Городские цветы (Симулякры)
Больше всего на свете Ниночке Николаевне хотелось изменить своему мужу. По всем правилам этого увлекательного жанра. С неожиданным романтическим знакомством, стремительным натиском и борьбой, которая, в конце концов, должна была бы закончиться страстным совокуплением где-нибудь в совершенно неподходящем для этого деликатного дела месте.
Он должен быть молчаливым, сдержанным, занимающимся настоящим мужским делом. Не обязательно высоким, но широким в плечах и кряжистым мужиком с мощным торсом. Давно еще Ниночка Николаевна вычитала, что вот такие – невысокие, но широкие в кости и плотные мужики, – самые злые до этого дела.
Ее случай был самым обычным и потому казался ей совершенно уникальным. Ах, и к бабке не ходи: несчастье, постигшее Ниночку Николаевну, могло произойти только с ней и только по вине такого ничтожества, как ее муж.
Он не был брутальным самцом с сильными, загребущими руками. И профессию он имел самую немужественную. Семен Матвеевич, то есть ее муж Сеня, работал в специализированном ателье портным. Шил он для генералов Министерства обороны военную форму в те славные времени, когда коррупционные скандалы не сотрясали еще стен этого солидного ведомства.
Да. Кроил он, частенько «подкраивал» и иногда примерял уже готовое изделие на себя – посмотреть, как выглядит шинель, и он сам – с внушительными золотыми звездами на погонах, галунами на обшлагах и в фуражке с полуметровой тульей.
Форма, как правило, смотрелась хорошо: Сеня был отличным мастером. А вот сам он в светлой, еще стоящей колом, новой шинели выглядел неважно.
Плечи были для него всегда слишком широкими, из ворота торчала длинная шея, а форменная фуражка, вообще, держалась обычно на ушах, которые были приставлены к Сениной голове то ли мамой, то ли папой – теперь уже и не разберешь – строго перпендикулярно.
Да и сама голова у Сени была какая-то случайная, как будто Господь Бог, замышляя Сеню, слепил его по недосмотру сначала без головы, а потом, спохватившись, долепил ее из остатков того подручного материала, что был на него отпущен.
Нет, видно не судьба была носить Семену Матвеевичу генеральскую шинель, да и генеральская шапка тоже была явно не по Сеньке.
Но на работе его любили за доброту и кроткий нрав, а за перпендикулярные уши звали Чебурашкой. Обращались же к нему уважительно: Матвеич.
Сам он считал, что форма ему очень даже к лицу, и если бы к его пошивочному ПТУ добавить ещё Академию Генштаба, то генерал из него вышел бы получше многих. А что касается шинели, то уж для себя он бы все плечики как надо проклеил и все шовчики по два раза выстегал.
Потом Семён Матвеевич вспоминал, что, если бы он был генералом, то заниматься шинелью и всем остальным для него стал бы кто-нибудь другой. Не станет же генерал сам себе рукава притачивать и брюки подрубать.
Тогда он принимался фантазировать, кому бы он, в случае его восхождения не генеральский олимп, мог бы поручить такое ответственное дело, как изготовление собственной парадной формы.
Останавливался он всегда на одной и той же кандидатуре – Зинаиде. Хорошо она работала, с огоньком. Вот ей бы Сеня доверил своё сокровище, пока сам в большом здании Министерства обороны на Фрунзенской набережной проводил бы совещания с высшим командным составом.
Так присматривался Матвеич к Зинаиде и обнаруживал среди нее много интересного. В перерыв за колбасой и кефиром себе на обед она не бегает, покупные пирожки и прочую дрянь не ест.
Ее, вон, как-то раз спросили, может, заодно купить парочку беляшей на ее долю, так она отказалась, ответила, что они у нее в «роте» застревают.
– Ага, а потом в другом месте, – философски, глядя в окно и имея в виду исключительно себя, негромко добавил он.
В большой комнате, уставленной машинками и гладильными досками, воцарилась тишина, которая длилась ровно столько, сколько понадобилось времени, чтобы методом исключения определить то самое место, в котором застревали у Семен Матвеича противные, пережаренные беляши.
После этого сразу же упал утюг, потому что Зинаида перегнулась над гладильной доской и, всхлипывая, навалилась на неё бюстом, который сама она иначе как «роскошный» называть отказывалась.
Доска оказалась не готовой к такому испытанию и предпочла сдаться без боя. Зинаида еще несколько секунд пыталась балансировать на грани возможного, но «роскошный бюст» перевесил. Падали вместе.
Каждый смеялся, как умел, кто-то давился чаем, кто-то побежал в туалет, молодые девки просто ржали, как перекормленные кобылы.
Сеня, отшвырнув ногой утюг, бросился поднимать Зинаиду. Вложив свою ладонь в его небольшую, но умелую ручку, она с интересом посмотрела на Чебурашку и через минуту поняла, что это – то самое, что она искала все свои сорок семь лет, но не замечала рядом с собой последние четыре года работы в специализированном ателье, что размещалось на первом этаже старого сталинского дома неподалеку от знаменитой МИДовской башни.
На беляши и пиццу был введен мораторий. Зинаида приносила с собой винегрет, домашние котлеты и холодец, заботливо разложенные по баночкам и судочкам.
Это было именно то, что Семен Матвеич так любил с детства. Они вместе обедали и вместе вспоминали те времена, когда мороженное было по девятнадцать с розочкой и за двадцать восемь. Но лучше всего, конечно, был пломбир из ГУМа в дивных, хрустящих стаканчиках, который тебе, как и положено, подавали большими щипцами толстые тетеньки в кружевных наколках.
Когда нитки и пуговицы продавались не на рыночных развалах вместе с бананами и вениками, а в «Галантерее» на углу Садового кольца и Кропоткинской, в двух шагах от ателье. А теперь на этом углу вместо «Галантереи» банк «Сосьете Женераль», а Кропоткинская давно уже называется по-новому, то есть по-старому – Пречистенкой.
Вспоминали, как можно было ездить на трамвае за три копейки и еще сдачу получить, если не отходить от кассы.
– Помните, Зинаида, это: «Не бросайте, пожалуйста, две копеечки…» Пацаны так на мороженное себе собирали.
– А какой был хлеб! «Калорийки» с орешками сверху, а сама булочка блестящая, как лакированная. И внутри изюму напихано много-много. А калачи замкОм – если запивать их молоком, а еще лучше ряженкой с розовой крышечкой из фольги.
– И ничего тогда «в роте» не застревало. Хотя, может, это не потому что булочка или калачи, а потому что мы молодые тогда были..
Гуляли вместе по кривым переулкам Плющихи, смотрели на двухэтажные домики, по непонятным причинам еще занимавшие место на дорогостоящей земле Центрального административного округа столицы, которое по всем приметам времени давно должно было бы принадлежать престижным офисным центрам категории «А» и разным «плазам».
Заходили в знаменитый двор Дома архитекторов, где, отродясь, не было никакого кафе «Три тополя», и где когда-то молодой еще Ефремов в парадной белой рубашке, подпирая не по-водительски тощим задом крыло «Волги», терпеливо ждал Доронину, с тревогой всматриваясь в ряды одинаковых окон.
– Чайку, ну конечно, чайку. Зайду с удовольствием, Зинаида Петровна! Я в среду вечером как раз свободный.
– Да, и мне в среду очень даже удобно. Ах, ну что вы, Семен, ничего не надо приносить. Ну, разве, ха-ха, пару беляшей, они, ведь, нас и подружили.
И все было так хорошо, так складно. Собственная жизнь на глазах перекраивалась не по ширпотребу, а по индпошиву, а еще правильнее – по спецзаказу.
Как будто природа специально позаботилась о том, чтобы там, где у одного впадинка, у другого было бы как раз наоборот. Чтобы когда один клонится, другой тут же это угадывает и заполняет собой пустоту – чудесное, неведомое раньше Семену Матвеевичу ощущение полного телесного слияния.
Это слияние напоминало Семену игру в паззлы, которую он очень любил. Дома он часто их собирал и получившуюся красивую картинку вешал в рамочку на стенку. Вот и здесь, думал Сеня, картинка у него получается очень красивая, душевная.
А что души их уже слились, он понял еще в тот момент, когда, впервые ткнув вилкой в туго подрагивающий холодец, ощутил его упругое сопротивление и аромат чеснока.
Да, был грех, вспоминал он этот холодец: как-то само собой пришло на ум сравнение, когда впервые увидел Зинаиду всю, по-настоящему, без этого глупого рабочего фартука и подушечки с иголками на широком, пухлом запястье. Но сравнивал, ведь, он по-хорошему.
Вкусный был холодец, и еще более вкусной оказалась Зинаида Петровна. Сеня, как распробовал, так уже и остановиться не мог. За средой последовал четверг, потом выходные, потом жить без этого стало совершенно невозможно.
В том смысле, что без Зинаиды Петровны, хотя и холодец с котлетами тоже бывали исключительно кстати.
После каждый раз пили крепкий чай и говорили о жизни.
Зинаиде было, что рассказать. Одного мужа выгнала за пьянство и драчливость, второй – ушел за какой-то скильдой, а третьего она схоронила.
Правда, в воспоминаниях ей пришлось своего давнего сожителя Толика срочно повысить в звании с присвоением ему чина официального мужа, а заодно разъять его, подлеца, светлую память на составляющие.
Это сожитель Толик сначала пил и безобразничал, и это он же потом связался, действительно, с какой-то скильдой (тут Зинаида грешить против правды не стала), а потом все закончилось самым печальным для Толика и неожиданным для Зинаиды образом.
– Но зла на своих мужей, я, Семен, никогда не держала. Знала, что свое счастье найду. У Сени все было сложнее.
Его жена пребывала в добром здравии, не пьянствовала, с Сеней не дралась и на сторону, вроде бы, не бегала. Более того, Семен Матвеевич понимал, что жена ему досталась, что называется, не по чину.
А потому Семен Матвеевич, когда они познакомились, сказал, что служит в военном ведомстве, что все очень серьезно и много об этом рассказывать он не может.
Работает, в основном, со старшим командным составом – генералами и прочими маршалами. И что крутятся эти генералы по его команде вокруг собственной оси, как миленькие.
Строг он, но справедлив. Поэтому на работе его ценят, да и сам он знает, если что, место себе запросто найдет. А что до денег, вернее, их отсутствия, то сейчас всем трудно. Трудно и им, в Армии. Так что, надо потерпеть.
Форму носить не любит, она у него в кабинете висит. Все вопросы о наличии личного средства передвижения Семен Матвеевич на всякий случай пресек на корню. Как убежденный противник автотранспорта он активно боролся против загрязнения окружающей среды и за сохранение в природе экобаланса. Поэтому на работу ходил пешком, благо, идти было минут пятнадцать. Не больше.
Заношенная дежурная фуражка с золотым околышем, добытая у знакомого отставника, на всякий случай висела над зеркалом, уставал на работе Семен Матвеевич совершенно по-настоящему, а глупые соседи только и знали, что работает тихий, незлобивый Сенька где-то по военной части.
Секретные подробности его службы мало интересовали и Ниночку Николаевну, да и он сам тоже не торопился каяться в сокрытии подлинной информации.
И без того молодая жена считала, что с мужем ее разделяет интеллектуальная пропасть, и говорила, что они «книги с разных полок».
Техническая библиотека, где Ниночка Николаевна в синем халате стояла рядом с картонной табличкой «Выдача книг», была ей намного интересней. Выбор этого скучного учреждения в качестве места работы был не случаен.
В художественную библиотеку, кроме одиноких старушек и подростков, оставленных на переэкзаменовку по литературе, сейчас никто не ходит. А в техническую идут серьезные мужчины диссертации писать.
И даже после замужества каждый день она собиралась туда, как в последний бой, потому что очень надеялась, что однажды к ее стойке «на выдачу» подойдет вот такой – коренастый, с седым «ежиком» на здоровой, а не малоформатной голове с круглой, а не остренькой макушкой и плотно прижатыми, а не чебурашными ушами.
Он не будет, как ее муж, много и бестолково говорить, будто специально через слово натыкаясь на букву «л» и аккуратно выплевывая ее на передний край большого рта уже в виде «в».
«Своженные вожки», «гвадкие вовосы», «пвывущая водка» и «звая Вариска» из соседней квартиры – Ниночка собирала все возможные варианты и аккуратно записывала их в маленький блокнотик. Зачем – она ответить не сумела бы. Но почему-то ей это было приятно.
Серьезные мужчины действительно приходили в техническую библиотеку, подходили к стойке «Выдача книг», даже стояли к ней в очереди. Но ее саму не замечали. Для них она оставалась девушкой в синем халате, а что было под халатом, никого из этих занятых и уставших людей не интересовало.
Ниночка Николаевна после некоторых колебаний решила изменить угол атаки и включить в целевую аудиторию дополнительные группы мужского населения Москвы, после чего стала целенаправленно прочесывать центр города. Полгода спустя в булочной, что на углу Староконюшенного, она встретила Сеню.
Злиться надо было только на себя. Замуж её никто не тянул, Семен Матвеевич ухаживал уважительно и деликатно. Он долго не решался перейти на «ты», а приглашая ее к себе в гости, заранее проводил политработу с соседями по коммуналке.
Шепотом просил их не смущать приличную женщину, матом громко не разговаривать и туалетом пользоваться с учетом специфики перегородки, отделявшей его комнату от этого стратегически важного места в квартире, где кроме него проживали еще пятеро: бабушка с внуком-алкоголиком, разжалованная управхозиха с мужем-алкоголиком и сильно пьющая цыганка Рада с Курского вокзала, где она в эпоху дефицита торговала французской помадой, сваренной под Москвой в Востряково.
Перегородка была не то что бы тонкая. Она была как раз толстая, но полая, и внутри себя имела только ветхий строительный мусор. Появилась она в неположенном месте случайно, еще на заре прошлого столетия, когда люди в кожанках решительно перекраивали и сами квартиры, и жизни ее неблагонадежных обитателей.
Ниночка Николаевна, сидя в гостях у нового, с серьезной перспективой, знакомого, с удивлением обнаружила, что где-то за ее спиной спускается вода из бачка, прикрепленного по старинке под потолком на общей с Сениной комнатой стенке. И крепко задумалась.
Какая-то ерунда получается. Ответственная работа, сплошные секреты, о чем ни спросишь – все не для обсуждения, все разглашению не подлежит. И тут же бачок через стенку, и вода журчит. И какают тебе, практически, на голову.
Семен Матвеевич в дискуссию вступать отказался. Он молча показал ей паспорт, где, кроме отсутствия записи о браке (паспорт он широко открыл и все странички как бы невзначай перелистал), на штампе с пропиской крупными лиловыми буквами было выведено: «г. Москва ул. Сивцев-Вражек, дом шесть…» И еще Ирина запомнила такую милую, старомодную приписку: «дробь два».
– Вот, Ниночка Николаевна, ради этой записи наши генералы готовы на должностное преступление пойти. Много, скажите вы мне, тех, кто вот так по Сивцеву за хлебом ходит, по Гоголевскому утром пробежку делает и в метро до «Кропоткинской» ездит – и не в Пушкинский музей, а к себе домой? То-то же. Так что терплю. А квартиру эту вот-вот выкупят. В ножки еще придут кланяться. Но если будут расселять – соглашусь на «только здесь». Мы – городские цветы и жертвовать центром не можем.
Ниночке Николаевне это «мы» было очень приятно. Оно как бы приобщало ее к загадочному племени коренных москвичей, да не просто вообще там, а арбатских.
«Ах, Арбат, мой Арбат, ты мое . как его там.», – знакомые слова приходили на память, и Ниночка уже с интересом посматривала на Семена Матвеевича.
И ей уже казалось, что он немножко похож на самого Окуджаву.
И очень понравилась его почти иностранная, с драгоценными переливами, фамилия. Она тут же решила, что, если все получится, имя свое тоже переделает на заграничный лад.
У самой Ниночки Николаевны фамилия была Хлобы-стикова, и красивого адреса в паспорте отродясь не бывало. Она жила с матерью в Ногинске в городской черте, но в частном секторе. Там унитаз ей на голову никто не ставил, потому что «удобства» были за двадцать метров от дома в огороде.
Мать была еще не старой, но уже полностью усвоившей все повадки глубокой старухи и очень вредной – может, по бедной, может, по безмужней своей жизни. А может, от всего сразу. Продавать свой покосившийся «частный сектор» категорически отказывалась и город ненавидела. Ненавидела город вообще и Ногинск, к которому, в финале, оказалась приписанной ее деревня, в частности.
Ниночка Николаевна приезжала к матери на Новый год и на Восьмое марта.
И если бы было у нее с кем встречать эти очень жестокие по отношению к «одиноким путникам» праздники, она бы в Ногинск не ездила никогда. Там она, как и мать, но по другим причинам, ненавидела все, начиная с дурацкого революционного названия.
Когда-то это был маленький уездный городок Бого-родск. И она стала называть его только так. Каждый раз приходилось объяснять, что это за место такое. Объясняла она толково, потому что специально на работе историческую справку в энциклопедии нашла.
Алюминиевые ложки, эмалированные побитые миски, здоровенные кастрюли с черным, горелом дном и гнутыми ручками, кровати с «подзорами», фотографии на стенках и галоши около порога тоже входили в «черный список» Ниночки Николаевны.
Старые, «намоленные», еще бабкины вещи обладали стойким советским характером, и уходить с поля боя побежденными не собирались. Борьба носила затяжной характер, и стороны испытывали друг к другу глубочайшую неприязнь.
Купила Ниночка Николаевна для матери яркие акриловые пледы вместо ее тиковых покрывал. А покрывала с «подзорами» велела выбросить.
Задание мать выполнила только наполовину. Пожелтевшие «подзоры» сняла. Пледы разрезала вдоль на части и под старые покрывала подвесила. Сказала, что ей так больше нравится.
Галоши мать носила прямо на шерстяные носки. Ниночка Николаевна сколько раз пыталась отнести их на помойку. Специально привезла из Москвы китайские резиновые сапоги, для себя розовые, для матери – бежевые.
Но мать продолжала по-старому ходить по своим восьми соткам и пугать своим видом даже ворон. Самое противное было то, что и сама Ниночка на второй день тоже, чертыхаясь, натягивала свои старые шерстяные носки и влезала в материну запасную галошную пару.
В них действительно было удобнее – на пороге они легко скидывались, и грязь в комнату уже не тащилась.
Первый день в материнском доме она обычно отдыхала от чужих, не нужных ей людей и вещей, среди которых жила в Москве. Но на следующий – уже хотелось обратно в цивилизацию.
Каждый раз уезжала она из Ногинска до срока и потом, вернувшись в ненавистное общежитие, начинала об этом жалеть.
Опять приходилось ходить в душевую и туалет с сумкой, где помещались все ее ценности – паспорт, тощая наличность и кое-какие женские мелочи, поскольку в комнате оставлять ничего было нельзя.
Опять стоять на общей кухне, где ее окружали случайные, каждый месяц новые люди, все те же кривые кастрюли в горелым дном и страшные, черные сковородки.
Но потом она вспоминала сочувственные расспросы матери, ее насмешливый огонек из-под темно-коричневых век, и уже ни о чем не жалела.
Мать все понимала: и про галоши, и про общежитие, и про то, почему на праздники дочь приезжает к ней, сюда, где она все так не любит. Особенно глубоко мать не копала, но и отказать себе в удовольствии подразнить свою Нинку не могла.
Молча ставила на видное место одеванные по разу сапоги, выкладывала на стол стопку старых глянцевых журналов, которые Ниночка Николаевна покупала до переезда в Москву и которые, приезжая домой на праздники, обычно перечитывала по десятому разу перед сном. Правда, если раньше ее интересовали разделы «Красота», то последнее время она все чаще останавливалась на разделах «Здоровье».
В туалетный скворечник мать, пока дочь гостила у нее, ставила дезодорант от пота, который дочь как-то подарила ей с намеком.
Ниночка Николаевна в эти дни старалась ни с кем из знакомых не встречаться, чтобы не отвечать на всегда один и тот же вопрос: «Нинк, ну ты как, замуж-то еще не вышла?»
Но вот однажды она приехала к матери летом. Показала ей обручальное кольцо, одела розовые резиновые сапоги и пошла в магазин.
Вечером вся улица знала, что Нинка теперь называется Нинель Рубинчик и что они с мужем – городские цветы.
Если бы их квартиру действительно собирались бы расселить, то, может быть, она любила Семен Матвеича намного больше. Но скоро выяснилось, что перекрытия в доме земляные и вот-вот могут рухнуть, а в стране опять кризис. Короче, что жить им в коммуналке еще неопределенно долго.
Кроме этого случилось непредвиденное. Прятать правду всегда утомительно. Она лезет изо всех углов, а в Сенином случае «правда» выпала из-за шкафа в виде рулона старых выкроек. Через минуту там же Ниночка Николаевна обнаружила и большой набор лекал.
Говорили ей, что у судьбы надо просить не в общем, а совершенно конкретно. Вот она просила, чтобы силы небесные послали ей мужа, настоящего москвича, а не гостя Столицы, положительного, непьющего, любящего.
Чтобы волосы и глаза у него были бы темные, а грудь, желательно, волосатая. И чтобы фамилия была бы красивая. И, вроде, все так и получилось.
Есть у нее и волосатый, положительный муж, и центр Москвы. Даже имя с фамилией у нее теперь совсем другие, почти иностранные.
Но не заказывала она для мужа впалой груди и большого, подвижного кадыка на пупырчатой шее. Управхо-зиху с Радой, и окурки, засунутые ей в туфли, тоже не заказывала. Получилось в общем «то», а как посмотришь предметно, – так плакать хочется.
И деваться некуда. Сеня сразу ее у себя прописал, чтобы, когда им в ножки придут кланяться и предлагать новую жилплощадь, можно было говорить о достойном варианте. И теперь придется ей жить вместе с ним на шестнадцати метрах и смотреть, как легко проглатывает он очередную скользкую букву «л», выплевывая вместо нее твердую и шершавую «в». Хотелось выть.
И еще, ко всему прочему, у нее, Нинель Рубинчик, муж – портной. Оксюморон какой-то.
Ниночка Николаевна резко охладела к Семен Матвеичу и лишила его доступа к телу, вменив ему в вину сокрытие информации стратегического характера. Муж ходил грустный, но потом как-то втянулся, а вскоре и вовсе стал вечерами пропадать. А если и был дома, то молча складывал на столе какие-то загадочные паззлы.
Под потолком тихо плакал бачок, на кухне нецензурно обменивались экспертными оценками соседи, на Гоголевском бульваре заходились в истерике автомобильные гудки. В комнате было и того хуже. Нехорошая тишина перекрывала посторонний шум и напоминала Ниночке Николаевне, что время уходит.
Он появился так, как она и заказывала это у судьбы. В очередь к табличке «Выдача книг» встал невысокий, коренастый мужик. У него все было короткое и сильное – багровая шея, покрытые светлой шерстью руки и пальцы. «Ноги, – подумала она, – тоже, наверное, такие же». На голове отливал сединой, как и заказывала Ниночка Николаевна, плотный ежик волос, глазки были маленькие, сизого цвета.
Он внимательно смотрел на Ниночку, вернее, на ее синий халат. Ах, а под халатом у нее как раз была белая кофточка с перламутровыми пуговками. Ниночка прервала работу, сбросила за стеллажами халат и, на всякий случай, сделав официальное лицо, вернулась на свое место.
«Седой ежик» сдавал стопку трудов по аэродинамике и по бумажке, на которой аккуратным, крупным почерком были выведены мудреные названия, хотел заказать еще.
Но тут обнаружилось, что на читательском билете приклеено фото какого-то носатого, очкастого дядьки, больше похожего на Сеню, но никак на этого седого коротышку.
Книги она приняла, а выдать новые категорически отказалась. Разволновалась так, что про перламутровые пуговки забыла.
Через неделю он появился снова. И опять с какими-то книжками в руках. Но конечно же, на самом деле, чтобы увидеть ее. И сама она, оказывается, тоже ждала его все это время.
– Да, конечно же, она замужем, а квартира у нее на Сивцевом-Вражке. Они с мужем городские цветы и могут жить только в центре, но это так утомляет, что иногда хочется, наконец, тишины и покоя. А муж служит в Минообороны.
А зовут ее Нинель, и если уж так интересно, то фамилия у нее очень красивая – Рубинчик.
Когда-то он летал, испытывал новые самолеты и по недоговоренному Ниночка Николаевна догадывалась, что, возможно, имел прямое отношение к космосу.
Ну что же, а у нее было обычное московское детство.
Мама любила искусство и видела дочь знаменитой пианисткой, поэтому в детстве ей приходилось с большой нотной папкой на шелковых шнурках ходить в музыкальную школу, она, к счастью совсем недалеко, в Большом Могильцевском.
Где? Ну, не знать арбатские переулки – это что-то оригинальное.
А папа – очень интеллигентный человек – мечтал о том, чтобы она стала фигуристкой, и ей приходилось совмещать музыку с фигурным катанием.
Еще маленькой девочкой она подружилась с Окуджавой – школьная подруга жила с ним на одной лестничной площадке, и они часто вместе пили чай.
«Ах, Арбат, мой Арбат, ты мое как его там… ля-ляля…» – припевала Ниночка Николаевна, озорно улыбаясь коротышке.
Валерий Иванович застенчиво усмехался и не в такт покачивал седой головой.
Наступила осень. Привести Валерия Ивановича к Сене в комнату было невозможно. В квартире постоянно находился какой-нибудь из трех алкоголиков.
Тело хотело любви. Ниночка Николаевна томилась ожиданием и надеждой.
Ходить по улицам было холодно, целоваться в кинотеатрах надоело. В один из случайных солнечных и по-летнему теплых дней забрели они, как бы ненароком, в лесопарковую зону. И, вроде, уже лужайку укромную для греха облюбовали. По периметру плотно росли деревья и высокая трава.
И надо было ей в недоумении, еще не понимая, в чем дело, тронуть рукой большой, раскидистый куст. Листья расступились и явили миру нежно-розовые трусы.
Даже если бы любимый Ниночкой Ивановной журнал «XXL» поделился всеми своими «иксами», чтобы обозначить размер могучего женского зада, для которого предназначался этот предмет интимного дамского туалета, все равно бы их не хватило бы.
«Предмет» сиротливо покачивался на гибких ветках и явно тосковал по той, единственной, для которой он и был пошит.
Надеждам свойственно иногда сбываться. Однажды она взяла отгул и с утра заняла позицию около большого кирпичного дома на Комсомольском проспекте. Задача была простая – сидеть на лавочке и ждать, когда Валерий Иванович подаст из окна на шестом этаже знак, что можно подниматься. Дом был кирпичный, и на его фасаде висела табличка, гласящая, что Народный артист СССР Евгений Леонов жил в нем. В таких важных домах Ниночка Николаевна еще не была. Было немного страшно.
Но вот окно приоткрылось, и он помахал ей рукой.
Посидели на кухне, потом Валерий Иванович показал ей всю квартиру своего друга-авиаконструктора: кабинет, еще две комнаты, где шел ремонт, потом перешли в гостиную, где гастарбайтеры паркет разобрали, а собрать, как выяснилось, не могут, а там уже и до спальни было недалеко.
Ах, как это было хорошо, ну недаром она слышала, что такие вот мужики для этого дела «самое оно». Он был, как котик, только не домашний, а морской – круглый, гладкий и очень тяжелый.
С поставленной перед ним задачей он справился превосходно, причем, молча и без суеты. Он не спрашивал ее ни о чем, он и так знал, что ей нужно. И не сравнивал ее, как Семен Матвеич, с какими-то то ли горлицами, то ли пигалицами. Короче, чушь всякую непотребную в самый ответственный момент не молол.
После долго лежали и разговаривали об авиации. Потом Валерий Иванович ушел на кухню ставить чайник. А через минуту хлопнула тяжелая входная дверь, и послышался чей-то «звой», как сказал бы Сеня, противный голос.
Ниночка Николаевна на всякий случай спрыгнула с постели, захлопнула дверь в спальню и встала рядом у стены. Кто-то, чертыхаясь, шаркал по разобранному паркету, потом дверь в спальню стала открываться. Через щель около дверной петли она увидела лицо старухи и ее худую, сморщенную клешню.
Дверь медленно шла на Ниночку Николаевну и, наехав на нее, остановилась. После этого Ниночка стала потихоньку двигать дверь в обратном направлении. Почему-то в этот момент ей казалось, что таким образом она обезопасит себя от вторжения ненужной бабки.
Противостояние длилось несколько минут. Потом старуха неожиданно изменила тактику и отпустила дверь. Ниночка Николаевна, еще держась за дверную ручку, качнулась вперед и больно стукнулась головой о косяк.
Потом было все, как во сне. Милиция, носатый, похожий на Сеню, дядька с библиотечного пропуска и его теща.
Их прогнали вместе.
Она шла по Комсомольскому проспекту и плакала. И никакой он не Валерий Иванович, а просто Валерка, и никакой не летчик-испытатель. И авиаконструктор совсем ему не друг, а нанял он Валерку ремонт в квартире делать.
А тот хозяевам полгода уже голову морочит, грязь развез, а разгребать это безобразие даже и не думает. И приехал он из «Есть такая точка на карте», а врал, ведь, что квартира у него рядом с метро «Аэропорт» и только из-за бывшей жены не может он пригласить Нинель к себе.
Валерий Иванович семенил следом и по инерции сбивчиво, как Сеня, говорил что-то о полетах. Ниночка Николаевна не останавливалась.
Валерий Иванович забежал вперед и звенящим голосом произнес:
– Ты мне не веришь, а я действительно летал. Знаешь, оттуда Земля, как блюдце. Оттуда в нашу оптику, вообще, все можно разглядеть – и дома, и людей, и коров.
Нинель Рубинчик сбросила его руку с плеча.
Валерий Иванович сжал в кулаки свои большие, мозолистые ладони, уже понимая, но еще не веря в то, что все пропало. Минуту помолчал, потом, как будто продолжая начатый в постели разговор, задумчиво произнес:
– Я ж не только коров, я оттуда, знаешь, что видел? И, торопясь нагнать ускользающую мечту, быстро добавил:
– Говны коровьи видел! Вот. Практически, как тебя.
Он еще долго смотрел вслед Ниночке, которая шла к своему мужу Семену Матвеевичу в свою квартиру на Сивцевом Вражке.
