Журнальный Игорь Шкляревский. О прозе поэта
Простор и ветер, дюны и свобода…
Вокруг имени поэта Игоря Шкляревского клубились легенды. Кто-то говорил об известной поэтессе, любившей его и покончившей с собой, разочаровавшись в том образе, который она сама и создала; кто-то называл его королём бильярда ЦДЛ; ходили слухи, что Шкляревский спекулировал детдомовской темой: пробыв в детдоме всего один год, сделал на ней «судьбу поэта»… У каждой такой легенды, наверное, есть реальная основа. Касаться непроверенной версии смерти поэтессы не стану, а вот мнения про бильярд и детдом отражают, на мой взгляд, нечто очень важное – именно в поэтическом характере: первое – страсть к игре и риску, азартность; второе – тягу к тоске, одиночеству и свободе. Помните: «Мокрый флаг над старым детским домом / полюбил однажды я…»? Возможно, и родился поэт, чем-то похожий на Тома Сойера, в тот детдомовский год, от которого остались в памяти чувство одинокой свободы без родительской опеки, «мокрый флаг» и «голая стена»:
Я любил эту голую стену.
Тополя шелестели в окне,
И прохладный серебряный невод
трепетал на вечерней стене.
Шкляревский, к сожалению, сильно правил свои старые стихи, выкорчёвывая искренние чувства, вскрики и всхлипы, пытаясь уйти от есенинской открытой эмоции к тютчевской метафизике. Но Тютчева сложно представить ребёнком, он персонифицированный дуалистический дух – роковой земной страсти и безличного надмирного пространства. А герой Шкляревского в любом возрасте тот же, что был в детстве. Даже книги любимые те же: «Три мушкетёра», «Собака Баскервилей», «Остров сокровищ», «Робинзон Крузо»…
«Ты проснулся один в темноте / И как в детстве от тихого счастья / Захотелось заплакать тебе, / Так тревожно дохнуло ненастье…» – в этих давних завораживающих строчках живое чувство, они, без сомнения, останутся в русской поэзии.
Шкляревский и сейчас – из детства, из юности. Озноб тревоги и честолюбивые мечты, тоска дождливых расстояний и авантюрный молниеносный азарт, чтение Дюма в ненастную погоду и блеск рыбной чешуи славы… Всё это – юношеское в стихах и прозе. И ещё Шкляревскому всегда удавалось выразить поэтические состояния души, источник которых очень простое ощущение, удивительным образом перерастающее в полифонию эмоций.
И, конечно, основной контекст его жизни, в который он вписан, – природа. Её изменения не просто иллюстрируют состояния души, но душа, точно прибор, улавливает эти изменения и тут же преображает их в свои:
Дышали на него из темноты
все травы, корни, смолы и цветы.
Хотелось плакать и бежать спасать…
И сразу всех обнять, и всё отдать!
Обида, счастье – налетали вдруг.
И он не знал, что это тёмный ветер
расшевелил уже подсохший клевер,
уже гроза надвинулась на луг…
Можно было бы употребить слово «метеочувствительность», если бы оно способно было выразить всю полноту такого слияния: метеочувствительность поэта – некая особая поэтическая эмпатия, точно поэт перенимает эмоции самой природы, а не другого человека.
Проза Шкляревского тоже поэзия. Она – о подлинной жизни лирического героя (использую из деликатности привычный термин) в «промежутках и паузах» жизни. Собственно говоря, обе повести – сплав поэзии (даже ритмически выделенной) и рыбацкой очеркистики.
Первая – «Золотая блесна. Книга радостей и утешений» («Знамя», № 1/2016) – была удостоена премии журнала. О «Золотой блесне» я писала в обзоре журнальной прозы 2016 года, опубликованном в «Москве» (№ 6/2016).
Приведу отрывок статьи:
«Это проза. Но – кроме рыболовных инструкций – стихи в прозе. Вообще, И. Шкляревский – поэт зеркальных повторов, вечных рефренов ощущений, вечных возвратов: он вроде бы нанизывает новые впечатления одно на другое, но, оказывается, это скользят отражения воспоминаний. Человек, глядящий, как в воду, «в промежутки и паузы жизни», живущий в обратную сторону и одновременно – за счёт тонко уловленных и точно выраженных ощущений, наделённых им же образной протяжённостью, – как-то, словно стрекоза над водой, зависающий над чем-то вневременным, бесконечным…
Настраивая себя как инструмент именно на улавливание сигналов вневременного, которые наплывают образами, запахами, ощущениями, И. Шкляревский всё равно будущему предпочитает прошлое, эти видения прошлого – остановленные мгновения счастья, или сладкой печали, или горького разочарования, – просто возникают, как миражи, на полотне воздуха:
«Сегодня в воздухе висел наш могилёвский стол с газетами отца, его очки, обмотанные ниткой.
Идёшь к порогу, и возникают прямо на тропе видения, такие неожиданные, что поневоле вскрикиваешь.
Довольно пасмурной погоды, чтобы они вдруг появились без причины.
Такая близкая невозвратимость».
И «воспоминания, написанные в настоящем времени», уводят ещё дальше – в период до рождения, который окажется тем прологом к жизни, который повторив, можно начать читать книгу жизни с самого начала, подчинившись поэтической магии. И тогда годы растягиваются, потом свёртываются до воронки воображения, в которой время течёт иначе, и – приоткрывается «жизнь до рождения», как «упоительная тайна» бесконечного присутствия души, – и тайну эту постигает поэт как раз в периоды «промежутков и пауз жизни»…
Социопсихологическую сторону повествования, которая точно отражает сладость запрета и скуку разрешённого (это в данном контексте о ловле рыбы), оставляю намеренно в стороне. Всё побеждает поэзия».
Вторая повесть – «Книга белых ночей и пустых горизонтов» («Знамя», № 10/2019) – продолжает первую. Автор и не скрывает, что временами строки – повтор «из «Золотой блесны», написанной во времена пустых читальных залов». Можно отнестись к повести как к ностальгии по прошедшему, ведь автор и здесь честно предупреждает читателя, что он – из прошлого: «Стихи записываю ручкой на бумаге, и в предпочтениях я устарел», можно подвергнуть иронии вечную тему рыбной ловли, обвинив Шкляревского в попытке придать «примитивному занятию» возвышенный ореол, но всё отступит, если взглянуть иначе – через сам текст:
«Онега спит. Куранты где-то отзвонили полночь, а на воде светло.
Поникшие под капюшонами, плывут паломники пустого Севера…»
Или:
«В белую ночь опасные места приоткрывают неизвестное… И кто-то смотрит на меня… Но я уже прошёл овраг, стряхнул спиной озноб и на ходу налаживаю спиннинг.
Один в молчании лесов, но кто-то смотрит…
Солнце за тучами, и от воды исходит холодок. И мне тревожно…»
Конечно, это – стихи: здесь и ритмика, и графика, и образность, и чувство. И вновь – слияние природы и душевного настроя:
«…немокрый дождик, в неуловимой перемене настроений, не обозначенных на местности, но с необычной топографией раскаянья и счастья, вины и благодарности, навеянных тревожной сыростью берёз и темнотою в равнодушных ёлках».
И, конечно, поэзия снова возвращает автора к белорусскому детству: «Тогда я остаюсь у вас и заночую в детстве». Возвращение – вечный мотив Шкляревского: «Стада лососей, огибая Кольский полуостров, идут вдоль берега – только в свою реку, где родились, туда и возвращаются». И конец повести – символичен:
«А в Могилёве – тёплый синий вечер. Открытое окно и голос брата зовёт меня:
– Игорь, иди домой, картошка остывает».
Читатели, любящие древнерусскую литературу, помнят, что Игорь Шкляревский – один из переводчиков «Слова о полку Игореве». Возможно, первым толчком к переводу послужило его собственное имя, имя брата поэта «Олег» тоже – в стихах и в прозе имеет историческую тень. Кстати, Ахматова, скорее всего, полюбила Данте, поскольку увидела сходство своего профиля с дантовским… Но эти случайные первопричины – лишь «золотые ключики» к тому поэтическому пространству, что открывается потом с их помощью. Конечно, Шкляревского захватила поэзия «Слова…», поощрил его труд переводчика и «литературный отец» Д. С. Лихачёв. И до сих пор «Слово…» Шкляревского не отпускает, причём ритмика и даже образы великого памятника трансформируются и сигналят о современности:
Опилки мокнут возле пилорамы,
а за Днепром
не половцы стоят,
стоят до неба
сполохи рекламы,
как от пожаров светится вода.
Смотри, Олег, они идут сюда.
Мелькнут «половцы» и в «Книге белых ночей…».
Очень интересный эпизод в повести: поэт идёт ночью один (символ дороги в русской поэзии – отдельная тема): «Олег уехал в Могилёв, а я остался на пустой дороге», – эпизод несомненно, значимый, своей поэтической протяжённостью уводящий к историческим аллюзиям.
Вообще со временем у Шкляревского особые отношения: он постоянно поворачивает время вспять в мыслях о будущем: «Какая интересная грамматика: лет через двадцать я поймал… прошлое время в будущем». И даже «в точке поплавка на неподвижной леске» поэт способен увидеть «текучую неотделимость прошлого от настоящего».
И если стихи Шкляревского всё-таки сложно отнести к философской лирике, скорее всего из-за достаточно простой личностной парадигмы лирического героя, то здесь, в прозе, после того, как поэту, как всем нам, пришлось оказаться на американских горках современной российской жизни, появились мысли не просто претендующие на метафизические обобщения, но – глубокие, выстраданные, по-настоящему философские: «Листок не дрогнет. Облако не шелохнётся. И только время в этой неподвижности непостижимо исчезает, соединяя будущее с прошлым, вблизи их нет, и я не понимаю этого отсутствия». Связана с темой времени и тема смерти: «Вторая жизнь, увы, сомнительное утешение, но есть вторая смерть», – говорит автор. И «вторая смерть» для него страшнее, ибо имя её – «беспамятство». И, наверное, самые главные слова повести – о сопротивлении второй смерти:
«Но я сильней её и не отдам ей ни минуты счастья.
Пускай грызёт стекло! Хрустальной вазой забивает гвозди.
Пусть заколачивает дверь в позавчерашний день с мелодией аккордеона в прохладной бухгалтерии лесничества, с подсолнухом в окне и стрекозой на деревянных счётах».
В победу – веришь. Наверное, скрыта магическая сила сопротивления «в поплавке из пробки и гусиного пера»…
Об авторе:
Мария Бушуева (Китаева) – прозаик, критик, автор повестей и романов «Отчий сад», «Лев, глотающий солнце», «Рудник», «Повстанец», «И. Полетаев, служивший швейцаром», «Юлия и Щетинкин», «Демон и Димон» («Проекции») и др., а также множества публикаций в изданиях: «Москва», «Нева», «Зинзивер», «Дружба народов», «Знамя», «Сибирские огни», «Наш современник», «День и ночь», «Гостиная», «Литературная Америка», «Литературная газета», «НГ-Exlibris», «Сетевая словесность»,
«45-я параллель», «Лиtеrraтура», «Алеф» (Израиль), «Новый континент» (США) и т. д.
Несколько рассказов были включены в сборник избранной прозы (2007). Как Мария Китаева выпустила роман «Дама и ПДД» (2006), публиковалась в сетевых журналах.
Автор монографии «„Женитьба“ Н. Гоголя и абсурд» (1998).
Повесть «Рудник» вошла в лонг-лист Международной премии им. Фазиля Искандера (2017).
Лауреат журнала «Зинзивер» за повесть «Морист, Сидоркин и др.» (2017), лауреат журнала «Гостиная» (США; критика).
Первый рассказ написала в двенадцать лет.
