Из жизни
Вове Жеребцу было «глубоко за полночь», как говаривал наш острослов одессит Сема, когда он, Вова, из своей маленькой деревушки, которую «без ста грамм» на карте нашей «широкой Родины» и не разглядишь, приехал в Москву учиться на режиссера.
— А что ты там делал-то? Ну, в деревушке? «Вот моя деревня, вот мой дом родной…» — заливался Сема.
— Что делал? Агроном я…
Так к нему привязалась кличка Жеребец: народу все одно, агроном ты или животновод — главное, из деревни…
— А как там, в деревне-то?
Сема почесывал свое горлышко, а Вову ничем не проймешь: и не такое видывал на своем-то веку.
— Да что в деревне — тоже люди живут.
Он «скороговорил» и быстро-быстро семенил своими ножками, как все маленькие. А был он маленький: страшно сказать, какой маленький! «Мэтр и без кепки мэтр», шутил Сема, намекая на режиссерские амбиции Вовы. Его Жеребцом-то прозвали еще почему: как говорится, маленький да удаленький…
Мы-то, выросшие в условиях отдельных городских квартир, «морды воротили» от общажного быта. Еще бы: обшарпанные стены, сломанные стулья, выщербленные полы и вечно искрящие розетки… А Вове хоть бы хны: наберет в ванну воды и ныряет, только знай воду фонтанчиком выпускает изо рта. Он и ванны-то, поди, там у себя в деревне не видал…
Холодильника у него не было, так он смастерил что-то вроде кормушки и прибил к окну; там и хранил свои нехитрые запасы. Морозы, помню, нешуточные ударили, так он пакет открыл — и давай ножом откалывать куски мутноватого застывшего молока… Ничем его не возьмешь! Наши-то хлюпики всё в шарфы да в одеяла кутались, а он водой холодной обливался!
А все почему? Цель у него была. Ночью он спал часа четыре. Потом просыпался, делал зарядку, само собой, окатывал себя ведром воды, включал свою белую лампу дневного света и что-то писал мелким убористым почерком.
— Сценарий пишу. Из жизни, — делился он со своим соседом по комнате Васей, флегматичным полноватым пареньком, который просыпался всякий раз, как Вова включал свою белую лампу, но боялся ему об этом сказать.
Он был таким маленьким, таким смешным, что никто не мог и заподозрить его в каких-либо сношениях с женщинами. Правда, он пару раз обмолвился Васе, что, дескать, в деревне его ждет дама сердца, но выглядело это так неубедительно, что Сема тут же сострил: мол, она твоя дама сердца, а ты ее король печени…
По вечерам Вова подрабатывал в какой-то забегаловке и откладывал деньги…
— На кино, — делился он с Васей при свете лампы дневного света.
Тот зевал и отворачивался на другой бок.
И все шло по Вовиному плану, пока не приключилась с ним эта беда. «Эту беду» звали Жанка. Она была крашеная блондинка не то кавказских, не то татарских кровей, со сросшимися на переносице густыми бровями. Так или иначе, а Бабаян ее признавал за свою. У нее были тонкие длинные ноги, такие кривые, будто она держала ими, ногами, «гарбуза». Так шутил Сема.
— Я эту дурь из башки-то выбью, — делился Вова Жеребец с умирающим от сна Васей.
Не получалось… Да и разве такое дело скроешь: раза два глянул на тот самый «гарбуз» — вся общага уже зудит…
— Ну надо же, а? — сокрушалась этажерка Михална. — Такой парень, а? Ему б ну хоть сантиметров пятнадцать росточку… Цены б ему не было! И эта тонконогая… совсем задурила ему голову…
Тонконогая не тонконогая, а с Юркой-артистом ходила… этими самыми тонкими ногами… И каждый раз, когда Вова Жеребец возвращался ночью с работы и видел Жанку на лестничной клетке в обнимку с Юркой, он громко вздыхал и семенил в свою комнату. И Жанка вздыхала:
— Блин, трахнуться негде! Эта дура (ее соседка Анька, дебелая девственница), чуть что, сразу визжит. У Юрки сосед верующий… Провалиться и не встать!
А кто сказал, что будет легко? — общага…
Ну, а тут Вове Жеребцу стукнуло… Днюха у него приключилась, день рождения!
Решили отметить. А что подарить? Денег сроду ни у кого нет, на водку бы хватило…
— А давайте подарим ему… Жанку? А?
Сема предложил — мужики ударили по рукам. А Жанке что? Да и с Юркой поругалась… Была не была!
Вова и справлять не хотел. Но тут такое дело: накрыли стол прямо на кухне. Натащили из комнат стульев. Телевизор тут же старенький орет, а вместо антенны железяка торчит какая-то: ясное дело, Вовиных рук дело, чьих еще!
Захожу свою горошницу разогреть, а у них дым коромыслом.
— Э, нет-нет! — кричит подвыпивший Сема. — За стол! Нечего горох на ночь жрать! — Он засунул свой длинный нос в мой ковшик. — Всю ночь аукать будешь!
На кухню заглядывает Миша, смотрит на пирующих своими огромными глазами-светляками так, словно никогда раньше не видел, как люди пьют водку. Замечает меня, радостно кивает.
— К нам, к нам! — кричит Сема, но Миша отводит его руку мягким жестом и исчезает в дверном проеме.
— Ну и ладно, нам больше достанется.
Я помешиваю свою горошницу.
— Что за шум, а драки нет?
Бабаян, легок на помине! И давай бить в свой бубен, словно с цепи сорвался.
Я помешивать-то помешиваю, а сама краем глаза поглядываю на пирующих: красавчик Зураб, Сема, Вася, Дашка Сточная Яма (уже лыка не вяжет), красный — не то от выпитой водки, не то от смущения — сам именинник Вова Жеребец, рядом с ним Жанка (обтянула свои фигушки красным топиком)…
Бабаян вьется вокруг Жанки со своим бубном, словно цыган вокруг лошади. Та выстукивает ритм тонкой ногой, обутой в босоножку на высоченной шпильке.
— Я отец троих детей, — кричит подвыпивший Сема. — Со мной и сидеть-то рядом опасно!
Дашка Сточная Яма хохочет и кидается лобызать смазливого Сему своей лягушечьей мордочкой.
— Ты мой дорогой…
— А тут звонит мне… ну, моя бывшая: мол, у тебя четвертый ребенок родился…
И Сема показывает фото новорожденного карапуза на своем мобильном.
— Ну ты прям как я!
Сточная Яма расплывается в улыбке.
— Радость моя, — четко выговаривает каждое слово Сема. — Разница между нами, знаешь, какая?
Сточная Яма испуганно таращит на Сему свои глазенки.
— Мне вот так вот могут позвонить и сказать: мол, Сема, у тебя родился ребенок… — Сема делает многозначительную паузу. — А тебе нет!
Он хохочет, хохочет и Сточная Яма, хотя, судя по выражению ее лягушечьей мордочки, она не понимает, в чем соль Семиной репризы.
На меня никто уже не обращает внимания, разве что Зураб… Как говорится, пьяный трезвого не разумеет.
Я снимаю с огня свой ковшик, еще раз оглядываю пирующих и выхожу.
Меня догоняет Зураб.
— Щас ведь самое интересное будет. Ты чего?
Я мотаю головой: мол, вам интересно, а мне нет… Он хватает меня за руку.
— И за что ты так людей-то не любишь, а?
Его вопрос повисает в воздухе. Я спокойно иду по коридору в свою комнату. Я чувствую спиной, как Зураб стоит и смотрит мне вслед. Я как канатоходец. Да еще и ковшик обжигает мою руку…
Хлопаю дверью, она чуть не слетает с петель, надеваю наушники, скребу ложкой по дну ковшика… Людей я не люблю! А вы любите? Издеваться над человеком только потому… потому… что он маленький… Я вот, когда иду по коридору на каблуках и встречаю Вову Жеребца, всегда радостно улыбаюсь ему: мол, мне дела нет до твоего роста…
Они бегают по коридору, орут, гогочут, мне кажется, что они стучат в мою дверь… Дурдом… Я надеваю беруши… Кое-как засыпаю… Среди ночи вваливается Дашка Сточная Яма: тш-ш-ш… Какой-то мужик кашляет… прямо мне по мозгам… Дашка изо всех сил дергает ручку сливного бачка… Хохочут… И опять: тш-ш-ш… Слава Богу, ушли… Людей я не люблю… Это ж надо, а?..
Утром с головной болью и с ковшиком в руках иду на кухню: бедлам… Пол залит не то кровью, не то красным вином… стены тоже… На плите нет ни одного живого места, куда я могла бы поставить свой ковшик… Бутылки, краюхи засохшего хлеба, грязные тарелки… Меня просто воротит… Гляжу, кто-то свернулся калачиком на стульях и сладко посапывает… Вова Жеребец… Помешиваю свою кашу — Михална.
— Это что такое?
А я ноль внимания: я чиста! Вова резко вскакивает.
— Да мы это, Валентина Михална… Отметили…
Михална мотает головой: мол, знаю я вас! Она затягивается сигареткой, лицо ее опухло, из носа течет…
— Приболели?
— Не твое дело. Возьмешь тряпку — и чтоб все блестело, понял?
— Понял!
И ни с места.
— Ну, иди?
Михална удивленно смотрит на Вову, потом на меня: чего это с ним?
Вова не двигается. Я беру свой ковшик и к выходу.
— Погоди-ка!
Михална плюет на сигарку, кладет ее на грязную от пепла железную крышку от банки.
— А ну, пошли!
Она властным жестом манит нас с Вовой Жеребцом за собой. Я готова сожрать Жеребца… вместе с кашей…
— Открывай!
Вова послушно открывает дверь в свою комнату. Входим: ковшик обжигает мою руку. Я озираюсь по сторонам: куда бы поставить-то, а? Васина смятая постель пуста, а на кровати Жеребца кто-то лежит, укрывшись одеялом с головой.
Михална, как заправский фокусник, срывает одеяло: алле! И что мы видим? Жанка! Выставила свои фигушки с маленькими, словно бородавки, коричневыми сосками. И… Вася! Разлапил свою пухлую ладошку с розовыми пальчиками и большими ногтями на Жанкином ребре, а увесистую рыхлую ляжку положил аккурат на ее лоно, прикрытое редкими рыжими кустиками волос. Вова Жеребец опускает глаза, багровая кровь… точь-в-точь такого цвета, как на стенах общежитской кухни, ударяет ему в голову…
— Эт-то что такое? — по-армейски выкрикивает Михална. Того и гляди, выкрикнет и «отставить!».
Я опускаю глаза, беру ковшик в другую руку. В конце-то концов…
— Ладно, иди.
Михална машет мне рукой: мол, вольно…
— Если что, подпишешь что надо.
Я киваю и ухожу… Черт, каша остыла…
Вася рассказывал… Посидели, выпили. Разморило меня: закуски мало было…
В общем, такое дело: пошел Вася к себе и лег спать. Проснулся среди ночи… ну, отлить… А он читает ей…
— Кто? Кому? — И этажерка Михална, громко высморкавшись, оторвала глаза от бумаги.
Вова Жеребец… этой, как ее…
— «Вова Жере…». Тьфу ты черт, так и написала… Придется переписывать…
Этажерка плюнула, перечеркнула написанное.
— Ну куда торопишься-то — не успеваю…
А проснулся наш Вася и видит: лампа дневного света, в ее лучах Жанка и Вова Жеребец. Он читает ей «сценарий из жизни», она чувственно мотает головой. Вася терпел-терпел… вышел. Вернулся — ни Жанки, ни Вовы.
— Ну, а дальше что?
— Не помню…
Вася опустил свое пухлое лицо и потер переносицу.
— Не помнишь, да?
Этажерка засмеялась.
Вася помотал головой.
— Ладно, распишись вот здесь. «С моих слов записано верно».
Вася черкнул ручкой и медленно, словно большой мягкий кот, вышел из «предбанничка» этажерки.
Жанка рассказывала… Посидели, выпили… Разморило меня…
А дело так было: стала Жанка стучаться к себе, а дебелая девственница Анька закрылась на все замки и не открывает. Что делать? К Юрке: мол, так и так, открой… А сосед его, верующий — креста на вас нет! — как заорет: чуть всю общагу не разбудил.
— А Вова… — Жанка стыдливо опустила глаза. — Уступил мне свою постель, как истинный джентльмен.
Теперь уже Вова Жеребец опустил глаза и багровая кровь ударила ему в голову.
— Ну, а дальше? — этажерка громко высморкалась.
— Не помню…
— А сценарий он тебе читал?
— Какой сценарий?
— Ну, из жизни?
— Из жизни? Не помню…
— Ну, подпишись вот тут вот. «С моих слов записано верно».
Вова рассказывал Жеребец… Посидели, выпили… Разморило меня…
А дело-то как было: прямо на стульях и уснул…
— И это всё?
— Всё…
— А как они оказались в твоей постели?
Вова Жеребец опустил голову.
— И сценарий ты не читал?
— Какой сценарий?
— Из жизни… или какой там у тебя, я что, знаю?
— Из жизни? Не помню…
— Подпишись вот здесь. «С моих слов записано верно».
Зураб рассказывал…
Да ничего не сказал Зураб!
Я что, баба? Вы за кого меня принимаете?
Сема уехал в Одессу: четвертый ребенок у меня родился…
Дашка Сточная Яма… А что с нее взять?
Перечитала Валентина Михална то, что «с моих слов записано верно», покачала головой.
— Я что, эти сказки директору покажу?
Потом громко высморкалась, разорвала «сказки» на мелкие кусочки, да и выкинула их в мусоропровод: только и аукнули…
— Ну, ваше счастье!
Михална затянулась сигаркой, грозно посмотрела на нас всех… И не выдержала, рассмеялась. Рассмеялся и Зураб, и Жанка прыснула со смеху, и Вова Жеребец хмыкнул, и я скорчила гримасу…
А что дальше? Посидели, выпили… Что им сделается-то? Правда, Жанка съехала: сказала, к родственникам… Вова Жеребец погоревал-погоревал… и продолжал по ночам писать свой «сценарий из жизни». Вася просыпался от света лампы. Сема навещал своих четверых детей…
Жизнь продолжалась.
Об авторе:
Татьяна Чурус родилась в Новосибирске. Там же написала первые произведения. К настоящему времени есть два романа, повесть, два сборника рассказов, один сборник стихов и отдельные произведения. По образованию филолог и кинорежиссер.
