Несостоявшийся воришка (глава из готовящегося к печати романа)
Такой разъяренной свою мамулю семилетний парнишка еще не видел. По обыкновению очень ласковая к нему Анастасия на этот раз не вошла в избу, а ровно бабой-ягой на метле влетела. Не глянув даже на своего рыжеволосого «скелетика», она с каким-то ужасом в глазах уже с порога почти закричала:
— Енто ты яички, гаденыш сапливый, слямзил?!
— Какие? — испуганно обернулся на мать, выгребая золу из печки, малец.
— Куринны, поганец, куринны… То же был наш продналог…За цильный мисяц! Усе сля-я-ямзил…
— Не лямзил я, — едва успел произнести приподнявшийся с корточек семейный последыш, как длинная ракитная розга со свистом и обжигающе полоснула его костлявенькую в веснушках спину. Затем ниже, еще ниже… Он весь напрягся, скорчился от боли и, суетливо прикрывая чумазыми ручонками свою, в залатанных штанишках, попу, хотел уже, было, что-то сказать сквозь слезы, но хрипловато прозвучало:
— На колены! Да поближе к образу Божьему, моли ево о прош-ш-шени-и-и, — уже сама иссякающим голосом почти прошептала Степнова и захлопнула за мальчонкой перекосившуюся от древности дверь.
Он опустился на глиноземный пол и почти мгновенно почувствовал, что протертые на коленках штаны на этот раз ему спасением не станут…
Подобную меру наказания к нему применяли дома и раньше. Первый раз — когда он, пятилетний клоп, потерял во время неожиданно нахлынувшего дождя сразу нескольких таких же, как и сам, желторотых цыплят. Второе «коленостояние» получил за то, что опоздал утром выгнать корову в общее стадо, и она простояла весь день на домашнем сене. Недавно же, казалось бы, уже достаточно набивший шишек мальчишка снова «проштрафился». Мать оставила на плите недоваренный суп, строго-настрого наказала ему проследить и по готовности снять кастрюлю. И он ее снял. Но только после того, как она оказалась до дна выкипевшей, в самый канун возвращения Анастасии с работы… Заигрался в чижика-пыжика, за что и потер своими коленками так знакомый ему деревенский пол.
…Сегодня же он оказался куда жестче обычного. Едва Вовка коснулся его своими торчащими из протертых холщевых штанишек коленками, как остро почувствовал что-то непривычное. Нет, не холод покрытой замешанным на глине жидким коровяком земли. Это он уже не только многократно «проходил», но и не единожды сам проделывал собственными ручонками. Да что там ручонками! Бывало, получит предвоскресное задание матери обновить пол и, стараясь как можно быстрее его выполнить, вымажется в этом темно-желтом дерьме до самых глаз. Радовало его при этом только то, что он имел возможность потолще сделать покрытие того самого места, на котором и приходилось периодически отмаливать свои детские прегрешения.
Но даже такое, как ему казалось, создание дополнительных для себя «удобств» не облегчило начавшегося вот сейчас страдания мальчиша. Он будто коснулся обмытой холодным дождем и выщербленной многолюдьем единственной в селе щебеночной дорожки, которую выложили по указанию нового председателя артели к его приземистой, как и сами избы, конторе. Особенно больно кольнуло в костлявые коленные чашечки, едва прикрытые почти прозрачной, с синевой, кожицей. Вовка глянул и — словно страшинка пробежала по всему его тельцу: под ногами увидел рассыпанные тонким слоем мелко-пшеничные отходы вперемешку с крупицами поваренной соли, комок которой он только вчера отнес в сарай для коровы с теленком. «Им-то, — подумал он, — она нужна для восполнения каких-то утраченных за зиму витаминов. Но мне-то зачем?»
Мальчишка поднял голову, и его взгляд привлек старинный, уже в мелких черных трещинках, деревянный крест с распятием Христа. Он поставлен Анастасией на этот покрытый до желтизны потертой клеенкой стол именно после его, Вовкиного, столь необычного появления на свет. И с тех пор мать регулярно стала подходить к этому месту со словами земной благодарности за тот счастливый исход в огородном поле. Он же стоял сейчас перед этим Божьим распятием вовсе не с благодарностью за «содеянное», а с повиновением за прегрешения свои. Точнее говоря, за грешок вчерашний…
Он до мельчайших подробностей восстановил в своей памяти этот день, и особенно все, что хоть как-то связано с его сегодняшним наказанием. Периодически перенося вес своего тела с одного колена на другое, чтобы давать им хотя бы малейшую возможность снимать остроту колющей боли, Степнов с содроганием вспомнил мальчишечьи сборы на здешнее «озеро» типа котлована. Нынешний сезон купания в нем благодаря рано установившейся погоде они решили открыть раньше обычного, а потому и собраться всей прошлогодней «компашкой». Зашел под обед он к одному приятелю, затем к другому — никаких возражений. Все они тоже уже управились по домашнему хозяйству и с радостью приняли предложение маленького организатора.
Но когда до резвости веселые и возбужденные, они вбежали в полуразваленную Петькину хату — тем же смехом и поперхнулись. В сыроватом, нетопленом помещении мальчонка их встретил с лицом, скорее всего похожим на бледно-синеватую золу, в которую превращаются только что сгоревшие дрова. Еще недавно задорно шлепавший с ними по весенним лужам-«речкам» краснощекий кандидат в первоклашки теперь скорченно лежал на деревянном топчане, укрывшись материнской латанной-перелатанной фуфайкой. И — тишина. Бездыханная тишина.
Первым нарушил ее своим почти пересохшим от легкого испуга голосом Вовка:
— Слышь!… Петька!… Что случилось-то?…
В ответ — все та же тишина. Ребята тревожно прижались друг к другу и словно уперлись взглядом в неподвижно лежащего с закрытыми глазами так знакомого для них человечка. Степнов тихо, подобно сестре милосердия, приблизился к товарищу, дотронулся кончиками пальцев до его разгоряченного лба и понял, что он в жару. По едва заметному шевелению пересохших губ догадался: просит больной попить. Распорядился принести, а сам наклонился к Петьке.
— Что с тобой? — укрывая его выбившуюся из-под стеганки ногу, прошептал он. — Мы же купаться собралися…
— Да… Ну… Го-о-орло больно спе-е-ерло, — бессильно промямлил тот. — Уже, кажись, пятый денек пошел…
— А тетя Аня где?! — перебил его Вовка.
Петька как-то даже сжался, словно ежик в ожидании нападения, и замолчал. По всему было видно, что эта тема ему сейчас не по духу. Потом все-таки решился и ответил:
— А мамка на Украину отъехала, тамо помер ее брательник кровный…
Опять замолчал, с болью глотнул не весть откуда взявшуюся у него слюну и хрипловато выдохнул. Затем приоткрыл слипшиеся рыжие ресницы и, с несвойственной ему робостью, прошептал:
— Вов… а-а-а…хоть ко-о-орочку бы… Давно ничего во рту…
Петька стыдливо закрылся исхудалыми за эти дни ручонками, как плетьми, опять сглотнул остаток слюны и устало прикрыл глаза. Дрогнувшие при этом веки, словно маленькие жернова, невольно выдавили из его и так уже донельзя обезвоженного организма по паре небольших слезинок. Они малость постояли, точно в раздумье глубоком, а потом в плавном бессилии поползли мимо щек к затерявшимся в слитке нестриженных волос ушам.
Вовке так жалко стало друга, что он тоже едва не заплакал. Удержался только благодаря присутствию ребят. Глянул на них исподлобья и, осознанно пользуясь своим возрастным, всего в несколько месяцев, но все-таки превосходством, категорично подумал: «Нет, надо Петьке подсобить. И немедля!» Это почти мужское, как ему показалось, решение пришло, скорее всего, от собственного острого понимания чувства голода и холода.
— Значится так, — по-степновски хлопнул в ладоши и столь же по-отцовски попробовал скомандовать Вовка. — Ты бери вон щепки и растапливай плиту, ты беги и насобирай для топки кизяку, а я…
Он заботливо почесался в своем коротеньком чубчике и на мгновение задумался. Не о том, конечно, что вот это его «а я» и есть то самое главное, которое сейчас так позарез необходимо захворавшему другу. А о том, как же лучше и быстрее все это сделать. «Ну, позвать фельдшерицу — дело будет минутным, — подумал он, — забегу прямо по дороге-то. А вот накормить Петруху»… Он случайно глянул в окно, за которым поковыляла с авоськой к сельмагу принимавшая его на свет божий бабка Федора, и шальная мыслишка посетила озабоченную головушку. Еще раз прикинул, подморгнул опять открывшему глаза Петьке и что есть мочи кинулся огородами да окольными тропками на соседнюю улочку, домой.
Дверь оказалась прикрытой, как здесь посмеиваются, «только от своих». Поскольку воров в округе пока не водилось, то и запираться на засовы считалось чуть ли ни придурью барской. Так что прятать пожитки — достаточно и простой бечевки, от которой сейчас Степнов-младший как раз и начал освобождать дверные гвозди-кольца. Неполная минута — и входи. Парнишка шмыгнул в чернеющий проем, завернул в сарай и первым делом кинулся ревизировать куриный «урожай». Одно еще теплое яйцо, другое, третье… «Маловатенько что-то вы принесли, дармоедки наши рябые», — подумал он и забежал в маленькую, холодную как тюремный карцер, кладовку. С трудом зажег отсыревшими на пристенной полочке спичками свечу-выручалочку, заглянул в большой, с широкой горловиной, уже надтреснувший от древности глиняный кувшин и улыбнулся. От первейшей же мысли о том, что вот теперь ему этих столь необходимых яичек вполне будет достаточно. Взял выглядывающую из тряпья более-менее чистую оконную шторку и осторожно выложил на нее свою «добычу». Затем деловито пересчитал ее и, привычно прищелкнув языком, связал все это в крепкий узелок.
Таким же способом закрыл за собой входную дверь, огляделся вокруг и спешно, чтобы меньше привлекать к себе внимания, направился к сельмагу. Подойдя же к этому квадратному, с большими решетчатыми окнами, зданьицу, смекнул: надо бы осторожненько поглядеть в окошко, чтобы никого постороннего там не оказалось. И не ошибся. У деревянного, обитого сверху жестью, прилавка как раз отоваривалась его крестная бабка Федора.
— Видать много яик сдала, — прошептал самому себе Степнов-младший. — Коли каждое на кулачный кусок тянет, то на мой десяток одного сахару можно набрать на месяц…
Как только бабуля, зацепив тросточкой за каменный фундамент магазина, проковыляла за его угол, мальчишка юркнул к высокому, едва не достающему до подбородка, прилавку. Его грузный хозяин с довольно редкой славянской фамилией Луциян, почему-то подчеркнуто произносящий ее с ударением на «ян», привычно шмыгнул носом с одновременным подтягиванием брючного пояса и профессионально глянул на маленького клиента:
— А тобе чаво, Степанов наследник?
— Да во-о-от, — не очень уверенно положил на потертый прилавок свой узелок юный покупатель.
— Щас пог-г-глядим, — делая логическое ударение на своем специфическом «гэ», стал листать магазинный талмуд хитровато улыбающийся продавец. — Шош, продналог за пришлый мисяць ваша семейка, кажись, закрыла… Да-да, можешь менять, ежели мамка тольки дозволыла… На шо же будемо?..
Парнишка молниеносным взглядом пробежался по скудным товарным полкам потребкооперации и мысленно остановился только на том, чего всегда так хотелось, но что крайне редко доставалось ему самому. Даже по религиозным праздникам, которые оказываются в их селе наиболее щедрыми на различного рода вкуснятину… А вслух, как бы опасаясь запамятовать этот перечень, почти отчеканил:
— По полкило пряников и халвы, булку хлеба и банку сока.
— А тобе мамка тошна дозволыла ето? — в очередной раз, шмыгнув большим красным носом, переспросил у схватившего уже покупки мальчонки лысоватый хозяин лавки. — Шо-то мене подозрительно твае поведению…
— А-а-а… да-а-а… не-е…— бессвязно пробормотал, выбегая из магазина, Степнов-младший. И что есть мочи помчался самым коротким путем к Петькиной хате. Так сиганул, что по дороге не заметил даже колдобины, которую еще с ранней весны обходит и даже объезжает каждый селянин. Он же так на этом месте кувыркнулся, что в глазах впервые в жизни зарябило…
Сейчас же, вспоминая это, он очнулся от резкой боли в правой коленке. Нет, не от того дорожного ушиба, пробороздившего его бедро. Ту травму он по привычке сразу же продезинфицировал керосином и засыпал древесной золой. Вывела его из пелены воспоминаний скорее боль другая — от насыпанного ему под ноги зерно-солевого настила. Он посмотрел на раскрасневшееся и исколотое долгим стоянием колено, перевел с него свой вес на другое и внимательно, точно впервые, стал разглядывать распятие Христово. И такая жалость выкатилась из его глаз, что пришлось даже несколько раз утереть свой слегка раскисший нос.
Затем он опять вернулся к собственной ситуации. Поднял взор на крест и, крепко сомкнув ладошками свои заветрено-потрескавшиеся ручонки, слезливо взмолился:
— Божечка ты наш небесный, судья справедливейший!.. Тебя бесчеловечно замучили за грехи людские… А я вот наказан за свои… Прости же меня за это. Но не мог я сделать по-другому. Да и мамка мне говорила, что ты сам призываешь «возлюбить ближнего». Петька же для меня поважнее ближнего будет, дружок он мне… И как я его мог оставить в голоде да холоде, больного-то…
Степнов сделал небольшую паузу, потом оглянулся — нет ли кого постороннего при этом его откровении — и уже совсем молящим шепотом добавил:
— А еще прошу тебя, Божечка родненький, подскажи моей мамке, чтобы не считала меня воришкой… Наказывать — пущай наказывает, наперед того все равно когда-нибудь заработаю… А вот воришкой быть — умоляю тебя…
Конец его коленостоянию пришел с вечерними сумерками, когда зажгли в избе керосиновую лампу. Ее тускловато-желтые блики, словно выглядывая из-под бумажного (на проволочном каркасе) абажура, едва касались лишь нижней части стен и приставленной к ним житейской утвари. И как только мальчишка прилег на кровать, сразу же уперся взглядом в затемненный абажуром потолок и тут же уснул. А утром — опять те же хозяйские обязанности и далеко не детские хлопоты по дому, невольное ожидание возможных последствий вчерашнего дня.
Однако ближе к полудню, когда солнце всей своей раскаленной массой точно повисло над приземистой избушкой, его ждал сюрприз. Подливая в деревянное корытце воду для домашней крякающей живности, маленький хозяин уже издали заприметил спешащую домой Анастасию. Поглядел с опаской исподлобья и — затаил дыхание. Ему показалось, что сама материнская походка сегодня какая-то иная, более веселая, чуть ли не вприпрыжку. Пригляделся — точно что-то не то. И убежал в сарай. Но вскоре на его пороге появилась и она. Остановилась на мгновение, улыбнулась так, как это делают обычно желающие скрасить свою вину люди, и направилась с распростертыми руками к онемевшему от неожиданности сынишке.
— Золотце ты мае, — прижимая его к груди, залепетала Анастасия. — Я усе теперича, роднулечка мий, знаю… Тетка Анна воротилася с похорон, повидала правду усю, повидала… Шо же ты сам ни сказав, добродей хорошинькой! Я бы то ж усе поняла, простыла… Нам и яйки тыи у продналог защытали, и соседы усе тобе нахваливають…
Затем ласково погладила его по голове, посмотрела ему в глаза и со вздохом добавила:
— Ох и тяжко тобе в жизни будэ, сынулечка мий родненькой… Дюже ты добрый да совэстливый у нас…А енто не уси понимають, не уси. Едын тольки Бог тва надега, тольки он… Пойду же ему помолюся, попрошу прощеньиця за вчерашне и божию подмогу тобе…
Степнова слегка оттолкнула от себя парнишку, утерла лениво выкатившуюся на раскрасневшуюся от материнского волнения щеку слезу и направилась в избу. К тому же самому месту, в котором только вчера стоял на коленях ее сын-последыш. А он, все еще не до конца понимая произошедших по отношению к нему перемен и ощущая болевые последствия в коленях, проводил ее грустным взглядом и мысленно произнес:
— Ты прости ее, Божечка, не виноватая мамка ни в чем. Она и так со мною намаялася… Ты же знаешь об этом получше меня…
г. Астана, Казахстан
Об авторе:
Анатолий Гурский родился в Северном Казахстане, где и учился, начинал свою трудовую биографию. Затем жил и работал на Кубани, провел более трех армейских лет под Нижним Тагилом. С этими российскими просторами по-настоящему и связан окончательный старт в литературное творчество. Является автором и составителем более десяти художественных, исторических и политических книг. Кандидат в члены Интернационального Союза писателей, Почетный журналист Казахстана, номинант национальной литературной премии «Писатель года 2011».
