Французские истории
История первая. ОН.
На пересадке в Авиньоне поезд опять задерживался. И он, вместе с такими же, ничем не примечательными едущими в разных направлениях по своим делам, разного пола и возраста людьми, оказавшимися на этой станции по воле случая (а точнее по воле непрерывно бастующих служителей французской железной дороги), здесь, где железная дорога, вагоны и пересадки стирают с каждого любые отпечатки человеческой индивидуальности, снова впал в состояние, имя которому ожидание. Ожидание, которое состоит из того притупляющего восприятие всего происходящего чувства, когда время начинает течь как-то иначе, когда ты смотришь на свою жизнь со стороны, как на кадры кино, снятого бездарным режиссером, которому так и не удалось вовлечь в сюжет или картинку на экране твое сознание. И вот в полудреме ты наблюдаешь меняющиеся на экране невыразительнее кадры, не дающие тебе ни заснуть, ни проснуться…
За семнадцать лет он привык. Привык к тому, что жизнь идет как бы сама по себе, вне его воли, попав в какую-то однообразную колею. И научился безропотно принимать сомнамбулическое состояние ожидания на разных станциях своих пересадок, совершая каждый уикенд путь из столицы, где он работал, в маленький южный городок своего детства и обратно. И эти задержки стали такой же частью пути, как мелькающие за окном поезда, несущегося на полном ходу поля. Поля, зеленеющие по весне, колосящиеся летом и покрытые изморозью поздней осенью.
Все, что он помнил об этих путешествиях, ставших такими же привычными и уже неразличимыми фрагментами его жизни, как дыхание или сон, сводилось к двум повторяющимся впечатлениям. Но эта повторяемость не только не стирала их живости а, скорее, наоборот. Каждый раз она разжигала еще более острые чувства, связанные с ними, с каждым годом все ярче выделяя их из постылой череды монотонных серых будней, становясь единственной ощущаемой им реальностью однообразных кадров его жизни.
Первое впечатление было связано с ощущение движения на юг и потом обратно, на север. Это чувство пересечения параллелей он ощущал физически. Словно каждый километр перемещения с севера – из столицы – на юг в его душе один за другим кто-то поворачивал какие-то тайные ключики. Ключики, постепенно, с каждым километром открывающие внутри новые дверки. И когда вдали показывалось море, когда влажный ветер явно, безошибочно давал понять, что станция Carnoles уже близко, все внутренние дверки уже оказывались распахнутыми, залитыми солнцем, и южный ветер врывался в них, свистел-пел песни, блуждал и носился по внутренним комнатам его сердца, не давая вдохнуть, переворачивая там внутри что-то, от чего расправляется, наполняется светом и начинает звенеть вся душа.
И почти обратное чувство он испытывал, когда поезд совершал через пару дней путь с юга на север, в столицу. Все дверки внутренних комнат его души одна за другой закрывались, и там становилось зябко и неприютно. Опускались железные жалюзи и холод, нежилой холод заброшенных и закрытых помещений, становился реальностью его внутренней жизни, в которой глухим и безжизненным эхом отзывалось все, происходившее с ним на станциях и на работе в столице. Отзывалось и отскакивало, как бездушное эхо, не находя отклика, а лишь отражаясь такими же пустыми серыми картинками, шумом городских улиц и стуком колес едущего на север поезда.
Но если эти чувства определялись его перемещением в пространстве, и их можно было вызывать произвольно, перевозя себя с юга на север и обратно, то вторая гамма чувств была наваждением, неподвластным сознанию, неподвластным широтам и перемещениям. Она была впечатлением, уловить которое он не мог, как и не в его власти было прекратить его. Она была разрывающим его переживанием, сладость и боль от которого росли с каждым годом, и которое он никак не мог изменить по своему собственному желанию, как бы он ни старался. Хотя, если бы его спросили, то стало бы совершенно ясно, что его желания были далеко от того, чтобы прекратить это наваждение. Скорее он готов бы был расстаться со всем остальным в своей жизни, жизни однообразной и серой, проходящей в каком-то тумане, с неразличимыми между собой годами, месяцами, днями и часами, чем расстаться с этим чувством, которое было так мучительно и сладостно одновременно, и которое он, осознавая это или нет, культивировал в себе, ловя его первые проблески и погружаясь в него, как в выматывающую душу грезу, боясь только одного – что оно сейчас ускользнет, и все закончится. Закончится навсегда и больше не вернется. Что вся иллюзия этого сновидения растворится бесследно и уступит место серой реальности его однообразной жизни.
Это чувство всегда начиналось с того момента, как в его сознании, опустошенном ожиданием, мелькала наконец тень. Это была тень женщины. Зачастую она была так мимолетна, что даже оставалось неясным, была ли то женщина, ее тень или воспоминание о мелькнувшей тени. Но он точно улавливал ее появление по тому, как начинало стучать его сердце, как томительно, невыносимо томительно отзывалась на нее вся его душа, переливаясь всеми оттенками и всеми звуками, наполняя его до краев музыкой, где стройные и нежные линии неуловимой прекрасной мелодии уступали место рвущей душу струнной какофонии. Узнавал по тому, как немело все его тело, не в силах пошевелиться или справиться с внутренней одержимостью этим наваждением.
Он никогда не мог до конца рассмотреть ее, так мимолетен был рисуемый воображением или провидением образ. У нее менялся цвет глаз и волос, одежда и возраст. Порой она была похожа на местную крестьянскую девушку центрального региона, почти девочку, одетую в скромное серое платье. С корзиной в руках отправляющуюся на местный городской рынок. Или к родственникам в соседнее селение. А иногда она напоминала светскую даму, с царственным разворотом головы и тончайшей вуалью на полуобнажённых плечах. Даму, которая оказалась здесь рядом почти случайно, будто сойдя на время с картин великих мастеров прошлого века. Иногда она могла быть веселой озорной девчушкой в рваных джинсах, путешествующей налегке. Молодой и дерзкой девчушкой, потерявшей счет дням и совершающей спонтанное, вызванное утренней эмоцией путешествие туда, куда глядят сегодня ее глаза. И ее настроение определяло полностью то, на какой станции она сойдет, чтобы окунуться в поток манящих ее приключений. Порой это была молодая женщина, едущая, так же как и он из столицы в родной городок, уставшая после работы, живущая ожиданием встречи с родным домом, бледная от столичной жизни, жизни в Париже, которая забирает все краски, и ты становишься похож на свое отражение в серых водах Сены.
Но неизменными оставались стройная хрупкая фигура, нежный изгиб руки, тонкость черт, лёгкость и ускользающая улыбка. И само это ускользание, пожалуй, стало главной константой вызывающей это до невыносимости щемящее чувство.
Он не искал ее. Да это было бесполезно. Она всегда приходила сама, и он мог лишь ждать ее появления. Она являлась ему на перронах – он мог увидеть ее среди шумной толпы, дожидающейся опаздывающего поезда. Но как только он начинал преследовать ее или даже просто отслеживать глазами в толпе, она непонятным образом растворялась, исчезала. Причем он искренне считал, что на платформе есть какие-то тайные ступеньки, известные только ей и неизвестные ему, по которым она спустилась с платформы незамеченной, когда его внимание рассеялось. Иногда ее силуэт мелькал во встречных поездах. Но чаще всего, она появлялась, как только им одолевала дрема. И ему даже явственно казалось, что она точно ехала в его вагоне от предыдущей станции, когда его глаза заволокла сонная вуаль, вот до этой, на которой он сбросил с себя дрему именно потому, что почувствовал ее присутствие, уловил ее запах. Такой знакомый ему запах , который всегда сопровождал ее – запах свежей соломы, ванили, пудры, белых весенних цветов, свежевыстиранного белья и чего-то еще, что он не мог уловить… но что служило ему точным указанием, что это была именно она. Он явно чувствовал движение воздуха, теплое, едва заметное дуновение, оставленное ее телом и дыханием и, казалось даже, видел ее мелькнувший силуэт, оставшийся на удаляющейся и утопающей в тумане платформе, на которой она сошла. Он чувствовал ее запах и тепло, ее бывшее присутствие, которые она успела оставить здесь, проделав рядом с ним путь между двух станций, которые он опять бессовестно проспал. И никак не мог простить себе этой дремы, хотя голос рассудка говорил ему, что его дрема не длилась долее нескольких минут и никаких двух остановок – тех, где она могла бы войти в вагон и сойти с поезда, – вовсе не было…
Порой фея покидала его надолго. И он мучился, ворочаясь всю ночь напролет с одного бока на другой в своей казарме. Он начинал разглядывать реальных женщин – на бульварах Парижа и на полустанках. Женщин с резким чужим запахом, слишком громкой речью, наличие которых в его жизни не вызывало в нем ничего, кроме желания как можно скорее забыть не только сам образ, но даже имя, уйти и никогда больше не вспоминать о них. Потому, что их близость только окончательно уничтожали ее присутствие. И когда он уже почти отказывался от мысли когда-нибудь встретить ее, впадая в то болезненно-рассеянное состояние тревоги, апатии и озноба, ее образ вновь мелькал, как награда, как надежда, как обещание, которому, казалось, не суждено было сбыться.
Была ранняя осень, когда он опять стоял на полустанке в ожидании поезда, который должен отвезти его после уикенда в столицу. Первые облетающие листья и то знакомое ощущение пустоты, которое одолевало его при отъезде на Север, были знакомы и соединяли то, что происходило снаружи, в этом мире и внутри – в его душе. Пожалуй, только одна мысль была новой. Пронесясь в его сознании ледяным водопадом, она разрушила привычное состояние отъезда на Север. «Семнадцать лет… Неужели все это происходит со мной уже 17 лет?» И при всей свой простоте и очевидности она породила какие-то новые движения там, у него внутри. И чувство тревоги, кристальной ясности происходящего, ощущения протертых стекол, ощущения, как будто его окатили мощной струей ледяной воды, стало его новой реальностью, взамен мутному вязкому состоянию полудремы. Как будто годы, недели и часы перестали сливаться для него в единый поток без конца и начала, но каждое мгновение приобрело выраженность и ценность. Приобрело пронзительность, которой никогда не было до этого в его жизни. А вялость и дрема были разрушены простой мыслью, которую он уже никак не мог выгнать из своей головы, из всего своего существа. «Семнадцать лет!..»
Меж тем на станции уже собралось много народа. Поезд опаздывал. И тревога, озноб и пронзительность каждой минуты обострили все его чувства. Он как будто впервые увидел людей, услышал их голоса… Словно впервые все звуки вокруг включили на полную громкость, а из мира убрали всю серую краску, оставив только чистые алый, изумрудный, лазурный и яично-желтый. Мир стал огромным и ярким. Слишком ярким и интенсивным для привычного его состояния. Может быть, именно поэтому он ощутил внезапную внутреннюю дрожь и чувство, как будто он летит в пропасть, когда он увидел ее.
Быстрой походкой она поднялась на платформу. В ее движениях все было резким. И то, как она втащила на платформу свой чемодан. И то, как одернула голову, чтобы смахнуть с лица растрепавшиеся на ветру волосы. И то, как она взглянула на табло, удостоверившись, что опоздала не только она – поезд тоже еще не прибыл. И даже то, как она поймала его взгляд, и в ее глазах мелькнули, искрой вспыхнули любопытство и насмешка, вспыхнули и тут же погасли потому, что до отхода поезда ей еще надо было успеть купить билет. И она пружинистой походкой отправилась в центр перрона к автомату. Ее движения были хлёсткими и быстрыми. Джинсы и майка выглядели привычной одеждой, ладно облегающей ее спортивную фигуру. В ней не было ни томности, ни призрачности всех волновавших его до этого иллюзорных спутниц. Нет. Она была совершенно материальна, пронзительна и упруга. Из каждого ее движения и жеста шла огромная, совершенно осязаемая энергия уверенности и независимости, энергия солнца, энергия слаженно работающего тела, энергия бьющего горячего гейзера. Она не была робкой или беспомощной, потерянной или даже нуждающейся в ком-то. Не была эфемерной или ускользающей. И только одно было в ней несомненным. Одно, как и раньше во всех его видениях оставалось явным знаком, по которому он различил бы ее с закрытыми глазами, нашел среди сотни тысяч других женщин. Запах. Запах свежей соломы, ванили, пудры, весенних белых цветов, свежевыстиранного белья и еще чего-то, чего он никак не мог уловить. Запах был с ней. Он был всей ею…
И уже не обращая внимание на бьющий в уши стук своего сердца, готового выпрыгнуть из груди, на всю несуразность происходящего, на толкотню людей вокруг подошедшего, наконец, поезда, даже на брошенную ею в его сторону насмешливую улыбку… на то, что за семнадцать лет он так ни разу не заговорил ни в одном поезде ни с одной женщиной, он зашел с ней в один вагон, хладнокровно пропустив вперед толпящихся и снующих пассажиров. Поставил на полку свой чемодан, сел с нею рядом и когда поезд тронулся, спокойно сказал: «Ну, здравствуй!»
История вторая. ОНА.
На станции, куда она втащила чемодан за пять минут до прибытия поезда, она сразу обратила на него внимание. Может быть, это он разглядывал ее. Она всегда чувствовала на себе чужие взгляды. Вероятно, что и в этот раз, несмотря на суматоху отъезда, именно он, посмотрев первым, обратил на себя ее внимание.
Первое впечатление было приятным, хотя его вещи были несколько старомодными. Старые замшевые мокасины, бесформенные брюки и поло, словно на размер или два больше, не знавшие утюга, но хорошо знакомые со стиральной машиной. И большой черный видавший виды чемодан. С другой стороны, консерватизм французов, свойственный даже достаточно молодым людям, ей скорее импонировал, особенно резонируя с манерами и стилем местных итальянцев.
Граница была рядом, что определяло присутствие франкоговорящих итальянцев, искавших здесь лучшую жизнь. Они узнавались сразу – не только по тону и громкости речи, которые ей так не нравились, или истеричности поведения, что вызывало в ней прямую неприязнь, но и по вычурности наряда. Они словно брали от своих женщин все поверхностно-женское, оставив тех переходить из девочек сразу в старух, почти ведьм – черных, сожженных средиземноморским солнцем. Тогда как их мужчины проявляли истеричность молодых женщин, яркость цветов и избыточную вычурность костюма женщины средних лет, внимание к своей внешности наравне с самолюбованием, которое начинает одолевать женщин в поре увядания. И между этими женскими, в худшем значении слова, чертами в итальянских мужчинах и старомодностью и консерватизмом французов, она явно предпочитала последнее.
Она едва не опоздала на поезд. Рано утром, перед отъездом она, как обычно, уехала в горы на своем велосипеде. И прекрасный день, красота ущелий, ощущение невероятной свободы и того, что теперь она не может точно сказать, когда вновь появится здесь, уводили ее все дальше… Когда она опомнилась, пришлось бешено крутить педали к дому. Она едва успела ворваться в квартиру, беспорядочно собрать вещи и напялить на голое тело джинсы и майку. Под руки попалась футболка финишера известной гонки – тонкая, плотно облегающая грудь. Искать нижнее белье было недосуг.
Она не заметила, как в вагоне они оказались рядом, сев так, что между ними оказались чемоданы. Его заинтересовала ее майка. По крайней мере, на словах. Но ее знание языка не позволило отвечать сколь-нибудь содержательно. Тогда он достал телефон и стал негромко проговаривать тексты, показывая перевод. Это ее тяготило. Как по формату самого знакомства в поезде, на что в силу своей внешности она была обречена и от чего упорно уклонялась, так и по содержанию. Ведь она все равно не могла сказать ему на французском что-либо внятное. К тому же дорога изобиловала туннелями, в которых пропадала связь. Общение затягивалось, образуя паузы и создавая неловкость. Хотя ее это не беспокоило: ведь если бы ее попросили вспомнить всех, кто заговаривал с ней, ища знакомства, она бы с трудом вспомнила, а вспомнив, удивилась бы тому, что никогда раньше и не вспоминала эту вереницу людей. Кажется, некоторым она даже давала свой номер телефона. И кто-то потом даже что-то писал… Она всегда забывала отвечать.
Тот, сидевший рядом в простой одежде со старым чемоданом, тоже попросил телефон и уже почти сгинул в эту череду теней случайных попутчиков, когда вдруг объявили Центральный вокзал, и он поспешно встал и стал прощаться. Она подставила щеку. Потом вторую. Он дотронулся до ее рук… Его ладони были влажными. И тут она будто проснулась. Влажные ладошки! Значит, он волнуется. А ведь уже не мальчик… Чуть не пропустил свою станцию. А она – как хладнокровный удав. И все вокруг нее давно, как удавы. А тут живой человек. Скромный, по-видимому. Очень деликатный. Внимательный. И волнуется… И эта старомодность его – просто консерватизм. В хорошем смысле. Когда наглость – плохо. И выпендреж – плохо. А порядочность и скромность – хорошо. Когда все настоящее не меняется. Не меняется с годами и остается ценным.
И она запомнила его.
***
Переписка была непростой. Электронный переводчик явно отставал от них по интеллекту и эмоциональности, выдавая всякую чушь. Он порой не выдерживал и деликатно писал, что не умеет читать мысли. Однозначным было лишь то, что совсем скоро он ненадолго приедет из Парижа в свой родной город, где жила и она. И спрашивал, не планирует ли и она провести эти дни там.
Решение приехать пришло ночью, и было спонтанным. Поскольку она обладала особым даром моментально воплощать все спонтанные решения в жизнь, то, прочитав его очередное СМС и не вставая с кровати, купила по Интернету билет и заснула. Ужас пришел через полтора часа, когда осознание совершенного сквозь сон дошло до глубин души. Этот ужас и разбудил ее, требуя опомниться. Требуя немедленно сдать билет. Вещая, что девочки так не поступают и что вообще это полное безумие. С трудом успокоившись, она уснула, чтобы проснуться через полчаса с четким пониманием того, что все делает правильно. Но еще через час мучительной дремы эта робкая уверенность исчезла вновь. Наутро ничего не изменилось: мир наполнялся красками, сердце стучало. А вечером оказалось, что она целый день ничего не ела. И понимание того, что она совершает очередное безумство, сменялось приступом неудержимого счастья от чтения его писем…
Он не встретил ее в аэропорту. И она, расправив плечи, словно скинув с себя груз тяжелого решения, невесомой походкой направилась к поезду, следовавшему в городок. И эта легкость и одиночество, морской ветер и теплое солнце показались ей не только знакомыми, но и желанными, оставив лишь слабый осадок разочарования. Уже в вагоне ее настигла эсэмэска о том, что ее ждут, не оставившая и следа от ностальгической и привычной легкости одиночества. И сердце снова забилось, опережая стук колес…
Через пару часов замерзшие, промокшие до нитки под ледяным дождем, попав в ураган во время первой совместной прогулки, они сидели у нее дома и согревались горячим чаем. СМС от старого друга окончательно дало ей понять, что тот мир, в котором она находится, и тот, который покинула, разделяет пропасть. Тон сообщения был банально-деловым: «Я собираюсь закрыть ИП. Если будешь им пользоваться, дай знать». «Не закрывай! Мне нужно. Но если ты еще раз забудешь у меня в квартире майку и зубную щетку, женишься на мне!»
Ночью она удивилась, когда он стал тихонько говорить ей что-то по-французски, подумав, как же это прекрасно, когда мужчина шепчет тебе что-то на ухо по-французски. И не стала напрягаться, чтобы понять смысл сказанного, полностью отдавшись этому новому чувству…
А потом была прекрасная поездка в Альпы на велосипедах. Светило солнце. Они останавливались только чтобы поцеловаться, набрать воды из источника, сорвать с дерева поспевшие фиги. Раз она, устав на подъеме, легла на каменный, отделяющий дорогу от отвесного обрыва парапет. Он сел рядом и гладил ее ноги спокойными, сильными, нежными руками. И она лежала, греясь на солнце на высоком альпийском перевале, где не было никого, кроме них. Лежала, зажмурив глаза от солнечного света и тепла мужских рук, от счастья, от этого невероятного мгновения, которого так ждала, но уже не надеялась, что оно станет реальностью. Реальностью ее жизни. И потому каждую минуту она проживала так, чтобы потом, если этот сон закончится, он остался бы для нее большей явью, чем все, что она могла найти в этом мире пробудившись.
Утром она испекла для него оладьи. Они смеялись. Он – от того, что для приготовления русских оладий нужен французский fromagе blanс. Она – что он никак не мог выговорить русское «оладушки» и применял мнемотехнику из бессмысленного французского: à la douche qui. Их смех застывал серебром в хрустальном воздухе, а мимо стремительно мчалось время…
***
…Штормовой ветер с моря трепал ее волосы, поднимая огромные волны. Они разбивались о берег, окатывая их солеными брызгами. Он вез ее чемодан и держал за руку, перебирая на ходу ее пальцы. Солнце было таким ослепительно ярким, каким бывает только в преддверии осени во время шторма на побережье. Или в момент каких-то рубежных событий.
Она чувствовала себя Мэри Поппинс, уносимой ветром, живущей одновременно в двух мирах: в этом мире солнца и ветра, и в другом — мире разлуки. В мире, где нет его. И ее нет. Ее, такой, какой она была рядом с ним. Легкой, веселой и сияющей. Нет той смеющейся в голос девочки из Альп, слушающей в темноте его шепот, набирающей для него в переводчике очередные тексты. Той, которая обменивалась с ним телефонами. С ним, сидящим рядом и пишущим что-то в своем телефоне для нее, когда взгляд глаза в глаза и прикосновение рук делали ненужным исковерканный бездушным переводчиком текст. В мире, где уже нет ее, жарящей ему оладьи, обнимающей его плечи и засыпающей в его руках, продолжая улыбаться от счастья во сне.
Но настоящее еще длилось. И было таким щемящим, каким может быть только в минуты расставания. Поезд задерживался. И они, уже никого не стесняясь и даже не замечая людей на перроне, целовались, прерываясь лишь для того, чтобы взглянуть друг другу в глаза и, рассмеявшись, снова припасть к губам. Но опоздания не длятся долго. Он внес в вагон ее вещи. Поцеловал. «Не забывай меня!» Пока она деловито тащила чемодан по узкому проходу, поезд тронулся, и она не успела увидеть его еще раз на улетающей вдаль платформе…
Об авторе:
Мария Колосова, родилась в 1968 г. в г. Самара. Издание сборников рассказов: «Путевые заметки», «Французские парадоксы», «Ненастоящая спортсменка» и «Проза жизни». Издание книг по психологии высоких достижений «Ты можешь больше!» и «ВЫРАСТИТЬ ГЕНИЯ».
Стилю изложения присущи самоирония, психологизм. Они несут выраженный мотивационный заряд.
