Долг
1.
Впереди меня, тяжело опираясь на костыль, с видимым усилием переставляя ноги, шла старуха. Ее я достаточно часто встречал в районе, где живу.
Была она высокой, худой донельзя. Летом она ходила в до крайности застиранной, штопаной-перештопаной длинной вязаной кофте, на ногах — стоптанные мужские полуботинки на несколько размеров больше необходимого. Зимой одевалась в давно потерявшее свой первоначальный цвет демисезонное пальто, место которому давно уже на свалке. Настроение надолго портилось после встречи с ней.
Где она жила, с кем, чем занималась ранее и сейчас, я не знал. Но жила она, судя по всему, не очень просто. Старуха почти всегда ходила в сопровождении стаи бездомных собак.
Количество собак, вертевшихся около нее, было разное, но что бросалось в глаза — они были ей бесконечно преданны. Самые маленькие из них бежали у ее ног, а собаки покрупнее крутились поодаль, как бы охраняя и ее, и своих братьев меньших. Как это было ни странно, но никаких собачьих разборок, как обычно бывает в столь разношерстной компании, мне ни разу не приходилось наблюдать.
Иногда она останавливалась отдохнуть, и тогда собачье племя располагалось у ее ног — кто стоял, кто садился, а некоторые вальяжно разваливались и готовились слушать, что им скажет старуха. А она доставала всегда почему-то замызганную, измятую пачку «Беломора», своими изуродованными временем и болезнями непослушными пальцами выуживала папиросу и, достав из давно и навсегда оттянутых карманов спички, закуривала привычным движением рук и, сделав несколько глубоких затяжек, выпуская через приоткрытый рот клубы вонючего дыма, начинала что-то говорить собакам.
Она постоянно что-то им говорила. Что она говорила им, это, вероятно, так и останется тайной и для меня, и для всех прохожих. Иногда, находясь, вероятно, в особом расположении духа, она наклонялась с трудом и поглаживала ближайшую к ней собаку. Остальные с завистью смотрели на счастливицу, но особого неудовольствия не выражали, вероятно, не без основания считая, что когда-нибудь и до них дойдет очередь получить свою пайку ласки.
Подобную картину прохожие постоянно наблюдали, обходя эту странную компанию, не без основания, на их взгляд, остерегаясь и грозного вида собак, и неприветливую на вид старуху. Иногда она вдруг покидала своих слушателей и, завидев прохожего, тяжело опираясь на палку, брела к нему с просьбой дать ей немного денег на пропитание ее и собачек. Но я никогда не видел, чтобы старуха надолго задерживалась около людей, с кем-то заговорила о чем-нибудь по-житейски простом и понятном. По всему видно, она давно предпочла общество собак, а не людей, находя в общении с ними и отдохновение своей измученной какой-то ей одной ведомой проблемой душе, и благодарных слушателей.
Все вокруг давно уже привыкли к этой необычной компании, принимали эти приставания как должное и считали старуху немного не в своем уме. Люди доставали из карманов или кошельков какую ни на есть мелочь, совали в протянутую руку и, брезгливо отдернув свою, старались поскорее убраться восвояси.
Сейчас было лето, и на ней была ее бессменная кофта. На ногах были привычные стоптанные мужские туфли, одетые на босу ногу. А длинная, давно потерявшая свой первоначальный цвет юбка предательски не скрывала ее худых длинных ног. Узловатые светло-синие вены, покрытые почти прозрачной, иссушенной временем, покрытой сеточкой трещинок кожей, демонстрировали всем любопытным взглядам прохожих степень старости женщины.
На этот раз собак, как это ни удивительно, рядом не было. Видно, были все заняты какими-то своими собачьими делами.
Подойдя к ступеням, ведущим в аптеку, старуха надолго остановилась, тяжело опираясь на костыль, задумалась о чем-то, глядя перед собой. Так она и оставалась неподвижной, пока я не поравнялся с ней. Старуха неожиданно обернулась ко мне и хрипловатым прокуренным голосом проговорила:
— Сынок, помоги забраться на ступени.
Я подошел к ней, желая оказать просимую помощь. Неожиданно сильной рукой она взяла, нет, даже схватила, вцепившись в нее мертвой хваткой, меня за руку и, тяжело опираясь на нее, ступила на первую ступень. Так, не спеша, с хрипло и тяжело дышащей старухой, останавливаясь на каждой ступени, мы добрались наконец до двери аптеки. Она отпустила мою руку и неожиданно внимательно взглянула на меня.
Из-под низко надвинутого, давно потерявшего свой первоначальный цвет платка, в ореоле выбившихся из-под него клочьев седых волос, на меня смотрели голубые глаза совсем молодой женщины. Они излучали свет, который проникал внутрь моего сердца, заставлял его учащенно забиться. Глаза горели какой-то необыкновенной, необъяснимой силой. В них светился ум и огромный жизненный опыт. Они были настолько прекрасны и неожиданны в данной ситуации, что мне стало не по себе. Иметь такие необыкновенные глаза в таком, на первый взгляд, солидном возрасте — это что-то из области фантастики.
Однако это мгновение быстро прошло. Ее глаза как-то сразу потухли, как будто кто-то невидимый в ее голове, покрытой выцветшим платком, выключил в них свет. Старуха прикрыла веки и, уже исподлобья глядя на меня, попросила:
— Дай старушке денежек сколько можешь.
Сбитый с толку таким невообразимым превращением, выходящим за рамки разумного и естественного, в смущении я зашарил по карманам в поисках денег. Выгреб всю мелочь, что была в кармане, и, не глядя на старуху, сунул ей в руку деньги. Она молча взяла, положила в карман и, больше ни слова не говоря, отворила дверь в аптеку.
Я постарался поскорее убраться подальше, сгорая от стыда за свое относительное благополучие, за общество, за наше государство, которое равнодушно взирает на всеобщее обнищание людей, позволяет своим гражданам опускаться все ниже и ниже по социальной лестнице.
2.
Через несколько дней после этой памятной для меня встречи я возвращался с работы, глубоко погруженный в свои мысли, не замечая ничего и никого вокруг себя. Шел я по аллейке не спеша, вдыхая полной грудью свежий вечерний воздух.
Неожиданно мое внимание привлекла необычная для этих мест картина. На одной из немногочисленных, еще уцелевших, не переломанных великовозрастными балбесами скамеек, когда-то поставленных вдоль этой небольшой импровизированной аллейки для отдыха стариков и молодых мамаш с детишками, сидела знакомая уже мне старуха.
Около нее сидели три собаки. Вид их был устрашающий. Здоровые лохматые животные, никогда не знавшие ни хозяев, ни теплых городских квартир, выживающие в суровых городских условиях в вечных драках с конкурентами за кусок хлеба. Но сейчас они выглядели вполне мирно. Спокойно сидели рядышком и внимательно, не отвлекаясь на выяснение отношений с собратом по несчастью, смотрели на старуху.
Старуха доставала из перемятого, местами порванного полиэтиленового пакета очередную порцию какой-то еды и давала одной из собак. Собака на удивление аккуратно и не спеша брала из рук старухи еду, отходила от компании на несколько шагов и, удобно разместившись на асфальте, принималась за трапезу. Ее место занимала следующая собака.
Я остановился, пораженный увиденным. Человек, чье благосостояние явно не блестящее, делится тем, что имеет сам, с еще более бедным и обездоленным.
Я долго молча стоял в отдалении, стараясь быть незамеченным этой странной компанией, ничем не привлечь к себе внимания, не нарушить это хрупкое и такое трогательное единение человека и животного.
Наконец принесенная еда, вероятно, закончилась, и старуха вытряхнула из пакета оставшиеся крошки на асфальт, аккуратно сложила пакетик и после двух неудачных попыток наконец положила его в растянутый карман кофты.
Не выдержав наплыва своего любопытства, я подошел и сел рядом. Прошло нескольких минут неловкого молчания. Как это ни странно, старуха без слов поняла мой безмолвный вопрос. Она обеими руками тяжело оперлась на свой костыль, опустила голову и совсем тихо проговорила:
— Я перед всем собачьим племенем в неоплатном долгу. Всей моей жизни не хватит оправдаться перед ними.
— Вы что, на живодерне работали? — ошеломленный, пробормотал я.
— На живодерне!.. — вдруг неожиданно скрипуче засмеялась старуха. — Хуже! Я вот этими руками, — старуха отставила в сторону костыль, прислонив его к скамейке, и вытянула вперед высохшие от времени, покрытые узлами вен руки, — отправляла собак на смерть.
Я молчал, теряясь в догадках, что имела в виду старуха. А она, вновь взяв костыль, положила на него уставшие за время жизни руки. Она надолго задумалась. Потом вдруг встрепенулась и попросила закурить. Я достал пачку сигарет и, выудив одну, протянул ей. Она с презрением посмотрела на протянутую сигарету, но, ничего не сказав, взяла ее слегка трясущимися руками. Привычно прикурив от спички, она глубоко затянулась и, помолчав еще немного, хрипловатым голосом поведала мне свою историю.
3.
— Я всегда любила собак, особенно крупных. Мама мне не разрешала завести собаку дома, и я, показав всем знакомым и родным свой характер, пошла на курсы кинологов. Работали такие курсы недалеко от дома, где мы тогда жили. И окончила эти курсы аккурат перед самой войной. Можно сказать, одновременно и школу, и курсы. А когда война началась, решила пойти на войну защищать все, что было мне дорого, чего лишила меня эта проклятая война.
Пришла в военкомат, а там со мной даже разговаривать не стали. Да и что с девчонкой семнадцатилетней говорить? Высокая, худющая от постоянного недоедания. В общем, со стороны представляла собой зрелище, вероятно, не самое благоприятное.
Не знаю, на счастье или на беду, зашел тогда в военкомат по каким-то своим делам командир взвода собаководов. Узнав, что я окончила кинологические курсы, согласился взять меня в свой взвод. Риска-то практически никакого. От линии фронта было тогда еще далеко. Да и служба практически заключалась в том, чтобы кормить собак, убирать вольеры да дрессировать их. Так что службой назвать, конечно, мою деятельность можно было с большой натяжкой. Правда, выдали мне не по росту большое обмундирование, которое висело на мне как на вешалке, поставили на довольствие. И на этом вся моя военизация закончилась.
Занималась подготовкой собак к несению охранной службы. Помогали собаки солдатикам охранять продовольственные склады от мародеров и бандитов. Многие из моих питомцев отдали свои жизни, выполняя свой долг. Бандитизм и мародерство тогда начали расцветать…
Старуха надолго задумалась, вероятно, вспоминая своих погибших питомцев. Я молчал, затаив дыхание, боясь неловким словом или движением вспугнуть ее воспоминания. После продолжительной паузы старуха вспомнила обо мне и попросила еще одну сигарету. Я достал пачку и отдал ей. Она снова закурила, положила пачку моих сигарет к себе в карман и после нескольких затяжек продолжила.
— Положение на фронте изменялось не в нашу пользу. Кольцо вокруг города на Неве замкнулось. В городе настали тяжелые времена. Из-за недостатка продовольствия пайки становились все скуднее и скуднее. Именно в этот непростой для нашего города момент командованием было принято решение об использовании собак для уничтожения вражеских танков.
Это уже после войны я прочитала в какой-то книжке, что установка минных заграждений от танков очень дорогая штука. А собак в городе тогда было еще много. Не все успели умереть от голода, холода, ежедневных бомбежек.
Требовались для этой службы собаки крупные и сильные. Как-никак необходимо было нести груз весом килограммов в пять-шесть. И не просто нести, а бегом, чтобы не успели подбить тебя. Приходилось их хорошо кормить, чтобы они хотя бы в последние минуты жизни могли донести до цели свой смертоносный груз. А чем их кормить? Тут людям есть было нечего! Выход из положения нашли как неординарный, так и страшный по своей сути. Кормить собак-подрывников их же более слабыми, больными, умирающими сородичами.
Старуха глубоко затянулась и внимательно посмотрела на меня.
— Ты когда-нибудь убивал собак? — неожиданно спросила она.
— Нет, не приходилось, — ошеломленный словами старухи, пробормотал я, поеживаясь, как от озноба, хотя на улице было тепло.
— А мне вот пришлось. Звали нашего командира взвода Иван Степанович Шуров. Правда, все за глаза звали его просто Степаныч. Тот знал об этом и, можно сказать, даже гордился этим. Он небезосновательно считал, что если его подчиненные так его зовут, значит, уважают. Хоть и был он всего-навсего старшиной.
Был он для нас, своих подчиненных, и старшим товарищем, и папой, и мамой. Ведь было его подчиненным, считай, всем годков по 18-20. Для нас, молодых, он был уже стариком. Хотя в то время ему еще и 40 не стукнуло.
Вызывает как-то раз меня Степаныч. Захожу к нему в его каморку. Сидит он на табурете и о чем-то размышляет, гоняя во рту из угла в угол потухшую папиросу. Так и молчим. Он сидит, я стою. Приняв какое-то одному ему известное решение, Степаныч сплюнул давно потухший окурок папиросы, сдвинул треух на лоб и долго сосредоточенно скреб затылок. Наконец, собравшись с духом, произнес:
— Ну вот что, дочка, надо кормить наших собачек, бери-ка вот лопату да шагай за едой.
— За какой едой? — со страхом произнесла я, каким-то внутренним чутьем разгадав тайный смысл его слов.
— За какой, за какой? Сама, чай, знаешь!
— Мне что же, надо собаку лопатой убивать? Дайте мне хоть винтовку.
— Винтовку? — невесело усмехнулся Степаныч. — Да ты что? Откуда у меня винтовка? На фронте винтовок не хватает, а ты хочешь, чтобы нам выдали. Да и стрелять ты все равно не умеешь. Так что, рядовой, приступай к приготовлению пищи.
Степаныч выдал мне лопату и, не глядя мне в глаза, сквозь рано поседевшие усы пробормотал:
— Иди.
Я взяла лопату и на дрожащих от страха ногах вошла в вольер.
Маленькая собачонка, услышав, видно, стук металлической калитки, выскочила из будки и подбежала ко мне.
Она была вся такая маленькая, худенькая. Голодная зима блокадного Ленинграда не пощадила ни людей, ни животных. Она стояла, глядя на меня полными слез глазами. Стояла и дрожала всем телом, то ли от холода, то ли от страха.
Я отвернулась, закрыла глаза и, подняв лопату, со всей силы опустила вниз. Раздался треск переломанного черенка. Я открыла глаза. Собачка стояла в стороне и по-прежнему смотрела на меня с болью и непониманием. Я закричала, бросила на землю остатки черенка и бросилась из вольера что было мочи.
Вбежала в каморку Степаныча и, плача, забилась в истерике. Степаныч молча посмотрел на меня, подошел и по-отечески обнял за плечи. Я уткнулась в его плечо и долго еще рыдала, несвязно рассказывая ему, что получилось от моей работы.
Выслушав меня, он, так и не сказав ни слова, взял стоящую в углу лопату и вышел из каморки. Через несколько минут дверь каморки отворилась, и вошел Степаныч, держа в одной руке несколько тушек собак, в другой — лопату с обломанным черенком, а под мышкой остаток черенка. Он аккуратно положил свою страшную ношу на пол у двери и забормотал, пытаясь скрыть смущение:
— Вот еще чего надумала — инвентарь ломать. Этак я на вас не напасусь лопат, если каждый будет норовить инвентарь ломать. Ишь моду взяли!
Степаныч полез в шкаф за инструментами, чтобы отремонтировать лопату, долго там грохотал чем-то. Наконец нашел, что искал, положил их на табуретку и вдруг повернулся ко мне:
— А ты чего стоишь? Иди, дочка, готовь собакам еду. И того… Привыкай помаленьку. Что делать-то? Собакам надо что-то есть. Сама понимать должна, что выполняем мы государственную задачу.
Сердце сжималось от боли при виде тел этих жалких, исхудавших животных, погибавших такой страшной смертью. А что делать-то было? — неожиданно спросила, повернувшись ко мне, старуха.
Я растерялся от такого вопроса, не нашелся, что ответить. Лишь пожал молча плечами.
— Вот и я не знала, что делать. А делать-то надо было что-то! Чем было кормить тех, которые через какое-то время тоже погибнут? Пойдут на верную смерть, спасая жизни людей. Прошло немало времени, пока я заставила себя через страх и боль убивать этих беззащитных животных. А ведь они доверяли мне. Они до последней минуты жизни верили, что я их накормлю, приласкаю…
До сих пор, хотя прошло уже много лет, они приходят ко мне во снах и вопрошают, ради чего я их так, чем они-то провинились передо мной, перед человеком. Ведь они верой и правдой служили ему всю свою недолгую жизнь. И не могу я ничего им ответить. И просыпаюсь вся мокрая от слез, и не сплю до утра. Все пытаюсь найти себе оправдание. Видать, до конца жизни нести мне сей крест…
Старуха неожиданно замолчала, закурила очередную сигарету, тяжело опершись на костыль, встала и, ни слова не говоря, поковыляла по аллее в сопровождении трех собак.
Больше я ее никогда не видел. Может, господь прибрал неприкаянную ее душу.
Об авторе:
Анатолий Старов, родился в Краснодарском крае. Окончил Высшее Военно-Морское училище радиоэлектроники в Санкт-Петербурге. Капитан второго ранга в отставке. Давно увлекаюсь фотографией.
С недавнего времени стал писать рассказы, часть которых вошла в сборник рассказов «Байки старого ворчуна», изданный в Канаде. Позже был написан мистический роман «Жизнь в полумраке», изданный в Германии и Канаде.
В настоящее время работаю над новым мистическим романом «Необыкновенные приключения Венедикта Струкачева — частного детектива».
