Паразитский паразит!
Паразитский паразит!
Много всякой живности перебывало в хозяйстве Иосифа Павловича, и каждая животина, по мнению родителя, была нужная, необходимая. Но иногда и ненужная заводилась. Кот, например. Кошка приносит пользу, да ещё какую – мышей ловит, крыс, а вот кот?! Коты, как известно, особо не утруждают себя. Он и коготком не пошевелит при виде мыши. Так что держать кота в хозяйстве, по отцовским понятиям, прямо скажем, невыгодно. Неслучайно ведь существует поговорка: «Коли кот мышей не ловит, так на что тогда и кот!» Но, вопреки его же установкам, жил у отца такой. Васькой его звали. Серый, полосатый. Точь-в-точь у нас такой был в квартире в Подмосковье. И его тоже звали Васькой. Своего Ваську я подобрал на работе, в котельной. Взял котёнком. На улицу он не выходил, вырос и в еде стал такой привередливый, ужас! Может от «Вискаса»? «Вискасом» мы кормили его. А ночью он спал у дочки Леры на руке. И никак иначе. Однажды летом перед отпуском всей нашей семьи попросили соседей присматривать за котом, «Вискаса» того же ему прикупили. И так вышло, что в день выезда еда осталась у нас. Щука! Ну, думал, сами не съели, так кот с удовольствием доест. Всё же рыба! Но кот наш не стал есть щуку. Уж как я его ни упрашивал! Как говорится, и так и этак. На коленях стоял! Мол, съешь, подлец, хоть кусочек щучки! Не уговорил! Приехали домой, и рассказал об этом отцу. Вот он, мол, кот наш какой! Сидит в квартире – совсем домашний, питается тем-то и тем-то, спит только на руке твоей внучки, а щуку не ест. Отец, как обычно, сидел в своём кабинете за сапожным верстаком. Выслушав мою историю, он замер. Бросил на верстак тапочек, шило бросил и повернулся ко мне:
– Спить на руке? – вкрадчиво спросил.
– На руке, у Леры…
– И щуку ни исть?
– Не-а, пап…
– Да не могёть быть такого!
– «Могёть»!
– Как он так? На руке спить и щуку ни исть?! – Отец не верил. Всматривался в мои глаза – не разыгрываю ли я его?
– Да, – говорю, – не ест!
– Щуку?! – Отец снял очки и непонятно для чего нащупал молоток.
– Щуку…
– Убей его! – Родитель тряхнул молотком.
– Кота?!
– Да какой жа эта кот?! Гад какой-то! Подколодный! На руке спить, а щуку он ни исть! Щу-у-у-ку он ни исть! – вовсю разошелся отец. И весь отпуск он неожиданно вспоминал моего кота. На косьбе, в огороде, за столом. Всем приходящим в наш двор людям отец, указывая на меня, докладывал:
– А у Пашки нашего кот в Москве…
– В Подмосковье, пап, – поправлял я отца, – в Подмосковье я живу…
– Ага! – охотно соглашался отец. – Так у него… на каком этаже ты живёшь?
– На третьем…
– Так у него кот в Москве, на третьем этаже, на руке спить, а щуку ни исть!
– На третьем этаже на руке спить, а щуку ни исть?! – примерно так ответствовал гость отца. И тут поднималась волна возмущения, негодования по поводу поведения моего кота.
Своим же молодым котом Васькой, который у него появился, отец восторгался:
– До чего же скотина ушлая! Не то что твоя!
И вот в один из летних приездов на родной хуторок и в первое утро моего пребывания, когда мы собрались выйти на баз, отец кивнул на своего серого и полосатого, который тёрся о его ногу, и заговорщицки подмигнул мне:
– Твой-то до сих пор живой?
– Живой. До сих пор.
– И щуку ни исть?
– И щуку «ни исть», ага!
– А смотри, чего моя скотинка сейчас вытворять начнёт! Васькя! – скомандовал.
«Васькя», как ленивый солдат, зевнул и двинулся к двери. Отец открыл дверь чуланную, дверь на баз – и мы на крыльце. Впереди выступал «Васькя».
– Гляди, гляди! – шепчет мне родитель.
Был у нас пес, Рябчик. Дворняга! Удивительно добрая собака! Только что вылупившиеся цыплята могли копошиться в его морде, лапах. Курицы нахальные постоянно объедали его. Вот вынесут ему, Рябчику, еду, нальют в миску – куры тут как тут! Нагло лезут в его миску и нагло выпивают и выклёвывают до последней крошки. Родители – ну ругать Рябчика:
– Что ж ты, дурак такой! Кыш, пошли! Кыш, собаки! Разгони ты их! Или кусни какую, но не насмерть! Чтоб боялись! Кыш!.. Чаво жа, мне тут стоять и ждать, када ты наисси?! Кыш, пошли!.. Это что жа за кобели такие пошли? Курицу он не могёть от себя отогнать?
Вот такой был Рябчик. И сидел Рябчик на цепи. Но сегодня, как только Васька вышел на всеобщее обозрение, миролюбивый пёс превратился в яростного зверя. Он так рвался на свободу, так зло гавкал на вальяжного, никакими путами не сдержанного кота, что казалось, цепь не выдержит. Я даже засомневался: а Рябчик ли это? Куры и цыплята с писком и клёкотом в страхе разбежались по двору.
Васька вытянул лапки, изогнул спинку, широко зевнул и принялся точить коготки о деревянное крыльцо. Подточив, он прыгнул на перильце. И на перильце изогнулся и вытянулся на крылечном стояке. Поцарапал и его…
Бедный Рябчик! Гремел цепью о пустую свою миску и задыхался в гневе.
Васька легко прыгнул на открытую калитку палисадника, прошелся по остроконечным штакетинам и далее, вышел на забор, который выводил прямо к Рябчику. Кот не спешил. Грациозно, не пропуская ни одной штакетины, балансируя приподнятым хвостом, Васька медленно приближался к своему сожителю по двору. Рябчик от такого сожителя уже сходил с ума – грыз забор, до которого доставала цепь, грыз и распалялся ещё более.
– Что творит, что творит?! – не переставал удивляться отец. – Ты смотри, что дальше будет!
Кот сократил расстояние между ним и собакой до размера собственного хвоста и спрыгнул на землю. Я даже ахнул: а вдруг Рябчик дотянется?
– Во, гадысть, в сантиметрах работаить! – уважительно качал головой отец.
Васька, точно стоматолог, вгляделся в злобный собачий оскал, посидел «трошки», зевнул и показал сожителю своему спину: лег, свернувшись калачиком. Рябчик тянул лапы, скрёб землю всего в двадцати – тридцати сантиметрах от серой «гадской» полосатой шкурки. Увы! Шкурка была недосягаема! А закончилось эта встреча тем, что Рябчик коротко гавкнул, будто плюнул, мол, и пропади ты пропадом! Сволочь такая! Гавкнул и залез к себе в будку, отвернувшись от всего мира. На отцовском базу воцарились тишина и покой, куры с цыплятами смело двинулись на собачью территорию.
– Чего вы его дразните? – пожалел я собаку. – Тебе Рябчика не жалко, пап?
– Да жалковато трошки, – хохотнул родитель и тут же стал оправдываться: – А я чего? Это вот он дражнить! Но ты понимаешь, Паша, кажный день, кажный Божий день проходить такая свистопляска!
Минуты через две-три, насладившись тишиной, Васька встал, произвёл любимое свое упражнение – выгибание спинки и коротко глянул на отца. Глянул, и мне показалось, что он улыбнулся ему. Доверительно! Тьфу ты! Прямо какая-то булгаковщина! Улыбнулся и пошел своей дорогой.
Весь отпуск я наблюдал за этим котом. Действительно, «свистопляска» с Рябчиком у них повторялась каждый день. А однажды – хоть верь, дорогой ты мой читатель, хоть не верь – Васька мне тоже улыбнулся.
Как-то утром прошел короткий сильный дождь. Я вышел за ворота нашего двора и оказался перед непроходимой стеной ещё не скошенного мокрого разнотравья. Разнотравье высилось сразу за редко езженной мимо нашего двора дорогой. Солнце только что выглянуло из-за тучек и осеребрило густой, едва колеблемый травостой. Мириады капелек воды, утяжеляя кончики травинок, сверкали, переливались на солнышке, готовые вот-вот сорваться на землю. Иные срывались. Тогда травинки еле заметно подрагивали и распрямлялись. Происходило такое лёгкое общее колыхание всего серебряного пространства. Красота! Но вот набежала тучка, светило скрылось, и с ним исчез блеск серебряный.
«Попробуй, – подумалось, – попробуй шагнуть в эту красоту. До бровей после пяти шагов будешь мокрый!»
И тут появился Васька. Он, как и я, вышел со двора. Перешел дорогу, вплотную приблизился к мокрой траве, вильнул хвостом и застыл с вопросом: «Итить или не итить?»
– Куда ты прёшься? – проворчал я. – Шкурку пожалей.
Васька поставил хвост свой буквой «гэ» и, прежде чем шагнуть ТУДА, повернулся ко мне. Я же видел, как он растянул рот и сузил глаза – улыбнулся! Натурально! Хоть что ты тут делай! Улыбнулся со значением: мол, да что ты?! «Можа» пройдёмся трошки? «Прошвырнёмси?!» Вышла натуральная улыбка! Улыбнулся и скрылся в траве.
А потом он пропал. Кот. Это случилось в конце зимы. Получил я в своём Подмосковье письмо от мамы, в котором она, наряду с разными новостями, сообщила и о том, что Васька у них пропал. Ушел куда-то и пропал. «Отец, – писала мама, – за кота энтого, Васькю, сильно переживаить, как будто овца у него здохла». Месяца через два или три получаю я радостное известие, что кот жив и здоров и никуда он не пропал, а «объявилси!» «Прияжжяй, – писала мама, – и мы табе расскажем про энту шкурку».
И вот оно – лето, время отпусков, и я дома! Разговор про «шкурку» вышел как-то сразу. Увидел я Ваську и Рябчика на базу. Одновременно. И Рябчик никак не реагировал на своего обидчика.
– Пап! – воскликнул я. – Что такое?! Где свистопляска?
– О-о! – откликнулась мать вместо отца. – Весной тут такая свистопляска вышла! Всем свистопляскам свистопляска! Пойдем на огород!
– Ага! – охотно поддержал её отец. – Пошли и покажем!
– А зачем идти на огород?
– Пошли, пошли!
– Его же нет и нет, – начала рассказывать мать на огороде, – пропал, и всё! Кто рад был этой пропаже, так это Рябчик! Он даже брехать стал как-то по-другому.
– Ага-ага! – подтвердил отец. – С радыстей!
– Ну! – согласилась мать. – Прям, можно сказать, с радыстей.
– Ну вы и фантазёры! – посмеялся я. – Собака брешет с «радыстей»!
– О! Не верит! Но его жа перестали мучить! – воскликнул отец. – Тут и со смехом забрешешь!
– Ты слухай и не перебивай нас, – потребовала мать. – Ты думаешь, что они все глупые и ничего у них в нутрях нету?! А-а-а… Да, а пропал кот ещё по снегу. А тут и весна пошла, балка Рассыпная разлилась, а как половодье схлынуло, мы про Ваську и забыли. Не до него. Огород посадили. Лопухи вон в кучерях уж полезли…
– Ага, вон там вон, – отец указал на кучери – заросли за огородом, – зачем мы тебя и позвали на огород, чтоб рассказать, как дело это было!
– Да! – продолжила мать. – И мы как-то с отцом, мы как-то вышли на огород, вместе вышли, посмотреть, картошка взошла али как. Ага, вышли, глядим: взошла картошка, хорошая картошка – и слышим, кот какой-то мяучить. В кучерях. Ну, мяучить и мяучить. Наш-то пропал. А энтот – чей, какой орёть, мы и байдюже! Чужой! Мало ли котов? Ори, шут с тобой! У нас главна – картошка взошла! Да такая хорошая пошла! Ты жа помнишь, отец?
– Да, а то как же! Помню!
– Картошка картошкой, а кот мяучить. Не показывается нам, а мяучить, и всё тут! И на другой день, а на третий! Прям орать стал.
– Дуриком, Паш! – уточняет отец.
– Ага! – перехватывает мать. – Дуриком, точно. И отец тут говорить: а не Васькя ли это наш, шкурка серая? А?! «Васькя! – кричим ему! – Иди домой! И мы табе всё простили!» Умолк наш Васькя. Молчит и молчит, видать, соображает. «Ну иди, – кричим ему снова, – чаво сидишь там как глупой!» И что ты думаешь? Из лопухов – во-он, вон оттуда, из лопухов выглядывает.
– Васькя! – Мы с отцом радуимси! – Иди домой!
А он не идет. Орёт, а не идёт. Ни в какую! Уж мы ему и так и этак! Иди, мол, ты нам и так нервы все потрепал! И что ты думаешь?! Выскакываить наш Васькя на огород, а за ним пять полосатых котят! Точь-в-точь как сам Васькя! Он пулей перелетел огород вместе со своим семейством – и в сенник!
– Что же это такое? – удивляюсь я. – Кот привел котят? А кошка?
– Вот, Паша, – вступил отец, – мы с матерью поняли так, что кошка пропала. Издохла или загрыз её кто, мы не знаем, а отец, кот наш Васькя, детей своих не бросил! Ты понимаешь, что это за скотинка?! – изумляется отец. – Ты понимаешь, что это за кот?! И как он стал потом работать?
– Отрабатывать! – поправила мать.
– Ага! Отрабатывать! Мышей, крыс стал ловить! Утром выхожу на баз, а перед крыльцом мыши или крысы ляжать. Он их в рядок уложить и ждёть меня, када я ему оценку дам! Похвалю его, тогда он их уносить. Да куда несёт?! Рябчику! Понимаешь, подлец какой! Он Рябчика задабривать стал! Рябчик-то такую гадость ни исть, а, видать, понимает, что задабривают его. Я ему кричу, Ваське, ты чё же, дескать, дражнишь его? Рябчика! Он жа их ни исть! Не стал подкладывать Рябчику, а тот на него гавкать перестал. И глядеть на него, и гавкать на него перестал. Вообще не замечает! А один раз выхожу, тоже утром, а перед крыльцом змея, придушенная, но ещё живая. И Васькя рядом с ней. Я прям растерялси! И где он её нашел? Ужаки у нас водятся, а вот змеи… давно я не видал. Я ему:
– Ты чего? С ума сошел, змеюку мне притащил! Неси её отсель!
Схватил её и унёс. Ну, а таперича на баз пошли.
Возвратились мы на баз, а мать мне и говорит:
– Загляни к Рябчику в конуру!
Заглянул я и ошалел. У Рябчика в конуре лежали котята.
– Два? – уточнила мать.
– Васькины?!
– Да, а то чьи же! Васькины! Вишь, два. А то и все к нему залезуть и спять!
– А Рябчик?
– А что Рябчик? И он с ними спить! Но это же дети! Понимаешь? Дети!
– Ты, думаешь, у них понятий нету? – спросил у меня отец. – У них такие понятия, что людям поучиться бы! Они жа в обчестве живуть! А твой ещё живой?
– Живой…
– И на руке спить?
– И на руке спить…
– И щуку ни исть?
– И щуку ни исть.
– Паразитский он паразит!
Весенние мотивы
Ближе всех из соседей к отцовскому подворью проживала тётя Маша Блащицына. Мария Ивановна! Её хата отстояла менее чем в сотне метров от нашей. С тётей Машей у нас был и общий колодец, и сад ничейный, дореволюционный, тот самый, в который нас в детстве не пускал отец. Но как это – ничейный? В этом саду росли такие вкусные сливы! Большие, сочные и сладкие! Мирабели! Родители наши знали этот сорт и говорили, что вот там растут мирабели. И в первый год нашего проживания в Авраамовском, ближе к осени, когда сливы поспевают, мы, детишки, тайком стали лазить за ними. Мы-то думали, что мирабельки эти соседские. Рвали, подбирали опавшие и оглядывались: а вдруг тётя Маша появится? Но оказалось, тётя Маша имела к этим сливам такое же отношение, как и отец наш, Иосиф Павлович.
Удивительно желанное и привлекательное это было место – в саду! Там мы занимались зарядкой, водой холодной из колодца обливались. Иногда брат Вовка приносил туда баян, и тогда к нам приходили другие мальчишки, девчонки, сад наполнялся музыкой, весельем. Такая музыка, правда, ни родителям нашим, ни тем более соседке тёте Маше не нравилась. Отцу траву было жалко: он там выкашивал, мы же её топтали, а у тёти Маши рядом с садом огород находился. Мало ли какому юному меломану захочется огурчиком похрустеть, а он тут, рядом, на огороде произрастает.
Однажды весной я сидел в горнице и делал уроки. Пришел отец с работы. Сначала он зачем-то зашел на огород. А может, и в сад заходил. И я из окна заметил, как он проходил к огороду. И тут скоро дверь в хату скрипнула и отец с порога нетерпеливо позвал меня:
– Пашка, ты дома?
– Дома…
– Чаво делаишь?
– Задачки по арифметике решаю…
– Какие задачки?! Иди суда! Да скорее, скорее!
Я выглянул из-за занавески.
– Пашка, пойди водички холодненькой из колодца принеси! – Родитель был какой-то возбуждённый. И он выглядывал из-за двери. – Ну скорее ты, глянь! Копаисси! У меня аж горлышка пересохла! Страсть как водички хочу!
Отцовское возбуждение перешло, наверное, и ко мне, да и засиделся с задачками я, поэтому не успел подумать о том, что отец только сейчас находился рядом с колодцем. Попил бы уж и без моей помощи. Но не сообразил я тогда. Схватил ведро и через огород побежал к колодцу. Весна уже распахнулась вовсю, и я летел в неё, на встречу с ней, из хаты, сломя голову и с пустым ведром! Впереди, за садом, высокий тополиный куст исполинской индюшиной стаей представал: нахохлился, серёжки свои бордовые развесил и только что не курлыкал. Вешняя вода почти спала, талы зазеленели, и оттуда, из зелёных кучерей, веял тонкий, слегка сладковатый аромат, изысканный аромат тюльпана желтого. Иногда я срывал несколько этих пахнущих цветиков и приносил матери. Они были редкие, а в доме тюльпаны быстро вяли. И однажды мама сказала, чтобы я их не рвал.
– Их и так мало, Паша! И пущай они там сабе растуть и пахнуть, а мы все отсюда, с огорода, будем их нюхать!..
И где они сегодня там вылезли? Терновые кусты ещё два дня назад белели, как материнские стираные простыни на верёвке во дворе, а нынче цветущие их лепестки уже устелили родительские подножия корявых, совсем некрасивых, нестройных терновых деревцев – опали. Зато на ветках редких, старых, с висячей корой и так же, как и терновник, неприглядных яблонек показались нежно-розоватые бутоны, готовые вот-вот распуститься; иные и распустились. И они, эти цветики с пестиками и тычинками, как и год, и два назад, невольно захватывали внимание своей девичьей чистотой и нежностью. Это несочетание красивого и корявого, нежнейшего и уродливого, но такого близкого – ближайшего родства меня будоражит каждую весну. И каждую весну я вспоминаю будничную картинку, которая осталась в моей памяти. В восьмидесятом олимпийском году прошлого столетия, летом, в славном городе Урюпинске я встречал жену с поезда. Ещё было время до прихода его, и я слонялся у вокзала, пялился на всё интересное. В какой-то момент моим вниманием завладела вокзальная дверь. Она постоянно волновалась. Её толкали то туда, то оттуда, с чемоданами, сумками, ведрами, с детьми за руку, с детьми у груди… Вот дядька лет пятидесяти вышел с авоськой, в зелёной нейлоновой рубахе и шляпе зелёной фетровой. Дядька был какой-то кургузый: маленький, хромой, с кривым, вдобавок горбатым носом, и у него наблюдались ужасно мохнатые брови! «Генсек Л. И. Брежнев, – помнится, подумалось сквозь призму черного юмора, – Леонид Ильич Брежнев, обладатель подобных бровей, позавидовал бы превосходящей бровной мохнатости этого дядьки!» Леонид Ильич в то время был генеральным секретарём ЦК КПСС! Брюки на нём, на дядьке в зелёной шляпе, висели непомерно широкие – эпохальные! – прямые и со стрелками. Возникала мысль, что стрелки эти только-только навели и если их потрогать, то они ещё теплые и слегка влажные от горячей марли, подпаленной местами раскалённым утюгом. И мне показалось, что, если бы не туго затянутый в талии узкий блестящий черный ремень (по всему видно, из девичьего гардероба), штаны бровастого, с чрезмерно чем-то набитыми карманами, рухнули бы с шумом и придавили бы сандалии с дырочками, из которых выглядывали пальцы без носков. Из авоськи торчали сухие, ржавые, несъедобного вида три селёдки. Дядька был чем-то недоволен – бурчал и оглядывался. Бурчал и оглядывался. Видно было, что за дядькой должен был выйти ещё кто-то. «Ну-у, – подумалось, – выкатит какая-нибудь… бородатая тётя под стать такому дяде!» И вот дверь вокзальная распахнулась, из неё вышла девушка лет восемнадцати. Блондинка! Красавица! С идеально точеной фигурой! Лицо?! Как описать чудесную красоту коралловых, в меру припухших губок, чуть вздёрнутый тонкий носик, величавый взгляд больших глаз?.. Это надо увидеть! Увидеть и, будучи женатым человеком, вздохнуть: «Не моё…» Перефразировав классика, можно сказать: «Есть женщины в наших хоперских селеньях! В станицах и хуторах!» Выкатит такой бриллиантик совсем неожиданно, и думаешь: кто же творцы СЕГО создания?! Выходило так, что один из творцов был вот этот самый, в сандалиях с голыми пальцами, в зелёной шляпе, в эпохальных штанах и с эпохальными бровями. Несмотря на полное несочетание внешне уродливого и красивого, сразу бросилось в глаза, что эта красавица является дочерью кургузого хромого дядьки!.. Что было общего у дядьки с красавицей, так это пронзительно синие василькового цвета глаза. И если у дядьки под мохнатыми бровями они уже отцвели и приняли более белесый оттенок, то у красавицы они – большие, манящие, бездонные – только-только расцвели…
– И на чем мы таперича, Танькя? На палочке? – сердито воскликнул дядька и огляделся по сторонам. Я заметил, что дядька делает вид, что сердится. Самому же было страшно приятно находиться рядом с такой дочкой-красавицей.
– Доедем! Попутку какую-нибудь найдём! – решительно-прекрасно, зная себе цену, ответила красавица «Танькя».
– Попутку она найдеть! Попутчица. На! – Дядька взял у красавицы сумку, не знаю, чем наполненную, но нелёгкую, а ей сунул авоську с селёдкой! – А я табе говорил, копуша…
– Ладно, пап, всё! Пошли на трассу! – Красавица энергично взмахнула селёдками и двинулась прочь от вокзала. И ржавые селёдки в её руках смотрелись уже не селёдками, а какими-то благородными рыбинами! Да!
Прости, дорогой ты мой читатель, увел тебя я в сторону, побежал за водой отцу горлышко промочить, а оказался в Урюпинске… Итак! Вот он колодец, журавель, ведро холодное, оттого что всегда на донышке его оставалась вода. И я, обливаясь этой водой, промочил своё горлышко… Хотелось прыгать и скакать молодым и неразумным козлёнком. Помню, как зачерпнул уже воды и готов был вытащить ведро, и вдруг услышал сильный всплеск. В метрах пяти ниже колодца, в вешней, непросохшей луже, билась большая щука. Каждую весну за нашим огородом в просыхающих колдобинах мы ловили то карасей, то щук. Ранней весной рыба заходила к нам и из речки Тишанки, и с пруда Кулиновского. И вот она – щука! Рядом! Я весь измазался, пока ловил её. Поймал! И с ведром воды и крупной добычей, мокрый, грязный и счастливый ринулся домой. А во дворе меня встречал отец.
– Чего это ты такое, Пашка, тащщишь? – сощурился родитель.
– Щуку, пап, щуку вон там поймал! В талах! – заорал я.
– Щуку?! О-о-о! Щука с руку! В талах?! – изумился отец. – Да как жа ты её поймал?! И откуда она взялася, щука, в талах?! Они рази ж там водятся?!
Это потом, спустя много лет, я вдруг понял, что с щукой отец мне подстроил. Придя с работы, зашел он в сад, увидел её. Может, всплеск услышал. Сам, хромой, не полез в грязь и решил порадовать своего сына. Добычей! Спустя много лет я рассказал эту историю брату Сашке, самому младшему члену нашей семьи. Сашка вдруг оживился.
– А ты знаешь?! – воскликнул он. – Когда ты учился… ну, я уж не помню, где ты учился, но за старшего оставался я. Весной тоже! Отец вот так раз пришел оттуда, из кучерей, и весь как на пружинах. Хватает ведро и мне:
– Сашка, пойди кроликам травы набери. Вон туда пойди, к копанке. Там трава такая высокая вылезла!
– Кроликов я только что накормил, – я ему говорю, – и ведро зачем, пап? Траву в ведре не носят!
– Носюсь, не носють! Ты чего отца не слухаисси? Учит он меня! – Отец как разошелся! – На, и ступай, куда я табе велел!
– Я взял ведро и пошел, как было приказано. А на огороде ведро оставил и двинулся к копанке. Там же, сам знаешь, когда всё вокруг высыхает, в копанке последняя весенняя вода остается. Прохожу мимо неё за травой, туда, куда отец послал, а в копанке – карасей! Кишмя кишат! Я за ведром! Наловил полное ведро и с этим ведром к отцу по огороду бегу. Вижу, а он за воротчиками по двору ходит довольный и меня выглядывает. Ему же видать было, как я по огороду с карасями нёсся…
– Пап! – ору. – Там карасей – ужас!
– Каких карасей?! – Отец так удивляется. – Я жа тебя за травой послал!
Я сразу скумекал: это отец мне специально подстроил. С ведром!
А в этом саду росла ещё лесная ягода, вишня, яблони. Это потом уже, после хрущёвского правления, отец посадил там груши, а к старым яблонькам делал прищепы. Там в сливах однажды я увидел красивого коричневого зверька. С блестящей красивой шерсткой, длинным хвостом пушистым и яркой выразительной мордочкой с маленькими ушками, окантованными белой шерсткой. Помню, очень хотелось подойти и погладить эти ушки. Но красивая зверушка быстро исчезла. Я прибежал к отцу и с восторгом рассказал ему про это.
– Длинный хвост и ушки беленькие? – насупив брови, переспросил он меня. – Он вот такой вот? – Отец указал на валенок, который стоял у него на подоконнике и из подошвы которого свисала просмоленная нитка – дратва.
– Тоньше, пап!
– Конечно, тоньше. А по длине такой?
– Такой, даже чуть-чуть длиннее.
– Но это же хорь! Хорёк! Он не бросался на тебя?
– Да нет, пап! Он такой хороший! Я хотел его погладить, а он пропал!
– Погладить?! Ни в коем разе! Ты что?! Это же хорь!
– Да, но такой красивый!
– Красивый, он можа и красивый. Но знаешь, у нас на Водиных шайкя вот таких красивых девочку загрызла. А потом? А потом они нам тут всех кур передушат. Понимаешь?
– А загрызли насмерть?!
– Девочку? А как ты думаешь? Насмерть и загрызли. Пойдём, покажешь, где видал.
Для чрезвычайной важности данного момента отец взял с собой ружьё, капкан, лопату, и мы всей семьёй двинулись в сад. Нашли норку. Отец слегка подкопал землю для капкана, установил его и привязал на проволоке к сливе. Тут же в саду он всем нам, детишкам, повторил историю про девочку из Водиных, а мать ещё подлила масла в огонь:
– О-о, да у нас на Земляках в войну одного мужчину тоже загрызли. Хорьки! Горло перекусили, и всё тут. Они жа бросаются вот так вот, прям в горло! – Мама показала, как хорьки бросаются.
– А то! – важно качнул головой отец.
В общем, родители нам строго наказали от этой красоты хвостатой держаться подальше. Когда в капкан попался первый хорь, отец взял ружьё, патроны и позвал меня с собой. Увидев людей, зверушка забилась на проволоке, но она никак не собиралась отступать. Напротив, хорь яростно прыгал, рвался в нашу сторону.
– Видишь, Пашка? – спросил меня отец. – Видишь, какой он сильный и живучий? Пусти его в курятник! Знаешь, что там будет?! А-а… – Отец зарядил ружьё и передал его мне. Я не ожидал такого решения отцовского, но ружьё принял.
– Стрелять, что ли? – спросил я.
– Хочешь, ушки его иди погладь…
– Да не-е, пап, – передёрнулся я, – лучше я стрельну! – Я стрельнул и убил хорька.
К поздней осени мы выбили целый выводок этих красивых зверушек. Они попадались в капкан, мы сообщали об этом отцу, если он был дома; а если отец работал, я на правах старшего брал ружьё и шел в сад. В этой истории со стороны родителей была какая-то недосказанность: чего так жестоко расправились с хорьками? Но позицию родителя в наших глазах укрепила соседка тётя Маша. У неё в этом же саду кто-то загрыз курицу.
– Хорь! – узнав про это, воскликнула мать. – Хорьки, Маша! Они жа вон там вон живуть! В сливах!
– О-ох, да их жа надо срочно сничтожить, – заохала соседка, – Иосиф Палыч!
– Сничтожаю, – доложил Иосиф Палыч, – сничтожаю.
И тут, где-то вскоре, отец всех нас позвал в наш курятник. В курятнике на полу лежали две задушенных курицы, а в углу в капкане злобно бился здоровенный хорь.
– Вот видите! – сказал отец. – Красота ваша хвостатая! Если б не капкан, он бы их тут ночий всех передушил! А если мы тех оставим? – Отец указал в сторону сада. – А? Они суда придуть! Все! Скольки их там осталось, и такие они нам тут решки наведуть! А-а-а…
Однако, ласку – есть такая зверушка, маленькая, хоть и хищная – ласку отец даже очень любил. Он ей прямо-таки умилялся! А года за два до своей смерти отец с нежностью сообщил, что в курятнике у него живет ласка.
– Да ты что, пап?! – возмутился я. – А зачем же мы тогда хорьков уничтожали? Ласка – она же хищница и кур твоих всех почикает!
– Ласка? – умилился родитель. – Ни-за-что! Ты что? Ты жа грамотный человек! Паша! Как жа она их почикаить? Она же, – отец трогательно выставил вверх указательный палец, – она же ласка!
И выходило так, что ласка в отцовском курятнике не «чикала» кур!
Иногда отцовские поступки не укладывались в моём сознании. Однажды родитель попросил меня вырубить вишнёвую поросль. Весной это происходило. В наших краях вишня произрастает как сорняк! Упала косточка на землю – на следующий год на этом месте непременно вылезет прямой нахальный росток. И ростки эти торчат так часто-густо, что никакого толка не будет от такой вишни, когда она вырастет. В такой гущине вишенки растут только на макушках, если ещё и растут. Только успевай прорубать. Отцу обычно не хватало рук на это дело, и он просил нас – давал приказ – прорубить! И вот один раз (это ещё в школьные мои годы) я выполнял указание отца. Совсем рядом щёлкали невидимые мне соловьи, а я рубил, рубил, рубил, рубил ростки, так что вошел в азарт. И, готовый далее исполнять отцовское повеление, вышел на терновый кустик. Он рос между нашими с тётей Машей подворьями. Зачем я залез в этот терновник, не помню. Чем-то, видать, он мне не понравился. А кустик тот был совсем маленький. С десяток корявых низкорослых деревьев. Я только что безжалостно утоптал в кустах первые зелёные листья лопухов и занёс уж было топор…
– Пашка! – остановил меня отцовский окрик. Родитель то ли наблюдал за моей работой, то ли случайно вышел в огород, не знаю. Он стоял с цигаркой в руке, с закатанными выше локтя рукавами серой рубашки и смотрел на меня.
– Чего?
– А кто тебя просил тёрин рубить?
– Пап! Ну а чего он тут растет?
– Он тебе мешает, что ли?
– Мне? Не-е… Не мешает.
– Ну и оставь его в покое.
– Но на нём и терн не растёт! – начал я было противиться.
– Оставь! – мягко, но настойчиво приказал отец и, затушив цигарку, ушел на двор.
Конечно, я оставил этот кустик. Он рос. Не увеличивался, не уменьшался, ягод на нем я так и не видел. И почему-то та картинка – отец в рубашке серой с закатанными рукавами, с дымящей цигаркой – отчетливо, до мелких деталей врезалась в мою память. После смерти отца и в первые дни нашего семейного траура я вспомнил это и рассказал матери.
– Это тот тёрин, какой к Машке, что ли? – переспросила меня мать.
– Ну да!
– Паша, у него там весной любимые, «самыи луччии», как он сам говорил, певуны садились и спать ему не давали.
– Соловьи, что ли?
– Соловьи. Там их до десятка щёлкали.
– Так вырубил бы тёрн и спал бы себе спокойно!
Мать, как помню, печально только улыбнулась и покачала головой.
Но я начал свой рассказ с тёти Маши. Тётя Маша… Царство им всем небесное, соседям дорогим! Она была не из худеньких, тётя Маша, и не тихих – громкоголосая, властная женщина. Как говорила наша мама:
– О-о! Машка, она всё могёть! Она женщина по настроению!
«Женщина по настроению» с отцом-матерью нашими, однако, уживалась. По этому поводу родители учили нас, что сначала надо соседей выбирать, а потом уж и хату покупать. «Родственники, они чёрт-те где, а сосед – он кажный Божий день в глазах стоить! Хошь ты али не хошь, а жить с ним бок о бок надо. И неизвестно, кто ближе, – родственник или сосед». Помню из своего детства, что у тёти Маши был земляной пол и в хате, и в горнице. А за огородом и катухами её, на вольном, никогда не паханном степном просторе, произрастал чабрец. Этой богородичной пахучей травкой на Троицу свой пол земляной тётя Маша устилала толстым слоем. Мы, соседи наши – хуторяне все на Троицу украшали свои жилища. У крыльца ставили осинки с трепещущими листиками. Берёзки в наших чернозёмных краях плохо приживаются, поэтому вместо берёзок ставили осинки. Да! И полы хаты, и горницы посыпали благоухающей травкой. А когда проходило три дня, чёбр убирали. Но у тёти Маши чёбр лежал, не знаю почему, но дольше, чем у других её соседей. Ещё с база тёти Маши можно было учуять неповторимый духмяный запах степной травки. Тётя Маша воспитала трёх сыновей. И настали времена – происходило все это в горбачевское правление – когда матери надо было прибиваться к чьим-то рукам, к уходу, теплу и вниманию. Старший сын и внучки тёти Маши решили перевезти ее к себе, в Волгоград. И вот начала она собираться. Весной. Ни картошку не стала сажать, ни морковку, ни капусту – ничего. Чтоб уж всё! Отрезала так отрезала… Но об этом картинно ярко рассказала мама, когда я приехал в очередной свой отпуск к родителям. Я приехал в то время, когда Сашка, брат младший наш, нагулявшись вволю на Украине, возвратился в родные края с молодой женой и стал работать кузнецом в Авраамовском. Хата тёти Маши уже пустовала.
Было лето. Отец обкосил двор соседки, трава высохла, и вот мы втроём: отец, мать да я –гребли сено под чужими окнами. Работа подходила к концу. Отец сгребал, мать вершила стожок, а я успевал и грести, и носить сено к стожку.
– Зимой козы прям не нарадуются! – заканчивая работу, радостно сообщил отец. – Глянь: скольки тут донника?!
– Фу, как пахнет! – притворно сморщилась мать, приглаживая на стожке последний пахучий навильник сена. – И пойдем, дыхнём на лавочке Марии Ивановны.
Пошли к Марии Ивановне на лавочку, которая располагалась у её ворот к дороге. Сели. Отец справа от меня, мать слева, а я по центру. Отсюда хорошо просматривалась ещё одна осиротевшая хата – хата Головановых. Дружок Сашка ещё в семидесятых годах вместе с женой уехал в Темрюк, потом перевёз туда своих родителей: дядю Колю с тётей Леной; следом за ними и к ним же укатила Катя-Катюра со своим семейством. Рядом с хатой Головановых находились останки ещё одного подворья, которое любили мы все, солонцовская детвора. Здесь в детстве ранней весной, на первых проталинках, мы начинали играть в лапту. С мелюзгой и старшими мальчишками и девчонками человек нас насчитывалось около двадцати и больше. Обычно мяч летел от Головановых в сторону тёти Маши. На лавочке тёти Маши всегда лежала какая-нибудь тёплая вещь – старая фуфайка или одеяло. И вот сидела она, соседка наша, на этой лавочке, с жареными подсолнечными семечками и корректировала игру:
– Ой! И куда жа он лятить?! Вы чаво ж? Убить меня хотите?!
Отсюда, с лавочки, за речкой Тишанкой хорошо рисовались меловые белые горы на Земляках. И курган. На Земляках в то время уже никто не жил. Далекий металлический звук доносился откуда-то. Он то обрывался, то вновь возникал: от глухого, мягкого, вяжущего гула – до звонкого, пронзительного.
– Видать, Сашка наш куёт чего-то. Видать, звёнки, – сказал отец, а потом вдруг оживился. – Глянь! – воскликнул он и указал в сторону Лобачей. – А отсюда, от Машки, и бугор видать! Кладбище!
Лобачёвское кладбище, которое все живущие в двух соседних хуторах именовали бугром, лежало на горке, выше школы, где когда-то высилась церковь Архангела Михаила. На этом кладбище хоронили и лобачёвских, и авраамовских покойников. Там покоятся останки наших предков по деду – Димитрию Игнатьевичу Голованову. И как отец приметил кладбище? В буйной зелени деревьев оно едва проглядывалось.
– Да, а то ты раньше не видал и не знал? – спросила мать.
– Откуль я видал? С нашей лавочки бугор видать? Не видать!
– За тополями с нашей лавочки бугор не видать!
– А на этой лавочке я не сидел и кладбища не видал!
– Как жа ты на этой лавочке не сидел?! – возмутилась мать.
– Не сидел! Ты чего плетёшь? Я тут семечки не грыз!
– О-о, сто лет он тут прожил, а на этой лавочке не сидел?!
– А када мне тут сидеть, на энтой лавочке, а?! Када?
Родители, как дети малые, заспорили: а сидел ли на этой, тёти Машиной лавочке отец, «откуль» едва виднелось Лобачевское кладбище. Они спорили, а я не мог надышаться густо пахнущим травным настоем донника, полыни, чёбра, шалфея и не мог понять: какая травка тут в этом букете запаха владычествует? И не мог я до конца впитать в себя эту унылую от безлюдья, не во сне увиденную, а поразительно близкую, наяву осязаемую, явственную красоту родного края. Погода стояла тихая, ни дуновенья, и, если бы не металлический звук и не голоса родителей, можно было бы подумать, что время остановилось.
Тётя Маша всегда держала горластых гусей. Каждый год, когда молодой гусиный выводок щипал придорожную травку, пройти мимо дома соседки без нападок на тебя вожака гусиной стаи, да и старых гусынь, было невозможно. Стороной обходили! И вот сидим на лавочке: ни гусаков тебе, ни собачьего лая, лишь настойчивый звук металла взывает, кажется, взывает ко всем, покинувшим родной край: «Да куда же вы все, глупые, разбежались от соседей своих, от могил родственников, от гусей и донника, полыни и чабреца, от соловьиных трелей, от щук и карасей?!»
– Видишь, сын, как мы стали тут жить? – угадав моё настроение, промолвил отец.
– Вижу, – ответил я, – вольно.
– Да а то! Вольныи казаки! Ни соседки, ни соседа. Миколай вон уже покойник, а здоровый какой был! – глядя прямо, на покосившийся и заросший двор Николая Ивановича, сказал отец. – Тут бы он ещё сто лет прожил! Вот оно как на чужбине. Корни оторвал – и всё, и завял. А я ему говорил: куды ты прёсся, глупой? Табе тут чего – плохо? А он мне, знаешь, чего отвечал?
– Чего?
– Как дитё малый! – Отец коротко хохотнул. – «Я, Палыч, – говорил Коля, – я страсть как винограду хочу наисться! А там винограда много растёть, в Темрюке!»
– Шутил, наверное, – пытаю я отца.
– Шути-ил! – печально тянет отец.
– Наелси? – не совсем удачно, не в лад с отцовским настроением спрашиваю я.
Отец посмотрел мне в глаза и промолчал. Видать, шутка моя ему не совсем понравилась.
– Да и Ленка, – подхватила мать. – И Ленка недолго кушала энтот виноград. Николай в марте умер, а Ленка в том же году, в мае…
– А в Волгограде виноград растеть? – Сглаживая мою бестактность, отец слегка толкает меня в плечо.
– Растёть, – ответил я.
– Ну-ну… Будем ждать, чего она дальше будет.
– А тетя Маша, она как? – Повернулся я к матери. – Без сожаления уехала?
– Да как же без сожаления? – вздохнула мать. – Как жа? По живому резать? Больно. Она жа здесь сколько прожила! И родилась, и все, и замуж вышла. И на войну мужа своего провожала, детей здесь нарожала, вырастила – э-э! Каждый свой закуток, травинку и былинку с закрытыми глазами знала, а тут – куда?! В далёкие края! Собрала свои вещи и ждет, когда машина за ней приедет. А весна же! Дороги наши вон какие! Сначала ждали, когда чуть подсохнет. Ребята с Маркиных её должны были везти на машине до Волгограда. Потом машина. Она возьми и сломайся! И чё?! Пока машина сломанная на ремонте, а Машка сабе тут руки ломаить. Картошку не посадила, ничего не посадила, гусей и кур перевела, а с козами она ещё по снегу разобралась: какую козу зарезала, какую продала. Всё! А чего не нужно – раздала по соседям. И сидить сабе с кобелём Трезором и Муськой-кошкой. Кобель – ужасть какой злой. И вот утром выйдет на крыльцо, на баз – баз пустой. А за базом сирень не так ли полыхаить! Вовсю! Не так ли цветёт и пахнет! Вот, вот эта сирень. – Мама указывает на большущий зелёный куст.
– А из талов, Паша, – сморщившись, как от чего-то неприятного, подхватывает отец, – а из талов и сада соловьи трящать сабе как оглашенные! Их жа тут, сам знаешь, тьма-тьмущая!
– Красота жа! – перебивает мать. – И вот Мария руки к небу вытянет и стоить, кричит в голос, как по мёртвому:
– И дура я, дура-а! И чаво жа я наделала-а! И на кой мне энтот Волгоград! И пропаду я там пропадом! – Она орёт, а Трезор выть начинаить. Прям аж мороз по коже от ихнего концерта. Приходишь к ней:
– Мария Ивановна! Да чего жа ты орёшь, как по мёртвому! В Волгограде, там жа хорошо!
– Да знаю, что хорошо, – отвечаить она, – но у нас жа луччи!
Потом она на Суворы кобеля вместе с цепью отдала. С Муськой осталась. Скоро тут и машину сделали. Приехали за ней, погрузили. И вот уезжать. Она уже в кабине сидить, а мы её с Палычем провожаем. И Муська тут у машины. Ага. Она нам ключи отдала, Мария, чтоб за хатой присматривать. Сидить уж в кабине и так мне:
– Ой, Димитривна, забыла тебя попросить: присмотри за ней! – на Муську показывает. – Ты жа видишь, сукочая она! Не ныне – завтра окотится. Я её повезу, а она у меня где-нибудь в Урюпинске окотится – и чего тогда?! Назад мне, что ли, с ней возвращаться? Пристраивать?
Мы так с отцом переглянулись: своих кошек хватаить, а тут чужая, да ещё с приплодом, не ныне – завтра какой будет. Ага… Ну, мы с отцом ничего не успели ответить, как машина – фьють! И уехала, а мы с Муськой этой сукочей и остались. Машка только что платочком нам беленьким махнула, с головы сваёй сдернула и махнула нам в утешение: дескать, держитесь! Да и укатила себе в город-герой на Волге. И вот какая с ней история произошла, с Муськой. О-о-о! Отец, сам рассказывай!
Отец коротко хохотнул и качнул головой:
– Чего тут рассказывать? Интересно, и всё!
– Рассказывай! – требую я.
– Пока Мария платочком махала, кошка уже об мою хромую ногу терлась! Ты понимаешь, какие интересные эти твари?! – в изумлении поднимает брови отец. – Понимаешь?! Да она же тут и окотилась, через день-два, как Машка уехала. Ага?
– Да так оно и есть! – вспоминает мать. – На второй, что ли?
– Кошка, она же такая скотина, что её особо не заставишь тебя слухаться, – продолжает отец. – Как хочет, так и живеть. И вот, слухай дальше. Об ногу мою потерлась, а с нами не пошла.
– Да мы и забыли про неё! – опять вставляет своё слово мать. – А как окотилась, так и появилась. Я утром корову выгнала в стан, назад возвращаюсь, а она на тропинке сидить и жа-алобно так просит чего-то. Мяучить. Смотрю – тощщая! Окотилась…
– Молока просить. Окотилась и молока попросила, – продолжает отец. – Я ей налил в миску старую и вынес за ворота. «Муська! – кричу. – Иди, дурочка, молока попей!» Она приходит кажное утро, молока попьет и уходит. Мы её и котят не видели. А к нам на баз раз пришла. Пришла, на лавочке полежала, а я ей ещё кусок мясца дал. Козлятины немного…
– О! Это та козлятина, какая в зелёной чашке была? А чашка на грубочке стояла? – встрепенулась мать.
– Она. На грубочке.
– Да зачем жа ты её тронул? А я обыскалась ее, козлятину энту!
– И зачем ты её искала?
– Да хотела поджарить её и тебя подкормить, глупой!
– Да она рази ж не надышняя была, энта козлятина?
Родители переговаривались через меня, и я смотрел то налево, то направо.
– Надышняя?! О-о!
– Ну хватит спорить! – остановил я их. – Рассказывай дальше, па!
– Ага! – охотно соглашается отец и продолжает: – Она съела энтой козлятины… и всё жа козлятина энта была надышняя…
– Да какая она была надышняя?! Ты чего плетёшь?! Сын ещё подумаить, что отравить я тебя хотела…
– Всё! Дети малые! – решительно останавливаю я родителей. – Продолжай, пап.
– Ага, съела она козлятины, потерлась об мою хромую ногу и ушла. И больше, Паша, она у нас и не была на базу. – Отец значительно посмотрел на мать.
– А может, и была, но ты её не видал, – парирует мать.
– Можа и так! – соглашается отец. – И вот, хошь верь, а хошь нет. Как-то выхожу на баз, не помню зачем. А кобель наш, Кузьмич, не так ли разрывается! Ну, гавкает страшно! Рябчик, так тот в том углу двора сидел, а этот у ворот, сам знаешь. Напротив, Кузьмич! В другом углу. Я жа всегда всех ругаю: закрывайте ворота, закрывайте ворота за собой на щеколду…
– Да ты, может, сам и не закрыл! – не без доли ехидства замечает мать.
– Можа! – решительно соглашается отец. – Можа и сам! Старый! Надышний! Подзабыл трошки! Ха-ха! – хохотнул отец и толкнул меня в бок. – Ну, выхожу, смотрю: кошка Машкина улеглася на лавочке, как и в первый раз. Я её ещё и окликнул: «О, Муськя, пришла!» И к Кузьмичу: мол, чаво ты брешешь? Выхожу на обозрение: ворота раскрытые, чуть-чуть приоткрытые. Гляжу. Лиса! Заходит в наш двор. Паш, ли-са! И идет на меня. Кузьмич-то до неё не достает. Рвётся, рвется. А лиса – ко мне. У меня в голове сразу – бешеная. Укусить, и всё табе, Палыч. Они жа, знаешь, как кусають, бешеные? Люди и умирают от таких бешеных. Ага, идеть. А у меня в руках-то и ничего нет. Ни костыля, ничаво! Всё! Перепугалси я, Паша, честно скажу! Ужас! Хоть штаны щупай! И отступаю, отступаю к катухам. А их мать только побелила. И у меня в носу запах мела стоит, и всё тут. Вот уж к стенке спиной приперся, а она вот, в двух метрах лиса. И вдруг! Муськя! Ка-ак сиганула! И стала между мной и лисой! Вот, сын, жизнь прожил, всякое видал, а такое! Она вот так изогнулась, кошка, как заорала! У меня по спине мушки с воробьиное яйцо побежали! Правда-правда! А потом искры из шерсти её как сыпанули! Как сварка! Веришь или нет?! Лиса ещё вроде как ко мне, а Муська энта, Машкина, ка-ак сиганула ей в морду! Вцапилась, Паш! Лиса мордой трясет, трясет и задки, задки – в ворота опять! А Муська за ней, как собака! Ты понимаешь?! Только не брешет! Убежала лиса, убежала! Так Муська её до ворот гнала! А я стою – ни живой ни мертвый! И прислониться не к чему.
– «Не к чему»! Вся рубаха в мелу была!
– Да а то! Со страху-то! Хорошо, штаны сухие осталися! – смеётся отец. – А тут и Сашка приехал на обед на мотоцикле своем. Я слышу, мотоцикл гудёть, понимаю, что сын едет, а с места сойти не могу. Врос, и всё, Паша! Во-о как бываить!
– О! Лёгок на помине! – восклицает мать.
Из-за двора Николая Ивановича вынырнул мотоцикл с братом Сашкой за рулем. Брат приметил родню свою и свернул к нам.
– И чаво вы тут притулились? На чужой лавочке! – спросил брат, останавливая мотоцикл.
– Тебя ждём! – в тон ответила ему мать. – И чтоб ты нас всех и перевёз.
– И куда вы собрались?
– Один я пока, Сашка. Один… На бугор мне пора, – печально, картинно наигранно, потупив глаза, сообщает отец.
– Ишь ты, мудрец! А хто жа виноград наш доедать будет? Я одна? – живо спрашивает мать.
– Виноград? – Отец тут же настраивается на горькую иронию, смотрит на меня. – Но если козлятинка у нас ещё осталася надышняя, то можно ещё и с виноградиком, ага, Пашка?
– Ага, пап…
Об авторе:
Павел Богучаров, «Родина моих предков как по отцу, так и по матери – Нехаевский ныне район Волгоградской области. Хопёрский лесостепной ковыльный край с меловыми горами, с тучным местами чернозёмом, печально-диковатый, но прекрасный край, некогда входивший во Всевеликое Войско Донское. Здесь я родился в 1951 году 5 марта, здесь и учился в хуторских школах. Отсюда после школы уезжал учиться в Волгоградское культпросветучилище на режиссерское отделение, которое закончил в 1971 году. В том же году был призван в армию. Служил на Украине, в пехоте. После службы возвратился к отцу-матери, а через год поехал учиться в Москву в Институт культуры на отделение «режиссура клубных массовых и театрализованных представлений». В 1978 году по распределению попал в Подмосковье, в Одинцовский район, на Петелинскую птицефабрику. Здесь, при птицефабрике, проработал четыре года в Доме культуры худруком и режиссером, затем поступил во ВГИК. Учился заочно на сценарном факультете у профессора Вайсфельда И. В. В 1989 году попал на стажировку в Мосфильм, в объединение «Время» С. Ф. Бондарчука, где написал литературный сценарий «По-над садом», за который в 1993 году стал лауреатом международного кинофестиваля «Золотой Витязь». В лихих девяностых пришлось поработать кочегаром, сторожем, мойщиком машин, петь и играть на бас-домбре в профессиональном фольклорном ансамбле «Корогод», впоследствии переименованном в «Радуйся!»; сниматься и петь у знаменитого режиссёра М. М. Хуциева в фильме «Невечерняя». В 2005 году был приглашен в детский телецентр Южного округа г. Москвы, где десять лет проработал режиссером детской игровой телепрограммы «Ритатуй!». В настоящее время работаю режиссёром в центре культуры и искусств в пгт Тучково Рузского района Московской области.
Снял документальный фильм «К верному причалу» о родном Хопёрском крае.
Печатался в литературно-общественном журнале «Голос Эпохи». Публиковались некоторые главы из романа «Иосиф».
В 2017 году в электронной библиотеке опубликован роман «Иосиф».
