Попытки внести ясность
В конце августа Оля вернулась и неожиданно пришла в гости. Переступив порог, протянула руку. На ней были красная мягкая мохеровая кофта и синяя джинсовая юбка. Она не вспоминала ни мои письма, ни мою срочную телеграмму, как бы была выше этих глупостей. Пошел дождик, раскрыли зонт, прижавшись, шли пешком на Западный поселок. Мы не видели друг друга четыре месяца и соскучились. Она рассказывала про Прибалтику; все-таки Прибалтика – это почти заграница. Я ей объяснил, что взял академический отпуск в университете, что работаю на заводе токарем. Прощаясь у подъезда, пригласил в кино.
На следующий день мы смотрели японский боевик на самом последнем сеансе в кинотеатре Маяковского. Потом я долго провожал ее домой, обратно шел пешком, трамваев уже не было. Ночью у меня начался жар. Я проболел две недели. За это время город изменился. Пожелтели улицы и парки, начались прохладные, пасмурные лиловые дни, пока без дождей. Я купил коричневый плащ и черную кепку. По дороге с работы возле кинотеатра «Металлист», в крохотном продовольственном магазине на улице Римского-Корсакова, стал покупать прокопьевский «Беломорканал». Перед тем как закурить, постукивал папиросным мундштуком по коробке. Но мой новый образ работяги Ольгу не впечатлял. В сентябре она стала другой. Я вспоминал тот вечер в августе, и не мог поверить, что это была она. Кстати, и ту красную кофту я на ней больше никогда не видел. Она закрывалась, уходила в себя. Эта замкнутость, холодность и бесила, и распаляла. Я пытался встречать ее возле института после лекций, внутри меня все клокотало, но я не мог связать двух слов. Как будто срабатывал какой-то предохранитель и от высокой температуры выбивало речь. Она не пыталась мне помочь. Своим видом как бы говорила: «Я тебя не просила, а ты все равно пришел. Ну так рассказывай. Я вся внимание». Мы молча доходили до ближайшей остановки.
– Спасибо. Дальше не надо, мне сегодня нужно заканчивать проект…
Вечерами я ставил пластинку Ивицы Шерфези. Две песни были на русском – «Любите, пока любится» и «Вернись, Марианна», остальные – на хорватском, поэтому детали были неясны, но общий смысл я улавливал по ключевым фразам: «перви снеги», «пусты улици», «моя младости, моя любави», «остались мо сами у снеги ледяной, ничег бише нема, мраке око нас».
Я понимал, что я ее теряю, что надо что-то делать. Но что? Ввиду отсутствия телефона договориться о встрече заранее было сложно, поэтому заявлялся как снег на голову, как правило, с двумя билетами, в театр или в кино. Отказаться было неловко, не выбрасывать же билеты. Она сдавалась, шла, но все это молча, нехотя. Помню фильм Станислава Ростоцкого «Белый Бим Черное ухо». После кино долго стояли на остановке, не могли дождаться своего автобуса, поэтому сели на троллейбус. Это был окольный, мучительно длинный маршрут. Вышли из троллейбуса на улице Станционной, потом шли вдоль заводских корпусов, какой-то одноколейки, гаражей, огородов. Из темноты вдруг с грохотом вылетел пассажирский состав. Оказалось, что это Транссибирская магистраль, под железнодорожным полотном был маленький пешеходный тоннель. За железкой начались двухэтажные блеклые одноподъездные домики, желтый свет в окнах, черные искривленные стволы кленов, сараюшки во дворах. Устав от молчанки, я вдруг ни с того ни с сего обрушился на Ростоцкого и заодно на весь социалистический реализм.
– А мне понравилось, прекрасный фильм. И вообще, что это за привычка – все высмеивать?
Пришла повестка из военкомата, начались медкомиссии, все шло к тому, что наш роман скоро закончится. Рентгеновские снимки почему-то делали прямо на пересыльном пункте, на Холодильной. Холодильная была легендарным местом, о котором я много слышал, а тут впервые увидел воочию. Нары, бритоголовые пацаны, громкоговоритель выкликает команды призывникам выходить строиться. В последний момент дали отсрочку до весны.
У меня начали сдавать нервы, и я стал совершать странные поступки. Например, однажды утром я остановил станок, подошёл к мастеру и сказал, что мне нужно срочно уйти с работы. «А в чем причина?» – «Семейные обстоятельства…» Я ехал к ней, сначала на 58-м, потом на 20-м автобусах через весь город, для того чтобы внести ясность. Я знал, что она дома, в тот день пары у нее начинались после обеда. Она открыла мне дверь сонная, в домашнем халате, дома никого не было. На разложенном диване-кровати еще лежала постель. Ольга убрала ее, мы сложили диван, сели рядом… и я потребовал вернуть мне все мои письма. Сейчас сложно до конца понять, что происходило тогда в моем воспаленном мозгу. Хорошо, я решил внести ясность. А причем тут письма? То есть письма были доказательством моих чувств, моей слабости, следовательно, они продолжали нас связывать. И я вообразил, что это будет сильный ход, если уничтожить эти улики? Или другое объяснение: когда я их писал, я подразумевал что-то получить в ответ, письма были как аванс, задаток. Но поскольку я ничего не получил, надо забрать задаток? Отдавай мои игрушки? Или я и не собирался забирать, просто надеялся этим шантажом выжать из нее хоть какие-то эмоции, вывести на разговор? Она пожала плечами и спокойно, без объяснений, ответила:
– И не собираюсь.
Я уехал озадаченный и немного обнадеженный – почему не хочет отдавать? Значит, что-то у неё ко мне осталось?
В конце октября прошли дожди, а в ноябре стало солнечно и морозно. Утром на земле, на ворохах еще мокрой, тяжелой, опревшей листвы блестел иней. Но ничего не менялось в наших отношениях. Вымученные встречи, вечные ссылки на занятость в институте… Где-то в конце ноября однажды вечером я понял, что так дальше продолжаться не может. Часов в семь-восемь я приехал к Ольге. У нее в гостях была подруга, ее звали Вера, они увлеченно изучали по журналу мод какие-то выкройки. Мой визит был опять некстати, они мне это давали понять, не обращая на меня особого внимания. Пришлось вызвать Ольгу в подъезд и объявить свое решение:
– Я к тебе больше не приду и тебя очень прошу ко мне тоже больше не приходить.
Я вышел на улицу. «Какие всё-таки это холодные имена – и Ольга, и Вера». Было новое ощущение свободы, гордости за себя, я поставил точку, внес ясность, последнее слово осталось за мной. И было больно, пусто в то же самое время. Я понимал, что это конец. Она больше не придет. Она не тот человек.
«Остались мо сами у снеги ледяной, ничег бише нема, мраке око нас…»
20-й автобус довез до остановки «Сад Кирова». Гастроном у остановки еще работал. Длинный полупустой зал. Прилавки со стеклянными закругленными витринами, мраморные полы с мозаикой, табаки, соки-воды, кондитерский, крупы, мясной, винно-водочный… Купил бутылку приторного яблочного вина, другого ничего не было. Дорога до дома проходила через маленький парк. В середине парка стоял лепной фонтан в виде чаши, который никогда не работал, вокруг фонтана – круглая клумба с пожухшими, подмороженными цветами, несколько дорожек, несколько скамеек, традиционные фигуры матери с ребенком, физкультурницы с веслом, пионера, отдающего салют. Когда я проходил через парк, эти белые фигуры просвечивали в темноте сквозь голые ветки деревьев.
Об авторе:
Андрей Саженюк, окончил математический факультет Новосибирского университета в 1979 году. Служил в армии на Дальнем Востоке. Работал токарем, разнорабочим в геологической экспедиции, программистом, аккомпаниатором, учителем. Уехал на работу в Канаду в 1999 году. Преподает в колледже языки программирования.
