Галин платок
Галин платок
На дворе уже смеркалось, когда Галя вышла из здания госпиталя подышать свежим воздухом. Девочки по очереди выбегали на улицу. Военный госпиталь переполнен ранеными солдатами. Тяжелый воздух и усталость давали о себе знать.
Сегодня для всех был особенно трудный день, хотя легких дней давно уже не было. Утром пришел состав с ранеными из полевых госпиталей. Передохнуть не было времени ни у кого. Бедный Иван Петрович, самый опытный и уже в возрасте, хирург госпиталя, не отходил от стола целый день. Вот только покурить ему давали в перерыве между операциями. Зажигали папиросу, и с рук медсестрички затягивался, делая глубокие вдохи едкого дыма, чтобы надольше сохранить его в лёгких. Вредная привычка, но он не мог и не хотел её оставить. Перед самой войной умерла жена, и он стал курить ещё больше. Несколько затяжек — и снова в «бой».
Галя ещё немного постояла, вдыхая глубоко чистый осенний воздух. Было начало ноября 1944 года, но морозов еще не было. Галя посмотрела на небо, на котором была видна огромная синяя туча. Листья на деревьях почти опали, и земля была покрыта толстым слоем золотых листьев, словно пуховым одеялом. Галя посмотрела вдаль, и ей почему-то пришли в голову слова из есенинского стихотворения:
Отговорила роща золотая
Березовым веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.
— Да, хорошо журавлям, они домой улетели, а я вот здесь, далеко от дома, — вслух сама себе сказала Галя. Совсем недавно, казалось, с ребятами пели песни вечерами. — Ой, что это я в воспоминания ударилась, — также вслух произнесла она и оглянулась, как будто её мог кто-то услышать. — Еще чуть-чуть постою и пойду, — уже шепотом сама себе сказала Галя, как вдруг неожиданно очень робко сначала, а затем смелее стал падать снег. Она даже руки подставила, чтобы убедиться, не привиделось ли ей, но оказалось, что нет. Действительно, снег падал такой крупный и пушистый, что ей захотелось его ловить в ладони, как в детстве. Галя с плеч надела на голову пуховый платок, так как стало совсем холодно. Его дала мама, когда провожала свою кровинушку на фронт. Галя не хотела брать, но мама настояла, сказав при этом: «Галиночка, доченька, он убережет тебя, согреет, и я всегда буду рядом с тобой», — обцеловала дочь и перекрестила по-матерински. Ну как после этого не взять?
— Ну, вот и маму вспомнила, — и у Гали скатилась слеза. Она быстро ладонью смахнула её, как будто кто подсматривал за ней. Мамин платок такой мягкий и теплый, как мамины руки. Ей казалось, что и сейчас она чувствует их тепло.
— Галя, ты где? — услышала голос Наташи, подруги, операционной сестры. Вместе заканчивали краткосрочные курсы медсестер, вместе попали в один госпиталь. Вот только Галя не смогла быть операционной, даже ассистенткой боялась присутствовать в операционных, а Наташа — нет. Она такая смелая и бойкая девушка.
— Я здесь, — отозвалась Галя, — сейчас иду! — она оставила свое место отдыха и пошла к зданию госпиталя, когда уже совсем стемнело. Когда вошла в здание, то обратила внимание на себя. Она была вся усыпана снегом. Первым её заметил Толя, медбрат и на все руки мастер, и как закричит:
— Посмотрите! К нам Снегурочка пришла! Вся в снегу!
— Ой, и правда вся в снегу, — сказала удивленно Галя.
— А что, на дворе снег идет? Вот здорово! Зима! Галя к нам зиму принесла! — радовался как ребенок Толик.
Никто, кроме Гали, и не заметил, что шел снег, некогда было даже в окно глянуть. Толя начал сгребать с неё большими ладонями снег и прикладывать к своему лицу, освежая его.
— Браты, как здорово, зима пришла! — было и радостно, и грустно. А грустно от того, что надо было согревать как-то больных. И радоваться пришлось недолго. Из операционной вышел Иван Петрович весь бледный, и если бы не расторопность Толика, то он мог бы упасть прямо в коридоре. Толя его подхватил и скомандовал:
— Носилки, быстро — и на воздух! — его положили на носилки и вынесли на улицу. — Пусть немного отдохнет. Разойдитесь, дайте воздуха!
Через минуту Иван Петрович открыл глаза и сказал:
— Дайте лучше закурить. Восемь часов, как не курил.
Толя быстрым движением достал из своего кармана пачку папирос, вытащил одну, подкурил и дал в рот Ивану Петровичу, не выпуская её из своих рук. Иван Петрович сделал глубокую затяжку и закрыл от удовольствия глаза, как будто у него во рту была самая вкусная на свете конфета. Толик держал папиросу в своих руках, чтобы руки хирурга немного отдохнули. Сделав несколько затяжек и выдохнув дым, сказал:
— Сейчас немного отдохну и встану, а ты, Галя, нужна там одному хлопцу. Совсем еще юнец, мамку кличет. Жаль мне его. Боюсь, что до утра не дотянет. Ранение было сильное в живот, пошли осложнения. Вчера оперировали. Сделали всё, что смогли. Теперь вся надежда на организм молодой да на Господа Бога. Сделай укол обезболивающего, погладь по голове, возьми за руку, ну, в общем, как мамка сделала бы.
— Хорошо, Иван Петрович, а как я его найду? Ведь там столько солдат лежит.
— Найдешь. Он маму зовет. Вот и будешь ему мамой, на время, правда. Ступай.
Гале ничего не оставалось делать, как подчиниться старшему. Ивана Петровича вся молодежь называла «Батя». Он всем почти в отцы годился.
Галя вбежала в процедурную, взяла шприц, набрала из ампулы лекарство и крупными шагами направилась по коридору искать палату с больным под именем «Х». Пройдя почти весь коридор, Галя услышала стон, затем зов:
— Мама, мамочка, родненькая!
Галя уверенно открыла дверь и вошла в палату. «Да, это он, — подумала Галя, — бедный мальчик», — прошептала она. Он действительно был похож на подростка, совсем худенький, молоденький.
— От мамки сбежал, что ли? — шепотом сказала Галя соседям по палате, подходя к кровати.
— Сестричка, помогите ему. Мучается пацан. Нам его жаль. Еще и повоевать не успел, а ранение такое получил. Мамку всё зовет, бредит, жар у него, — сказал сосед.
— Сейчас, сейчас сделаю укол, станет легче, — Галя ввела препарат, поправила одеяло, подушку, потрогала лоб. Да, он горел. Взяла его руку в свою. Протерла бинтом его лоб, лицо. — Тише, тише, хороший мой, сейчас уснешь, потерпи еще немного.
— Мама, мама, это ты? Как ты меня нашла? — шептал раненый.
— Да, да, это я, с-с-сынок, — едва выговорила Галя, заикаясь. У неё застучали зубы, как будто его боль передалась ей, в её тело вошел жар, страх. Гале ничего не оставалось делать, как играть роль мамы, ради спасения, хотя ей самой исполнилось всего девятнадцать лет.
— Что же мне делать, ведь я не знаю даже, как его зовут? Ладно, буду называть его «сынок», — сказала Галя соседям по палате.
— Мама, мама, — уже тише шептал раненый. Галя сняла с себя пуховый платок и накрыла им больного под самый подбородок к ушам, как бы обнимая. Вытерла со лба пот и нагнулась, чтобы поцеловать в лоб, но вдруг вспомнила, что так целуют покойников, и отдернулась.
— Мама, ты здесь? Я знаю, ты здесь. Это твои руки.
— Спи, сынок. Я не оставлю тебя, — так же тихо сказала Галя.
Через некоторое время в палату зашел Иван Петрович и спросил:
— Ну, как дела?
— Плох еще, но уже тише бредит. То ли уснет, то ли умрет, но лучше первое.
— Галя, ты умничка. Платком укрыла, как мать родная. Может, выкарабкается. Ты везучая. Вот и его спасешь, — по-отцовски сказал «Батя».
От этих слов ей стало легче, как будто это были слова её отца, настоящего.
— Галя, вот еще что, зачем приходил. Как только уснет, сразу ко мне. Ты мне очень, очень нужна. Тут такое дело… — и посмотрел в её глаза так глубоко, как в душу. Ей стало интересно, зачем она ему нужна, что за такое дело. Ей даже жутко стало. Что он хочет ей сказать?
— Нет, сначала час на сон, а затем ко мне и без лишних вопросов. — Галя съёжилась, как провинившийся щенок.
— Я что-то не так сделала?
— Нет, сейчас не могу сказать, потом.
Иван Петрович ушел, подопечный уснул, а Галя пошла в ординаторскую, прилегла на кушетку, но сон не шел. Через час Галя еле поднялась и пошла искать Ивана Петровича. Он её сам первый увидел.
— Галина, хорошо, что пришла. Вот такое дело. У нас один раненый лежит, очень тяжелый, потерял много крови, но кровь у него очень редкой группы… — и тут Галя догадалась. У неё четвертая группа. Это и есть, значит, важное дело.
— Я готова, — сказала бодро Галя, не дав договорить хирургу.
— Идёмте!
Прямое переливание для неё было первое в жизни.
— Затем в столовую. Там тебя будут ждать, чтобы накормить.
— Иван Петрович, я сначала сбегаю в палату к своему «сынку», посмотрю, как он там, хорошо?
А «сынок» мирно спал, дышал, правда, тихо, но живой. Галя перекрестила его и тихонько вышла из палаты.
После переливания Галя отдохнула до утра, а затем пошла проведать своего больного. Открыв дверь, она увидела, что он лежит с открытыми глазами. Хоть они не были широко открытыми, но Галя увидела их голубой цвет. Она чуть не запрыгала от радости у дверей.
— Живой! Как я рада! Мы все за тебя переживали. Значит, долго будешь жить.
— Девушка, а правда, что вчера ко мне мама приходила? Вот даже и платок её. Это она накрыла меня им?
— Да, я вчера была твоей мамой, а платок это мой. Ты всё маму звал, бредил, ну я и решила стать тебе мамой.
— Сестричка, а у моей мамы точно такой же платок. А как вас зовут?
— Галей.
— Вот и мою маму Галей звать! Надо же!
Галя сияла от счастья.
— Видишь, вчера была тебе мамой, а сегодня девушкой и сестричкой меня называешь, но лучше быть сестричкой, чем мамой. Тебе сколько лет-то и как тебя звать, братец?
— Мне семнадцать, скоро восемнадцать. А зовет меня мама Николкой — Николаем, значит. Я в день Святого Николая родился. Так и назвали.
— Да, у тебя сильный покровитель, — сказал сосед по палате. — Крепко тебя держал, не отпускал. Да вот и Галина не дала тебе уйти. Всю ночь возле тебя нянькалась, молитвы читала, платком своим укрыла, как крылом ангел-хранитель. Всю жизнь должен благодарить её. Хорошая дивчина.
Коля протянул Гале пуховый платок.
— Спасибо, сестричка! Ты теперь навсегда останешься моей сестрой. Ты спасла меня, мама и пуховый платок.
— Живи, братик! — Галя подошла и по-матерински погладила его по голове. Коля был еще слаб, бледен, но живой, как этого очень хотела Галина.
Свой день рождения Коля встретил в госпитале вместе с соседями по палате и Галей.
Гармонь
Шура, как всегда, подоила корову, процедила молоко и занесла в комнату, где его ждала многочисленная семейка — мама, бабушка Катя и шестеро ребят — четверо братиков и две сестрички. Шура — самая старшая из детей, ей уже двадцать лет, а старшему братику — пятнадцать, но он в семье за отца, всю мужскую работу делает он. Когда папа уходил на фронт, он так и сказал: «Остаешься за меня, за мужика, во всём матери помогай и младшим ребятишкам». А бабушка Катя — это наша соседка. Она осталась совсем одна. На мужа и двух сыновей получила похоронки. Внуками не успела обзавестись. Мама в зиму забрала её к нам. Зачем ей топить дом всю зиму, да и с нами легче. Большой семьей легче выживать в трудное время.
Сегодня очередь настала их семье брать молоко. А вообще в деревне установили очередность на получение молока. Коровы всего три, а деревня большая. Остальных коров забрали кормить фронтовиков. Мы как-то проживем без молока и мяса, а солдат нужно кормить.
Молоко давали старым, больным и многодетным семьям. Цельного молока приходилось пить редко. Мама варила из него большую кастрюлю каши или супа. Разводила его водой, чтобы на всех хватило на целый день. Бабе Кате налили в кружку и сестренке Оле. Она еще маленькая — три годика всего. Родилась, когда уже началась война, без папы.
Шура быстро управилась по хозяйству, помыла всю посуду после вечери и села возле печи. На дворе давно уже темно, завывал ветер, нанося сугробы снега. Был декабрь 1944 года. Но, несмотря на холод, ей так хотелось пойти к подружке Муське. Давно не виделись. Как маме сказать? Все-таки решилась.
— Мама, можно я пойду к Муське? Работа вся сделана. Может, какие новости расскажет, как там дела на фронте. От папы долго нет писем. Сама говорила, что душа болит, всё думаешь о нем, — начала проситься жалобно Шура. Когда речь заходит об отце, она сразу становится добрее, слезу тихонько утрет, а так она у нас строгая.
— Ладно, Шура, сходи, может, и правда что узнаешь, у них ведь радио есть. — Мало у кого в деревне «тарелки» были. Все завидовали им. Да и свет не в каждом доме был. Считали, что у кого свет и радио, те богатые люди, такие, как председатель, учительница и еще несколько семей. — Возьми мои валенки и варежки, а то замерзнешь. Нынче такой холод. Целый день снег сыпет.
Шура быстро оделась и вышла на улицу. Было светло от снега и холодно от мороза, но им не привыкать. Муся жила не так уж и далеко. Ей девятнадцать лет и вовсе она не Муся, а Мария. Это мы её так сокращенно называем. Живет она с мамой и двумя сестричками. Отец на фронте. Шура быстро дошла, постучала в окно. Лампа горела на кухне. Дверь открыла сама Муся, даже не спросив: «Кто там?» Чужих в этих местах давно не было, и притом зимой.
— Шурка, ты чего так поздно? Что случилось?
— Да ничего не случилось. Просто хотела тебя увидеть, да и девчат наших. Видимся редко.
Шура зашла в теплую комнату, разделась.
— Мусь, а Мусь, так хочется с девчатами собраться, потанцевать, как до войны. Давай соберем девчат и что-нибудь придумаем. Поговорим, у кого можно собраться. Может, кто разрешит у себя в доме.
— Шур, а может, у деда Прокопа, — предложила Муся, — он один живет, хата большая. Всю семью отправил к дочери в Ташкент, побоялся оставить дом и всё нажитое. Вот к нему и пойдем, только его надо уговорить, короче, задобрить.
— Ладно, это я беру на себя. Молодец, Муся. Только вот музыки нету. Ну, что-нибудь придумаем. Утро вечера мудренее, — сказала Шура.
На этом и порешили.
На другой день, когда Шура сделала всю домашнюю работу, вспомнила, что ей надо идти к деду Прокопу в гости. А с чем идти — не знала.
— Ой, кажется, у бабы Кати я видела что-то в бутылке. Кажется, настойка какая-то, — сама себе шепотом проговорила Шура. Она тихонько пошарила в углу шкафа и нашла заветную бутылку. — Бабе скажу, что отнесла деду спину мазать. Думаю, ругаться не будет, зато мы потанцуем, — все раздумывала девушка.
Дед любил выпить. Шура сказала матери, что хочет сходить проведать деда Прокопа, как он там. Одевшись и прихватив бутылку, она пошла в сторону его дома. Постучала в дверь сеней. Дед вышел, удивился и обрадовался одновременно приходу девушки.
— Чтой это ты так поздно? Дело какое есть или что случилось? — спросил дед.
— Дедушка, я в гости к тебе, узнать, как ты тут поживаешь, жив-здоров ли? Да вот и гостинец принесла, — и Шура вытащила из-за пазухи теплую бутылку с неизвестным напитком. Дед аж руки стал потирать, предвкушая радостное событие.
— А что это у тебя?
— Даже не знаю, у бабы Кати попросила для тебя, — соврала Шура. — Она делает какие-то настойки на травах и на самогоне. В общем, какая-то растирка, что ли. В общем, не отравишься, попробуй.
Дед тут же взял кружку, плеснул в неё маленько, понюхал, а затем выпил, даже крякнул, ставя кружку на стол.
— Хороша настоечка, крепкая. Дак зачем-то пришла, Шурка?
— Деда, да ты наливай да пей, я сейчас скажу.
Пока дед выпивал, Шурка осматривала комнату. Она была большой, но грязной. Дед не очень любил чистоту, да и некому было её там наводить. Дедушка, захмелев, стал улыбаться. Шура не знала, с чего начать разговор.
— В общем, мы с девчатами придем, поможем тебе убраться, чтоб было чисто, а ты нам разрешишь у тебя потанцевать. Место есть, да и тебе будет веселее, а то сидишь дома один. Ты любил в молодости танцевать? Наверное, любил. Рассказывали, что и гармошка у тебя есть. Деда, нам так хочется потанцевать! Разреши приходить к тебе, ну хоть один раз в месяц. Мы тебе будем всегда помогать, даже еды приносить. Ты только печку будешь хорошо топить, а то мы валенки скинем, чтоб ногам тепло было.
Дед сначала отказывался, а потом, хорошенько выпив, не смог устоять против уговоров Шурки.
— А как вы будете танцевать, музыки-то нету.
— А у нас Надька умеет губами музыку делать. У неё это так хорошо получается. А ты на ложках будешь ей помогать. Вот и оркестр уже будет. Мы попросим подружку, она не откажет.
— Ну что с вами делать? Эх, была не была, ладно, приходите.
Пока Шура уговаривала деда, она все время сверлила глазами комнату, где могла быть спрятана гармошка. «Наверное, в сундуке», — подумала Шура.
Она ушла от деда, облегченно вздохнув. Всё, дело было сделано. Всё получилось! В воскресенье устроим танцы. По дороге домой она зашла к Муське, чтобы поделиться новостью, а та обошла бы девчат и сказала, что в воскресенье собираемся у деда Прокопа.
Наконец-то настало воскресенье. Когда повечеряли, Шура оделась, предупредив своих, что идет к деду Прокопу помочь прибраться, сама же пошла к Наде, чтобы вместе у деда навести порядок. Идя по улице, они увидели, как из трубы у деда валит густой дым — значит, печку топит — это хороший знак, значит, будут танцы. По дороге к дому деда встретили девчат. Постучали в дверь, но она не была запертой. «Значит, ждет», — догадались девушки.
Они зашли в дом, а там уже было чисто, наведен порядок. Вот так дед! Девочки только вымыли посуду, а в это время дед ушел в спальню и вышел оттуда в чистой рубахе. Ну прямо как жених. Девчат шесть человек пришло, а он один, мужичонка. Годков вот только, пожалуй, за восемьдесят. Он заулыбался во весь свой беззубый рот, пригладил свой вихрастый чуб, как будто его сватать пришли.
— Надь, а Надь, ну начинай!
— Да я давно не играла, — сказала Надя.
— Ну, ты сможешь, вот увидишь!
И Надя начала сначала робко, а затем громче, уверенней. У нее получалось так: «Пр-прр, пр-пр-пррр…»
Это было смешно, но девчата еле сдерживали смех, боялись, что Надя может обидеться. Было похоже, как «барыня-барыня, барыня-барыня».
— Надя, ну что ты нам «Барыню» играешь, давай что-нибудь веселенькое. Частушки какие-нибудь или Шульженко, — советовала Ольга.
Надя начала издавать звуки, похожие на «Омскую полечку». И это уже было что-то похожее на пляску. Дед принес ложки и начал ими выстукивать, да так озорно, как будто только вчера играл на них.
— Вот видите, без моих ложек у вас плохо выходит. Значит, и я вам пригодился.
— Девчата, а вы подпевайте, так лучше будет выходить, задорно! — скомандовала Шура.
— А давайте частушки петь по очереди, — предложила одна из девушек. — Помните, как раньше пели, когда войны еще не было. Мы же много их знаем. А то за годы войны забыли, как и петь надо.
Надя с дедом начали играть. Как на него было приятно смотреть! Он, кажется, даже помолодел, раскраснелся, даже приплясывал, сидя на табуретке, хотел угодить молодым девушкам.
Первой начала Ольга, у неё голос звонкий:
Ой, подружка моя Шура,
Подруженька верная,
Давай споём про наши думки,
Думки сокровенные.
Дальше подхватили все девчата:
Мы б хотели, чтоб наши
Города и сёла
Ещё б краше расцветали,
Не знали б горя.
А припев вышел так весело и задорно:
Правда, Шура?
Правда, Катя!
Наше слово золото.
Пусть звучат везде и всюду
Наши песни молодо!
Девчата так расходились в пляске, что стали румяными, как пироги в печи. Дед не выдержал и тоже начал плясать. У него это так смешно получалось, что девчата не знали, что делать, то ли петь, то ли с деда смеяться.
— Деда, дай водички, а то Надька совсем, бедная, выдохлась, загорелась, хоть туши, — попросила Оля.
Дед ушёл по воду, а Шурка тем временем приоткрыла сундук и рукой начала искать в нем гармошку. И вдруг рука надавила на что-то твердое. У неё аж дыхание перехватило.
«Она, она, точно она!» — думала Шура, что аж в висках застучало. И ей стало и совестно оттого, что в чужом сундуке роется, и радостно, что нашла заветную гармонь, как самый дорогой клад. Но дело было сделано, и отступать было уже поздно. Девушка вытащила руку, прикрыла крышку сундука. Теперь перед Шурой стояла другая задача: как уговорить деда достать из сундука гармошку. Девчата попили водички, сели на лавку отдохнуть после пляски. И Шура начала:
— Дедуля! А вот если бы была гармошка, ты бы разрешил приходить к тебе танцевать? Мы же знаем, что твой сын играл на гармошке. Ведь вся деревня знает. А где она? Он что, на фронт её с собой забрал? — девчата обступили деда. Он, бедный, не знал, что и говорить.
— Что вы от деда хотите? Мне восемьдесят годков минуло, а вы с такими расспросами. Негоже так. И гармони у меня нет.
— Деда, а в сундуке что там спрятано? Разве там не гармонь? — спросила бойкая Шура.
— А ты откуда знаешь? Что, мой сундук тебе рассказал? Нет там ничего, — раздраженно стал оправдываться дед Прокоп.
— Дедушка, мы бы Надьку попросили научиться играть. Она способная. Мы бы потанцевали под гармошку, и тебе было бы с нами веселей. В общем, мы знаем, что она в сундуке. А на гармошке надо играть, а то она испортится. Это правда. Что тебе скажет сын, когда вернется и она играть не будет? — не унималась Шура. Девчата закивали головами, подтверждая слова Шуры.
— Не дам! — вдруг взорвался дед. — Когда сын придет, что я ему скажу? Зачем давал и кому?
— Дедуля! Да он еще спасибо скажет, что гармонь сохранили, играли на ней. Она должна быть в работе, звучать, меха чтоб работали, — уверенно убеждала Надя старика.
Дед задумался, а девчата притихли.
«А вдруг правда то, что сказали девчата», — думал дед. Он не знал, что ему делать, как поступить. И гармонь жалко, и девчат. Подумав, спросил:
— Надька, а ты сможешь на ней играть? Ведь ты никогда не играла. Тут наука нужна — ноты называются. Я сыну вместе с гармоньей покупал. Он по ним учился. А ты как сможешь без них? Ноты пропали куда-то. Да они уже и не нужны были, когда он научился играть.
— Деда, Надька сможет. Она умная. Видел, как она на губах играла? — похвалила Оля.
— На губах — это другое дело, а то — гармонь.
— Да у Надьки такие пальцы и уши, что она всё сможет, — подхватила Шура.
— Да не уши у меня, а слух музыкальный, — обидчиво ответила Надя. — Такой слух не у каждого есть, как у меня, — гордо произнесла Надя. — Вот если бы не война, я бы в музыкальное училище пошла поступать, хотела на каком-то инструменте играть. Моя мечта не сбылась. Ну, хоть на вашей гармошке поучусь. Обещаю, что научусь играть, ну уж не так, как ваш сын, но не хуже. Честное слово.
Слова и обещание девушки вовсе растопили деда.
— Ладно, уговорили, — дед подошел к сундуку и дрожащей рукой открыл его. Девчата притихли. — Ну, Шурка, доставай, только осторожно.
— Деда, да всё будет хорошо, мы аккуратненько.
Шура достала гармонь так, как будто она была стеклянная. Вытащила из чехла и подала Наде.
— Ну, подруга, пробуй.
В комнате стало так тихо, казалось, что слышалось биение сердца каждого, только потрескивали дрова в печке, даже пламя от лампы замерло на месте.
Надя торжественно села, взяла гармонь в руки, надела ремень, как настоящий гармонист, и начала осторожно нажимать на кнопки и раздвигать меха. Все услышали первые звуки. Как это было волнительно и радостно! От волнения у Нади чуть сердце не выпрыгнуло из груди. Она сделалась красная, как роза. Все взгляды были устремлены на неё и гармошку. Она чувствовала себя такой гордой и счастливой.
— Ладно, на сегодня хватит, — смущенно сказала Надя.
— Да, да, хватит, — подхватил эстафету дед. У него сегодня и так стресс.
Девчата разошлись по домам, а дед Прокоп еще долго не мог заснуть. Всё думал, правильно ли он поступил, что разрешил играть на сыновней гармошке. И ему в эту ночь приснился сын, а это хороший знак. Дед вечером рассказал сон Наде, она подтвердила, что он одобрил его поступок.
Целую неделю Надя по вечерам приходила к деду учиться играть. Он хоть и не умел играть, а подсказывал, если у Нади что-то не так выходило. В общем, уроки не прошли даром, и через неделю девчата устроили настоящие танцы под гармонь.
А еще через неделю слух разнесся на всю деревню, что у деда в доме танцы. Разве можно было спрятать музыку гармошки в исполнении Нади? Все хвалили подругу, радовались её таланту. Дед Прокоп остался доволен, что его дом ожил, что из его дома льется музыка, а Наде больше не надо было играть на губах, а деду на ложках.
А какое было счастье, что сын вернулся с фронта, ранен, но живой. Отец всё рассказал сыну честно, про девчат и про гармонь.
— Батя, а я ведь там слышал гармошку. Значит, это была моя гармонь, она меня звала домой. Спасибо ей.
