Конфуций из новой выставки
Конфуций из новой выставки
I
В дверном проеме чердака крайней деревенской избы стоял ручной пулемет. Двумя черными металлическими лапами он упирался в перекинутую через верхнюю перекладину деревянной лестницы доску, которая, качаясь от порывов ветра, передавала ему амплитуду своих движений, отчего по-хозяйски надетая на конец ствола резиновая калоша то и дело болталась из стороны в сторону, делая пулемет похожим на старого, не согласного с чем-то, стриженого эрдельтерьера.
Деревня Луково, не помышляя об автономии, фактически уже десять лет жила на положении окруженной враждебно настроенными державами самостоятельной республики. Причем, три года назад сельская республика благополучно вошла в коммунизм: последний денежный знак — пятидесятирублевая купюра с надорванным углом — был обманно изъят из луковского обращения проезжавшим мимо цыганским табором.
Исчезновение банкноты, видимо, привело в действие какие-то таинственные социально-экономические механизмы, потому что вслед за ним деревня наполнилась неимоверно расплодившимся скотом. Из чего умнейшие из граждан сделали вывод, что деньги на селе являются помехой скотоводству. Как бы там ни было, но лошадей, коров, овец, коз и домашней птицы в деревне развелось столько, что приходилось удивляться, как в ней находится место для людей.
Первое время непрошеной независимости республика изо всех сил старалась сохраниться в первозданном колхозном виде, однако без направляющей руки сверху сделать это было непросто. Если председателя и парторга удавалось избрать простым поднятием рук, то роли кладовщика и землемера не распределялись даже при помощи такого чуда демократии, как тайное голосование; двести сорок избирателей упорно опускали в украшенный красными лентами мешок никак не меньше семисот бумажек с фамилиями кандидатов.
Закончилось тем, что на сто шестьдесят восьмой сходке к четырем часам утра луковчане вынесли историческое решение о разделе общественного имущества.
От гражданской войны молодую республику спасло лишь то, что делить к тому времени было уже нечего. И умнейшие из граждан сделали вывод, что воровство на селе способствует миру; а укравший больше всех бригадир Мирон Скрыник стал основателем и бессменным лидером луковской партии пацифистов.
Из соседних, расположенных за лесом в противоположную от Балуйска сторону держав, на деревенские поля часто проводились набеги. «Печенеги» опустошали грядки и уводили в рабство скот. Спасая имущество, луковчане выменяли у проезжавшего через деревню цыганского табора ручной пулемет за семь коров. С тех пор, заметив агрессора, он немедленно заливался кашляющим металлическим лаем. Набеги прекратились, и пацифист Скрыник, поразмыслив, принял пулемет как необходимый в хозяйстве, не менее воровства способствующий развитию мира, атрибут республиканского бытия.
К описываемому дню железный «эрдельтерьер» стоял на чердаке уже два года, и население Федеративной Республики Луково воспринимало его как неотъемлемую часть родного пейзажа.
II
В полдень по выходящей из леса к деревне Луково грунтовой дороге шагали трое странно одетых для первого десятилетия двадцать первого века путников. Первый — молодой человек средних лет, черноволосый, со строгим задумчивым лицом, — уверенно ступал босыми ногами в дорожную пыль. В двух метрах за его спиной, касаясь друг друга плечами, следовали огромный пожилой, совершенно седой мужчина и невысокая стройная девушка с большими ясными глазами. Мужчина шел тяжелой шаркающей походкой грузного человека в летах. Девушка аккуратно ставила босые детские ноги, стараясь не наступать на камешки.
Странность внешнего вида полуденных путников выражалась в том, что все они были одеты в белые домотканые очень широкие и грязные одежды: на мужчинах — брюки и рубашки, девушка — в длинном до щиколоток платье и старом платке из того же белого льняного материала. У каждого из пешеходов на перекинутой через плечо палке висел узелок, карманов на одежде не было.
Пожилой мужчина и девушка изредка перекидывались ленивыми фразами, не поворачивая головы в сторону собеседника. Молодой человек в разговоре не участвовал, глядя вперед на замаячившую вдали деревню.
— Оленька, — говорил мужчина, — если в течение ближайшего часа нас не накормят, клянусь, я совершу преступление.
— Не отчаивайтесь, Витольд Аристархович, — успокаивала девушка. — Впереди большое село, может, удастся добыть у крестьян что-нибудь съестное.
— Сомневаюсь, — вздохнул мужчина. — С утерей последней имевшей товарообменную ценность тряпки наши шансы поесть равны нулю — не тот сейчас крестьянин, ох, не тот! Вот, помню, в Новой Выставке собаку мне подарили…
— Однако, друзья, — оглянувшись, прервал его воспоминания молодой человек, — у меня хорошее предчувствие. Прошу обратить внимание на открывшуюся нашим взорам деревеньку. Видите пулеметное гнездо на чердаке крайней избы?
— И что с того? — без энтузиазма в голосе спросил мужчина.
— Многое! В отгороженные от мира пулеметами группы людей трудно проникнуть, но уж если проник… За железным занавесом селяне отвыкают от иноземцев, значит, будут слушать все, что скажем. А слова у нас всегда найдутся! Эру обмена товара на товар в нашей жизни объявляю законченной! Мы вступаем в эру обмена товара на качественно произведенное слово. Аристарх, почем нынче логос в российской глубинке? Глядеть весело, казаки! Через сутки вы станете переборчивыми в пище, словно юный король на званом обеде гильдии сапожников. Предлагаю присесть на обочину и выслушать план действий.
Сойдя с дороги, путники уселись в начинающую желтеть траву и устало вытянули босые, испачканные в пыли ноги.
Ян Шубин начал подробно объяснять Витольду Аристарховичу Симановичу-Винскому и Ольге Натковской свой план.
Между тем на чердаке за пулеметом показалась голова давно не чесаного блондина.
— Дядь Коль, — крикнул он старику во дворе, — скажи-ка мужикам, что с перелеску народ валит!
Через полчаса из деревни появилась не очень большая, человек в полтораста, толпа крестьян. Выйдя на околицу, они остановились и уставились на дорогу. К левому крылу толпы примкнули две мечтательные коровы и заплаканная овца. Со ствола пулемета исчезла предохранительная калоша, и он выжидательно развернулся в направлении приближающихся к Луковской республике чужаков.
— Сейчас, Аристарх, запомните основное, — давал Шубин последние наставления Симановичу-Винскому, когда до крестьян оставалось каких-нибудь сто метров, — во всем, что касается потусторонних сил, человека нельзя обременять деталями. Главное, дать направление мысли, остальное он додумает сам. Чем меньше слов, тем больший эффект. И не заискивайте, будьте строгим, тут уважают силу! Далее по плану. Ольга, не глядите на людей, старайтесь, не моргая, смотреть в небо. Сегодня для вас существует лишь оно.
Верхушки обрамляющих деревню лип согнулись от налетевшего порыва ветра. Невдалеке от толпы со стерни скошенного пшеничного поля внезапно поднялась в воздух стая ворон, и небо над головами селян взорвалось пронзительным карканьем. Буренки прекратили мечтать, развернулись и, подбрасывая зады, понеслись к деревне. Овца, прижавшись к людям, боязливо опустила голову и закрыла глаза.
Витольд Аристархович, широко ставя огромные грязные ноги, уверенно шел на чуть оробевших «республиканцев». В пыли за его спиной оставались широкие следы с растопыренными от охватившего художника напряжения отпечатками пальцев.
«Наверное, так шли на сомкнутый строй мои боевые слоны. И все-таки, к чему эта идиотская фраза из сквера?..» — подумал Ян, всматриваясь в лица крестьян.
Точно следуя наставлениям хорунжего, Ольга смотрела в небо и гладила рукой воздух над плечом.
Витольд Аристархович, пронизывая взглядом толпу, глядел вглубь деревни. Грива его белых волос развевалась на ветру. Глаза художника голодно блестели. Штанины, рукава и полы необъятного домотканого одеяния хлопали, словно паруса меняющего курс фрегата. Говоря кратко, не внушить уважения отвыкшим от иноземцев луковчанам передний из пришельцев не мог.
Подойдя к упорно не освобождающей дорогу толпе, Симанович-Винский дико сверкнул правым глазом, рокочущим басом прогудел:
— Уйди! — не останавливаясь, рукой отодвинул несколько крестьян в сторону и зашагал в Луково.
— Не мешайте старцу Аристарху, — утробным голосом обратился к луковчанам Шубин. — Горе вам, люди! Горе страшное! Не стойте на пути спасающего! — и, ухватив обозревающую небеса Ольгу за руку, устремился за художником.
Недоуменно переглянувшись, крестьяне побрели за ними.
— Я извиняюсь, вы кто такие будете?.. — догнал Яна Мирон Скрыник.
— Долго рассказывать, — не глядя на него, ответствовал тот. — Достаточно сказать, что через десять минут в деревне нас уже не будет. Четвертый день идем без остановок. Ваше село сороковое.
— Да куда же?
— Нельзя об этом, паника начнется. Мы не вправе присвоить даже мгновения из отпущенного Им. Пусть отмеренное останется незыблемым. Пулеметы ставите? В землю цельтесь, в землю! Там враг. Единственный и настоящий!
Миновав в центре деревни продуктовый магазин с заколоченными накрест ставнями, Витольд Аристархович выбрал избу побогаче и внезапно остановился, как бы пораженный увиденным.
— Вот! — вскричал он и, завалив ярко раскрашенный штакетный забор, наступив на него, вбежал во двор.
Смертельно напуганная цепная собачонка, сорвав цепь, умчалась в огороды. Куры брызнули врассыпную. Взметнулись к облакам голуби.
Витольд Аристархович подбежал к стоящей на краю подворья старой полувысохшей березе. На секунду замер, затем рухнул на землю и обнял руками белый в черных трещинах ствол.
— Милая… Успел все-таки! Ну все, все. Не бойся! Теперь уже ничего. Теперь мы вместе. Теперь не одолеют. Да разве ж я позволю?! А ты не ждала уже? Не верила… Место я не рассмотрел, потому замешкался. Сорок сёл прошел. Как же ты так-то? Разве можно? — по щекам художника, оставляя чистые полосы по грязи на лице, текли слезы.
Крестьяне во главе с Яном и Мироном Скрыником остановились на дороге в двух шагах от поваленного штакетника.
— Чего это он? — шепнул Скрыник.
— Цыц, не мешай старцу! — громким шепотом ответил Шубин. — Велик подвиг его. Двадцать лет в лесу жил. А недавно откровение ему было. Пятого дня вышел и — прямо к нам в монастырь. «Пошли, — говорит, — великая беда идет на Русь. Если не успеем до полнолуния березку спасти, на тысячу верст вокруг нее пустыня будет. И придет она через тридцать и три дня после смерти березки».
Услыхав шепот Шубина, толпа зашевелилась, передние стали передавать слова задним.
Вволю наплакавшись, старец Аристарх поднялся с земли, повернулся к крестьянам и стал внимательно рассматривать их лица.
— Хм, — сказал он с удивлением в голосе, — не пойму… Вроде обычные люди? За что избраны? — добавил строгости. — Чего стоите, истуканы? Пилы несите да топоры! Да землицы. Чистой землицы! Родник найдите нерукотворный. От его дна возьмите. Быстро, чада глупые! От вас все. От вас, неразумные. От греховности вашей!
Шубин толкнул Ольгу локтем в бок.
— Ну и Аристарх! Не ожидал. Вот что бескормица с людьми делает! Заметьте, не далее чем две недели назад этот проходимец называл меня мерзким лицемером за какие-то там стихи…
Ольга смотрела в небо и гладила полусогнутой ладошкой воздух над плечом.
Выслушав приказ старца, «республиканцы» с минуту нерешительно глядели друг на друга.
— Ну! — рявкнул прочно вошедший в образ художник.
Первым опомнился Мирон Скрыник.
— Не мешкай, православные! — крикнул он толпе и добавил, обращаясь почему-то к Шубину: — Я за пилой.
— Действуй, — одобрил Ян.
Толпа наполовину рассеялась, Витольд Аристархович снова опустился на землю рядом с деревом, обнял его, закрыл глаза и замер, казалось, отрешившись от мира.
Через полчаса все, о чем говорил старец, лежало возле березы. Витольд Аристархович не подавал признаков жизни.
— Старче… — тихо позвал Ян.
По заполнившему подворье народу прошелестело: «Умер старец».
— Выходит, не успел? — растерянно спросил Скрыник.
Не пошевелив ни единым мускулом, Витольд Аристархович открыл глаза.
— Моя могила двадцать лет как вырыта. Придет срок — сам лягу. Это вас с полпути забирают, потому идете неведомо куда. Котятами слепыми мыкаетесь…
Он встал, отошел от дерева на три метра и, пыхтя, забрался на дубовый ствол, предназначенный для приготовления корма скоту. Распрямившись во весь рост, художник с высоты строго окинул взором крестьян на подворье и возгласил:
— Люди! Сегодня всем миром мы можем спасти Русь. Сам я — ничто, пыль космическая. Творец лишил меня чести творить руками. Я мыслью озаренный! Наказанный пониманием. Я инвалид. Вы привыкли видеть калек без рук или ног. У меня же отрезано главное преимущество человека — право выбора. Ох, тяжко мне, люди! Но оно есть у каждого из вас. Я не могу сомневаться. Я должен! Сейчас открою вам то, чего людям на Земле открывать нельзя. Не все, конечно, лишь крупицу малую. Да и то не сразу, а частями.
Симанович-Винский спрыгнул со ствола, от чего дрогнула земля, подбежал к березе и закричал так, что присели лошади в хлеву:
— Думаете, это березка?! Дерево глупое?! Так знайте же — это она и есть — Россия!
«Я бы сказал — Белоруссия. Интересно, согласились бы луковчане спасать Белоруссию?» — шепнул Ян Ольге.
— Здесь! — ткнул Витольд Аристархович грязным пальцем в землю под деревом, — завязан узел сотворения. Березке осталось двадцать два дня жизни. Затем — конец всему! В полнолуние темные силы придут на нашу Родину. Не куда-нибудь за леса и поля. Сюда! В Луково. На каждую улицу, в каждый дом. Не думайте, что черти будут по деревне бегать. Нет! Вам не дано их видеть. Для вас они примут земной вид — атомная бомба либо похожее что-то. Не в форме дело. Но к осени на месте деревни будет пепелище. Даже ворона не найдется, чтобы глаза ваши окаянные выклевал. И прах земля не примет. Пришел час!
Симанович-Винский ступил два шага от березы к толпе:
— На колени!
Крестьяне мгновенно выполнили приказ и бухнулись в мелкую зеленую траву.
— Повторяйте за мной. Громко повторяйте! Не стесняйтесь подвига своего, — Творец наш единственный!..
На подворье взвыл хор из нескольких сотен селянских глоток:
— Творец наш единственный…
Осмотрев толпу — все ли повиновались, Витольд Аристархович продолжал:
— Соль земли дай корням нашим.
Сок жизни пусти по ветвям нашим.
Мысль предков вложи в плоды наши.
Свет солнца оставь глазам нашим.
Озарением мысли понимаю действия свои.
Добру отдаю руки свои.
Тебе вверяю жизнь свою.
Согрей теплом сердце мое.
Дай ключи в руки мои.
Соедини нити в груди моей.
Я — хозяин Земли.
По своей воле пришел!
Прокричав последнюю фразу, художник дождался, пока ее повторят крестьяне, и ласково велел:
— Встаньте, братья! Встаньте и идите ко мне. Берите в руки инструмент и отпилите ветви точно и том месте, где мертвое встречается с живым. Да цельтесь хорошо, нельзя ни мертвому живого оставить, ни живому — мертвого.
Сухие ветки упали на землю.
— Берите землицу со дна родникового, и пусть дети безгрешные чистыми руками замажут ею раны.
Дети помазали березу грязью.
— Все, братья! Первый день спасения закончен. Кажется, мы успели. Возрадуемся милости Создателя! Ставьте столы вокруг святого древа, несите яства. Сядем и отпразднуем по-русски, как отцы и деды учили. С добром, с любовью да с благодатью. Впереди труды великие! Семь дён наш подвиг длиться будет. Совместный подвиг! Дальше мы уж без вас, с иноком Яковом и блаженной Ольгой, внучкой моей. Великая ей сила Творцом дана, да являет не каждому. Может, и вам посчастливится, тут я ей не указ…
Через час вокруг березы стояли столы и скамейки. Закуски на столах были собраны из того, что нашлось в избах — времени приготовить угощение соответственно событию старец Аристарх луковчанам не дал. Но из двора напротив подворья с березой уже слышался предсмертный визг двух погибающих во славу спасения Руси свиней — крестьяне готовились ко второму дню великого подвига.
Старец Аристарх азартно хрустел птичьими костями, с остервенением опустошал тарелки перед собой. Глядя на него, Яну с трудом удавалось сохранять требуемую важностью момента серьезность.
— А старец-то, видать, вконец оголодал, — озабоченно шепнул ему занявший соседнее место за столом Мирон Скрыник.
— Две недели крошки во рту не имел святой человек, — кивнул Шубин. — Обет дал держать пост до спасения России. К нашему монастырю долго добирался, да от нас пять суток. Он точного места не знал, где священное дерево находится. Счастье великое, что у вас оно оказалось. Если бы живым его не застали, так и умер бы без воды и пищи, чтобы вашей гибели не видеть.
— Нешто и воду не пил?! — поразился Скрыник.
— Говорю тебе — ничего!
— Да разве можно выдержать?!
— Он не такой, как все люди. Знаешь, сколько старцу лет?
— Ну шестьдесят, может, чуть больше.
— Сто двадцать девять. Он еще Никольским старцам помогал келью строить. С девятнадцати лет по скитам. А двадцать лет назад откровение ему было о вашей березе. С тех пор и ушел в лес — ждать. В пещере жил, кореньями питался, даже ягодки в рот не брал. Понимаешь, не день и не месяц — двадцать лет. Сейчас он не от голода ест. Ест, чтобы силы набрать. Многие атаки ему за семь дней отразить нужно.
Скрыник слушал Яна, открыв рот.
— А что же внучка у него, коли сто лет по скитам? — спросил он, дождавшись паузы.
«Упущение…» — с досадой подумал Шубин. Вслух же сказал:
— Да это он только говорит так — «внучка». На самом деле блаженная Ольга — его пятое колено. Ты ей в глаза не смотри: там можно и смерть, и жизнь увидеть, смотря чего душа ищет. Ангел над ней неотступно. Голубя у блаженной на плече видишь?
— Нет, не вижу…
— Значит, не дано тебе. Благодари Создателя, это — к лучшему. Легче путь пройти, когда не видишь. Удобнее. Но я бы не хотел…
Ян и Ольга ночевали в избе Скрыника. Витольд Аристархович остался под березой, объяснив луковчанам, что в такое время на ночь Русь без присмотра лучше не оставлять.
Шубин проснулся затемно. Не дожидаясь пробуждения семейства Скрыника, он на цыпочках вышел из избы и направился к подворью с березой.
Симанович-Винский сыто храпел, опершись спиной на священное дерево. Из-за пояса его льняных брюк торчало закупоренное сухим кукурузным початком без семян горлышко лимонадной бутылки советского разлива.
— Старче, озаренный мыслью, вы утратили не право выбора, а всякое чувство меры.
— Что-о? — проснувшись, отодвинулся от березы Витольд Аристархович.
— Общение с адвентистом Супониным окончательно выбило вас из колеи. Вернитесь к реалиям.
Вдали, требуя завтрака, завизжала свинья. Ее вопль послужил сигналом, и вскоре вся деревня наполнилась душераздирающим свиньим визгом ее соплеменниц и криками петухов.
Никакие слова не возымели бы на художника такого действия, как эти мирные утренние звуки.
— Только не это! — простонал он. — Ян, давайте сейчас же уйдем отсюда!
— Вы с ума сошли? Луково просто обязано дать нам средства хотя бы на месяц беззаботной жизни.
— Да тут и денег, поди, нету…
— Скорее всего. Но найдем, что взять. Старайтесь работать на результат. Не пейте, меньше спите. Вы — талантливый актер, играйте двадцать четыре часа в сутки. Спектакль будет длиться всего семь дней, людям в вашей роли приходилось десятилетиями не выходить из образа. Играйте! «Наказанный пониманием» — гениально. Что нам захудалая деревня? — с такими данными можно народы с ума сводить. Нации. Религии зачинать! Вы — не Аристарх Врубель, вы — новоявленный протопоп Аввакум, Мартин Лютер, Конфуций из Новой Выставки. Я ухожу к Ольге, а вы тут создавайте антураж. И не братайтесь с лапотниками. Неистовствуйте!
Шубин ушел.
Витольд Аристархович достал из-за пояса бутылку, с сожалением поглядел на мутную, подкрашенную рассветом, жидкость за стеклом, широко размахнувшись, бросил ее в подсолнухи на огороде, вздохнул и пошел к оставшимся с вечера столам — завтракать, пользуясь отсутствием луковчан.
Второй день великого подвига собрал к березе все население республики Луково. С трудом передвигая ноги, шли даже те, кого давно считали неспособными к передвижению. Инвалиды в колясках обгоняли велосипедистов и старались первыми приложить к дереву больные места. Исцеление наступало мгновенно.
За прошедшую, бессонную для большинства «республиканцев», ночь в избах родилась версия о необыкновенных свойствах священного дерева. Сотни людей вдруг вспомнили, как под березой исчезала головная боль, и прекращали плакать больные младенцы, и птиц на ее ветвях всегда было больше, чем на ветвях других деревьев села.
Люди шли поведать старцу Аристарху о том, что даже смертельно больная, Россия заботилась о них. Истории о бытовых чудесах дерева уходили корнями в первую половину двадцатого века и терялись там, в путанице войн, революций и коллективизации. Кто-то вслух задумался над тем, что и немца-то в селе, видать, не зря не было… Страдающие острым маразматическим склерозом, престарелые очевидцы древних чудес вспоминали мельчайшие детали происшествий под деревом, хотя не могли восстановить ход событий вчерашнего дня. Старики говорили наперебой, стараясь перекричать друг друга, чем наскучили старцу, и он снова забрался на стол-трибуну.
— Люди, что вы помните из жизни своей? — взревел со стола Витольд Аристархович, заглушая голоса и разгоняя живность. — По какому праву беретесь судить день вчерашний? Разве в состоянии вы отделить черное от белого, а зеленое от спелого? А ну, вспомните, какие раньше были зимы и какими они стали сейчас?
Крестьяне заговорили все сразу:
— Раньше снежные и морозные! Помним Рождество в семидесятых. Колядки! Снегирей. Душа радела. Ноне слякоть одна!
— Тихо, неразумные, — прекратил синоптический отчет величественный на своем столе Симанович-Винский. — Так нет же! Зимы какими были, такими и остались. Просто снег и мороз ваша память удерживает дольше, чем грязь. Возомнили, что в состоянии воссоздать прожитое? Нет, вы можете вспомнить лишь то, на что хватило вашего скудного внимания! Да и то — преломленным сквозь призму впечатлений сегодняшнего дня, который, опять же, видите далеко не полностью! — Витольд Аристархович подпрыгнул на столе и заорал совсем уже нечеловеческим голосом: — Не сметь судить Россию!!!
Республиканцы испуганно отпрянули от стола. Старец вернулся в первую октаву.
— Болезни лечить приехали? — тихо, но ехидно спросил он. — Только о себе и думаете. Да если бы о себе, а то, смешно сказать, — о теле бренном. Эх, вы, человеки! Разве можно к ней, — художник указал на испачканную высохшей грязью березу, — сейчас с болезнями? Видать, вас и конец света не исправит. Ладно, кто нуждается в выздоровлении, идите к внучке. Это она наловчилась делать. Баловство. Хорошего бы чего выучила.
Ян приблизил губы к уху Натковской:
— Ольга, когда будете смотреть, представляйте, что входите в темный бесконечный коридор, в котором раньше никогда не были. Мысленно идите и старайтесь пугаться каждого следующего шага. Помните, каждый сантиметр коридора — неизвестность. Бойтесь до ужаса, но идите, потому что останавливаться нельзя.
Первым от толпы отделился мужик, возрастом немного за тридцать. Перекрестившись, он ударил кепкой оземь, схватил за руку азартно упирающуюся молодую бабу гвардейского вида и решительно шагнул к Яну.
— Ты вот что, монаше, скажи блаженной, чтоб бабу мою чуток подправила.
Суть недуга мужик не счел возможным озвучить. Он приблизил свое небритое лицо к уху Шубина и, тревожно оглядываясь на односельчан, прошептал несколько фраз.
— К гинекологу обращались? — деловито поинтересовался Ян.
— Да где ж?..
— Ну, а… — окончание предложения хорунжий сказал мужику на ухо.
— По семь раз на день, — краснея, отчитался тот.
— Ладно, поможем, дело не столь уж сложное. Ставь жену перед блаженной.
Баба полными ужаса глазами посмотрела на Ольгу и взвыла.
— Не пойду!!!
— Изувечу, — доброжелательно пообещал мужик. По тону можно было понять, что обещание имеет под собой реальную основу.
— Красавица, ничего не бойтесь. Добрым людям блаженная Ольга зла не делает. Во время исцеления ни в коем случае не отводите взгляда. Смотрите прямо в глаза блаженной. И думайте исключительно о хорошем, плохие мысли неминуемо обернутся против вас, — елейным голосом объяснял Ян.
Подталкиваниями, уговорами и угрозами бабу удалось установить в полуметре от Натковской.
Взгляд Ольги блуждал по облакам.
— Подожди, блаженная, не опускай очей, дай отойти на безопасное расстояние, — забормотал Ян, отходя от бабы. Остановившись, вдруг пронзительно крикнул: — Убери хворь из тела ее!
Ольга чуть подалась вперед и, медленно опустив взгляд, уставилась в глаза крестьянке. Но представить себя в темном коридоре не успела — та взвизгнула, закатила глаза и снопом рухнула на землю. Вслед за визгом на подворье наступила полная тишина, которую нарушил лишь звук падающего тела.
Мужик дернулся было поднимать лишившуюся чувств жену, но, взглянув на Ольгу, прошептал: «Спаси, Господи…», и остался на месте.
Сильнее всех испугалась сама исцеляющая: ее и без того огромные глаза расширились до размеров кофейных блюдец. Забыв о небесах, она виновато перевела взгляд на толпу. Отчего трое «республиканцев», взвыв, забились в приступе эпилепсии, остальные начали быстро прятаться друг за друга.
— Верни глаза небу, дева Ольга, пощади людей, — закричал Ян, окончательно перепугав крестьян.
Опомнившись, Натковская привычно подняла взгляд и принялась гладить рукой несуществующего голубя на плече.
Шубин, как ни в чем не бывало, подошел к мужику и докторским тоном сказал:
— Все. Дело сделано. Забирай пациентку.
Затем доверительно склонился к уху:
— Пацан будет. А что чувств лишилась, это ничего, каждый человек берет от взгляда блаженной сколько может вынести.
Объяснив мужику результат сеанса, Ян повернулся к луковчанам и скомандовал:
— Следующий!
Инвалидная коляска медленно выехала из толпы. Бородатый калека, стараясь не смотреть на Яна и Ольгу, развернулся в направлении выезда со двора и быстро задвигал руками, придавая коляске ускорение.
Об авторе:
Виктор Анатольевич Голубев, родился 12 января 1961 года в селе Аулы на Днепропетровщине. Детство и юность провёл в селе Первомайское Верхнеднепровского района Днепропетровской области, откуда ушёл в советскую армию. Трудился пастухом, плотником, трактористом, монтером связи, сторожем в вагоне-ресторане, пожарным, выездным фотографом, водителем-дальнобойщиком. Начиная с 1988 года занимался всякого рода предпринимательством.
«Не обладая музыкальным слухом, средства к существованию зарабатывал тем, что играл в духовом оркестре на торжественных собраниях и похоронах. Образование — неоконченное начальное: семь с половиной классов сельской восьмилетки.
Первые творческие попытки отношу к концу шестидесятых — в газете «Пионерская правда» был напечатан мой стих «На уроке математики», и я стал самым счастливым ребенком в деревне. Следующую публикацию пришлось ждать более тридцати лет.
В девяностых годах, поддавшись настроению масс, написал четыре криминальных романа. Первый из них я сжёг. Рукописи Булгакова не горят, мои — горели. Второй — «Тень летящей птицы» в 2001-м году в рукописном варианте оформил бандеролью и отправил в киевское издательство «АСК». Рукописи не принимают, но — приняли, справились с моими каракулями, издали тиражом 50 тысяч экземпляров и выплатили 250 долларов гонорара. Я снова был счастлив. Затем вышли в свет «Аферисты» и «Спас на крови». «Спас» издали недописанным — к середине работы над рукописью от всей этой криминальщины меня настигла депрессия, и я дал себе слово впредь никогда не заниматься литературным мародёрством. Оборванный текст дополнили фразой «Продолжение следует» и напечатали. А я принялся писать о том, о чем пишут все нормальные люди, — о смысле жизни. Понимая, что данный бред не попадает в формат издательств, писал «в стол». Затем постепенно охладел к сочинительству и 12 лет занимался другими делами, иногда отправляя безнадёжную рукопись в различные издательства, но киевское чудо упорно не повторялось — ответов не было больше десятилетия. Перед новым 2014 годом предпринял очередную попытку: отправил текст в московское издательство «Захаров», не ожидая результата. Но ответ пришёл менее чем через месяц — 14 января, в день Василия Великого. Из письма я узнал, что талантлив, а рукопись берут. В апреле 2014-го она была опубликована под названием — «Скит с океаном внутри». Воодушевившись, я снова начал писать прозу, что вылилось в новый роман размером в 800 тысяч знаков.
Участвовал в многочисленных литобъединениях и литературных кружках. После того, как долго и безуспешно пытался объяснить очередному пятидесятилетнему «дарованию», что словосочетание «старенький мальчик» в его случае является недопустимой формой, прошло и это.
В последние годы до того осмелел, что стал называть себя писателем.
Никогда не платил за издание. Считаю это недопустимым и унизительным.
