Две тетради
(Отрывки из книги)
Тетрадь Нины, Новелла четвертая
Калининский фронт
В Старой Торопе я стала свидетелем расстрела изменника. Нас строем привели к месту, где уже собрался личный состав нескольких госпиталей и воинских частей. Генерал, представитель военного трибунала (я впервые тогда увидела человека в форме с лампасами), зачитал приговор, сущность которого я не запомнила, но врезались в память слова: «…за измену Родине приговорить к расстрелу». Осужденный – молодой солдат – после оглашения приговора упал на колени, просил прощения, плакал. Его подвели к уже выкопанной яме и расстреляли. Трудно описать наше общее состояние – все мы были потрясены.
Торопец
Через несколько дней, 29 июля 1941 года, мы прибыли в город Торопец.
Калининский фронт. Погрузились на машины и поехали. Пока ехали по городу, обсуждали, как будем развертываться, как приступим к приему раненых. Город горел, все было окутано дымом. Подъехали к месту назначения – школе, а там во дворе, в коридорах, классах полно раненых: кто сидит, кто лежит. Мы услышали стоны, возмущения, брань. Это были бойцы, вышедшие из окружения и самостоятельно добравшиеся до места расположения госпиталя: раненые, больные, истощенные – более двухсот человек.
В этот же день с полевых медицинских пунктов, с поля боя прибыли еще около трехсот человек. Что тут началось! Все, чему учились, все, что планировали, полетело к черту. Хотя сейчас я думаю, что в той обстановке, в которой мы оказались, все было сделано нами, как надо: в первую очередь, замаскировали окна, старшие сестры пересчитали раненых для организации кормления, врачи занялись сортировкой – кого в операционную, кого в перевязочную, кого в эвакуацию.
Б.Н. Мультановскому пришлось срочно сделать перестановку кадров. Старшими операционными сестрами он назначил Алевтину Калетину и меня, и сразу дал задание: развернуть в физкультурном зале операционную на три и перевязочную – на двенадцать столов. Нужно было приступать к обработке и операциям. Вот тут-то мы впервые по-настоящему и почувствовали, что такое война и что такое ответственность на войне.
Свою первую операцию в условиях фронта я запомнила на всю жизнь. Борис Николаевич просил подать инструмент, называл его, я подавала и до боли сжимала зубы, чтобы крепче запомнить все, что вижу: названия инструментов (хотя по опыту мирной жизни кое-что знала), ход операции.
И вдруг – непредвиденное. Прибежал санитар, бывший до войны сапожником в Сарапуле, и говорит: лью в автоклав воду, а ее не видно… Оказывается, он лил воду прямо на мешки с перевязочным материалом! Мы чуть не зарыдали. Так и повелось: я в операционной у стола – Алевтина следит за стерилизацией инструмента и перевязочного материала, а через некоторое время меняемся. Это и было отдыхом.
К операционным столам встали врачи Г.А. Исакова, Л.Г. Векшина, П.П. Соколов, в перевязочной работали сестры Былева и Якимовских. Пока от усталости не падали и не засыпали прямо на рабочем месте, зачастую стоя, никто не уходил на отдых. Иногда было слышно, как кому-то из персонала становилось плохо: нашатырный спирт, вода – и снова к столу. Смешались день и ночь. Время суток определяли, когда санитары открывали окна, убирая светомаскировку, появлялся дневной свет и в операционной гасились светильники – плошки с салом и фитилем. В такой горячей, иногда нервозной обстановке, ведущий хирург госпиталя Б.Н. Мультановский своим спокойствием, личной выдержкой создавал рабочую атмосферу, в ходе операции давая врачам, особенно тем, кто не был специалистом в области хирургии, ценные советы.
3 августа 1941 года на станцию Торопец прибыл эшелон с боеприпасами. Госпитали, находящиеся в городе, грузили в это время около трех тысяч раненых в эшелон для эвакуации в тыл, в это время налетели вражеские самолеты, и началась бомбежка. Сестры, санитары, шоферы с машин кинулись спасать людей. Мы бежали к станции, к составу, а там рвались бомбы, и все взлетало на воздух: вагоны, цистерны, люди… Все горело на большой площади вокруг железнодорожного полотна. Видишь, лежит раненый с шиной Крамера или гипсовой повязкой, хватаешь его на плечо и тащишь подальше от огня. И снова – в огонь, в дым, в вагоны – вытаскивать раненых: на себе, на носилках. Куда нести, определить невозможно: главное – подальше от огня, на чистое место, к машине. А самолеты на бреющем полете поливают все пулеметным огнем.
Кто сколько раненых вынес из огня – не считали. Госпиталь снова был до отказа забит людьми, и вновь двое суток никто из врачей и медсестер не присел отдохнуть.
Во время бомбежки с медицинской сестрой, воспитанницей Сарапульского детского дома Анной Глущенко, случилась такая история (я ее хорошо знала, мы вместе работали в госпитале в финскую кампанию). Когда весь персонал кинулся спасать раненых, она подбежала к начальнику Малых, терапевту из Воткинска, и стала спрашивать его, где взять носилки. Он пришел в бешенство: «Ах, ты не знаешь, где взять носилки?..». И – за наган! Хорошо, что рядом стоял комиссар Цинман. Он был сердечным человеком и успел схватить Малых за руку. Когда все закончилось, Анну нигде не могли найти. В минуту передышки на ее постели была обнаружена записка: «Я ушла на передовую. Или голова в кустах, или грудь в крестах». Мы тяжело пережили эту потерю.
Ведущий хирург нашего госпиталя Б.Н. Мультановский только в августе произвел более ста пятидесяти операций. Одному тяжелораненому бойцу требовалось немедленное переливание крови для операции на брюшной полости. Все работники госпиталя уже сдали свою кровь, а консервированная еще не поступила. И Борис Николаевич приказал взять 500 миллилитров у него, после чего продолжал оперировать и еще шутил при этом: «Легче стало работать». Раненый выжил и через несколько дней был отправлен в тыл. Это был первый случай переливания крови от врача пациенту прямо у стола. Позднее в госпитале организовали донорство среди медперсонала.
Всего 3485 раненых получили в госпитале хирургическую помощь. В момент небольшого затишья в госпитале состоялось построение. Командование объявило благодарность всем тем, кто участвовал в работе на станции.
Раненых было много, работали все в том же «режиме», не думая о сне и еде, когда из полевого эвакопункта № 9 связной привез приказ о срочной передислокации. Оказывается, в связи с отступлением наших войск все госпитали из Торопца эвакуировались, кроме нашего, а нам все еще не было приказа. Начали собирать в дорогу раненых. С трудом нашли машины, поймав порожняк, идущий с передовой за боеприпасами. Тех, кто мог ходить, отправили колонной в сопровождении медсестры, погрузили в порожняк по восемь человек сидячих. Тяжелых и нетранспортабельных на машинах госпиталя отправили в город Андреаполь.
Я, Тоня Калетина и перевязочные сестры Валя и Зоя сложили в ящики инструменты, биксы, автоклав, белье и приступили к погрузке. Каждое отделение знало свою автомашину, каждый шофер знал, кому и куда ее подавать. Госпиталь, находящийся теперь в четырех километрах от линии фронта, был свернут за полтора часа.
В лесу под Андреаполем остановились и простояли несколько дней. Здесь я впервые увидела немецкие листовки с призывом сдаться и обещанием всяких благ.
Вскоре был получен приказ: «По машинам!».
Селижарово
В сентябре 1941 года мы развернули госпиталь в селе Селижарово Калининской области. Газовые атаки не исключались, и мы работали с противогазами на боку. Это было самое тяжелое военное время: 1941–1942 годы. Враг стоял под Москвой.
Наш Калининский фронт был в отступлении. Прибывало много раненых – гораздо больше, чем в Торопце. Они поступали отовсюду: из медико-санитарного батальона, полковых медицинских пунктов, из соседних армий без медицинских карточек. Раненые поступали без профиля, то есть со всеми возможными ранениями: в живот, грудь, голову, конечности, а то и всего вместе. Стоишь у стола с инструментами и на один стол подаешь хирургу зажим для операции на кишечнике, а хирург за другим столом просит тебя подать инструмент для резекции, рассечения ребер. То же самое – в перевязочной: на одном столе обрабатывают раненного в живот, на другом ампутируют конечности, на третьем перевязывают голову, и так далее. Поэтому стол с инструментами накрываем длиной целых три метра.
Сколько раз приходилось засыпать стоя, у стола: вздрогнешь – придешь в себя. Как только умудрялись не падать…
Приемно-сортировочное отделение загружено и перегружено. Начальник сортировки пытается отказывать в приеме раненых, и шофер, доставивший их, начинает угрожать, что оставит груз прямо на земле и уедет. Шоферов тоже нетрудно было понять: машины-то с передовой, едут в тыл за боеприпасами, им не до раненых. А специальных санитарных машин тогда у нас не было.
Глубокой осенью в Селижарово мы, медперсонал, случалось, стояли часовыми в лесу. Как-то пришлось стоять «на часах» одной из наших девчонок. Молодой старшина, который шел на поправку после ранения, говорит: «Пойду, напугаю». Его начальник предупредил, но он все равно пошел, залез в кусты и начал рычать. Часовой кричит: «Стой! Кто идет?». А тот пробирается сквозь кусты в темноте и рычит. Девушка сделала первый выстрел в воздух, а второй – в старшину: пуля прямо в рот ему попала. Проводившееся расследование признало действия часового правильными. Старшину похоронили. Все плакали, горе было великое.
В декабре 1941 года госпиталь стоял в городе Кувшиново. Обстановка была по-прежнему тяжелой. В книге «Борьба за жизнь раненых и больных на Калининском и Первом Прибалтийском фронте. 1941–1942 годы» бывший начальник Военно-санитарного управления Калининского и Первого Прибалтийского фронтов, военврач I ранга А.И. Бурназян пишет: «17 октября 1941 года из войск правого крыла Западного фронта ставка образовала Калининский фронт под командованием генерал-полковника А.С. Конева. В состав фронта вошли 22-я, 29-я и 31-я армии. Военно-санитарное управление Калининского фронта формировалось в Бежице Калининской области, возглавил его автор, А.И. Бурназян. 22-я армия после предыдущих боев сохранила надлежащую организованность, а ее лечебные учреждения, развернутые в районе Вышнего Волочка, явились основной госпитальной базой, куда велась эвакуация раненых и больных из своей, а также из соседних 29-й и, частично, 30-й и 31-й армий. В наличии медицинских учреждений 22-й армии по состоянию на 1 декабря 1941 года были: ПЭП – 1, эвакоприемник – 2/1000, ППГ – 14/2800, автосанроты – 2 , АРМУ – 1, санлетучка – 1. Из 14 полевых подвижных госпиталей 22-й армии 6 были развернуты в качестве госпиталей первой линии вблизи медсанбатов».
Однажды фашистские летчики сбросили листовки, призывающие медицинские учреждения вывесить белые полотнища с красными крестами. Мы это сделали. Что потом началось! Прилетели тридцать самолетов и долго «утюжили» Кувшиново: и гражданское население, и госпитали. Потом мы это полотнище сорвали.
Вновь поступило много раненых – военных и гражданского населения. И хотя к этому времени снабжение консервированной кровью было уже налажено, ее все равно не хватало. Забор делали у всех работников, не соблюдая интервалов между процедурами. Б.Н. Мультановский считал, что на экстренные случаи необходимо иметь «свою» кровь. Этот вопрос секретарь комсомольской организации Ю. Черменина вынесла на обсуждение комсомольского собрания, и мы все горячо ее поддержали. Калетина, Якимовских, Охрамович, Новикова, я составили список доноров. Сдавали все: начальник госпиталя Иванов, ведущий хирург Мультановский, начальник 2-го отделения Соколов, врачи Исакова, Ворончихина, санитары, шоферы и многие другие. Особенно часто брали кровь у медсестры В. Якимовских, так как у нее была 1(0) – редкая группа крови.
Калининский фронт. 1942 год. Группа награжденных.
Я – четвертая слева во втором ряду.
Помню, я сдала кровь для пожилого солдата – бывшего хлебороба с Украины. У него ампутировали ногу, и он очень переживал. Зашла я к нему на следующий день после операции, села рядом и спросила, как он себя чувствует. Он улыбнулся и сказал: «От, дочка, живем не горуем, хлеба не купуем, а вот дивчат таких любуем». Запомнилась эта фраза потому, что сказана была с теплом, по-отечески была сказана.
Журнал доноров не сохранился, и я не помню, сколько сдала крови.
Однажды вечером у меня снова случился приступ аппендицита. На этот раз меня тут же прооперировали, а через неделю я уже стояла у операционного стола.
5 декабря 1941 года на торжественном собрании в Кувшиново многим были объявлены благодарности за службу от имени командования, в том числе и мне.
Машкино
Из многих мест Калининского фронта, где развертывался наш госпиталь, запомнилась деревня Машкино.
По дороге в Машкино мы остановились в крупном железнодорожном узле Пено. Здесь местные жители рассказали нам, как фашисты повесили Лизу Чайкину. Мы были на месте гибели девушки-партизанки. Смотреть на виселицу – столб-перекладину с обрывками веревки – было тяжело. Позднее из армейских газет мы подробнее узнали о подвиге Лизы.
На протяжении всей дороги от Кувшиново мы видели одни торчащие из земли трубы, разрушенные избы – остатки бывших деревень.
Приехали в Машкино, а жителей – никого. Начали ходить по домам, и многим из нас сделалось плохо: в каждом доме вповалку лежали раненые – кто на соломе, кто на голом полу. Среди живых лежали мертвые, и надо было отобрать тех, кому еще можно было оказать помощь. Живые были настолько истощены и завшивлены, что многих было трудно отличить от мертвых. Около двухсот трупов вынесли в сарай – хоронить не было времени, надо было спасать раненых. При санитарной обработке всю одежду изрезали, были плохо видны раны – такая была завшивленность. Наверное, любому из этих раненых можно было делать операцию без наркоза.
Враг бомбил нас беспрерывно. Деревня стояла по большаку в одну длинную улицу. Немецкие летчики буквально гонялись за каждым идущим человеком, забрасывая гранатами, обрезками металлических рельсов, обстреливая из пулеметов.
В один из дней на госпиталь было сброшено пятнадцать бомб. Одна из них разорвалась недалеко от операционной, устроенной в избе, во время операции. Вылетели окна и двери, но никто из персонала не только не ушел, но и не прекратил работу. Б.Н. Мультановский передвинул стол к окну, закрыв оконный проем спиной, врач Л.Г. Векшина и старшая операционная сестра А. Калетина, прикрыв собой раненого с другой стороны, продолжали ассистировать.
Во время этой бомбежки прямым попаданием был разрушен сарай, где находились мертвые тела. Мы с большим трудом собрали останки и захоронили в братской могиле. «Вечная слава героям!».
Гвардейская палата
На нашем фронте стали появляться первые гвардейские части. В январе 1942 года я получила от Б.Н. Мультановского приказ открыть палату для гвардейцев и командиров. Взяв в помощники медсестру Надю Соковикову и санитара Климова, нашла пятистенный дом и одну половину заняла под палату. Ночью палата приняла первых двух раненых из 10-го Гвардейского полка: бойца-гвардейца и капитана.
Утром, выйдя из перевязочной, я зашла к ним. Капитан был в тяжелом состоянии, просил морса. Я написала требование и послала Климова на склад. Над деревней пролетел немецкий самолет, сделал второй заход и начал сбрасывать бомбы. У пятистенки сорвало крышу, рухнул потолок и две стены. Мы с Надей схватили носилки с ранеными, поставили их поближе к русской печке, а сами телом закрыли раненых. Лежим на площадке, открытой со всех сторон, а самолет пролетает на бреющем, строчит из пулемета, за деревней делает разворот и снова возвращается, чтобы сбросить бомбы.
В средней части дома жила хозяйка, в крайней половине – тринадцать военнослужащих саперной части, стоящей в той же деревне. Когда все рухнуло, мы с Надей услышали стоны, мольбы о помощи: их завалило крышей, стенами, потолком, бревнами. Но нам даже пошевелиться было нельзя! Немец держал нас в таком положении до двенадцати дня. На той половине, которую завалило, все стихло. Смотрим, бегут к нам, а впереди всех – начальник госпиталя Иванов. Росту в нем было сантиметров 145, не больше, его к нам назначили в Торопце. Увидел нас живыми и давай нам самые ласковые слова говорить. А у нас на косяке двери болтается стеклянная кружка Эсмарха. Как она не разбилась? Просто удивительно! Да наши шинели в дырах от осколков.
Пока переносили раненых в другое место, увидели, что в избах-палатах сорваны крыши, выбиты стекла окон, двери. Начали все заделывать, укрывать одеялами, брезентом.
На следующий день в госпиталь приехал командир десятого Гвардейского полка полковник Гришин. Я его фамилию запомнила, потому что для нас этот случай был первым. От имени командования полка он мне и Наде Соковиковой объявил благодарность перед строем.
Пошла в палату проведать обоих спасенных. Капитан меня подозвал и попросил, чтобы я из его вещмешка достала фотокарточку жены с сыном и положила ему на грудь. Я сделала все, как он просил. Тогда он подозвал меня, обнял за плечи и, громко выдохнув, умер…
Пока стояли в Машкино, я не могла проходить мимо дома, откуда послала санитара Климова за морсом. Климов погиб, как только вышел из сеней. У него дома осталось пятеро детей. Погибли и саперы. Так было жаль всех их! Вот она, война. Мы все время боролись со смертью. Да, мы не стреляли, не ходили в рукопашную, но все время наши руки были в крови, в гное, и ох как часто наши пальцы навсегда закрывали глаза умерших товарищей.
Бомба попала в вещевой склад, раскидала по снегу вещи, белье. Автомашина шофера Толи Пастухова из Ижевска тоже была разбита. Ему пришлось возить раненых на перевязку и в палаты на лошади. Это потом он восстановил машину и дошел с ней до самого Берлина.
В Машкино госпиталю стало тесно, и второе отделение заняло соседнюю деревню – Галаново. По приказу ведущего хирурга я развернула операционную и перевязочную в домах. Начальником – П.П. Соколов, ординатором – Г.А. Исакова, а в перевязочную дали Марусю Новикову. Если Соколов мог накричать, сдернуть человека с места, то Исакова была уравновешенной, очень спокойной и уважительной. Она поддерживала нас, медсестер и пыталась разрядить обстановку, нагнетаемую Соколовым.
Трудность была в том, что все из Галанова – перевязочный материал, халаты, простыни, биксы для стерилизации – надо было носить в Машкино, потому что автоклав был там. Растворы для перевязок в палатах носили или возили на санках из аптеки все в том же Машкино. Здесь мы простояли всю зиму, по май 1942 года.
Меня назначили старшей сестрой госпиталя. Как я ни отбрыкивалась, как ни доказывала свою правоту Мультановскому и Иванову – они были непреклонны. Начальник госпиталя сказал: «Ты бойкая и нам подходишь на эту должность». Все хозяйство операционной и перевязочной я, скрепя сердце, передала Марусе Новиковой.
Как-то весной Иванов пришел к нам в деревню, а вечером зашел ко мне в кладовку, которая размещалась рядом с операционной, и сказал, что он, по-видимому, заболел. Измерили температуру – оказалось, «сорок». Он попросил меня на мешках с бельем разослать одеяло, разделся, лег и велел мне завернуть его в сырую простыню. Я выбежала и послала старшего санитара в Машкино за Мультановским. Приехал Мультановский, Иванова увезли в Машкино на квартиру и вызвали из головного эвакопункта начальника Абрама Моисеевича Рогового – терапевта, работавшего до войны в Ижевске в 1-й Республиканской больнице и на кафедре терапии мединститута. Диагноз был – сыпной тиф. Завшивленность, конечно, была большая, но и боролись мы с ней упорно: были санпропускники, дезокамеры, инфекционные госпитали, куда и отвезли Иванова.
Позднее, когда он стал выздоравливать, мы с девчонками ездили к нему в армейский инфекционный госпиталь. Он нам читал стихи и рассказывал, как пришел в сознание, а у него в голове – целые строфы о нас, девчонках. И каждой из нас прочитал стишок. Очень жаль, что я его запамятовала.
Черная грязь
1942 год. Осень, дожди, деревня Черная Грязь (действительно, сплошная, аж до колен грязь) недалеко от железнодорожной станции Селижарово, где развернулся наш госпиталь. Фашистские самолеты летали бомбить Селижарово. На обратном пути попадало и нам.
Мы справлялись с работой быстрее, становясь более опытными, обсуждали профиль и локализацию ранений.
Если в первый год войны легкораненых иногда отправляли в тыл, то теперь они поступали в профилированный госпиталь в пределах армии. Теперь и у нашего госпиталя появился профиль: мы стали принимать раненых в грудную клетку и конечности.
Я работала старшей сестрой госпиталя и патронажной сестрой в палате нетранспортабельных раненых с ранением в грудную клетку. Это были очень тяжелые ранения, когда не хватает воздуха, вдох и выдох даются с большим трудом, и при дыхании стоит шум и свист, как из кузнечного меха. Утром пробегала по палатам госпиталя, делала как старшая выборку, подавала сводку в штаб госпиталя, на пищеблок, на эвакуацию и возвращалась к «своим» раненым: измеряла давление, пульс, частоту дыхания и отмечала в истории болезни. Приходил начальник отделения П.П. Соколов, который вел эту палату. Я ему докладывала, получала назначения, выполняла их и вновь шла в палаты госпиталя выполнять обязанности старшей сестры. Позднее я узнала, что П.П. Соколов писал научную работу о ранениях в грудную клетку. Он погиб в Германии уже после окончания войны, попав на мотоцикле в автомобильную катастрофу.
Помню, в конце осени или в начале зимы из Черной Грязи забрали на передовую комиссара Цинмана, потому что в полку не хватало политработников. Вместо него прислали Лидию Капитоновну Скурихину, которая до войны работала в Ижевске, в обкоме медицинских работников. Долго еще вспоминали мы добрым словом Цинмана, его теплоту и внимание.
На войне всякое бывало. Однажды в одной из деревень во время передислокации госпиталя мы встретились с кавалерийским корпусом. Как обычно, в момент затишья устроили танцы. Там и познакомились с фельдшером корпуса, который рассказал, что им с санитарного склада завезли ящики с суднами и «утками» для раненых. У нас же в госпитале не было ни того, ни другого, и палатные сестры с этим очень мучились. Мы, конечно, стали выпрашивать эти средства ухода. Ребята говорят: отдадим, но при условии, что кто-то из вас пройдет по селу с судном и «уткой» в руках. Какие они были глупцы! Что для нас «утка» или судно? Это все равно, что для них сабля или сбруя. Вызвалась я, взяла судно и «утку» и спокойно прошла по деревне. Кавалеристы хохотали, а я думала только об одном: какое «богатство» получит госпиталь… Слово они сдержали, и сами привезли ящики на машине. А в придачу дали новые сатиновые попоны: черные, коричневые, синие. Мы, девчонки, всю ночь не спали – шили себе юбки.
Белья женского не было, и мы носили мужское белье – нательные рубашки и кальсоны. Обычно кальсоны нам выдавали трикотажные: голубые, сиреневые, поэтому мы носили их вместо чулок. Летом, в жаркую погоду, надевали мужские носки, присланные в посылках, и госпитальные тапочки, но это считалось нарушением формы, и нам иногда делали замечания. Когда было много раненых, начальство не обращало на это внимания. Зимой дополнительно выдавалось фланелевое мужское белье, и ватные брюки на случай переездов.
Сшили мы за ночь себе по юбке, утром нарядились в обновки и поехали по назначению. Когда об этом узнал комиссар, сразу же собрал комсомольское собрание и начал свое выступление так: «Ну, ладно, простительна выдумка Иванцовой. За свою выходку она хотя бы получила необходимые госпиталю вещи. А вот интересно, за что вам подарили попоны? За что, я спрашиваю? За красивые глаза подарки не дарят…». И все в таком роде. И как отрубил: «Собрать все юбки, что пошили, и сжечь на моих глазах».
Так и было сделано. Вы думаете, мы расстроились? За внимание к нам, бестолковым девчонкам, мы его уважали. Он учил нас всему: как быстро записывать сводки информбюро, как готовить политинформацию, как проводить беседы.
Был у меня случай, связанный с подготовкой первого в жизни доклада. Хоть я имела среднее образование, но оно было специальным, а общего образования у меня было всего-то семь классов сельской школы! И дали мне поручение сделать доклад на комсомольском собрании о нашей Родине, о ее могуществе.
Комиссар дал брошюрку, я ее прочитала. А когда начала составлять конспект, то почти всю брошюру и переписала: не понравилось! Порвала я свой доклад, начала заново и опять целую тетрадь исписала. Так и просидела до утра.
Когда на комсомольском собрании мне дали слово, я встала и решила «доложить» своими словами. Сказала с десяток слов, на том мой доклад и завершился. Тогда поднялся батальонный комиссар Гриненко из ГОПЭПА, как раз приехавший в наш госпиталь, и буквально разнес меня. Он говорил о лености, безответственности, халатном отношении к поручению. Я просто сжалась в комок. Тогда встал Цинман и сказал: «Она готовилась очень серьезно, я несколько раз проходил ночью по деревне и видел, как она все сидела и писала. А сколько было порвано исписанной бумаги? Она очень старалась. Я, товарищ батальонный комиссар, прошу вас мне поверить». Тут и все комсомольцы, видя, что я расстроена, начали меня жалеть. Сижу я, наклонилась, и слезы на колени падают. Каждая слезинка была такая тяжелая!
Об авторе:
Борис Шеланов, родился 16 ноября 1928г, в г. Ижевске, в семье служащих советских учреждений.
«С детских лет меня тянуло к перу карандашу (рисунку), писал в стенгазеты, в стол, вёл дневник. Жена была хорошим рассказчиком. На фронте запрещались дневники. Она ухитрилась, как певунья записывала песни, что было своеобразным дневником без указания дат и мест той или иной записи она вспоминала соответствующие события. Когда мы связали свои судьбы, дали друг другу почитать сокровенное и сожгли записи (благо у неё в квартире, где мы начали совместную жизнь, был очаг в виде подтопка — военная времянка).
Печатался в журналах «Италмас» и «Луч» телевизионном «Зале Журналов». Активно занимался общественной работой (был избран секретарём первичной партийной организации по месту жительства). Жена в это же время была избрана председателем первичного совета ветеранов этого м-района. Об этом периоде нашей жизни мы с женой написали (коротко) в книге «Две тетради».
В течение жизни, кроме медали за Победу над Германией награжден юбилейными медалями и в разное время следующими: Памятной медалью «В ознаменование 130-летия со дня рождения И.В. Сталина», Медалью «50 лет Службе следствия МВД России», Медалью МВД России «200 лет МВД России», Медалью «Ветерана труда», Медалью «Руденко», Медалью «За безупречную Службу».
01.06.2007 г. похоронил жену. Оставшись один, издал книгу «Две тетради».
Желание писать, не смотря на возникшие сложности в продвижении книги, а я считаю своим долгом перед женой и временем прожитом нами показать поколению хотя бы «Тетрадь Нины», осталось. «А сколько мне — атеисту и беспартийному большевику всевышний времени отпустил? Торопиться надо.
Являюсь ветераном Великой Отечественной войны и «ветераном труда Российской Федерации»».
