Читая классиков, мечтаю я порою…
Читая классиков, мечтаю я порою
И уношусь душой в Элладу или Рим,
Картины древние встают передо мною,
И вижу я – под небом голубым
Раскидан цирк. Высокий ряд его ступеней
Толпою жадною до зрелищ весь набит.
На лучшем месте, в пышной ложе, полной тени,
Сам Кесарь с приближенными сидит.
Вот дал рукой он знак – и тотчас колесницы
Помчалися вперед, пока еще все в ряд,
Как будто цепию построенные птицы,
Когда они в страну далекую летят.
Но вот уже Кай Марцелл всех прочих обгоняет,
Улыбкой торжества лицо его сияет,
И весь амфитеатр от криков задрожал.
Вдруг за собой коней он чувствует дыханье –
То нагоняет Марк. Еще один лишь миг,
И снова раздались кругом рукоплесканья –
С четверкою своей Марцелла он настиг.
«Я победил!» – Марк Клавдий восклицает,
Но вдруг он побледнел: то кони понесли,
Столкнулися… Толчком обоих вышибает,
И оба катятся на сцене по пыли…
А жадная толпа с восторгом рукоплещет
Иным борцам и победителям иным…
А солнце южное над цирком ярко блещет,
И так чиста лазурь небесная над ним!
1895, «Разсветъ» № 1
Молва Vergiliue, Aeneid, IV, 173–188
Вотъ пролетаетъ Молва по ливийским градамъ многолюдным,
Зло никакое быстрее не можетъ развиться, чемъ слухи.
Грянетъ она по пути и силы, идя, обретаетъ,
Робко крадется сперва, но скоро взлетает на воздухъ,
Шествуя вдаль по земле, главой достигаетъ до неба.
Передаютъ, что Земля родила это чудо последнимъ,
Въ гневе на вечных богов, сестрой Энцелады и Геи.
Быстрые ноги и крылья имеетъ чудовище это,
Сколько на немъ находится перьев несчетныхъ,
Сколько жъ – о, диво! – очей под ним взирают бессонных,
Столько же есть языков и столько же уст неумолчных,
Столько же чутких ушей…
И вот меж землею и небом
Ночью в тумане летит, и очей сладким сном не смежить,
А на рассвете сидит уж Молва на верхушках у кровель
Иль на башнях крутых и большие града устрашает,
Столько же лжи сообщая, сколь правды съ собою приноситъ.
1895, «Гимназистъ» № 1
Письмо из Крыма
Из прекрасного далека
Шлю привет сердечный вам.
Я брожу здесь одиноко
По роскошным берегам.
Ветерокъ порхает нежный
Надъ лазурною волной.
Змейки пены белоснежной
Окаймляютъ брегъ морской.
Выше – горы-великаны,
Черный лес ползет по ним,
Лиловатые туманы
Обвиваютъ ихъ, какъ дымъ.
На душе такъ много счастья,
Такъ щедра природа-мать,
Что готовъ къ земле припасть я,
Эти скалы целовать!
1900
На берегу
Я по прибрежью шелъ осенней мрачной ночью.
Скрывался океанъ во мраке и во тьме.
Виднелись в небесах лишь тучъ нависшихъ клочья,
И было душно мне и тесно, какъ в тюрьме.
Морскихъ растений рядъ, засохшихъ и истлевшихъ,
Сгнивалъ на берегу, какъ труповъ павшихъ строй.
И раковинокъ слой разбитыхъ, опустевшихъ
Такъ жалобно хрустелъ, дробяся подъ ногой.
И въ хрусте этом все мне слышались вопросы:
Зачемъ погибли мы по прихоти волны?
Зачемъ гніемъ мы здесь, несчастные отбросы,
Лишенные родной подводной глубины?
Тяжка была тоска в тех жалобных укорах,
Она сжимала грудь железною рукой.
Остановился я, чтобъ тотъ не слышать шорохъ,
Остановился я, чтобъ дать душе покой.
Обвеяло меня дыханье океана.
Ритмически гудитъ валовъ прибойныхъ хоръ.
Еще висит кругом завеса из тумана,
Но чудится за ней таинственный простор.
От мертвых берегов душа стремится жадно
В объятия живой блуждающей волны.
Тамъ дышится легко, свободно и отрадно
И грезятся душе заманчивые сны.
Ведь тамъ же океанъ, что водоросли губитъ,
Что раковины бьетъ о выступы камней,
Иные берега лелеет и голубит,
Где зеленеет лес в сиянии лучей.
Тамъ юная земля пловцов отважных манитъ,
Тамъ девичьи глаза приветливо глядятъ,
Тамъ сердце и любить, и верить не устанетъ,
Тамъ лепестковъ мечты не побиваетъ градъ.
Не измени же мне, подруга-каравелла,
Упрямо бей по лбам предательских валов:
Мы с буйной силой их померяемся смело
И доплывем с тобой до новых берегов!
1907
На вершинахъ
…Я видеть не могу спокойно у рояля
Ненасытимую белеющую пасть.
Она меня влечетъ.
Хоть струны не звучали –
Уже я чую ихъ таинственную власть.
Смолкаетъ шумъ заботъ въ душе, гнезде осином,
Сгущается туманъ у низменных болотъ
И клочьями взлетает ввысь, къ вершинамъ,
Где воздухъ вечно свежъ и чистъ, какъ горный медъ.
(Григ «На горах».)
От чьих-то мощных крыл пахнуло мне прохладой,
И тихо загудел невидимый мне хор.
Он крепнет, и, борясь со звоном нежным стада,
И рвется, и спешит на солнечный простор.
Я слушаю ту песнь, и радуюсь безлюдью,
И все же чувствую, что здесь я не одинъ,
Что близко есть друзья. Вздыхаю полной грудью,
Ловлю игру лучей у снеговыхъ вершинъ.
(Шопенъ.)
…Что это за орелъ сюда летитъ устало?
Какъ трепетенъ его в лазурномъ небе бегъ!
Онъ пораженъ стрелой…
И капли крови алой,
Какъ теплый дождь весны, пятнаютъ белый снегъ.
Глаза орла глядят из-под бровей упорно.
И ищут милого родимого гнезда.
Онъ не найдетъ его. Гнездо же въ бездне черной,
Лавиной снесено, погибло навсегда.
Нетъ, не хочу дышать отчаяньемъ и страхомъ,
И от тебя, орелъ, я отвращаю взоръ.
И вниз я посмотрю, где радостнымъ размахомъ
Земля раскинулась, пестрея, какъ коверъ.
(Бетховенъ.)
Над нею – облако. Задумчивою тенью
Окутывая долъ, оно летитъ все вдаль.
И хочетъ охватить весь мір въ своем стремленьи:
Порывъ мечты, и гневъ, и радость, и печаль.
То очаруетъ насъ игрою очертаній,
Охвачено венцомъ из солнечныхъ лучей.
То вдругъ гудитъ оно отъ боли и страданий,
Стремяся внизъ, къ земле, изломами огней.
И говорит оно святое слово:
«Братья! (IХ симфония финалъ.)
Летите все ко мне, вражды покиньте гнет!»
Напрасен добрый зов, напрасные объятья!
Такъ редокъ и такъ слабъ, такъ жалокъ нашъ полетъ!
(Чайковскій. Фанфары IV симфонии.)
У снеговых вершин таится кто-то грубый.
На все цветы мечты он ширит жадный зов.
Надъ струнами сердецъ гремятъ упрямо трубы,
Как рок, неумолим зловещий ихъ напевъ!
(«Торжественная месса» Бетховена.)
Но все же будешь петь!..
И пусть в суровомъ храме,
Другъ друга подкрепивъ, сіяютъ голоса…
Так своды держатся просторные над нами,
И к небесам зовет их стройная краса.
1910
Блудный сынъ
(изъ Т. Гросса (перевод с немецкого))
Стоитъ онъ здесь, вернувшись из скитанья,
Не смея перейти порогъ родной…
«Я много матери принесъ страданья,
Она сурово встретится со мной
И на порогъ укажетъ мне рукой!..»
О, глупенькій! Онъ сердца матери не знаетъ:
Оно – целительный волшебный ключъ,
Который вечно жажду утоляетъ,
Оно живительно, какъ солнца теплый лучъ,
Что блещетъ ласково среди угрюмыхъ тучъ.
Такъ молви жъ ей раскаянія слово!
И с прежнею любовію своей
Она в слезахъ тебя обниметъ снова,
Забыв о прошломъ, о вине твоей…
Войди же к ней!..
С.-Петербург, 14 октября 1897 года
На реке
Плыву я дорогой бесцельною,
Улегшись на дно челнока.
Мне песню поетъ колыбельную,
Баюкаетъ нежно река.
Звенятъ переплески наивные,
Слегка ударяя в челнокъ.
А в небе – огни переливные,
И светъ ихъ бездонно глубокъ,
Быть можетъ, тамъ люди нездешніе
Достигли мечтанныхъ красотъ,
Глядятъ на дела наши грешныя,
И скорбь их за братьевъ гнететъ.
Смутный слышно влажный лепетъ,
Все тише журчанье реки,
И в сердце ответный трепетъ
Рождают небес огоньки.
Но какъ насъ сквозь бездны эфирныя
От горя и зла охранить?
И шлютъ намъ друзья иномірные
Лишь хрупкую тонкую нить…
Утро
Слезы дрожатъ на листве, какъ улыбка,
Капли дождя, переставшего в ночь.
Радостью блещутъ и нежной, и зыбкой
Слезы о горе, умчавшемся прочь.
Сердце смеется на каждую малость,
Чудится, все посылаетъ приветъ:
Скворушекъ щебетъ, и детская шалость,
И на дорожкахъ трепещущий светъ.
Жить выше мира – не ясно ль, не просто ль?
Жить, пересиливъ слепую вражду!
В сердце, сквозь муки ликующемъ вдосталь,
Бережной, чистой любви я найду.
Снова щебечутъ надежды, какъ птицы,
Снова лучи опьяняютъ меня.
Хочется петь, и играть, и резвиться,
Строгія думы подъ смехомъ храня.
29 мая 1919 года
В лесу
Тихо в лесу. Только сосен верхушки,
Тихо и плавно качаясь, шумят,
Да топоры дровосеков стучат:
Рубят деревья вдали, у опушки.
Всюду царит полудневный покой…
На мураве, под смолистой сосной
Любо лежать, свои взоры вперяя
В высь, где видна глубина голубая,
Сосен верхушки, где птички играют
И щебетанием лес оживляют.
Тихо и сладко душе, и тревога,
Счастьем гонимая, вся пропадает,
Что там высоко в лазури сияет.
Кронштадт, 1894
Звезды
Мы кинуты таинственною дланью
Въ немую глубину просторов міровыхъ,
И мы летимъ, дрожа от жгучаго страдания,
И медленно горимъ в мечтаньяхъ не людскихъ.
Какъ холодно мне здесь! В эфире безучастном
Не встретить никогда ни близкихъ, ни друзей.
Но все же я горю и сыплю светом страстным
В слепую темноту бесчисленных ночей.
Лучи мои летят далёко, так далёко.
И вечно я лечу впередъ, за кругомъ кругъ.
Быть может, тонкий луч подметит чье-то око,
Гармонию миров уловит чуткий слух.
Неведома мне цель бездонного полета –
Зачем, кому стремлю лучей своихъ потокъ?
Хотя бы и послал меня великий кто-то –
В страданиях своих я все же одинок.
И если кто-нибудь в порыве состраданья
Захочетъ подарить души приветный жаръ,
То счастія не дастъ желанное свиданье:
Погубитъ, спалитъ насъ тотъ дружескій ударъ!
Товарищу-поэту
О, прости, товарищъ, каюсь:
Не понять мне грезъ твоих –
Я в безбрежность не пускаюсь,
У земли паритъ мой стихъ.
Непонятны твои грезы,
Беспричинная тоска,
Посмотри, какие слезы
Льются в хате бедняка.
Сколько въ міре есть несчастья,
Сколько горя есть кругомъ!
Появись среди ненастья
Согревающим лучом,
Поддержи душою павших,
К цели их направь святой,
Ободри в пути уставших
И о братской дружбе пой!
Что твоя тоска пред горем
Всей страдающей земли:
Точно капля передъ моремъ
Иль былинка средь степи…
1896, «Разсветъ» № 4
Передъ юбилеемъ Л. Толстого
Мне вспомнился Римъ – императорскій Римъ,
Какъ тамъ прославляли героя.
Герой шелъ по улицамъ: сзади за нимъ
Народ шелъ несметной толпою.
Соратники-воины весело шли,
Надев дорогіе доспехи;
Красивыхъ невольницъ за ними вели,
Слоновъ для народной потехи.
А сзади нихъ шел побежденный царeкъ:
Тряся негодующей дланью,
Кричал на всю улицу, какъ только могъ,
Ругаясь отборною бранью.
И, слыша бессильную злобу, герой
В ответъ улыбался злорадно,
И смехъ непрерывный стоялъ над толпой,
Смехъ дикій, бессмысленно-стадный…
…Я знаю, что злоба сильна и теперь.
Въ темнице души своей грязной
Готовится кто-то, угрюмый, какъ зверь,
Героя ругать безобразно.
Бессильною злобой горитъ его взглядъ,
Онъ ищетъ волшебного зелья,
Стремится убійственный выискать ядъ,
Чтобъ имъ отравить все веселье.
Я знаю, онъ выйдетъ и яростный крикъ
Испуститъ съ ужасною бранью,
И такъ же, какъ тотъ, онъ не сможетъ на мигъ
Народа прервать ликованье.
И только къ нему обернется герой,
Какъ радуга Божья прекрасный,
И скажетъ съ любовью и жгучей тоской:
«Опомнися, братъ мой несчастный!»
1907
Из воплей кандидата
Прощаюсь съ вами я, друзья, –
Видать, ни силъ нетъ, ни отваги:
Лишь сгинем все, и вы, как я,
Въ пыли истрепанной бумаги.
Ужъ есть повестка – в голове
Есть боли приступы сверлящей.
Я протяну недельки две,
А после впишутъ въ «исходящий».
Ужъ пристав Смерть ко мне спешитъ;
Велит мне лично в судъ являться.
На то, что этот Судъ решитъ, –
Ни апелляций, ни кассаций.
И скажетъ Судъ:
«Ответь скорей,
Куда растратилъ идеалы,
Богатство знаний и идей?
Ихъ у тебя теперь так мало!
Банкротъ, скажи, чем можешь ты
Покрыть взысканья и должишки?
Вотъ исполнительны листы –
Ведь ты грешилъ еще мальчишкой!»
И я скажу: «Охъ, средствій нетъ!
Мечтой богаты лишь студенты!
Но вот зато вам мой ответ –
Безденежны все документы!
Тутъ кто-то ложно написалъ
Долгов моих до цифры лютой;
Но из истцов – кто мне давал
Хоть грош сердечною валютой?
Долги-то, правда, велики,
Но занесли ихъ в Вашу Книгу
Одни воры-ростовщики –
Пускай за то получат фигу!..»
И Суд Предвечный скажет мне:
«Ответчик, прав ты перед нами!
Судебные ж издержки все
Распределите между истцами!»
1905
***
Над дорогою моею
Тучи серые нависли,
И суровостью своею
Давятъ сердце, душатъ мысли,
И унылъ бреду я в міре…
Но въ углу души гнездится
Мысль, что тамъ, въ златомъ
эфире
Солнце яркое резвится.
Тамъ светила хороводы
Вечно водятъ чинно, стройно,
И глядитъ на нихъ Природа
Такъ любовно и спокойно.
О Природа-Мать!
Ты горе
Убаюкиваешь сказкой,
Тяжкихъ думъ седое море
Усмиряешь тихой лаской.
Исцели!..
От всякой скверны
Въ грудь мою вползла кручина;
Такъ направь на путь твой верный
Заблудившегося сына…
1901 г.
Черное солнце
Черное солнце всходило над миром,
Словно Инфанта в бархате черном.
Медленно, тихо весь мир обводило
Взглядом немым, равнодушно-упорным.
Черное всюду лилося сиянье
На города, словно струйками крепа.
Кой-где звучало еще стрекотанье:
Люди куда-то летели нелепо.
В быстром движенье безжизненно вялы,
В роскоши полной – убоги и нищи,
Все еще люди плясали устало,
Все еще лгали на шумном кладбище.
Все показное там было: событья,
Войны и шум демонстраций громоздких.
Все совершалося там на подмостках.
Но уже темного страха волокна
В шумные души вошли и застыли:
Очи людей, какъ болотные «окна»,
Черное солнце в себе отразили.
Все еще члены сплетались нагие,
И литургия гудела во храме,
Но уже очи бездонно-пустые
Черными были покрыты лучами.
В празднике пьяном, слепом и бездумном
Рабские души искали свободы,
Звоны огней разгоралися шумно,
Музыки блестки метнулись под своды.
Падали летчики в беге проворномъ,
Падали пары в объятия страсти.
Черное солнце с тихого властно
Землю накрыло бархатомъ чернымъ.
1913
Лучъ солнца
(В альбом)
Мчится добрый и правдивый,
Откровенный солнца луч.
Онъ ласкаетъ реки, нивы
И обрывы горныхъ кручъ.
Вся земля въ его объятья
Въ тихой радости спешитъ.
Только филин злой проклятья
Все бормочет и ворчит.
Ненавидитъ онъ веселье,
Онъ – здоровой жизни врагъ.
В неприступное ущелье
Онъ бежит, в глубокий мрак.
…Я такой же.
Зависть вечно
Гонитъ прочь меня от васъ,
Не могу встречать сердечный
Чистый взглядъ правдивыхъ глазъ.
Я люблю туманъ столицы,
Мне привыченъ этот ядъ.
И от васъ хочу я скрыться…
Ложь!
Люблю я солнца взглядъ!
1901
В альбомъ археологического музея
Какъ известнякъ хранитъ на бреге Борисфена
Следъ жизней, сгинувшихъ на лоне бурныхъ водъ,
Такъ намъ музей вещаетъ неизменно:
«Приходитъ в мир – и вновь уходит родъ!
И лишь земля останется навеки».
А на земле останутся всегда
Все те же силы в каждом человеке:
Любовь, тщеславие, и голод, и вражда.
И мы умремъ, оставивъ безделушки:
От дамъ останется все та жъ вычуры модъ,
Отъ насъ оружіе: не стрелы лишь, а пушки.
И с горечью потомок наш вздохнет.
И скажет он: «Лишь древних повторяя,
Они гордилися культурою своей!»
Но перебьетъ ученый, поправляя:
«Они внесли и новое – музей!»
Сезамъ
Есть люди, радостью убогіе.
Нависъ надъ ними тяжкій мракъ:
Ведь в жизни счастливы немногіе –
А толпы бродятъ кое-какъ.
В нихъ думы горько-безисходныя
Рождают злобную тоску.
Пустыни – души ихъ бесплодныя,
Пустыни зыбкаго песку.
Куда ни глянь, пески глубокие,
И негде, негде отдохнуть.
Колючки кактусовъ жестокія
Порой вонзаются во грудь.
Вдали горятъ вершины льдистыя,
Но к темъ вершинамъ нетъ пути.
На склонахъ ихъ леса росистые,
Но к темъ лесамъ не подойти.
Быть можетъ, тамъ ключи целебные,
Живой воды бежитъ потокъ;
Но кто найдетъ слова волшебныя,
Кто бъ эти горы сдвинуть могъ?
И толпы смотрятъ безнадежныя,
Предъ ними бездна ширитъ пасть.
О, кто свершитъ имъ невозможное
И дастъ къ живой воде припасть?
… Чу, вблизи звенитъ струна:
Обращенная к горамъ,
Песня нежная слышна:
«Отворись, Сезамъ!»
«Истомилъ насъ долгій путь,
Тяжко, душно намъ –
Дай въ горахъ намъ отдохнуть,
Отворись, Сезамъ!
Дай воды живой испить
Ссохшимся губам,
Поддержи ты жизни нить –
Отворись, Сезамъ!
Дай войти въ цветущий лесъ,
Ведь зеленый храмъ,
Мы устали, ждемъ чудесъ –
Отворись, Сезамъ!»
И какъ ветеръ по колосьям, пробежалъ по толпамъ шорохъ:
«То не ангелъ ли спустился вонъ в тумане, тамъ, на скалы?..»
И надежда засветилась в истомленныхъ жаждой взорахъ,
Напряглись остатки силы у истерзанныхъ, усталыхъ.
Вождь седой сказал, охвачен вдохновением пророка:
«Божий перст предрек когда-то смерть владыкам Вавилона:
Нам за долгие мученья послан знак иной от рока,
Знак блаженной вечной жизни без страдания и стона!»
И застыли толпы тихо в напряженном ожиданье,
Тихо сгрудилися муки и висят лавиной тяжкой.
И на скалах проступило лучезарное сиянье:
«Вечны в мире только наши, фирмы Фиделя, подтяжки!»
Чертенку съ маскарада
Я вам пишу, поэтъ безвестный,
Восторг горит в душе моей:
Люблю я танец вашъ прелестный,
Он легок, словно танец фей.
Пришел домой я поздно, поздно,
Во сне же видел вас одну –
Ваш танец легкий, грациозный,
Волос роскошную волну.
Мелькали красненькіе рожки –
Какъ мне понравились они!
Кружились тоненькие ножки
Среди ужасной толкотни.
Мечтал я: если б много было
В аду таких же чертенят –
И смерть меня бы не страшила,
Охотно я сошелъ бы в адъ!
1908
Счастливый бракъ
Уже десять летъ, счастливо и спокойно,
Съ тобою душа в душу мы живемъ.
Красиво жизнь наладилась и стройно,
Все намъ завидуютъ знакомые кругомъ.
Куда ни глянь, такіе редки браки!..
Кругомъ полно упрековъ и изменъ,
Другіе пусть грызутся какъ собаки –
У насъ с тобой нетъ ревности и сценъ.
Царитъ уютъ в укромной мягкой спальне,
Солиденъ дубъ кроватей вырезныхъ,
Хранитъ в себе громадный шкафъ зеркальный
Шедевры всехъ изысканныхъ портныхъ.
Письмо чужой жене
Adagio. Risoleto
Я вам пою… Пусть вашъ Отелло
Меня разитъ кинжаломъ в грудь –
Хочу я высказаться смело,
Хотя бы жизнью всей рискнуть!
ff (tremolo)
2unga pansa.
Allegro inguieto.
Я помню – взглядъ вашъ непонятный
Изъ-подъ густыхъ блеснулъ ресницъ.
Что значитъ онъ? Вам неприятно
Среди чужих и пошлых лиц?
Иль это мне звучалъ во взгляде
Полувопрос, полуукоръ?
Подумав такъ, горелъ в досаде,
Хотелъ вступить я съ вами въ споръ.
Я тоже был таким же строгим.
Бросал насмешку по пути
Я всемъ бездарнымъ и убогимъ,
Отъ нихъ хотелъ навекъ уйти.
Такъ хорошо в тиши безлюдья.
Среди сиянья вечных льдов:
Вздыхаешь славно, полной грудью
Вдали от дымных очагов.
А все жь… Внизу синеет дымка
Надъ шумомъ будничныхъ заботъ,
И кто-то, властный невидимка,
Туда, туда меня зоветъ.
… И я пошелъ, одевшись ложью,
Какъ будто крепкою броней, –
Ищу повсюду искру Божью:
Въ комъ есть она, тотъ будетъ мой!
Я сеть кидаю неустанно
Генисаретскихъ рыбаковъ,
Но сеть моя есть сеть обмана,
Улыбка лживыхъ, лживыхъ слов.
Да, эти люди лицемерятъ,
В нихъ нетъ бесхитростной души,
Но им солги – они поверятъ,
Что и взаправду хороши.
И коль не имъ самимъ, то детямъ
Мы ложью истину привьем
И жизнь угрюмую осветимъ
Любви немеркнущимъ огнемъ.
Так сам я вызвался усердно
Служить Азефом вышних сил…
Меня отвергнетъ Милосердный,
Но все же я ему служил…
Служите жъ вы мечте; я – жизни…
Ахъ!.. Какъ любовь моя грустна!
Поверьте – въ общей всемъ отчизне
Когда-то былъ и Сатана.
И я ведь помню садъ волшебный,
Где годы детства протекли,
И я пропел свой гимн хвалебный
Творцу; Создателю земли.
И средь обманныхъ вакханалій
Люблю увидеть правду вдругъ,
Услышать крикъ тоски, печали,
Увидеть ангеловъ испугъ.
Меж ними пропасти проклятье
И пламя огненных мечей,
Но все же шлю я Вамъ объятья
Любви трагической моей!
… Я торжествую!.. В вашем взгляде
На миг блеснул любви ответ,
Какая это мне отрада –
Затмить, смутить небесный светъ!
Я победилъ!.. Повсюду, вечно.
В расцвете радостной весны,
В мечтаньяхъ юности беспечной
Васъ встретитъ обликъ Сатаны!
Онъ васъ смутитъ, что было мило,
Прерветъ мечтательный напев,
Но онъ за грезы дастъ вамъ силу,
И за мечты – онъ дастъ вамъ гневъ.
…А я свою построю башню:
Мои союзники со мной.
Погибну я, но мне не страшно:
Таков мой жребій роковой.
Еще есть планъ… И много юныхъ
Поймаю в сетку я свою;
И Богу на незримыхъ струнахъ
Свой гимн кощунственный спою!
Осудитъ он меня сурово
На муки ада безъ конца –
Или от ласкового слова
Забьются радостно сердца
Въ одном сіяющемъ аккорде
Во славу вышнихъ горнихъ силъ…
Но… Я боюсь, чтобы по морде
Меня супругъ вашъ не побилъ.
И расседлаю я Пегаса,
Къ холодной истине вернусь;
Отброшу лживыя прикрасы:
Ведь просто я домашний гусь,
Что разъ, на Святкахъ куралеся,
Взлететь на небо захотелъ.
И вы – увы! – не съ поднебесья,
Хоть васъ я ангеломъ воспелъ.
Еще вы зелены, наивны,
Но такъ глубокъ вашъ милый взглядъ.
Но… какъ действительность противна,
Какъ сладокъ былъ обмана ядъ!..
Minor Maggiore
Minor
Подъ горячими лучами
Сладко нежится земля;
Разноцветными коврами
Пораскинулись поля.
Монотонный бегъ лошадки
Плавно насъ несетъ вперед,
И заснуть я мог бы сладко:
Дума спать мне не даетъ.
Пыль, и трескъ, и дребезжанье…
Думы точно овода,
Все жужжат: зачемъ страданья
Губятъ жизнь везде, всегда?
И зачемъ ты только зритель,
Отчего ты вялъ и слабъ:
Не бестрепетный воитель,
А безвольный, жалкий раб?
Жальте, мучьте, злые думы,
Солнце, жги меня сильней:
Для души больной, угрюмой
Чем больнее, тем милей!
Maggiore
Медленно иду я
Нивой ароматной.
На небо, ликуя,
Льется светъ закатный.
Жаворонокъ звонкий
Надо мною вьется,
Голосъ его тонкий
Трелью раздается.
…Песней удалою
Я ему отвечу:
Ведь готовъ с тоскою
Выдержать я встречу.
Вдохновенно, страстно
С ней хочу сразиться.
Петь хочу прекрасно,
Такъ в лазури птица!
1901
Камея
Облик милый я лелею
Много лет в душе покорной.
И отлился он в камею,
Светлый образъ въ рамке черной.
Поработалъ я упорно!
За случайнымъ всемъ яснее
Усмотрелъ я, что милее,
Что бесценно, непритворно.
Вотъ она надъ прибауткой
Посмеется ненарокомъ;
То ударитъ злою шуткой,
То мечтаетъ о высокомъ;
Но всегда за черным оком
Вижу светоч мысли чуткой.
20 февраля 1921 г.
Донъ-Кихотъ
Счастливый Донъ-Кихотъ! Духъ доблестный и древний
Тобой руководилъ средь тягостныхъ трудовъ;
Ты подвиги слагал к стопам своей царевны
И с верой вызывал бесчисленных врагов.
Не такъ наивны мы!
За грязною харчевней
Не видимъ мы теперь таинственныхъ дворцовъ,
И въ насъ самихъ порой мы слышимъ кличь издевный
Чудовищь мерзостныхъ и злобныхъ колдуновъ.
К тому же ты имел оруженосца Санчо!
Как нежно он тебя в миру оберегал,
Мороча люд честной, кривляяся и клянча!
Теперь же, если бъ кто къ герою и присталъ,
То первый бы его бессовестно предалъ.
Счастливей насъ ты былъ, идальго из Ламанчи.
10 марта 1921 г.
За работой
Угли въ пылающем горне
Танцуютъ веселое скерцо.
На наковальне покорно
Лежитъ раскаленное сердце.
Молотомъ смело и быстро
Ударю по сердцу съ размаха.
Брызнутъ испуганно искры,
И звякнетъ чугунная плаха.
Не знаю, что труд мне подаритъ,
Что выйдетъ – иль мечъ, иль орало.
Но знаю: какъ молотъ ударитъ,
Безумное сердце пропало!
Гальциона
Мне пригрезился недавно сон Эллады молодой,
Миф о птице Гальционе, верном друге моряков,
Как она на водной глади, надъ пучиною морской,
Вила гнезда, выводила робкихъ, слабенькихъ птенцовъ.
Раннимъ утромъ, чуть зардеетъ розоперстая заря,
У птенцовъ крепчали крылья и они стремились ввысь,
В голубой эфиръ взносились, смело крыльями паря,
Надъ триремами Язона съ песней бодрою неслись.
Эта песнь звучит ли, отзвучала ли давно? –
Не пойму я, только знаю – эта песня мне близка:
Гнезда вить и мне на море злою Мойрой суждено.
Колыбель стихий коварныхъ ненадежна и зыбка,
Но птенцы-мечты все крепнутъ, какъ стремленья моряка,
И зовутъ его в Колхиду, где запрятано руно.
28 ноября 1920 г.
Amore
Спокойно, но властно скажу тебе слово,
Могучее слово: «люблю».
Ужель ты не любишь иль любишь другого,
Ужель я тебя погублю?
Межъ нами есть пропасть, глубокая бездна,
Межъ нами страданья людей.
Ты скажешь – бороться съ судьбой бесполезно.
Боишься любви ты моей.
Но видишь ты: крылья, могучие крылья
Растут за моею спиной?
Поверь, напрягу я души всей усилья
И будешь ты въ небе со мной.
Утонемъ мы въ небе далекой отчизны,
Утонемъ въ лучах золотыхъ,
Взлетимъ выше мiра, и смерти, и жизни,
И жалкихъ волнений людскихъ.
Одуванчик
Знаете судьбу вы Оди-мальчугана?
Рассказать вам сказку про цветок весенний?
Одя-мальчик утром просыпался рано,
Вскакивал с постельки в бодром оживленье.
Глядь – уж по дорожке топают ножонки,
Стебли трав кропят их свежею росою.
Добежал до речки – скинул рубашонку,
И с обрыва прыгнул в реку он стрелою.
Высоко взметнулись бриллианты-капли,
На изломах влаги солнце улыбнулось,
Бирюзовой речки зеркало качнулось,
С тростников прибрежных разлетелись цапли.
«Речка, друг мой речка, светлыми струями
По песку и камням к нам бежит откуда?
Солнце, друг мой солнце, что там за горами?
Там не феи ль замок, весь из изумруда?»
На берег наш Одя выскочил проворно,
Вмиг оделся, в руки взял тростник – как посох,
И пошел на горы, быстро и упорно,
Не боясь тумана, что залег в утесах.
И кадили травы, и гудели пчелы,
Танцевали стройно тонкие стрекозы,
Лепестками нежно обсыпали розы –
Мальчик шел все выше с песнею веселой.
Шумом темных листьев дуб сказал: «Постой-ка,
Не взбирайся дальше, берегись злодея!»
Не послушал Одя – на утесы бойко
Он взлетел, цепляясь, ручек не жалея.
И долез, усталый, до равнины мрачной,
Что была покрыта пеленой тумана,
Не было цветов там, мох лишь рос невзрачный,
Это было царство Виса-великана.
Вис навстречу вышел гулкими шагами,
Зляся на пришельца, бормоча проклятья.
«Расскажи, старик, мне, что там за горами? –
Молвил Одя смело. – Все хочу узнать я!»
«Непоседа дерзкий! Стой! Ни шагу дале! –
Вдруг колдун ответил, усмехнувшись дико. –
Чувствуешь, как корни к месту привязали?
Чувствуешь – не можешь испустить ты крика?
Ты цветок отныне жалкий и ничтожный,
Не вернешься больше ты к своей отчизне,
И тебя мой каждый шаг неосторожный
Может вдруг нежданно оторвать от жизни!»
Одя стал цветочком. Горе жгучим ядом
В стебельке скопилось горькою слезою,
И была для Оди лишь одна отрада:
Походить на солнце шапкой золотою.
Тяжкой вереницей дни шли и недели,
И цветок покрылся пухом беловатым.
И сказали Вису вековые ели:
«Отпусти ты Одю, великан проклятый!
Пусть он славит солнце песенкою чудной,
Пусть в потоке горном плавает, резвится,
Пусть увидит феи замок изумрудный
И угрюмым людям принесет жар-птицу».
«Замолчите!» – крикнул Вис во гневе яром,
И схватил огромный он обломок камня,
Размозжил цветочек вдруг одним ударом:
«Не напомнишь солнце больше никогда мне!»
…И успел лишь ветер пух развеять белый,
Унести далеко на воздушных крыльях.
А колдун в пещере скрылся, озверелый,
Опьяненный властью, радуясь насилью.
Время шло. Однажды солнца луч весенний
Заглянул в пещеру и промолвил Вису:
«Великан, бессильны гнев и преступленье,
Солнце победило – выйди, оглянися!»
Вис в долину глянул. Травами густыми
Все луга покрылись, а меж трав – о чудо! –
Цветики желтели шапками златыми,
Маленькие солнца в море изумруда.
Сколько их! Бессилен был колдун могучий
Победить порывы к свету и просторам,
И все вдаль стремился легкий пух летучий,
И цветы ласкало солнце добрым взором.
Так цветочек желтый, одуванчик скромный
По лицу земному расселился всюду,
Пухом улетает дальше все, бездомный,
Ищет феи замок, весь из изумруда.
Раннею весною первой солнца ласки
Ищет одуванчик с радостью во взоре,
Солнышку подобный яркою окраской,
В горьком соке стебля затаил он горе…
Ручей
(сонет)
Картину грустную я вижу пред собою.
Зима. Кругом все снег. Родной мороз жесток,
Он умертвил леса, он оковал корою
Бежавший весело в овраге ручеек.
Но вот пройдет зима, пройдет мороз суровый,
Лес нарядится вновь, забыв зиму, печаль, –
И сломит весело ручей свои оковы,
Помчится радостно в синеющую даль.
У юноши среди душевного ненастья
Душа покроется такою же корой,
Но слово лишь скажи ему любви, участья –
Он встрепенется вновь, он вновь поверит в счастье
И к совершенству устремится всей душой –
К добру, и к красоте, и к истине святой.
Затуленье, 1896
***
Люблю тебя, город огромный, угрюмый,
Ты трудишься вечно, не зная про лень.
Ты все суетишься, терзаемый думой
О хлебе насущном – на завтрашний день.
Ты гордо прекрасен!
Как моря стихия.
Все время ты глухо, сердито ворчишь.
В тебе пресмыкаются гады морские,
И жемчуг прекрасный в себе ты таишь.
В твоей суете я совсем пропадаю.
Теряюсь я – жалкий, ничтожный пигмей,
Но все ж иногда я тайком подмечаю
Биение жизни могучей твоей!
На всех обитателей наша столица
Кладет отпечаток тревог и забот, –
И даже у деток все бледные лица –
Какой это жалкий, несчастный народ!
О милые дети!
Какою любовью
Вы мне отвечали на ласки мои.
И сердце мое обливается кровью
При мысли о том, что вас ждет впереди.
На даче, в колонии часто я с вами
В горелки, котлы и пятнашки играл,
Но в городе, занятый вечно делами,
Вниманье я редко на вас обращал.
Но я не забыл вас!
Бывает порою,
Когда все замолкнет в полуночный час,
Картины былого встают предо мною,
И всею душою скорблю я о вас.
И снится мне вечер.
Вся наша столица
Оделась в густой, непроглядный туман.
На улицах грязных народ копошится.
Бегут – кто работать, а кто в ресторан.
Идут и наборщики, чтобы газету
Набрать, отпечатать на завтрашний день,
Чтоб завтра уж стало известно по свету,
Чем кончилась битва в заливе Тянь-Узень.
Толстяк Петр Иваныч тащится на дрожках.
(Зятек его звал «непременно» на вист.)
Несчастная кляча на тоненьких ножках
Едва Петр Иваныча может стащить.
Повсюду движенье.
Но вот у окошка,
У лавки меняльной, я вижу – стоят.
Два мальчика. Первый из них еще крошка,
Другому лет десять-двенадцать на взгляд.
Свет газа, как днем, все окно озаряя,
Дрожит и играет на ряде монет.
Малютка мальчонок глядит, замирая,
И шепчет: «Вот столько бы мне. Только нет,
Куда уж… одну бы хоть дали монетку,
Один только дали бы мне золотой».
«Какую ты хочешь монету – вот эту?»
Спросил тут насмешливо мальчик другой.
«Да эта-то что! И не стоит мараться!
Уж брать, так побольше, забрать посмелей!
Бумаги бы эти стянуть постараться,
Пожалуй, там будет до тыщи рублей!
Да если б мне столько! Сейчас четверную,
И Мишку, и Ваньку бы – всех угостил.
Гулял бы я лихо недельку-другую,
Штук сорок бы в день папиросок курил».
И жадно горят у ребяток глазенки.
И долго они все стоят у окна,
Но мерзнут в лохмотьях худые коленки.
И дети очнулись от чудного сна.
И вдруг побежали – и мигом исчезли
В движении шумном спешащих людей.
А мне невеселые думы все лезли
Об участи этих несчастных детей,
Но, впрочем, те думы, я должен признаться,
Не очень-то долго терзали меня,
И скоро я искренне стал увлекаться
Дрейфусом и прочими злобами дня.
СПб., 7 апреля 1899 г.
* * *
Тихо… Лишь звезды блестят в вышине,
В даль бесконечную манят.
Грустно одной ей мечтать в полусне:
Звезды сердечко ей ранят.
Холодом дышит небесный эфир,
Мрачный, бездонно-глубокий.
Жутко звезде вылетать в этот мир,
Жутко бродить одинокой.
Есть утомление, знаю, и ей,
Звездочке, грустью томимой:
Звезды дружны и сияньем лучей,
И тяготеньем незримым…
«Сердце, гори! Загорись как звезда,
Ждут тебя на небе братья.
Сыпать лучи не устань никогда,
Мир заключи весь в объятья!»
Тише… Цветок распустился в ночи.
Вестник приходит крылатый.
Таинство мысли свершилось, молчи.
Это мгновение свято.
Перед бурей
Чутких, нежных лепестков
Я вдыхаю аромат –
А вдали уже висят
Груды сизых облаков.
И, бесшумно подойдя,
Дружно грянут с высоты –
И помнут мои цветы
Капли крупного дождя.
Пусть скорей начнется бой!
Сад мой буря сокрушит
Иль обильно окропит
Новой нежной красотой,
И, когда пройдет гроза,
Солнце выглянет опять.
В каждой чашечке дрожать
Будет чистая слеза.
***
Порой я ненавижу вас.
За что? И сам не знаю, право…
За бойкий взгляд подвижных глаз,
За вид немножко величавый,
Слегка пьянит людская лесть.
Боюсь, легко вам возгордиться.
Ужель вас манит эта честь?
Вам нравится играть царицу?
О, если так! Сорвать венец
Готов с вас дерзкою рукою.
Ищу глубоких я сердец,
Не ослепленных мишурою.
Я ненавижу вас!..
Но вдруг
И в вас сокрыт порыв мятежный?
О, если так, то я, как друг,
Люблю вас ласково и нежно.
Вы знали грусти сладкий яд,
Блаженство скорби беспредельной
Вы знали?
Убаюкать рад
Вас нежной песней колыбельной.
Нине К.
В тебе есть добрые стремленья,
Но сил нет их осуществлять,
Побольше воли и терпенья
Тебе хочу я пожелать.
1897
Отрывок
Благодарю тебя, природа!
К тебе я часто прибегал –
И, было ли то утро года
И вешний снег с холмов сбегал,
Или синеющие горы
При блеске солнечных лучей
Кругом мои ласкали взоры,
Или взвивался средь полей
Певец раздолий и свободы
И звонкой трелью слух пленял, –
Всегда в объятиях природы
Душой я сладко отдыхал.
Как часто падал я, рыдая,
На лоно мать-земли сырой!
И, от страданий отдыхая,
Я обретал себе покой!
Bad-Nauheim, 1896
Похвала слезамъ
Слезы!
Васъ прославляю я.
Все кругомъ боятся васъ,
Я жъ люблю васъ – въ трудный часъ
Вы мне верные друзья.
Слезы…
Их однажды бес
Влил, как яд, в сердца людей,
Но ошибся он, ей-ей, –
Слезы – лучший даръ небесъ.
Слезы…
После тьмы ночной
На траве блеститъ роса –
Так сіяетъ и краса
Чистых слез в душе людской.
Слезы…
Скрой ты ихъ въ себе,
Побродить дай – и потом,
Опьяненный их вином,
Будешь грозен ты в борьбе!
Слезы…
Буйный их потокъ
В даль грядущего течетъ,
И уносит все впередъ
Человечества челнокъ…
1901
Идиллия
Под румяной зарей над широкой рекой
Мне легко и привольно так дышится!..
Вот ковыль луговой перебежкой, волной
Так красиво и плавно колышется…
Вдалеке челноки – на реке рыбаки
Свой богатый улов вынимают,
А у самой реки, где видны тростники,
Утки с места на место летают.
Вот над ширью лугов, ниже чуть облаков,
Вереницей плывут журавли.
И, воскреснувший вновь, полон ягод, грибов,
Свежий лес зеленеет вдали…
Эх, туда б побежать да грибов поискать,
Так мне весело там и прохладно,
Лишь часок погулять – на душе благодать,
И на сердце мне станет отрадно.
СПб., 1895
Аскетъ
Въ пещерахъ логики, сухой и каменистой,
Где совы лишь одни премудрыя живутъ,
Живетъ один Аскетъ, нечеловечно-чистый,
За святость люди все его безмерно чтутъ.
Волшебный ореолъ вокругъ него лучистый,
Уста его молчатъ. Глаза манятъ и жгутъ,
На имени его играетъ отблескъ льдистый,
То имя – власть сама, то имя – Абсолютъ.
Къ пещере нетъ тропы, и пропастью бездонной
Отрезанъ отъ нея коверъ полей цветной.
Но, как стада овец в испуге, исступленно
Свергаются со скал от бури грозовой,
Так люди в бездну ту кидаются толпой.
Что думаетъ Аскетъ, бесстрастный, непреклонный?
10 марта 1921 г.
Горящее сердце
Что можетъ быть восхода краше?
Так сердце, брызжущее кровью
В людские жаждущие чаши,
Светило дня горит любовью.
С причастья солнца я какъ пьяный,
Все обновленнымъ взглядъ находитъ;
Людей землистыхъ светъ румяный
Преображаетъ, благородитъ!..
…Не верь воздушной феерии!
Природа лжет порой наивно,
Как дикари – так лгут стихии
Эффектом света переливным,
Чтоб боли усыпить людские.
Верь лишь вождей сердцамъ призывнымъ!
27 февраля 1921 г.
Величественное
Величественныхъ силъ мне красота чужда.
Мне горы снежныя враждебны грубой массой;
Порывовъ имъ не знать, одетымъ навсегда
Высокомерною, холодною гримасой.
Безбрежный океан – лишь пышная вода.
Оденетъ ли онъ гладь подвижною кирасой,
Реветъ ли бешено средь дьявольского пляса –
Въ немъ четкой воли нетъ, нетъ цели никогда.
Но что за красота въ движенiяхъ резца,
Ваяющего сны во мраморныхъ обломкахъ?
Порывъ художника не ведаетъ конца
И отражается въ восторженныхъ потомкахъ
Сильней, чем ревъ валовъ, лавинъ паденья громкихъ.
Величье есть одно – величiе творца!
27 февраля 1921 г.
Песня Тота
(После пьесы Л. Андреева,
в тяжелом предчувствии…)
Какая звонкая пощечина была!
Какъ хохотала публика, и
Рыжий издевался,
И я в тоске безумной извивался.
И думал – как ты зла!
Но я заметил, Консуэла,
Какъ ты испуганно бледнела.
Мне щеку жегъ обиды злой огонь,
Но сердце поняло и стало грустнымъ.
И думал я с каким-то нежным чувством:
«Ты не ушибла ль милую ладонь?»
Меня терзала боль, не злоба –
Оскорблены судьбой мы оба.
***
Песнь любви моей безмолвна и беззвучна,
И мелодiя ея неуловима,
Но со мной она, я знаю, неразлучна,
А весь мiр шумя проходитъ мимо.
И порой уходит с ним мой жуткий,
Дикий нрав – для тихого веселья,
И играют мысли нежной шуткой,
Когда я спускаюсь в подземелье.
У дверей, обитыхъ звонкой медью,
Отпираю тяжкие засовы.
Какъ блеститъ богатое наследье:
Чаши, кружки, кубки и ендовы!
Наполняю медленно и чинно
Лучший кубок лучшею отрадой,
И вино сверкаетъ, какъ рубины,
Блескомъ солнца, кровью винограда.
Сколько света скрыто въ бочке мшистой,
Где бродили скорбные порывы!
Чу – звучит мелодией лучистой
Песня старая, такъ просто и красиво.
Выхожу на башню, къ парапету,
Озираю ширь луговъ бескрайнихъ,
И несется песнь моя по свету
В простых, могуче-кротких тайнах.
Чуть видна, как стайка диких уток.
Утопает песнь моя в лазури.
Различитъ ее лишь тотъ, кто чутокъ,
Тотъ, кто зорокъ, въ тишину и въ бурю.
…Сил не хватит, сердце разорвется,
И экстаз растопит воск Икара…
Все ж над миром, как роса, прольется
Песня – чаша жертвеннаго дара.
«Кто поетъ?» – в испуге спросятъ люди.
«Что поютъ загадки чародея?»
И глубокий вздох захватят груди.
И забьются все сердца быстрее.
И весны дыханье бесконечной
Пронесется над землею скучной.
И во тьме взойдет незримый, вечный
Храм любви, безмолвной и беззвучной.
20 января 1921 г.
Муза
Глаза твои пытливы и глубоки,
Горитъ въ нихъ отблескъ строгихъ думъ.
Зачемъ же люди шлютъ тебе упреки
За вечно ищущiй твой умъ?
Кто разъ вкусилъ отъ злого дара Змея,
Не можетъ в рай потерянный войти.
Но мечъ архангела, сурово пламенея,
Иные озарилъ пути:
Звериныя тропы проложены межъ тернiй,
Среди кустарниковъ и злобныхъ ихъ шиповъ
Проклятое зверье реветъ въ тоске безмерной,
Но брежжитъ вера въ немъ безъ богоданныхъ словъ.
Есть вера у зверей! Порой вблизи берлоги
Любуются они детенышей игрой,
Покоя нектаръ пьютъ, блаженные, какъ боги,
В миражъ грядущего уносятся мечтой.
В глазахъ большихъ зверей есть тягостная вечность:
Мерещится, какъ в плоть вонзалися клыки.
Но в добром взгляде их – иная бесконечность
Загадочных исканий и тоски.
Однажды Музы ликъ я виделъ средь природы:
Рука покоится на теплой гриве льва,
Взглядъ смело устремленъ ко грани небосвода,
Улыбка устъ ея серьезна, но жива.
Закатные лучи горятъ смягченней, тише,
Спокойнее журчитъ недремлющiй потокъ.
На грудь ея упалъ, какъ знаменiе свыше,
Шиповника летучiй лепестокъ.
17 декабря 1920 г.
Алмазы
Надъ юною Землей вставали пышно зори
Невидимыхъ теперь пылающихъ тоновъ.
Стихий враждующихъ расплавленное море,
Воронками крутясь, не знало береговъ.
Сплетаясь, громоздясь в бушующем раздоре,
Застыли вещества в объятiи борцовъ;
Но въ складкахъ между нихъ, съ тяжелымъ гнетомъ
споря,
Алмазы создались подъ бременемъ пластовъ.
Ярка их красотой Вселенной диадема!
Ихъ твердой волею преодоленъ хаосъ,
Какъ мудрецомъ тяжелая проблема.
Сiяя гранями красноречиво-немо
Лелеютъ светъ они въ глубинахъ ясныхъ слезъ,
Лучистыхъ, искреннихъ, какъ перлы свежихъ росъ.
5 декабря 1920 г.
Старое сказание
Zudimuseffigiembelli
Обладатель богатствъ неисчислимыхъ,
Жил-былъ в Индии знатный раджа.
Жилъ и умеръ. И, очи смежа,
Не успелъ сыновей онъ родимыхъ
Наделить справедливо казной.
И у гроба поспорили братья
И, метнувши другъ другу проклятья,
Воспылали взаимно враждой.
Въ ненасытномъ и бешеномъ гневе
Каждый началъ сбирать
К бою верную рать,
Позабывъ о вдове-королеве.
Разыгралася шумно борьба.
Материнской не слышно молитвы.
И в разгаре решительной битвы
Свое слово сказала судьба.
Сражены были оба мечами.
Материнская скорбь – без конца.
Отъ того, отъ другого лица
Оторваться не можетъ очами.
Овладелъ всемъ народомъ испугъ
За любимую всеми царицу;
Ея скорби въ слезахъ не излиться,
Ее гложетъ смертельный недугъ.
И позвала тогда Ибнъ-Дагира,
Мудреца изъ далекихъ лесовъ,
Что в беседах с Владыкой богов
Преисполнился вечного мира.
Самъ постигнулъ онъ вечной душой,
Что творилось в душе королевы,
И, молитву шепча Магадевы,
Онъ пришелъ к ней съ волшебной доской.
«О, развей свое горе игрою!
Вот фигуры стоятъ:
Пешихъ воиновъ рядъ,
Тамъ слоны, снаряженные к бою.
Кони жадно грызутъ удила,
Колесницы несутся в пыли.
Братья сильные рати свели.
И в сердцах их вражда залегла.
В прошломъ вечно боролись народы,
В жажде крови сплелися мечи.
Но в грядущем – лишь мыслей лучи
Оплетутся, как радуги своды».
И смягчились царицы мученья:
Полюбились царице игры чудеса,
Человеческой мысли живая краса,
И отъ ней перешли в поколенья.
Мы играемъ в подобье войны,
Вспоминая былые потери,
Когда люди дралися, какъ звери,
Выполняя кошмаръ Сатаны.
Уничтожить былое нет силы.
Лишь игрою умовъ,
Какъ гирляндой цветовъ,
Украшаемъ безмолвно могилы.
Об авторе:
Учился вначале на филологическом факультете Санкт-
Петербургского университета, однако затем перевелся
на юридический факультет. Был журналистом судебной хроники в Санкт-Петербурге. В последующем переквалифицировался в судебные чиновники: мировой судья в Прилуках Полтавской губернии, мировой судья в Бериславе Херсонской губернии, главный судья Херсона.
Поэтическое творчество Бориса Павловича представлено различными жанрами стихотворений: от пейзажной и гражданской лирики до иронии и юмора. Стихи автора
сохраняют свежесть и оригинальность, невзирая на столетний период со времени их составления. В стремлении донести до читателя веяние тех далеких лет сохранены грамматика и стилистика произведений той эпохи.
Фантастическая повесть «На чуждой планете» до сих пор актуальна по затронутым в ней проблемам.
