Букет цветов
Карета, запряжённая парой взмыленных рысаков, остановилась у ворот постоялого двора. Из неё вышел темноволосый бородатый мужчина средних лет, одетый в дорогой дорожный камзол. Держась за дверную ручку, он сделал несколько телодвижений, разминая затёкшее от долгой езды тело. Дав указание кучеру, он вошёл в открытые деревянные ворота и уже во дворе столкнулся со священником в монашеской сутане. Оба они вежливо поклонились друг другу и разошлись, но, сделав несколько шагов, разом остановились и обернулись. Несколько мгновений мужчины пристально смотрели друг на друга, после чего улыбки озарили их лица.
— Святой отец, — первым подал голос только что прибывший путник, — уж не вижу ли я перед собой своего давнего друга Клауса Литке? Уж не с ним ли мы когда-то вместе просиживали штаны в аудиториях Виттенбергского университета?
Священник сделал низкий поклон, положив руку на грудь.
— А уж не барона ли Генриха фон Шерера послал господь мне счастье видеть перед собой?
— Так это всё-таки ты, Клаус! Двадцать лет назад я прощался с удалым малым и бражником, а теперь встретил святошу!
— А ты, Генрих, как был щёголем, так им и остался. Подойди ко мне, я благословлю тебя. Но-но, только без этих объятий! Ты же видишь, что я слуга Божий и должен вести себя подобающе сану.
Священник вытащил из-под сутаны большое серебряное распятие и окрестил им своего давнего товарища. Потом поцеловал крест и спрятал его в одежды.
— Послушай, Клаус, или, может, святой отец? — обратился к нему барон. — У меня есть к тебе предложение.
— Святой отец — так будет правильнее, — монах смиренно сложил руки на груди. — Так что там у тебя за предложение, Генрих фон Шерер?
— Ну что за официальность, друг мой! Святой отец, прошу прощения. Можно просто Генрих, как во времена нашей юности.
— Хорошо, Генрих, что у тебя за предложение?
Барон оживился, и теперь с его лица не сходила весёлая улыбка.
— Позволь пригласить тебя в корчму. Я вижу, ты постоялец этого двора.
— Да, важные дела привели меня в Кёльн, а в Мюнстере я проездом. Через три часа отправляюсь в Бремен.
— Вот и чудно, у нас есть ещё время! А я, как ты заметил, только что выбрался из кареты и буду ночевать на этом постоялом дворе. Завтра мой путь ляжет в Кёльн, где ты был совсем недавно. Мы с тобой двадцать лет не виделись, и за бутылочкой хорошего бургундского нам будет о чём поговорить. — Эй, человек! — окрикнул барон проходившего мимо слугу. — Номер мне чистый и светлый. И чтобы без клопов и тараканов. Я Генрих фон Шерер. Размести моего кучера Курта, обслужи карету и накорми лошадей. И ещё, любезный, в вашей корчме готовят сносно или нам со святым отцом стоит поискать более достойное место?
Слуга раскланялся с обоими.
— Что вы, что вы, сударь, у нас лучшие блюда и лучшие вина во всём Мюнстере. Вы, господин барон, со святым отцом останетесь довольными.
— Смотри у меня, каналья! Если обманешь, шкуру спущу!
Слуга ещё раз поклонился и убежал исполнять распоряжения.
— Ну что, Клаус, позволь мне тебя угостить по случаю нашей встречи, — барон похлопал рукой по тугому кошельку у себя на поясе и положил её на плечо давнего друга.
— Генрих, я же просил тебя обойтись без фамильярностей! Что люди подумают?
— Прости, прости, дружище, всё никак не могу привыкнуть к твоей сутане. Пойдём скорее, сядем за стол, а то после дальнего пути у меня в желудке урчит. Да и в горле что-то першит, — барон рассмеялся и первым шагнул в направлении дверей корчмы.
Через несколько минут друзья уже сидели друг напротив друга за массивным дубовым столом в ожидании заказанных блюд. Пышногрудая жена хозяина первым делом поставила перед ними кувшин с бургундским вином и две простые глиняные чаши.
— Ну давай, святой отец, выпьем по первой за встречу давних друзей, и я тебе расскажу, как сложилась моя жизнь. Потом послушаю тебя.
Генрих залпом выпил вино и вытер рукавом камзола губы. Священник последовал его примеру, только губы свои он обтёр подолом сутаны. К этому времени на стол легло большое блюдо с запечённым в яблоках поросёнком, а за ним последовали два других с зажаренными на огне бараньими ножками под чесночным соусом. Огромная высокая чаша с фруктами, окружённая тарелками с разнообразной зеленью, завершила сервировку стола.
— А поросёнок выглядит аппетитно, и баранья ножка так и просится в желудок, — барон воткнул нож в хрустящую поросячью спину. Ловкими движениями он разделал истекающую жиром тушку на несколько частей и взял в руки один нежный кусок. — Сомневаюсь, чтобы монастырская трапеза была похожа на нашу, — Генрих аппетитно жевал свинину.
— Господь от своих слуг требует умеренности в пище и воздержания от людских соблазнов, — Клаус впился зубами в хрустящий бок поросёнка.
Генрих про себя усмехнулся, глядя на своего друга-священника. Он смотрел на его бритую макушку и пытался угадать, что могло подвигнуть некогда удалого бесшабашного парня лишить себя радостей мирской жизни. Неужели фанатичная, глубокая и искренняя вера, неизвестно откуда проснувшаяся в нём? Возможно такое? Интересно будет послушать Клауса. Но прежде чем дать слово товарищу, Генрих сам рассказал о себе.
Он поведал ему, что после окончания университета вернулся в Падерборн, где в предместьях стоит родовой замок его семьи. На беду, в то время несколько неурожайных лет подряд разорили его отца и свели в могилу. Мать пережила мужа всего на шесть месяцев, и в огромном пустом замке Генрих остался один, так как на содержание слуг не было средств. Пришлось продать это величественное сооружение, которое он унаследовал и которое на протяжении веков было домом не одному поколению Шереров. За замок и земли удалось выручить неплохие деньги, и молодой барон перебрался в Кёльн, где купил большой дом и организовал торговую компанию. Он женился на миловидной девушке — дочери бургомистра Марте, которая вскорости родила ему очаровательную дочь Катрин, а через пять лет порадовала появлением на свет сына Мартина. Все эти годы господь был благосклонен к нему, и дело процветало. Уютный дом, любящая заботливая жена, милые послушные дети — что ещё нужно для счастья человеку? Отправляясь прошлым летом в далёкую Московию за большой партией ценных шкур, Генрих знал, что оставляет семью на целый год — именно столько понадобилось ему времени, чтобы добраться до северных русских земель, закупить большую партию лисьих, песцовых и куньих шкур и вернуться домой. А он уже почти дома. Неделя пути, и Марта с детьми бросятся ему на шею. Расчувствовавшись, барон даже стряхнул навернувшуюся слезу и поторопился разлить вино, чтобы побыстрее заглушить нахлынувшую тоску по семье.
— Вот так, друг мой Клаус, сложилась моя жизнь. Должен сказать тебе, что я один из счастливейших мужей и отцов. Надеюсь, прожитые годы тебя тоже не огорчили. Теперь ты поведай мне о своей жизни. С удовольствием послушаю твой рассказ.
Генрих откусил кусок от бараньей ноги и запил глотком вина. Он приготовился слушать. Его друг священник, который во время всего повествования непрерывно ел, наконец, видно, насытился, свидетельством чему была громкая отрыжка, осушил свою чашу с вином и тяжело вздохнул.
— Рассказ твой, Генрих, очень был интересен для меня и как для твоего давнего друга, и как для монаха-францисканца, на плечи которого возложено тяжёлое бремя сохранения нашей христианской веры. Как ты помнишь, дворянского звания я не имел. Родом я был из мещанской семьи, и отцу моему едва хватало средств оплачивать моё образование. Он спал и видел своего сына судьёй. Может быть, я им стал бы когда-нибудь, во всяком случае, я два года практиковался на должности писаря в суде. Я был молод, красив и горяч — ты это помнишь.
Генрих в знак согласия кивнул головой.
— И вот, на свою беду, я влюбился в дочь прокурора. Теперь-то я знаю, что это была не беда, а испытанье Господне, которое я вынес с честью. Я весь сгорал от любви, а дама моего сердца была ко мне абсолютно равнодушна. Несмотря на это, я посватался к Эльзе — так звали девушку, которую я страстно любил. Прокурор, её отец, выгнал меня как шелудивого щенка, и Эльза при этом только усмехалась. На следующий день после моего неудачного сватовства я лишился места писаря в суде по прихоти своего несостоявшегося тестя и остался без средств к существованию. Отец мой во всём обвинил меня и выставил за дверь, заявив, что не собирается сажать на свою шею великовозрастного сына-бездельника.
— Неужели родной отец выгнал тебя из дома? — Генрих весь подался вперёд.
— Не предательство отца меня удручало, а безвозвратная потеря моей возлюбленной. Я до сих пор помню её ухмылку, когда у неё на глазах двое слуг выталкивали меня из их дома! — Клаус сжал в бешенстве кулаки.
— Ну что ты, друг мой, так расстроился? Всё в жизни бывает и проходит, — Генрих положил свою руку на руку товарища. — Время всё лечит, и твоя рана когда-нибудь затянется.
— Затянется, говоришь? — монах сжал губы так, что они побелели. — Никогда этого не произойдёт! Потому что Господу так угодно. Он избрал меня, своего ничтожного раба, служить ему, и я это делаю много лет не покладая рук. Я папский инквизитор всей Верхней Германии и посвятил себя борьбе с ересью.
При слове «инквизитор» одна мышца на лице барона дёрнулась и зрачки неестественно расширились, но он быстро взял себя в руки.
— Бороться с врагами господа — почётное и ответственное занятие, — сказал он чуть надломленным голосом.
— Да, я это понял, когда братья-францисканцы приютили меня в одном из своих монастырей и открыли мне глаза. В монастырской библиотеке я изучил «Summis desiderantes affectibus», что в переводе с латыни звучит как «Всеми помыслами души» — буллу о ведовстве нашего папы Иннокентия VII, а также мудрейший трактат Шпренгера и Инститориса «Молот ведьм». Вот где открылась мне мудрость человеческая! Вот когда я понял, почему отказала мне Эльза! В трактате ясно написано, что женщины — несовершенные твари, глупые, похотливые, вероломные, тщеславные, любопытные, болтливые, лживые, нестойкие в вере, и являются самой лёгкой добычей для дьявола! Во мне же уже горела искра Божья, когда я предложил этой девушке руку и сердце. Разве она — невеста дьявола — могла пойти со мной к алтарю? И тогда я сказал: «Спасибо, Господи, что уберёг меня!» И когда я это понял и поведал о прозрении аббату, братья-монахи отслужили по этому случаю молебен.
— А может, Эльза просто любила другого юношу, а не тебя? — несмело возразил Генрих.
Клаус злорадно усмехнулся.
— Я понимаю твоё сомнение, но смею тебя заверить, что всё не так просто. Эльза была слугой и любовницей дьявола — она призналась в своём преступлении на допросах, на которых я присутствовал. «Испанский сапог» развязал ей язык. А на дыбе она рассказала, что входила в секту еретиков, которую возглавлял её отец, и все вместе они летали на шабаш к сатане. Что ты на это скажешь, друг мой Генрих?
Генрих сидел молча, уставившись на блюдо с фруктами.
— Что было с ними со всеми потом? — спросил он чуть слышно.
— То, что и с остальными еретиками — они умерли на костре. — Клаус налил себе вина и выпил полную чашу, потом продолжил: — Ты вот живёшь беспечной жизнью и не желаешь видеть козни ведьм и колдунов, которые творят зло вокруг тебя. Или смирился с этим. Беспечность ох как дорого может стоить человеку. Взять хотя бы тебя, Генрих. Не было бы у тебя друга, такого, как я, гореть бы тебе вечно в геенне огненной.
— О чём ты, Клаус? — кровь отхлынула от лица барона.
— Вот я недавно был в твоём родном Кёльне, я тебе об этом говорил. В мою задачу входит контролировать суды святой инквизиции по всей Северной Германии. Если этого не делать мне — избраннику Божьему и доверенному лицу папы, сатана незаметно завладеет душами не только простых католиков, но и душами самих отцов-инквизиторов. Мне нужно их постоянно образумливать, тыкать носом в малейшие проявления ведовства, иначе ночь накроет всю Землю, и имя Иисуса Христа будет забыто. Вот конкретный тому пример. Просматриваю я в Кёльне, находясь в суде инквизиции, доносы горожан. И что я вижу, по-твоему? А вижу я то, что горожане куда бдительнее, чем стражи веры. Радует, что твои земляки сигнализируют о малейшем проявлении ведовства. Святые же отцы, которые по своему положению должны быть зорче простых христиан, откладывают в сторону некоторые доносы как несущественные. В ворохе отброшенных якобы неважных бумаг я нашёл одну, которой не мог не заинтересоваться в силу определённых причин, и ты скоро поймёшь, дорогой мой Генрих, почему. Один лавочник с Ломбардной улицы пишет в суд, что девочка, а по сути уже девушка, принесла домой букет цветов, набранных ей, видимо, где-то за городом. Букет и букет, что из того? Но это только на первый взгляд пустяк. А если посмотреть на этот букет внимательнее? Из чего он состоит? Из цветов мака! Как тебе такой букет?
Генрих сидел за столом бледный и неподвижный, как восковая фигура.
— Ну, отвечай!
— Букет из маков выглядит очень красиво, на мой взгляд, — выдавил он из себя.
— И отцы-инквизиторы так же посчитали. А если допустить, что девушка приносила домой и другие цветы? Белену, например? Или паслён? Или, того ещё хуже, болиголов? А из такого букета можно уже приготовить заговорное зелье! Разве не стоит провести расследование и выяснить всё до конца? Тем более что ты мне до сих пор очень дорог, хотя мы и не виделись двадцать лет.
— А при… при чём тут я? — нижняя губа Генриха задрожала.
— Как при чём? — на лице Клауса выразилось искреннее удивление. — Ту девушку ведь звали Катрин, она твоя дочь. Что она тебе доводится дочерью, я узнал не сразу, скорее почувствовал, прочитав в доносе знакомую фамилию. Ведь моими действиями и помыслами управляет сам Господь, как я тебе уже говорил. Разве я мог бросить друга в беде? Конечно, я незамедлительно послал за девицей. Катрин оказалась красавицей, это меня тоже насторожило. Но как опытный инквизитор, я всегда помню «Уголовно-судебное уложение императора Карла V» и не забываю о добром имени обвиняемого. Тем более что обвинения пали на дочь моего давнего друга. Разве причиной доноса не могут быть зависть, неприязнь, тщеславие или ревность? Такое можно допустить. Помолясь, мы, судьи, вежливо допросили девицу Катрин. Она призналась, что действительно нарвала в поле на окраине города маков и принесла домой букет. Она уверяла, что кроме маков, других цветов, необходимых для приготовления колдовского отвара, домой не приносила. Я уже было поверил девушке, но, помня, что она твоя дочь, решил провести дополнительное расследование. До выяснения обстоятельств дела Катрин я оставил в городской тюрьме. Следователи тщательно допросили ваших соседей и прислугу и выяснили, что в детстве она любила кататься на козле. С чего бы это?
— Клаус, моя дочь всегда любила животных, а козлёнка она воспитывала с его рождения. Она к нему очень привязалась. Когда он вырос, он ходил за ней всюду как собачонка, даже защищал её… — Генрих смотрел широко раскрытыми глазами в лицо своего давнего друга.
Тот нахмурился.
— Козёл был чёрным?
— Да, он таким появился на свет.
— Чёрным! Вот именно — чёрным! А ведомо ли тебе, друг мой Генрих, что дьявол перевоплощается именно в чёрного козла? Отсюда и такая удивительная привязанность этой твари к твоей дочери. А куклы, найденные при обыске в её комнате? Одна из них как две капли воды похожа на жену мясника, которая уже много лет не может зачать ребёнка, а другая напоминает сестру бургомистра, с которой случаются частые припадки.
— Эти куклы были ей куплены на рынке в праздники! — лоб барона покрылся испариной.
— Она сама их выбирала?
— Конечно, ребёнку покупали то, что ему по душе.
— Другого ответа я и не ожидал услышать. Но я всё же допускал, что доказательства вины, собранные в отношении твоей дочери, могли быть совпадением. Тогда я решил испытать её водой. Вода, как ты знаешь, чистая стихия и вытолкнет ведьму, если она в неё попадёт. Катрин раздели, связали и бросили в реку. Она всплыла! Всплыла, друг мой! Но, ни на минуту не забывая, что она твоя дочь, я старался изо всех сил быть объективным до конца и не совершить судебной ошибки. В присутствии врача девицу раздели донага, обрили, и члены суда внимательно осмотрели её тело в поисках «ведьминой отметины», которую оставляет дьявол после совокупления с заблудшими женщинами. И мы нашли её. Маленькое красное пятнышко на левой ягодице. Твоя дочь не почувствовала боли, когда в это место кольнули иглой. Суду стало абсолютно ясно, что перед ним грешница, вступившая в связь с сатаной. Но, может быть, Катрин сама не ведала того, что творила?
Барон, весь потный, посмотрел на инквизитора с надеждой. Клаус налил себе вина и сделал добрый глоток.
— Выдающийся защитник веры нашей Фома Аквинский наставлял христиан: «Колдовство есть договор, есть сделка с дьяволом, сделка, оскорбительная для Бога. Колдуны — предатели христианской веры и должны быть наказаны, — монах сделал небольшую театральную паузу и, подняв указательный палец, произнёс назидательным тоном: — Если сам колдун не знает, что спутался с дьявольским отродьем, он тем не менее заключил молчаливую сделку с дьяволом, следовательно, повинен в ереси и подлежит суду инквизиции, как и тот, кто пошёл на это сознательно».
Катрин задавали вопросы, на которые ей надлежало честно ответить: где, когда и как ей довелось сговориться с дьяволом? как часто и каким образом она отдавалась ему? сколько раз и когда летала на шабаш? где и как вредила людям своими колдовскими чарами? Она отрицала поначалу всё, надеясь ввести судей в заблуждение, но, когда тиски сдавили ей пальцы, призналась в маленьком грехе. Она созналась, что пыталась приготовить колдовской отвар из любопытства. Но это признание оказалось ложью. Когда в тисках ей сдавили пальцы обеих рук, девица призналась, что имела частые сношения с нечистым по ночам у себя в комнате. «Испанский сапог» на её очаровательных ножках сделал Катрин ещё более разговорчивой. Она созналась, что творила из ила змей и лягушек, а частые грозы и град в этом и прошлых годах — её рук дело. Может, ты слышал, друг мой Генрих, что по весне пастухи частенько находили на пастбищах свой скот растерзанным? Так вот это Катрин оборачивалась волком и терзала скотину. Она сама в этом призналась суду. Ты крепко спал ночами, а дочь твоя летала на шабаш, оседлав метлу, выкрикивая: «Ах! Выше небес! Дальше света! Да со всей нечистой силой!» Там она в компании ведьм и колдунов лакомилась жареной человечиной, рагу из ворон, отварными кротами и лягушками. И уже на дыбе она созналась в своём самом страшном грехе — в убиении младенцев, тельца которых она использовала для приготовления отвара, от которого чахли виноградники в окрестностях Кёльна. Ты знаешь, Генрих, даже под пытками Катрин сумела навести на меня самого порчу. При виде её молодого обнажённого тела я не испытывал никакого возбуждения. Не знаю, пройдёт это у меня или нет? Придётся усерднее молиться Господу. Когда вина твоей дочери была абсолютно доказана, меня осенила мысль: а не вовлекла ли она членов твоей семьи в свои бесовские деяния? Девчонка всё отрицала и много раз лишалась чувств. Дьявол всегда помогает своим слугам, усыпляя их и спасая от пыток. Что с тобой, Генрих, на тебе лица нет! На, выпей вина.
Клаус наполнил чашу своего товарища и подождал, пока тот её осушит.
— Я тебя понимаю как никто другой, ведь мы были как братья когда-то и ими остались, я уверен, навсегда. Беспокоясь о тебе, я приказал привести для допроса твоего сына Мартина.
— Боже, только не это! — едва слышно прошептали губы барона.
— Малец оказался стойким не по годам и выгораживал свою ведьму-сестру. Даже тиски не вытянули из него правды. Когда же я приказал подвесить его за его маленькие погремушки, он выложил всё. Столько лет служа Господу в святой инквизиции, я поднабрался опыта в делах вытягивания истины из обвиняемых. Не был исключением и Мартин. Он сознался, что летал с сестрой на шабаши и участвовал в них вместе со своей матерью. Вся эта троица совместно наводила порчу на людей и насылала бури. Одним словом, началось всё с безобидного на первый взгляд букета маков, а кончилось бесовской сектой в твоём доме, дорогой мой друг Генрих. Я ни на минуту не сомневался, что ты, которого я хорошо знал когда-то, непричастен к преступлениям, чинимым членами твоей семьи, поэтому не спрашивал у твоих домочадцев про тебя. Ни один из них твоего имени сам при допросах не упомянул, и это подтвердило мою уверенность в силе твоей веры. Ведь в «Молоте ведьм» ясно сказано, что «нет чуда в том, что еретичеством ведовским паче осквернены жёны, нежели мужья»…
В это время дверь корчмы открылась, и в неё вошёл молодой монах в выцветшей сутане. Он оглядел посетителей и нашёл глазами инквизитора. Юноша поспешил к столу, за которым тот сидел в компании благородного господина.
— Отец Клаус, я вас кругом ищу. Нам пора трогаться в путь, экипаж уже подан.
Священник встал со скамьи, слегка покачнувшись. Он посмотрел на своего, теперь похожего на покойника, товарища, взял из вазы спелое яблоко и надкусил его.
— Мне пора, дружище Генрих, спешить справлять моё трудное, но благое дело. Я горжусь тем, что выхватил тебя из лап сатаны. Прах его бывших слуг, членов твоей семьи, развеян над центральной площадью Кёльна, и тебе уже ничто не угрожает. От моего рассказа ты, бедный брат мой, весь поседел. Ещё бы! От одной только мысли о том, что могло бы с тобой случиться, не помоги тебе твой давний и верный друг, можно сойти с ума. Приедешь домой — первым делом сходи в нашу матушку-церковь и попроси у Бога прощения за то, что был недостаточно бдительным, ведь, если разобраться, это тоже грех. Прощай, Генрих, барон фон Шерер, и да храни тебя Всевышний.
Монах вышел из-за стола, неуверенно ступая, обошёл его и похлопал по плечу товарища. Тот сидел, склонив голову, уставившись в одну точку. Инквизитор понимающе покачал головой и направился к выходу.
Об авторе:
Владимир Шмельков, родился в 1954 году в г. Астрахани. Там же окончил школу и технический вуз. Ходил в море, служил в органах МВД. В настоящее время работает инженером на предприятии. Печатался в периодических изданиях Астрахани, в двух номерах астраханского литературного журнала «Зелёный луч», в газете «Литературная Россия», в журнале «Российский колокол». В 2013 году стал лауреатом конкурса «Новое имя в фантастике».
