Ах, если бы…
Устал от жизни он? – Не верьте!
Не верьте и тому, кто просит смерти.
С. Ершов
Кто не мечтал о семнадцати – в тридцать?..
Иль с вожделеньем лелеял те сорок,
Когда в шестьдесят все болит, и не спится,
И каждый денечек становится дорог?
Но вот и восьмой, и девятый десяток…
Ах, было ж терпимо лет двадцать назад;
Теперь же саднит все с макушки до пяток…
Ах, если бы эти лет двадцать – назад!
А вот и в мучениях сотня подходит,
Десятый пуд соли уже на исходе,
Последним листочком грозит календарь,
На кончике носа уж ладана гарь.
Не гнутся суставы, и челюсть провисла,
Красивая юность сто раз перекисла.
Закапал глаза, не снимая очков…
Ах, если бы сбросить хоть пару годков!
Завяли желанья, приелись года,
Теперь уже путь лишь один – в никуда…
Уж тлеет последний в душе уголек,
Ах, если б назад мне – хотя б… на денек!
Но вот, не вставая, я снова упал,
Реликвии возраст, похоже, настал;
В жене вдруг узрел на метле персонажа,
А снег за окном показался мне сажей…
Да где же ты, смерть?.. Иль коса затупилась?
Но жизнь на часочек хотя бы продлилась;
Увидеть рассвет, дотянуть до утра…
Хоть нынче мне хуже, чем было вчера.
Но с новым восходом и жизнь поубудет,
Сегодня все ж лучше, чем завтра мне будет,
А завтра –102… Не сочтите за шутку:
Продлите мне жизнь хотя б… на минутку!
Подарок-минутка мгновенно прошла,
Но в мозг затуманенный мысль снизошла:
Коль в чем-то был грешен, ты знаешь все, Бог,
Не надо прощений, продли жизнь… на вдох…
И Бог всемогущий, всесильнейший Бог
Молитву услышал и дал этот вдох…
В агонии плоть, уж без духа и сил
Я… выдоха все же у Бога просил…
………………………………………….
Не сожалейте ни о чем, утрите слезы,
Не возводите в скорбь утраченные грезы.
Живите! И богами будьте в дерзновенье!
Цените вечность,
год,
и день,
и каждое мгновенье!
Сон в руку
(басня о басне)
Видит сон прекрасный Щука:
Будто в свете есть наука,
Где от сложения сторон
Каждый может быть силен.
И тут же доложила Щука:
– Любая мука есть наука.
– Должно быть так, –
Ответил Рак, –
Коль двести лет пыхтим,
А толку – ни на грош,
Смеются все над нами,
Даже Вошь!..
А сколько острых, едких слов
В нас запустил Иван Крылов?
– Согласна я с тобой, любезный Рак:
Мы что-то делаем не так,
Коль воз и ныне вкопанный стоит, –
Сказала Щука.
Лебедь тут летит:
– Я тоже с вами заодно, раз истина дороже!
Уж если в сторону одну рванем,
Воз с места сдвинуть сможем.
К тому ж мы родственные души –
Никто из нас не любит суши,
Всем по душе пшеничное зерно,
В возу его… полным-полно!
Ведь вместе лучше, это несомненно,
Мы к Лукоморью воз дотащим непременно!
И с этим все впряглись,
И в сторону одну с усердьем потащили.
Поклажа так легка!
Никто не рвется в облака,
И Рак, и Щука тянут в воду…
Зеваки дивятся, кругом полно народу.
И судит каждый там и сям,
Да воза нынче… нет уж там!
………………………………….
Мораль теперь у басни круче:
Хоть это сон, а вместе лучше!
Бессонница
Рассказ
Часть 1
Здравствуй, Костя! Здравствуй, друг мой!
Я, как ты, наверное, знаешь уже, пропал. Меня нет на работе, нет дома, нет нигде. Представляю смятение моей мамы!..
Утро того злосчастного четверга началось, конечно, так же, как и во все другие рабочие дни: ровно в семь, готовя мне завтрак, она спокойным голосом извещала меня из кухни о том, что уже восьмой час и пора вставать. Я слышу добрый мамин голос, но не встаю. Боже, до чего сладки последние минуточки утреннего сна!.. И я, злоупотребляя ласковым тоном мамы, мурлычу что-то невнятное и мигом опять проваливаюсь в бездну всеобъемлющего блаженного состояния.
Прелесть ни с чем не сравнимого наслаждения длится, как мне всегда кажется, один только миг, хотя миг этот тянется порой и четыре, и пять минут. Но и их разбивает на части теперь уже более требовательный голос: «Рома!»
Создавая эффект полного пробуждения, делано бодрым голосом отвечаю: «Уже встал!» А сам лихорадочно просчитываю секунды и минуты, которые я затрачу на облачение, туалет, еду, бег к троллейбусу, и нахожу массу возможностей сэкономить половинки, а то и целые минуты. И чутко продолжаю спать дальше. Не тут-то было – неизбежный вердикт реальности звучит еще строже: «Рома! Опоздаешь на работу!»
«Ох уж эта мне работа!» – ворчу я всякий раз, одеваясь. Вообще-то слово «работа» греческое. Греки придумали его, пусть сами и работают. Мы здесь ни при чем. На деле же все наоборот – греки с утра до вечера пьют кофе и курят, а мы трудимся за них.
Так (или примерно так) начиналось бы мое пробуждение и в тот день.
Но, не слыша признаков исполнения своих приказов, мама, конечно же, ринулась в мою комнату выяснять причину безмолвной тишины. И, вероятно, ахнула, не обнаружив меня там. Все именно так, Костя, и было. В постели (и вообще в доме) меня не стало, как мне кажется, задолго до рассвета, ибо вот что произошло со мной с вечера.
Но прежде хочу успокоить маму. Передай ей, что я жив и, полагаю, буду невредим, если… Впрочем, все по порядку.
Последние две недели мне едва удавалось заснуть к утру. Дабы не расстраивать маму, я внимал ее просьбам – долго не зачитываться и гасить свет. Но сон не шел. Я лежал в темноте с открытыми глазами и час, и другой, а иную ночь – до рассвета. Естественно, на работе я был никакой, только и ждал конца смены.
А дома стали замечать, что я почти ничего не ем. Чего только не давали мне от бессонницы и для аппетита!.. Но никакие таблетки и настои не помогали.
Не стану скрывать от тебя причину, друг мой. Все сбои в организме начались с того дня, как в мою жизнь впорхнула Скорикова. Да ты ее знаешь, я знакомил тебя с ней. Вот с того старта и понесло мое сердце вразнос. От его бешеных ударов, слышимых за два шага, я потерял и сон, и покой. Эти удары уловили даже коллеги мои. Догадываясь о причине, поначалу подшучивали, иронизировали на этот счет. А один чудак уверял меня:
– Досчитай до тридцати и непременно уснешь. Число тридцать – магическое!..
Разумеется, в первую же ночь я испытал его метод. Но увы…
– Ну-ка расскажи, как ты это делал?.. Почему такой надежный метод вдруг не сработал только у тебя, тогда как у всех получалось? – потребовал тот чудак от меня объяснений на следующий день.
Я, естественно, рассказал.
– И это все? – с довольной усмешкой вопрошал юморист. – Э-ээ, ты меня не понял, коллега: считать-то нужно было не до тридцати, а до тридцати тысяч.
Шутка, однако, сработала: все давились смехом. Смакуя удачу, ржал и автор дешевенького розыгрыша.
Но спустя время они же, как бы замаливая свой грех, стали сочувствовать мне, жалеть, наперебой совали различные народные и прочие рецепты, испытанные якобы на себе. После первых мучительных ночей я всему внимал, пока не нажил изжогу и отвращение к еде и работе. За неделю я перепробовал абсолютно все, что мне советовали: принимал на ночь валерьянку, пустырник, глицин; парил ноги, пил горячее молоко с медом, жевал шишки хмеля. И все бы ничего, когда б вернулся сон…
Но сон не шел. Только прикрою глаза – Верочка тут как тут. То гуляем с ней по парку, то катаю ее на лодке, или мчим с горы на велосипедах. Много раз в своих ночных бдениях я, зачарованный воспоминаниями, мечтал искупаться в лучах ее малахитовых глаз… и даже утонуть в них. А как расстанемся, бежал обратно к берегу, искал следы ее ног на влажном песке и след в след ступал по ним.
А вот я уже на коленях и еле слышно шепчу:
– Я люблю тебя, Верочка. Хочу дышать с тобой одним воздухом, есть с твоих рук, пить нектар с твоих губ. А не случаются ли и в твоем воображении эпизоды, связанные со мной?
Но всякий раз с улыбкой смущения она кокетливо уходила от ответа. И невольно вкрадывалась коварная мысль: а нет ли у нее на примете еще кого?.. И где ж тут уснуть влюбленному, объятому мучительными страданиями, когда внутри зарождалась уже первая волна томительной ревности?..
До сей поры сердце мое пело при мысли о ней. Теперь оно стало черным. А вместо чар ночного сладострастия меня душили воображаемые сцены несуществующей измены. Я жестоко страдал.
Но любовь любовью, а бессонница иссушила меня основательно. Тут не то что медицине, а и любой дремучей бабке поверишь. И я, не гнушаясь ничем, решил испытать на себе и метод, предложенный нашим бухгалтером, которым он поделился со мной за день до того черного четверга, – закрыть глаза и считать овец.
Вот с этих баранов, друг мой, все и началось. Накануне я исполнил все рекомендации бухгалтера: поужинал рано и, по примеру Филиппа Киркорова, – с 18:00 рот на замок; телевизор на ночь не смотрел и ничего на сон грядущий не читал. Лег спать чуть позже первоклассника.
Закрыл глаза и жду появления овец. Но в мыслях всплывали почему-то образы других животных или лица знакомых и друзей, среди которых, конечно же, не раз промелькнула и Скорикова со своей сияющей улыбкой. Но все они были как бы существами штучными, а тут нужна была масса, солидное стадо, к чему очень даже подходят именно овцы. А они, как назло, среди людей и пестрой фауны в моих мысленных картинах так и не появлялись.
Но вот примерно через два часа силой сосредоточенного воображения я запечатлел, наконец, на виртуальном экране внутреннего зрения весьма приличное по численности стадо снежно-белых овечек. Стал медленно считать их: одна, две, три, четыре… Так, считаю снова: одна, две… на одиннадцатой овце опять заминка.
Овцы постоянно перебегали с места на место в разных направлениях, изображая броуновское движение. А то вдруг сгрудятся, пряча головы одна под другую… Глядя на такую сплошную массу, не поймешь, сколько их там.
– Нет, – подумал я вслух, – так я не сосчитаю их до утра! Надо искать выход…
– Выход есть, – услышал я за спиной хриплый голос и хруст нездоровых суставов. Сердце мое похолодело. Мне стало не по себе. Я медленно обернулся и едва сдержал крик ужаса: в трех шагах от меня стоял небритый, грязный человек в рваной одежде из грубого сукна и в истоптанных до крайности чокоях[1].
От пыли и яркого света его глаза обильно слезились. Вид отталкивающий: цвет лица землистый, потрескавшиеся
от жары губы похожи на кусочки мяса, поджаренные на костре. Роста страшный человек был среднего. Возраст
не определить – можно дать лет сорок пять, а можно и все семьдесят.
Он олицетворял высшую степень усталости, безразличия и крайней нищеты.
Но все, как выяснилось позже, обстояло не так. Человек тот оказался владельцем ста сорока двух отар, в каждой отаре по сто пятьдесят голов овец. Не каждый бай-манап так богат.
– Любуешься моим экзотическим нарядом? – шурша сухими кровоточащими губами, с кривой ухмылкой обратился ко мне оборванец. – Всё из Парижу, – мрачно сострил он. – Не удивляйся, через месяц-другой станешь понарядней меня. Горячие ветры сдерут с тебя одежду, палящее солнце поджарит твою нежную кожу, а мелкая пыль обильно будет пудрить язвы и ожоги; после будешь счастлив облачиться в любую шкуру, снятую с дохлой овцы. Попутно и засыпáть научу тебя не только в постели, но даже стоя.
Удрученный такой перспективой, я робко спросил:
– А ты кто?
Человек наклонился, зачерпнул в пригоршню немного песку, присыпал им нижнюю губу и только после этого кое-как ответил мне:
– Я здесь Главный. Признаю только абсолютизм некогда властвовавшего французского короля Людовика Четырнадцатого. Революционного духу не терплю. За попытку к бегству или подготовку к тому – двенадцать штрафных месяцев. В моем подчинении около ста семидесяти таких, как ты пришельцев, страдающих бессонницей. Все они работают у меня пастухами.
Работа ответственная: с рассвета до вечерних сумерек, без перерыва на обед. Водопой в семи километрах к Западу. Пока отары идут к воде, они пасутся. У водопоя овцы отдыхают час, затем в обратный путь. И так каждый день, животным выходной не устроишь. Это, будем считать, увертюра. Приступим к делу. Гони своих овец вон в тот раскол. Работник мой будет нагонять отару, а мы посчитаем на выходе. Там они будут выскакивать по одной, считать легко.
Пересчитали – ровно сто пятьдесят голов.
– Теперь медленно следуй за отарой, овцы дорогу к воде знают, – приказал Главный и отвернулся.
– А как же… – начал было я, желая спросить сурового владыку насчет отдыха, еды, сигарет и прочих житейских привычек… о сне, наконец; да не дал он мне больше и рта раскрыть.
– Никаких «как же», – оборвал Главный меня на полуслове. – Спать не работать. Все лентяи, в том числе и ты, только об этом и мечтаете. Повторяю: вот твоя отара, а вон степь. К вечеру возвращаешься с отарой сюда, на кошару, чтобы пересчитать животных и, если захочешь, поесть. Из еды только мясо – полкило на сутки, и кипяток – все!.. Это меню на каждый день; оно высечено вон на том сером камне, вокруг которого собираются пастухи пообедать и разом поужинать. У большого камня видны камни поменьше. Это сидячие места для пастухов. Ты, как новичок, такого места иметь не будешь до тех пор, пока кто-нибудь из твоих коллег не околеет. Не переживай, ждать недолго.
По коленкам вижу – тебе здесь не особенно хочется быть. Понимаю. Но все в твоих руках: ты можешь вернуться обратно туда, откуда пришел… при условии, если в течение недели ты сохранишь вверенную тебе отару в целости. Это твой шанс. А здесь ты по доброй воле своей и прихоти. Никто не просил тебя влезать в гущу принадлежащих мне овец, гонять, нервировать их. Он, видите ли, не может уснуть!..
Тут Главный на время замолчал, сомкнув выгоревшие до белизны ресницы, чему-то страдальчески улыбнулся,
сделал несколько круговых движений лохматой головой и продолжил:
– Я сам из того же мира тепличных, раскормленных, со щеками, подобными ягодицам, бездельников, где каждый второй страдает бессонницей. И всякий, пытаясь уснуть, начинает бестолково гонять бедных моих животѝн по загону, лишая их возможности отдохнуть ночью. Явился я сюда таким же элегантным франтом: модно одетым, чистым словно голубь, молодым, как ты. Одна сорочка на мне – от Кавалли – тянула по цене на целую отару овец; костюм от Сен-Лорана цвета слоновой кости зашкаливал по стоимости за пределы разумного эквивалента. И тем не менее, все это, вместе взятое, стоило вдвое меньше, чем галстук с бриллиантовым кантом…
Я из знатной фамилии, с приложением приличного наследственного состояния. Образован. Мой профессиональный статус – дипломированный инженер-мостостроитель. Меньше года я работал по специальности, затем ушел в философию. Там легче: работай себе, вернее – делай вид, что работаешь, абы день до вечера. А это, оказывается, сложнее и труднее, чем работать на совесть. Ибо здесь уже надо больше суетиться, чаще подавать голос, быть одновременно и гибким критиком, и догматиком, уметь из пустяка состряпать проблему и будто бы самому ее решить… Словом, отсюда и ежеминутное напряжение нервов, головные боли, давление и, конечно же, бессонница. Все, как и ты, перепробовал, пока не дошел до баранов. Стал считать и… вот я здесь, без малого… восемнадцать (!) лет. Потерял много того, что имел, но всех перехитрил и приобрел больше: богатство и власть. Я теперь хозяин всего этого необозримого пространства с двадцатью одной тысячей тонкорунных овец.
В подтверждение сказанного владыка жестом фараона провел вытянутой перед собой палкой по воображаемому горизонту и палкой же поставил на песке точку, означающую конец пустому разговору. И еще суровее добавил:
– Пока ты здесь, ты мой раб, моя собственность. А я знаю – если раба баловать, то очень скоро он займет место хозяина. У меня такого шанса для раба не бывает. Так что и ты на сладкую жизнь не рассчитывай.
– Ужас! – простонал я, и ноги мои завибрировали.
Он, этот страшный мостостроитель, сумрачный овечий вождь, сущий дикобраз уже запланировал держать меня здесь целую неделю!.. Мама сойдет с ума, уволят с работы (на которой я, кстати, тоже делаю вид, что работаю). Но прежде, я полагаю, с ума сойду я. Целую неделю в этом аду: в грязи, без зубной щетки, без ванны, без книг, телевизора, без друзей, под тяжким зноем!..
На рассвете второго рабочего дня Главный поднимал меня плеткой.
Не то что руками и ногами, я не в состоянии был шевельнуть даже веками глаз!.. Не могу вспомнить, как это я выдержал второй день. До вечера с пустым желудком и сухим от жажды горлом, по жаре в 38 градусов до самой реки, а это – полдня отчаянного сражения с глупыми животными. Не случайно, пожалуй, определенную категорию людей сравнивают с баранами. Они меня умотали за час.
День третий. Я еще живой.
Считаем с Главным моих овец: 1, 2, 3, 4… 146, 147, 148(!). Двух овец не хватает. Если бы хозяин огрел меня своей корягой по шее, я бы снес такое вероломство молча и без обиды. Но то, что произошло дальше, сковало мои конечности, мозг окаменел, навалилась великая скорбь по самому себе.
– Иди ищи! – строго приказал Владыка.
– А где искать-то?! Степь вон какая, обойдешь разве?..
Скорее эти пустые вопросы я адресовал самому себе, ибо мне никто ничего не ответил.
…Едва я удалился от главного стана километра на три, как со всех сторон, обволакивая меня, поползли сумерки. А вскоре вся степь потонула во мраке. Непроглядная тьма, загробное безмолвие, страх и усталость свалили меня на землю.
Но сон мой, под стать беспамятству, длился, как мне показалось, недолго. Ближе к утру разбудил меня холод, и я поплелся обратно в стан…
Пока шел, появилась наконец возможность подумать о нелепом происшествии. Вспомнил бухгалтера Афанасия Игнатовича Кубышкина, его совет – считать овец. Помню, как в моем воображении вместо овечек мельтешили разные звери и зверушки; появлялась не раз Верочка – стройная, недоступная, с волнующим взглядом. И там же, на фоне бессонного смятения, вдруг за моей спиной клокочущий голос этого жестокого Бармалея.
Если это сон, то почему я так остро чувствую голод? Нормально дышу, контролирую течение времени: сегодня, я полагаю, должна быть суббота, 26 июня. А чувствую ли я боль?.. Проверяю: достаю из кармана складной нож, открываю шило и колю тыльную сторону кисти левой руки. Боль ощущаю. Да что боль – вот и выступившая капелька крови… Но где я тогда?.. В каком пространстве?.. Дома и на работе меня нет. Я не сплю. Неужели я жертва черной доли, уготовившей мне тихий конец моего счастливого индивидуального образа?..
Я в жутком отчаянии.
Вопреки моим опасениям на лице хозяина лежала печать полного ко всему равнодушия. Однако, подозвав меня жестом, злорадно-сухо прошипел:
– За каждую потерянную голову – месяц отработки. Итого: два месяца и четыре оставшихся от недели дня. А заодно напомню еще раз: за попытку к бегству, а также разговоры о побеге или подготовку к побегу – двенадцать штрафных месяцев.
Смятение и страх пронизали душу мою и тело насквозь, овладели волей моей. Меня затрясло. Сердце замерло. По телу пробежала дрожь. От порывов ветра, дышащего невыносимым жаром, кажется, закипел мой мозг. Оттого, видимо, я совершенно не помню ничего, что было со мной после.
Пришел в себя уже у реки. Вся отара, слава богу, целехонькая. При мне добротный кусок доски и карандаш, неизвестно у кого из пастухов позаимствованный или украденный.
…И вот пишу тебе, друг мой, письмо на этой доске. Опущу ее в речку на удачу, авось кто выловит и отправит почтой тебе. Там я и адрес твой указал. Если получишь письмо это и вызволишь меня с непонятного (наверное, потустороннего) мира, даю слово атеиста: схожу с тобой в церковь, свечек охапку куплю и помолюсь, вознесу хвалу Всевышнему и, разумеется, тебе тоже. А ты, Костя, попроси маму – пусть молится за меня. Ее-то уж Бог услышит и, может быть, не обойдет милостью. Но в тебя, Константин, я верю не меньше.
Пущу сейчас же драгоценную доску по реке и буду жить с верой на спасение. Станет и на душе спокойнее, надежда поможет мне перенести муки здешнего ада и даст силы пережить назначенные четыре месяца рабского труда. Дело в том, что на втором месяце отработки у меня еще дважды по одной пропадали овцы; пастухи сказывают, что это волки таскают овец. Возможно, так оно и есть, но Хозяин все равно прибавил к первым двум еще два месяца.
На том и прощаюсь.
Твой друг Роман
Часть 2
Похоже, правильно я распределил свои силы, коль хватило мне их до конца. Завтра последний день моей каторги – 127-й. Выдержало мое сердце. Вот что значит НАДЕЖДА. Все то время я надеялся и ждал каких-нибудь тайных действий моего друга Кости; надеялся на побег, на какой-либо неординарный случай, благоприятное для меня стечение обстоятельств: землетрясение, наводнение, пожарище, война…
Но – увы! – ничего подобного так и не произошло. «Письмо» мое деревянное, скорее всего, до адресата не дошло. Может, оно разбухло от воды и затонуло. А возможно, буквы смыло водой… или что-то другое, непредвиденное. Но я ждал и надеялся.
И вот дождался последнего дня: завтра! Не верится, что через сутки я с головой окунусь во все радости прежней своей нормальной жизни. Здесь, в жутком ежедневном молчаливом одиночестве утрачивается способность говорить. А завтра – завтра! Я буду говорить и слышать речь родных и друзей и, конечно же, услышу мелодичный голос Верочки.
От одних только мыслей таких сердце то вскипает, то падает вниз. А мрачное доселе настроение уже уступает (я чувствую!) место радужному, душевному восторгу. И это возвышенное состояние души навеяло мысли даже о смешном – впервые за весь период общения с овцами.
Случай, произошедший якобы где-то в горах на охоте, как нельзя точно отражает мое теперешнее положение. Будто бы группа высокопоставленных чиновников-охотников (среди них адвокат), полдня преследовавшая раненого архара, выбилась из сил и свалилась отдохнуть. В сотне метров от них паслось большое стадо овец. Адвокат отправился к пастуху узнать, где можно купить кумысу. Пастух сказал, что с гор он спускается только осенью. А десять-одиннадцать месяцев находится высоко в горах и, естественно, не видит людей и ни с кем не общается.
– Выходит, ты здесь столько времени молчишь? – спрашивает юрист.
– Получается, так, – молвил пастух.
– У меня идея, – воровато озираясь, прошептал адвокат. – Ты перегоняешь стадо за хребет (там большой город), продаешь всех овец и прячешь деньги. Тебя, конечно, будут судить. Но о чем бы тебя на суде ни спрашивали, ты отвечай только овечьим блеянием. Вот так: бе-е-е-е-е… А защищать тебя возьмусь я и докажу суду, что ты, слушая годами только баранье блеяние, одичал и речь человеческую утратил. Тебя оправдают. А когда все утихнет, мы поделим деньги пополам.
Все именно так и вышло.
– Ну, как мы их всех облапошили, а? – потирая ручки, победно заявил защитник правды спустя два месяца.
На что пастух ответил:
– Бе-е-е-е!
– Ладно тебе бекать. Передо мной-то дурочку не ломай. Не я ли доказал суду, что ты обаранился?.. Неси денежки, делить будем.
А пастух опять:
– Бе-е-е-е !
Адвокат все понял. И уехал несолоно хлебавши…
А вот и завтра. Я спокоен. К тому же хозяин накануне вечером (очевидно, в честь моего душевного торжества) доброжелательным тоном позволил мне пригнать отару на часик раньше.
Октябрь. Уже не жарко. И день последний показался мне самым удивительным из всей моей жизни, самым уютным. Остаются часы до моей свободы, двенадцать-пятнадцать часов – и я дома; можно сказать, уже ощущаю знакомые, родные запахи.
Как и условились, отару свою я пригнал пораньше. Стали считать: 1, 2, 3, 4, 5… 147, 148, 149… не верю глазам своим – 150!.. Все!!! От радости дух захватило. Вокруг не меньше сотни моих коллег-пастухов, явно завидуют мне. Впереди этой толпы оборванцев – самодовольный Владыка, тоже обезображенный лохмотьями и всем своим небрежным видом. Кажется, он собрался что-то сказать в мою честь. Делает еле уловимый повелительный жест рукой, и ему подносят плоский кожаный мешок. Никак, подарок мне на память?.. Я подумал: «Здесь, вероятно, такая традиция».
От гордости за самого себя подбородок мой потянулся вверх. Закрываю глаза и отчетливо слышу дробь своего сердца. Открываю глаза – в небе розовый туман, есть не хочу и, кажется, слышу уже родные голоса.
Не говоря пока ни слова, Главный пристально смотрит в самое дно моих счастливых глаз, затем запускает руку в мешок и вытаскивает кусок доски, исписанный карандашом… Земля мгновенно выскользнула из-под моих ног, из глаз брызнула соленая влага. Я по-волчьи взвыл и рухнул на колени.
Над головой прохрипели два смертельно-ядовитых слова:
– Ты писал?
Домодедово, октябрь 2020 г.
Как я юмором заразился
Родился я в Казахстане, детство и юность провел в Киргизии, высшее образование (дефектолог-логопед) получилв Ленинграде. Работал в Северной Осетии – Алании и в Ставропольском крае.
В Северной Осетии судьба свела меня с журналистом районной газеты «Растдзинад» Таймуразом Агузаровым. Мы крепко подружились, больше всего тому способствовал юмор. Следует заметить, что осетины (это дигорцы и иронцы), в особенности дигорцы, шага не сделают без «деформации любой забавной ситуации» – в сторону улыбки, смеха, шутки, анекдота.
Юмор вообще-то живет у всех народов, но вот рождается он только в среде людей веселых, жизнерадостных, с неудержимой фантазией, каковыми и являются осетины. Там юмор родится, там его выращивают, холят, видоизменяют, отращивают ему крылья и пускают по миру. И вопрос: чей юмор уморительнее – габровский или наш, осетинский?..
В Алании заразился юмором и я. Стал подмечать (и записывать) в людях, в их действиях то, что веселит, что смешно. Обычно человек юморѝт, когда он всем доволен, когда сыт, и уж никак не с утра. Здесь же, в Алании, все это в избытке уже спозаранку и натощак.
Да вот хотя бы маленький пример. Ежедневные заседания правления колхоза, кто знает, начинаются затемно и заканчиваются к пяти утра летом, к шести зимой. Завершая как-то заседание, председатель спрашивает:
– Вопросы еще есть?
– Есть один только, – отзывается колхозный ездовой. – Я вот тут в календаре прочитал, что в среду будет полное затмение солнца. А это же темно?.. А раз темно, значит кукурузу, что собрали в бурты студенты и школьники, будем воровать, как ночью?.. Или же эти кражи будут считаться как дневные, менее наказуемые?..
Председатель, задержав дыхание, долго чесал у себя в затылке и, наконец, выдохнул:
– Уф-ф! Мне уже некогда, я ухожу, а ты, негодник, спроси об этом парторга. Вон он дремлет в углу… спать, видите ли, сюда пришел, в то время как в стране полным ходом идет перестройка.
Друг Таймураз, послушав в моем исполнении некоторые мои зарисовки, предложил показать их редактору районной газеты. Я показал, и с тех пор стал регулярно печататься. Далее, уже в Ставропольском крае, сотрудничал также с районной независимой газетой «Вместе лучше». Больше нигде свои сочинения не предлагал, ни в каких конкурсах не участвовал, хотя кое-что из прозы и поэзии у меня накопилось.
Год назад переехали с женой в город Домодедово (поближе к сыновьям, внукам.) Это в шаге от Москвы, столицы самого большого и самого миролюбивого государства в мире.
А Домодедово нас покорило в одночасье: город ухоженный, весь в зелени и цветах, красивый, с лучшим парком культуры – возможно, даже и во всей России. Очаровывают стремлением к облакам гигантской высоты сосны, березы, ели, липы; здесь чудесный климат. Не будь на улицах такого перенасыщенного автопарка (эта беда теперь уже, наверное, во всех больших городах мира), Домодедово без малейшей доли сомнения мог бы претендовать на статус земного рая…
[1] Чокои – легкая обувь, изготовленная из цельного куска толстой кожи и зашнурованная наполовину. Распространена у пастухов некоторых азиатских регионов.
Об авторе:
Родился в селении под названием Долинка в апреле 1938 года.
Здесь прошло детство и школьные годы – пожалуй, самая трудная пора для него (и вообще для детей того времени и тех мест). И тем не менее, будучи еще подростком, Серёжа с большим интересом слушал сельчан, когда они по православным праздникам пели старинные русские песни.
Именно те напевы и легенды, их неслыханная загадочность и суровое содержание зародили в нем желание написать нечто похожее самому. И он писал – и стихи, и прозу.
Сейчас Сергей Павлович решился, наконец, издать свою книгу. Именно этим – подбором нужного материала и созданием модели книги – он как раз сейчас и занимается.
