупив при вручении: считай, что он свалился тебе на голову с неба, оттого что я сызмала терпеть не могу эти ваши поделки. Мой пушкарь Сашка, восхищенный, буквально взмолился о калашникове для себя, в ответ на что последовал столь мощный бросок в него каблуком некой Лауры, что, по природе проворный и юркий, он едва увернулся. Сашка был русский, истый славянин, светловолосый и медовоглазый. Мой одноклассник и однополчанин. Как несравненный боец, он наизусть знал все «Бородино», хоть при чтении почему-то уже с середины от полноты чувств начинал сбиваться и запинаться. Подросши же, сам принялся слагать целые поэмы на манер своего любимого Лермонтова.
Пулемет мой тоже… Впрочем, до пулемета ли сейчас?.. Распался на листы и наган, побудив меня к чтению «Дон Жуана». В голове грохотало привычное да-да-да, очень многое не просекалось, но несколько строф взяли-таки за душу и порядком прочно засели в мозгу. Тем временем и любовь к автоматкам несколько поостыла, хоть я петушился и держался среди ребят прежним боевиком. Запросил даже у Роберта новых книг под оружие, получив вялое позволение взять их в нужнике. Я выбрал несколько томов Дюма и Доде.
– Зачем тебе столько? – опешил Роберт.
– Пересаживаюсь на танк! – незамедлительно выпалил я.
– Так-таки и не закругляетесь с этой паршивой автоматкой? – огорченно процедил Роберт и бросил на меня грустный укоризненный взгляд.
Чтение все более занимало меня, и я привлекал к нему и Сашку. Бедный Роберт испытывал явную нехватку в своем платном заведении. На что только не горазд человек! Творить чудеса, вынашивать поразительные замыслы, созидать, как Бог, восстанавливать разрушенное недоумками-неприятелями, строчить протяженнейшие, как у Дюма, романы, а потом использовать их с прагматичною целью. Вначале было до слез обидно, что с ними обходятся так безжалостно, но в этом ощущении я со временем усомнился. Как силен должен быть творец, писатель, чтоб без напряга и усилий привлекать к себе внимание не причастных к чтению типов. Более того, даже стремиться попадать в руки к невеждам. И хоть лелеемый замысел не срабатывает и плод мучительных раздумий, а порой и страданий оборачивается то подставкою под утюг, то самоделкою-автоматом, то подносом, то поддержкой для ножки стола или стула, то. все равно им не избежать хотя бы беглого взгляда на раненые, но негибнущие строки. Великие пробирают даже самых тупых и плоских. Такое доступно лишь книге, лишь ей, и более ничему.
Сашка, подумать только, засел за сочинение ужастиков. Правда, от чтения их разве что расхохочешься. По окончании школы вернулся в Россию. На прощалке трижды выпил за наше непреходящее братство. Я подарил ему на память о наших грозных да-да-да новенький надежный бумажный автомат. Мы продолжали дружить и на расстоянии, обменивались обстоятельными письмами. Он настойчиво звал: отпросись у начальства и дуй ко мне, повидаемся. Съездить, увы, не съездил – не удалось. Он же тем временем женился, обзавелся дитем. Мало того – обнаружил не сказать родного, но сводного брата – в Екатеринбурге. Отцова тайного отпрыска от какой-то бортпроводницы. В общем, ехать резон был, и немалый.
Но только было я внутренне выбыл из рядов боевиков, как русские открыли огонь по Картли. Созревшие поля окутались дымом, возведенные ценой великого труда мосты обрушились в реки, измотанные пахотой, выращиванием яблок и персиков земледельцы обратились в беженцев, уцелевшие сдавали в больницах кровь для раненых. На сей раз нам вручили настоящие автоматы – и айда, мол, становись стеной за Отчизну. Я был объявлен резервистом и предупрежден, чтоб покамест не возникал и помалкивал. Двухнедельную боевую подготовку я, правда, прошел, но автомат держал в руках, как мотыгу.
В небе, однако же, показались-таки бомбардировщики.
– Вот он! Вот! Скорее спасаться! – крикнул я незнакомому со-взводнику, и мы рванули кто куда, врассыпную.
Кутерьма поднялась – самому черту было не разобраться в логике наших тогдашних действий.
– Вау! Вау! Мать твою так и этак! – грозил я бомбардировщику, палил в него из автомата, и он отчетливо отзывался мне столь привычным, увы, уже давним да-да-да, да-да-да. Впрочем, до него ли было сейчас? Бедолаги-вояки падали вокруг замертво, не успевая опомниться и попрощаться с миром. Я в смятении огляделся – оказалось, стою один в пустом, покинутом, зловеще отрешенном ото всего дворе. И вдруг на голову мне опустился приклад автомата:
– Стоять!
Впрочем, как тут и не стоять, – попробуй двинься в такой ситуации. Я поднял-таки взгляд, и…
– Да это же я! Я это! Не узнал меня, что ли?
– Убью, сука! – обрушился на темя удар приклада.
– Так ведь это я! Ты что?
– Говорю, убью!
– Сашка! Брось! Я это… я-а!.. – в отчаянье вопил я, между тем как он оттолкнул меня к дереву, облил автоматною очередью, и перед моим темнеющим взором понеслись двор с ребятами, Робертов нужничок, да-да-да, «Дон Жуан» по стволу пулемета, и Сашка!.. Сашка… В голову мне полетела пуля… он не проконтролировал меня, не сомневался, должно быть, что уложил.
Когда я пришел в себя, никого рядом не было. Догорало жнивье, охватывая поле черным покровом.
Война кончилась. Мы проиграли ее, как повелось в последнее время, но кричали, что выиграли.
Я был побежден, подавлен, убит тем, что Сашка стрелял в меня, но я выжил, опамятовался. Выжил! Грош цена этому «выжил». Две недели беспробудно пью, браню-кляну Сашку и жизнь вообще.
– Да-а! – реву на звонок в телефонную трубку.
– Это я, Сашка! Жив? Во здорово!.. Да Сашка я, слышишь? Кровь в моих жилах похолодела, с плеч повалил пар от подступившего жара.
– Да пошел ты, сука!
– Алло! Алло! Не слышно! Отвечай! Там у вас этот мой смурной братец воевал. Вчера хвалился мне, что прострелил там кому-то голову. Я чуть не окочурился, так по описанию убитый был похож на тебя. Слава богу, что ты живой! Когда б не так, я бы вышиб дух из этого… – связь прервалась.
– Сашка! Алло! Сашка! – потрясенный, не мог сдержать я рыданий. Можно жить дальше, можно даже любить, даже возвращаться мысленно к давнему да-да-да. Я сгреб в ладонь шапку и рванул к будке Роберта. С неба на улицу струился дождь надежды на обыкновенную, на живую жизнь.
Роберт отворил мне, и я с ходу влетел по обыкновению в туалет.
– Чего тебе? Эй! Нет там больше книг!
– А где же они?
– Читаю я их теперь. А что?
Я сначала окаменел-онемел, ткнулся головой в грудь Роберта, крепко сжал руки у него на спине.
– Сходим, может… по стакану, а? – поднял-таки на него взгляд.
– Это всегда так… Депрессия после войны… После войны – депрессия… Сходим, ясное дело!..
14 октября 2010 г.
Куда-то? За чем-то? Да ну!
Кто я таков? Истый тбилисский парень. Что я люблю? Люблю сладкий чай, кахетинские чурчхелы, армянскую бастурму, датское пиво «Карлсберг», футбол, женские титьки, Юргенса Клинсмана, упоительное ничегонеделанье, Pink Floyd, сидку с сигаретой на унитазе, строченье рассказов и еще пропасть всякого-разного. Чего не люблю? Балета, информационного выпуска «Курьер», заливного, унитаза без сигареты, стихов Александра Чавчавадзе, шампанского, чистоплюев, что воротят нос от матерного словца.
Живу на площади былой Гагарина, нынешней Жваниа, зовусь данным при появлении на свет именем Зура и ни малейшего понятия не имею, ни чуточки не секу, за что бы мне приняться по жизни. Да! Вот еще что! Упустил в перечне своих пристрастий и неприятий: терпеть не могу, как бухтит по телеку недавний журналист Георгий Таргамадзе. Впрочем, кого из них, журналюг, можно терпеть? Живу, стало быть, в четырех стенах, по три раза на день твержу «Отче наш», отчего в душе просыпается чего-то этакое – надежда, что ли? – поднимается, воспаряет и – бац! – сникает и засыпает мирным, безмятежным сном. Отец недавно купил мне клевый ноутбук, так я на нем так стрекотать навострился, почел бы за радость пойти куда в главные печатники. Однако же тут вот какая встревает фигня: очень уж по душе мне словцо это – «главный» (снова, как поглядишь, упущенье в реестре). Так и тянет ставить его вперед, скажем, таких, как врач… виноват, главный врач, главный инженер, главный специалист, главный онанист, главный шиз… мало ли. Что до строченья рассказов, то скажу – хоть и вряд ли смогу кого убедить: как и всякий иной писака, ни чуточки не сомневаюсь, что во всей Грузии, а то и во всем Закавказье равного мне не найти днем с огнем. Друзья-приятели? Счету нет! Однако же за вычетом одного-двух… ну, короче… Футбол, стало быть? Сборная Грузии, что ли?.. Полно тебе, до футбола ли сейчас нам? – дружно отмахиваются богатенькие, солидные знакомые. – В пору такого кризиса! – и еще присовокупляют, что пока, дескать, он, кризис этот, не уймется, насчет работы мне на них лучше не рассчитывать. Я, случается, осторожненько так, вкрадчиво вставлю: что это за кризис такой? – в ответ на что получаю четко, по слогам поделенное: э-ко-но-ми-че-ский и унылые, недовольные лица вкупе с недоуменно выпяченными губами: ну, мол, и недоумок, однако. А ваще любопытно-таки до чертиков: кончится он когда, кризис этот, в натуре, и кто нас об этом поставит в известность? Как кто?!. Натурально, «Курьер»! Кто ж еще?! В депрессию безработное сие, праздное состояние меня не вогнало. Еще чего! Лепота! Насчет женитьбы как? Да как?! Взял бы кого в жены, да только кандидатки не доищусь. Попалась одна, то да се, вроде бы ничего, да на третий день как пошла в подпитии претензии всякие выдвигать: мне-де, если хоть раз в день не позвонить, так я… и еще чего-то… и еще… Ну и ну, думаю, ничего себе! Мобильником, что ли, запустить? Другая продержалась целых три месяца, и ни разу с уст ее не сорвалось ни самой малой глупости, хотя, правда, то, что мне представляется глупостью, кому может показаться мудростью и, естественно, наоборот. Ну как такая не надоест! И надоела. Причины спровадить нету, так я ей и выдал прямиком: не люблю, и баста! Так просто и выдал. А она просто же встала и была такова. Потом мы на улице, случалось, встречались – город-то небольшой! – она вежливо так здоровалась, дружески, у меня даже мгновенная мысль мелькала, что мужчина для женщины куда большая сволочь, нежели женщина для мужчины, хотя мнения у меня – как не признаться! – что ни минута, меняются на самые противоположные. Заграница? Да, бывал. Три раза: в Турции, Ингушетии и Дагестане. Правда, стоит мне упомянуть два последних, как ровесники отца ну потешаться надо мною, ну чуть не помирать со смеху: что это, мол, за заграница – Ингушетия с Дагестаном. Находятся они за нашими пределами? – протестую я. – Находятся! Стало быть, что?! – запальчивости-то мне не занимать. Ну тебя совсем! – прекращают они препирательства, в правоте моей нисколько не уверившись, хотя пора бы уж притерпеться к новому административному делению. Ну да ладно, не хотят, так и мне до фени. В аптеке у меня с препаратом одним казус вышел. Сокурсник, развязный слегка, бесцеремонный, сказал, что в темпинкоде, таблетках таких, содержится чуть не двадцать процентов кодеина. Так-то оно так, да дело, однако, не в этом. А в том, что где было нам знать, что белозубая, со следами былой красоты провизор продаст нам официально снадобье от кашля и вслед за сим безобидным действием в мгновение ока явившиеся из-за двери менты скрутят мне за спиною руки.
– Да за что? – сделал я попытку отбиться. – Купил ведь здесь, а не…
– В том-то, братец, и дело, что купил!
– В аптеке, не где-нибудь! Чего их тогда продаете? Слушают они, что ли? Пять часов продержали в ментовке, пока позволили позвонить домой. Отец примчался и отвел нас домой, с сокурсником, стало быть, не одного ж меня было вызволять.
…Я все постукивал по клавиатуре ноутбука, дни текли незаметно, как вдруг – вау! – по площади нашей что ни утро – цок! цок! – пошли вышагивать, чуть не строем, по росту, и скрываться за долгие годы зелененькой, а ныне перекрашенной в коричневую – для понту, что ли? – дверью этакие из себя клевые, ого-го прикинутые телочки. Начальник, должно, подбирал по прикольности. По чему же еще? За дверью-то, в трех европейски до блеску отделанных комнатах занялись не чем иным, как выпуском и печатаньем… Издатели. Шутка!
Я, надо сказать, слыву в нашем городе как писака безденежный и так себе, не бог весть какой. Так оно и есть – из тех, что месяцами мечтают дорваться хоть до трех-четырех тысчонок. Тянется, тянется! Чего-то выдал не так. Не по правилам выстроил предложение! Напутал! Ну, вышел наконец сборник, попал в продажу, – ну и что? Насилу продали – полгода валялся! – и то оттого, что чуть не половину скупил я сам. Так что две тысячи из полученных четырех пошли на покрытие расхода. И все равно я опять мечтаю – да как! – о новых двух тысячах за полгода. Просадить их просадишь за неделю – проще пареной репы! – ну, скажем, за куревом послать в Отобайю, застолье закатить человек на двадцать, мало ли. Печатаньем заняться, словом, поприбыльней. Что ж…
…Намедни толкнулся я-таки за эту самую дверь, коричневую. Как мог, прихорошился, погляделся в зеркало. Глядел, глядел, вдруг до чертиков захотел прочесть из Куна про Нарцисса, привел на память слово «главный», проскакал на одной ноге с десятого этажа до самого низа… Легко сказать!.. Шутка?!
– Здравствуйте!
– Слушаю вас! Что вам угодно? – полюбопытствовала отпершая мне девица.
– Мне угодна работа! – не дождавшись приглашения, протиснулся я мимо нее в помещение.
Стайка самодовольных особ дружно как одна повернули ко мне головы из-за стрекочущих компьютеров на теснящихся впритык друг к другу столах, напомнив мне танец и песенку прачек из «Мелодий Верийского квартала».
– Ему угодна работа! – побежало язычком огня поверх причесок а-ля Тимошенко.
– А ты раньше работал где? – внимательнейшим взглядом вперилась в мои заношенные башмаки одна из его обладательниц.
– Не-а!
– Умеешь что?
– Хм… Писать… Писатель я!
– Надо спросить у шефа!
– Про что? Писатель я или нет?
– Про возьмет он тебя или нет!
– Ну! – согласились с ней все.
Выставили вежливо, ничего не скажешь. Что ж, пенять – так на себя: несет похмельем и сигаретами, джинсы в пятнах от соуса, «Лакоста» отцова порядком обтрепана, башмаки. Не гляжусь – чего там! – хотя печатаю, верно, не хуже их. К тому же берут туда, должно быть, одних девиц. Угодишь туда, наверняка не упасешься, женишься.
Дома с досады пнул ногой собранного из банок сгущенки робота, унял нервишки. Нрав у меня такой, не уймусь, пока не разнесу чего в ярости.
Засел за Ветхий Завет и незаметно уснул. Гляжу во сне: Вавилонская башня и Иосиф, прогуливается с одиннадцатью братьями во дворе психбольницы на улице Асатиани.
– Поди сюда! – подозвал меня Иосиф.
– Вау, как ты здесь очутился?
– Ну и что они тебе?
– Кто они?
– Да издатели эти!
– А-а! Отказали…
– Чего это?
– Кто их знает? Прикид, должно быть, не показался.
– Я тебе свой дам. Чистый Египет!
– Свой! Время-то сейчас какое? Выряжусь, скажут, ополоумел. Вижу, задумался. Впрочем, ненадолго. Кивнул: ладно, усек, мол.
– Все деяния, – отверз уста, – происходят из-за кого-то или чего-то. Сплошной самообман! Говорят не то, что хотели бы, смеются не тому, чему бы желали. Ничего, стало быть, от души. Девицы там, при компьютерах, думаешь, кого ради ходят этакие прифранченные. Ради шефа, или кого еще, кто стоит ступенькою выше. А ты, небось, полагал, что они при виде тебя, этакого, сам знаешь какого, так прямо и расцветут? Это здорово, что и говорить. Мирово, что ты так думал. Когда бы и другие мыслили так же, многое в жизни могло измениться. Хочу тебя спросить: ты читал ли Ветхий Завет? А?
– Нет, – прямо-таки окаменел от смущения я. – Сейчас только начал.
– А до того места дошел, когда братья отдали меня караванщикам… продали… предали, словом?..
– До этого да.
– …А когда я сказал им, что пройдут годы – и они преклонят передо мной колена, а они разъярились: что это, мол, за наглец?! Опасались, уж не спрошу ли я с них такого, что придаст мне самодовольства или кичливости.
– Ну а это-то причем? – не усвоил я смысла предположения.
– А то, что так уж устроен человеческий мозг. Ты на тех девиц зла не держи. Моим братьям было невдомек, что я мог быть прям и искренен. Спросишь, почему? Да потому, что сами они были ни капли не искренни.
Пробудясь почти в смятении, я бросился звонить дружку своему Сандрику, тот прибежал спросонья, с чуть не онемевшей рукой – чайника не мог поднять, в одних плавках – живем-то рядом, дверь в дверь, – а сонливость у него от плана, перебрал, что ли?..
– Иосиф мне снился, слышь! – обрушил я на него новость и принял из его рук чайник.
– Это какой? Виссарионович?
– Да ну, еще чего!
– Бродский, что ли?
– Э-э-э! Нет!
– Так какой же?
– Тот… древний… из Ветхого Завета.
– Вау! Так ты ангел, что ли? – протянул Сандрик и обжегся горячим глотком.
Помолчали, а потом вдруг оба разом отчего-то расхохотались, стены аж зазвенели, а Сандрик непроизвольно обрызгался кипятком:
– Ну и?!.. Сказал он тебе что?
– Да не помню! Что-то насчет проникновенности… искренности, что ли.
За одним прошел второй день, за ним третий… Обалдеть!.. Десять дней, а мне невдомек, откуда этот Иосиф древний знал про мою скукоженную обувку?! Так ведь он провидец, пророк, объяснял Сандрик, и знает не только про эти паршивые башмаки, а про все твои выходки. Ничего себе! – огорчался я, проходя с попыхивающей сигаретой по мосту Бараташвили, да так, что чуть не сиганул с него, моста этого, в Куру. Вот так тебе, мне то есть, друг Ампредузо-Медузо из любимого кинофильма «Необыкновенная выставка»!
Высоты и крыс я боюсь больше, чем садистов-ментов. Ни минуты не могу глядеть с балкона корпуса вниз. Как-то в день рождения одноклассницы меня затащили играть в джокер на веранде одиннадцатого этажа, так я там так нервничал, хода вперед обдумать не мог. Короче, с моста я не сиганул и спрыгнул с перил обратно на тротуар. Тут вот что еще сработало: мне вообще явно не свойственно доводить хоть какое дело до логического конца.
Так что же делать теперь? Дальше что? Как что? Продолжать мечтать о сюжете для клевой повести или рассказа! Вот бы научиться выдавать их, как Чехов. Да ладно – наши, грузины, прямо-таки не выносят, чтоб их сравнивали с кем из других, пусть даже, скажем, режиссера-бездаря с самим Параджановым. Дурачье!.. Вот бы кто сказал, что я сущий Чехов или, на худой конец, Зощенко. Куда им усечь цену броскому сравнению!
Гляжу на заношенную свою обувку и отчего-то вспоминаю Арни Шварценеггера. В детстве, помнится, рвался в культуристы, чему воспрепятствовала тщедушная, жиденькая фигура. Вот и спровориваю звонких роботов из пустых банок от сгущенного молока. Надобно же чем-то разнообразить житье.
Месяца три назад сборничек рассказов принес мне гонорар в тысячу лари. Один книгочей-издатель, доброхот мой, выпустил и с тех пор все брюзжит и все ноет: нет, мол, рабочего места, чтоб тебя пристроить, не то бы… ей-ей… Пристроить не пристраивает, а печатать, случается, все же печатает, когда ненадолго выбирается из запоя. Запой-то месяцев по девять в году длится. Из напечатанного мне не перепадает и половины, а все равно спасибо ему: в такой-то стране…
– Спичку в счетчик сунуть забыл? А? – огорошил меня, стоило мне войти в дом, отец.
– Ой-ой! Да…
– Ну, так вот, пожалуйста! Квитанция на пятьсот лари. Двести он накинул от себя, отчего смущенно потупился.
– Смешно тебе, да?..
– Да нет… Отчего же? На! – отсчитал я ему, прощаясь в душе с мечтой о фирменных башмаках. Однако же… Надо, черт, прибарахлиться. Надо, Джек! Ну да ладно. Рвану, думаю, на Элбакидзе, в «Мазохист» или как там его, «Эгоист», что ли? Сызмала их путаю, как Зуру с Мамукой, при том, что между сими двумя именами ни малейшего сходства. Генетическое, должно быть, у меня это. Мамочка, помню, всех Темуров звала Мерабами, а Мерабов Тему-рами. Рванул-таки. Дорогой, гляжу, два мента волокут Сандрика, на проколах накрыли. Отзываю одного, переправляю четыреста лари из своего в его просторный карман. Сто-то все равно остаются при мне. Свернул от спуска Элбакидзе в сторону барахолки. Взял, однако, ни больше ни меньше, как Dolce & Gabbana, да еще и рубаху прихватил. Уложился в сотню!
Дома, не мешкая, обрядился в обновки, не скажу, чтоб сбрил, а подстриг-подправил бородку и прямиком к прежней зелененькой, а ныне коричневой двери.
– Входи! Входи! – должно быть, приметили меня еще в окно. – Сюда давай ступай! Ну!..
Дяденька средних лет красовался в выглаженных, без единой морщинки, брюках, черной облегающей водолазке и темно-сером пиджаке – смотрится, ничего не скажешь!
– Это ты, стало быть, являлся третьего дня?
– Ну?!
– Так, стало быть…
– Что, стало быть?
– Тебе, стало быть, что?
– Работу, стало быть, мне!
– Печатать, что ли, востришь?
– Я этот, как его там, писатель. А печатаю для понта.
– Ладно! Пошли! Покажу тебе цех.
Вот это другой разговор! Берут, кумекаю, вроде! Иначе чего предлагать глядеть? Идем по вылощенным помещениям… Ну, «помещениям» это так, ради имиджа, а вообще-то всего три комнатенки, зато сверкают, блестят! Спутник подмигивает: ишь, знай наших! Фирма веников не вяжет! А какой был свинарник, так и кишел крысами да пауками. Оказалось, фишка променада этим «знай наших» и закруглялась. Шеф оглядел меня с головы до самых пят и при виде моих Dolce & Gabbana прямо-таки остолбенел – ну сущие трехдневные пирожки с картошкой! К тому же и похмельем от меня чувствительно-таки несло. И чуб, должно быть, взлохматился. Главной же причиной – как пить дать! – было: брать одних старлеток да телок…
– Мать их!.. – выразительным возгласом посочувствовал мне Сандрик. – Человеку Иосиф – тот, древний, – то ли снится, то ли является, а они. Тоже мне! Сучьи лапы! Бабство сплошное!
Что ж! Остается любить: армянскую бастурму, с сигаретой на унитазе… и баста?!
– Депрессия это все! От безделья… Бывает… – пояснял мне отец, точным взмахом руки закладывая в счетчик спичку.
Тут к нам вихрем ворвалась соседка с верхнего этажа и ну се-ять-веять-посевать по всему полу конфетками «Барбарис», обнимать-поздравлять с Новым годом меня с отцом, ужасаться:
– Да что ж это такое? В такой день на столе ни еды, ни питья!
– Было… поели уже… – уныло защищался отец.
– А-а… вот оно… Ну, понятно!
Угостились благовестницыными леденцами. А что?!..
…Работу мне подыскали-таки, в Азербайджане, – тот самый книгочей, буквоед, помог, – в золотодобывающей организации. Не пыльн… виноват, пыльную, да какую! Накидывать в грузовик песок, опрокидывать кузов, к тому же и сваливать поближе к обработчикам. Платили нормалек, да и вкалывать надобно было только по субботам и воскресеньям. Я, говорит, услал тебя в Азербайджан – книгоглот со мной объясняется, – оттого что тут, у нас, этакая работенка надломить тебя могла. Пойми, с чего это он так полагал! На свой аршин, должно, мерил. А ваще… Иосиф еще когда толковал братьям про это…
Наполучал, стало быть, я за песок этот и думаю: знай и наших. Прикид – отвали! Шеф за коричневой дверью так и выпучился. Где это, любопытствует, ты гребешь? Кем, а? Заместителем, небрежно бросаю, гендиректора золотодобывающей организации. Всю неделю – гуляй, Вася! – только на субботу и воскресенье езжу в Баку. Во здорово! – восхитился и взял-таки меня к себе шеф. В дело врубился я – чуть не за трех девиц выдаю! Зато тем временем дали мне пинка из Баку. Лодырь-де ты и разгильдяй! Возразить-то нечего! Шефу про это ни гу-гу. Чего ему знать? Унылый хожу, будто заработался почем зря. Стрекочу, а в башке все рассказец вертится, деятельности препятствует. Выбил-таки получку за месяц, спроворил прежде, нежели вытурили. Да и рассказ успел настрочить. Правда, и обносился тоже. Хожу прежним писакой в драных джинсах – так, что за коричневую дверь неловко и сунуться. Дальше что, да? А фиг его знает! Не смышляк в этом я… не-а…
Об авторе:
Торнике Гурджинтахи родился 1 декабря 1984 г. в г. Тбилиси в семье писателя Нодара Думбадзе. В 2002 г. окончил тбилисскую 53-ю среднюю школу и продолжил учебу на факультете журналистики Тбилисского государственного университета им. И. Джавахишвили. В этом же году в газете «Ахали ганатлеба» («Новое просвещение») опубликовал свои рассказы. Печатался в газетах «24 саати» («24 часа») и «Литературули Сакартвело» («Литературная Грузия»). В 2004 году издал сборник рассказов «Как бы там, вдалеке», в 2010-м – роман «Камин» и сборник рассказов «Апельсиновый дом». В 2011-м – роман «Но…» и сборник стихов «Прибило к берегу ракушки». Тогда же в газете «Литературули газети» («Литературная газета»), № 59 опубликовал рассказ «Что будет потом и после», а в журнале «Литературули палитра» («Литературная палитра»), № 5 рассказ «Никогда не цветущие, вообразите себе, кусты апельсинов». В 2012 г. выпустил сборник рассказов «Поиграть в автоматки» (10 рассказов, 1 киносценарий).
