Письма и звонки
Письма и звонки
– Ты пиши нам, хоть изредка, хоть пару строчек, пиши, – просила мамка, провожая меня очередной раз в далёкие края.
– Конечно, – отвечал я, с полной уверенностью, что писать буду. И не писал. Вернее писал, но очень редко, два-три письма в год, от отпуска до отпуска. А о чём писать, всё нормально. А если не нормально, зачем писать, расстраивать.
– Вы звоните нам или пару строк на почту, в скайп, – прошу детей, при очередном расставании.
– Конечно, – отвечают дети, наверняка в полной уверенности, что звонить будут. И не звонят. Вернее звонят, но редко, пару раз в месяц. А о чём звонить, всё нормально. А если ненормально, зачем звонить, расстраивать.
В армию мамка присылала мне письмо, с вложенным в него, пустым конвертом. На конверте был её адрес, написанный старательно, большими буквами, с ошибками:
«Ты, если некогда писать, отправь мне мой конверт, хоть пустой. Я буду знать, что ты жив и здоров», – просила она.
Пустой конверт я, конечно, не отправлял, да и вообще отправлял другой, с адресом написанном без ошибок. А мамка всё слала и слала свои конверты в каждом письме.
У нас был хороший замполит, умный, понимающий, и наверное, любящий своих родителей. Примерно раз в месяц он собирал нас в Ленинской комнате и заставлял писать письма мамам. Не друзьям, не девушкам, а именно мамам. У кого не было конверта – выдавал, потом проверял адрес отправления. Когда я сам стал замполитом, то продолжил эту традицию.
«Здравствуйте, мама и папа», – всегда начинал я свои письма бабушке с дедушкой, потому что всегда их так называл, всю жизнь.
Но я не знал, что папка умер через две недели после моего ухода в армию. Мамка не хотела меня расстраивать, и я писал: «Здравствуйте, мама и папа».
Сейчас, если бы были живы те, кому я так мало написал писем, наверное, я мог бы написать и рассказать так много. Но писать некому.
Иди
– Иди, Господь с тобой, – сказала бабушка, провожая меня за околицу деревни, и перекрестила. Затем отвернулась, чтобы я не увидел побежавших крупных слезинок по морщинистому лицу. А я бы и не увидел, я уже шёл, шёл вперёд. Там поезд, славный город Ленинград, училище и целая жизнь. Свободная, самостоятельная, взрослая. Мне уже семнадцатый год, я совершеннолетний и совершенно взрослый. Наверное, поэтому я прощаю бабушкино: «Господь с тобой» и не обращаю на это внимания. Но что с ними поделать, с пережитками, мы другие – и всё у нас по-другому, а им, старым, простительно. Я иду, не оглядываясь, до самого леса и только там бросаю назад недолгий прощальный взгляд. Бабушка всё стоит, скрестив руки на груди, и смотрит, как я иду.
Взрослая жизнь, такая интересная, новая, красочная. Деревня где-то далеко-далеко, со своим патриархальным укладом, запахами цветов и мычанием коров. И с этим бабушкиным «Господь с тобой». Какая древность, какое там всё несовременное, допотопное. Хорошо, что вырвался из этого позапрошлого века.
Армия. Я буду хорошим солдатом и командиром. Как дядька-офицер, как дед-старшина, разведчик, я не подведу вас. Если придётся защищать Родину, мы все как один, ничем не хуже отцов и дедов. Боевая служба, караулы, учёба, комсомольская работа. А впереди только светлое будущее, мы идём по верному пути строительства коммунизма, как завещал великий Ленин.
Афган. Первый раз в жизни в самолёте. Военный борт, по бокам на скамейках пацаны, так – же как и я, делающие вид, что им не страшно, что всё не почём. Весь салон заставлен зелёными ящиками, закреплёнными широкими стропами. Неужели сядем? Да, свершилось, слава Богу, Господь со мной. Что это я. Молодой коммунист, политработник, стыдно, товарищ, стыдно, прямо как бабушка. Но радость оттого, что мы на земле, пусть и не нашей, переполняет. Кажется, всё страшное позади, а впереди – снова всё светлое и хорошее. Командировка короткая, скоро домой, да и что может случиться, подумаешь, самолёт трясло и кидало из стороны в сторону, всё позади, уже смешно над своими страхами. Да и сам же напросился, рапорта писал, собеседования проходил. Ничего не может случиться, когда всего двадцать два.
Больничная палата. В боку, конечно, печёт, но терпимо. Надо же так расслабиться, откуда вывернулся этот ненормальный с заточкой. Вызов на обычный, семейный, а тут приятель, заступник, что б ему. Вот и доктор, с бумагами, серьёзный, что он там усмотрел?
– Как, доктор, жить буду? – пытаюсь выглядеть браво и бодро.
– Будешь-будешь, и видимо, долго. Свезло тебе крепко, мимо печени прошло, в миллиметре буквально. Так что денька три отдохнёшь и домой, ловить своих преступников. Есть у тебя ангел-хранитель.
И опять бабушка: «Иди, Господь с тобой».
Катер браконьеров пытается оторваться и уйти. Куда там, у рыбнадзора моторюга – силища, «Хонда», ещё никто не уходил.
– Готовь бумаги, участковый, сейчас возьмём, – кричит рыбнадзор.
Но что такое, преследуемые дают резкий вираж и на всей скорости несутся уже на нас. Таран? Пытаюсь достать табельный «Макаров», но поздно. Удар в борт, ледяная вода обжигает, тяжеленные бродни тянут вниз. «Господи, помоги». Один сапог удаётся скинуть, второй как присосало, но уже лучше. Перевёрнутый катер совсем рядом, надо добраться, там спасение. Окоченевшими пальцами цепляюсь за ребристый метал. Что дальше, долго так не протянуть, хорошо, что удалось стянуть второй сапог. К берегу, плыть к берегу, метров сто не больше. Где же рыбнадзор, наверное, утонул. Вот и берег, без сил свалился прямо у воды, зато ушёл холод, даже испарина выступила. Но совсем ненадолго, через минуту холод начал сковывать, зубы застучали. Октябрь на Севере не жаркий. Двигаться, туда-сюда по берегу, кричу – зову рыбнадзора, хотя понимаю – надежды никакой. До дороги километров десять, босиком по берегу, в мокрой одежде. Воспаление лёгких, а рыбнадзора нашли только весной.
Девяносто шестой. Тяжёлый, военный. Обстрел блокпоста, два осколка гранаты в правый бок, но совершенно пустяково. Бабушки уже нет, а «Иди, Господь с тобой» есть. Я знаю, уверен просто, мы обязательно выйдем к своим, иначе и быть не может, бабушкино напутствие всегда со мной. «Иди, Господь с тобой». И я иду, иду много-много лет. Спасибо тебе, за твоё напутствие, за твои дремучие пережитки, всю свою жизнь, я иду с твоим «Иди, Господь с тобой».
Шурка-почтальонка
Шурка появилась в деревне сразу после войны. Кто она и откуда – никто не знал, сама же Шурка делиться сведениями о себе не собиралась. Этим фактом в деревне были вызваны различного рода пересуды, разговоры и даже сплетни. Кто-то говорил, что она из раскулаченных, некоторые подозревали, что из тюремщиков. Особо подозрительные даже предполагали, что сотрудничала Шурка с немцами, за что и была сослана в глухую деревню.
Привела Шурку в деревню работница сельсовета, определила на постой в дом к Соколовым, а вот в сельсовет, поговаривали, привёз её милиционер, на мотоцикле. От сельсоветовской деревенские тоже ничего не узнали, да и спросить то не успели, кто на работе был, кто и вообще не заметил поначалу новую жительницу. Как бы то ни было, начала Шурка жить в деревне, ничем себя не проявляла, лишний раз из дома не выходила, знакомиться с местными, да и просто с деревней, не торопилась. Слухи и сплетни от этого только разрастались, но самой Шурке, похоже, дела до этого не было никакого.
Однажды новая жительница пропала на несколько дней. Соколовы говорили, в город, мол, поехала по делам. Деревенские же решили сразу – сбежала, вражина, значит, и есть. Но Шурка вовсе не сбежала, а появилась в скором времени, да не просто так, а с большой кожаной сумкой. Тут все и узнали, что устроилась Шурка на работу почтальонкой, будет теперь на две ближайшие деревни почту разносить. Разговоров, пересудов и сплетен, сразу, конечно, поубавилось. Народ понял, была бы какая-то вражина, такое ответственное дело, как почта, никто бы не доверил.
И начала Шурка свой нелёгкий труд в должности почтальонки. Сама-то по себе работа не сложная, знай, сумку на плечо, да разноси газетки-письма по домам. Но до почты километров пять, не меньше, да до соседней деревни два, да обойти каждый дом. Вот и получается, весь день на ногах, в любую погоду, хоть в мороз, хоть в жару или дождь, а почту разнеси. Ну и поговорить в каждом доме надо, новости рассказать, кому и письмо прочитать, старикам, кому конверт подписать, что бы без ошибок. Своей, конечно, в деревне Шурка не стала, всё равно пришлая, да ещё и неизвестно откуда, но постепенно к ней привыкли, даже стали привечать. А так как народ в деревне простой и добрый, то и подкармливать начали, молочка дадут, творожку со сметанкой, картошки, овощей. Когда скотину режут – и мяса кусочек, или там сала перепадёт. Шурка оказалась тоже человеком неплохим, хоть и чужая, в просьбах не отказывала, старалась помочь, кому надо, что-то узнать, в сельсовете, или к родственникам в другой деревне зайти, передать что, по мелочи, всегда – пожалуйста. Да и характер у неё оказался лёгкий, весёлый, без хитрости и обмана, в деревне это оценили. Через пару лет Шурку стало не узнать. Из худенькой замухрышки превратилась она в ладную, даже немного полноватую молодую женщину. Да и то, свежий воздух, питание хорошее, деревенское, характер опять же, добрый, без злобы. Тут и произошёл случай, снова заставивший деревню обсуждать-судить почтальонку.
Перешла Шурка от Соколовых, у которых угол снимала, жить к бездетному вдовцу, колхозному конюху Павлу. И не то ведь интересно, что старше Павел Шурку лет на тридцать, а неожиданно как-то произошло. Никто в деревне, где все всё видят, всё знают и не подозревал, что такое может случиться.
Вдовствовал Павел давным-давно, жена его умерла молодой, ещё до войны, даже до колхозов. Надорвалась и умерла, не успев родить детей. С тех пор Павел и жил один. На войну сходил, но служил где-то в обозе, немолодой уже был. Вернулся и снова стал один жить. Вдов после войны было в деревне, но Павел интереса, ни к кому не проявлял, нелюдимый, не разговорчивый. Дом, хозяйство коза с овцой, да конюшня, вот и весь интерес. И вдруг Шурка, молодая, розовощёкая, весёлая балаболка, да ещё и пришлая. Загудела деревня, заговорила и зашепталась.
– Не иначе, как на дом позарилась, – рассуждали одни. – По чужим то углам не сладко. А тут домик, неплохой ещё, хозяйство, какое ни какое.
– Да и мужик ещё не совсем старый, работает вон, конюх всё же, начальство. Вот зарегистрируется в сельсовете с Павлухой, и хозяйка всему. – Вторили другие.
Однако идти в сельсовет, регистрировать брак, Шурка с Павлом не спешили. Или вообще не собирались. Жили себе и жили, лет десять. Она так же носила почту, так же бегала по деревне, разнося вместе с газетами новости. Он так же ходил на конюшню, занимался по хозяйству, угрюмый и неразговорчивый. Завели поросёнка, купили вторую козу. Шурка как никак, в отличие от колхозников, получала деньги за работу, могли себе позволить. Всё бы ничего, но случилось несчастье.
Однажды, стоявший на конюшне, в отдельном стойле, колхозный бык, огромный, как гора, вырвался. Павел в это время кормил лошадей, то ли не заметил, то ли не успел, но бык на него напал и начал катать по земле. На крик прибежали доярки, но куда им с быком. Кроме конюха ладить с ним мог только пастух Яшка. Побежали за пастухом. В общем, закатал бык Павла на смерть.
После похорон в деревне опять начали рассуждать, как же теперь с Шуркой. С одной стороны, прожили они с Павлом не мало, но с другой, по закону, брак – то не оформлен, значит, прав почтальонка, никаких не имеет, не на дом, не на хозяйство. Только саму Шурку, похоже, опять ничего не волновало. Так же носила почту, так же старалась всем помочь в мелких просьбах, так же балаболила и шутила. Хозяйство, правда, убавила, оставила одну козу. Вопрос с домом решился просто. Приехала комиссия из колхоза и сельсовета и решила: «Дом отписать колхозу, так как наследников нет, а Шурку оставить жить в доме, потому как всё равно никому не нужен». Вот земельный участок урезали, не колхозница всё же, а служащая. Но он ей и не нужен был, хватит и огорода.
Новая тема для разговоров возникла лет через пять. Деревня к тому времени начала потихоньку хиреть, молодёжь уезжала, старики старели. Дойное стадо забрали, исчезла овчарня, да и лошадей на конюшне поубавилось. Стали появляться пустующие дома, чего раньше не бывало. Новые люди в глухую деревню не ехали, поэтому продать наследникам опустевший дом было не возможно. Крепкие и ещё хорошие избы стали продавать на разбор, на вывоз.
На разборку одного из домов приехала бригада плотников, шабашников, из трёх мужиков. Поселились плотники у Шурки, которая к тому времени раздобрела, стала полновата, но так же весела и приветлива. Живёт одна, места хватит, да и компанию, как оказалось поддержать может, от рюмки другой не откажется.
После разборки дома, выполнив работу, двое уехали, а вот один, молодой мужик по имени Санька, остался жить у Шурки. Поначалу всё было нормально, если не считать деревенские сплетни-пересуды, хотя чего ждать от пришлой почтальонки да шабашника. Но со временем народ заметил, что работать Санька не хочет совсем. В колхоз не идёт, хозяйством не интересуется, иногда кому дров попилить-поколоть, да и то за бутылку. Ещё, в какой раз с Шуркой за почтой увяжется, взяв топорик, ветки, мол, повырубать на старой дороге. Саму Шурку, похоже, всё устраивало, похохатывала да рассказывала:
– Мой то, Санька, как напьётся, дурак-дураком, но смирный. Песни поёт да анекдоты рассказывает.
Но однажды, что-то пошло не так, и вместо песен с анекдотами Санька заскандалил и на Шурку замахнулся. Не рассчитал только немножко, не из тех Шурка-почтальонка, на кого замахиваться можно. Пришлось песеннику выскакивать в окно, вместе с рамой. Говорили, что не без помощи самой хозяйки, но она об этом помалкивала. С тех пор весёлого плотника в деревне никто не видел, поступок почтальонки народ одобрил, кормить да ещё и поить дармоеда как-то не принято.
Через год всё повторилось. Бригада плотников разбирала очередной дом. Жили опять у Шурки, и так же один из плотников остался в деревне. На этот раз нового жильца почтальонки звали Лёха Очко. Очко, потому что в очках, предмет для деревни непривычный и очень интересный. Очки у Лёхи были с круглыми, толстенными стёклами, от чего глаза казались огромными. Сам он был худой, долговязый и какой-то весь нескладный. Ходил, высоко поднимая колени, от чего был похож на кузнечика. Но самое главное достоинство, в отличие от Саньки, оказался Очко мужиком работящим и жилистым. В первый же год починил крышу, на второй пристроил веранду. К хозяйству тоже имел склонность, завели они с Шуркой пяток овечек, купили поросёнка, а потом и корову.
В деревне Лёху Очко невзлюбили, считали вором и хитрецом. Воспитанные на колхозе люди не могли понять, почему Лёха не идёт в колхоз. Его оправдания, что он инвалид по зрению, никакого значения не имели, раз можешь работать дома, можешь и в колхозе. Но больше всего деревенских возмущало, что оба не колхозники – и Очко и Шурка умудряются накосить на корову и овец сена. Значит, воруют. Хотя воровали, конечно, все, как иначе, сена надо много, а так называемые участки-усадьбы небольшие. Косили, где придётся, в лесу, по опушкам, в болотах, неудобьях. Но то колхозники, это вроде как ихнее, а тут вдруг пришлые, непорядок. Иногда деревенские мужики Очка даже поколачивали, когда поймают с вязанкой травы ночью. И хотя все были старше, многих Лёха боялся, особенно бригадира Ефимова, тот не только поколотить может, а ещё и напишет в правление, могут и осудить. Или Яшка, тому всегда больше всех надо, попадись, только бегством спасёшься, бегает то Яшка не очень, хромой.
Но со временем и эта проблема разрешилась. Мужики, кто поумирали, кто стал стар совсем, и колхозное его не интересовало. Да и колхозы помаленьку стали слабеть, косили уже только поля, неудобья никого не интересовали. А тут и Шурке повезло. Выделили ей лошадь. Кроме почты стала она возить хлеб на две деревни. А лошадь, да ещё практически в личном пользовании, это дорогого стоит. Разжились Лёха Очко с Шуркой здорово. Купили вторую корову, овец держали стадо, поросят пару. Молоко продавали, коров то к тому времени уже в деревне и не осталось почти. В общем, живи да радуйся. Шурка уже на пенсию ушла, но работу не бросала, хлеб и почту возила исправно, да и без лошади остаться никак нельзя. Народ в деревнях повымирал, а кто ещё мог, постепенно разъехались. Осталось по десятку старух, да Шурка-почтальонка, с Лёхой Очко, который чувствовал себя уже барином и хозяином всех угодий.
Но судьба – такая непредсказуемая штука. В жаркий, летний день пошёл Очко искупаться на пруд. Залез в воду, сидел-сидел, да так и умер. То ли сердце отказало, то ли хлебнул, неизвестно. Решили, утонул. Шурка, ходила потом по деревне и возмущалась, по своей натуре не унывая:
– Вот ведь, зараза такая, накосил сена и утонул. Кто теперь будет убирать. Не мог, сначала прибрать, а потом тони сколько хочешь.
К зиме Шурка-почтальонка решила, что без мужика в доме нельзя, и привела какого-то пьяницу. Пьяница пил всё подряд, и однажды они выпили вместе с Шуркой какой-то отравы, ему хоть бы что, проспался и всё, а вот Шурка больше не проснулась. Пьяница распродал всё что можно и исчез.
Так закончился жизненный путь пришлой, не известно откуда, деревенской почтальонки Шурки. Давно уже нет деревень, куда она носила почту, но память осталась. И ещё осталась дорога, чуть заметная, заросшая, но которую до сих пор зовут – Шуркина дорога.
Об авторе:
Мик Александров, «обычный пенсионер, военный. Никогда не писал, не писатель. Всё, что рассказываю – прожил и пережил сам. Ну, почти всё. Иногда хочется рассказать то, что, когда-то слышал от своих дедов и прадедов. Мне повезло, я их помню.
До того как стать пенсионером и поселиться на окраине маленького болгарского городка, кормить кур-гусей в своё удовольствие, доставать мёд из улья, копаться в огороде по мере сил и желания, я был обычным предпринимателем, в меру успешным, что научило меня, как ни странно, бережно относиться к деньгам, уметь их считать.
Ещё раньше я был обычным ментом, не рвавшимся к высоким должностям и званиям, по мере сил и возможностей честно исполнявшим свои обязанности, как говорят среди нашего брата «на земле», что опять же, как ни странно, научило меня видеть человека во всех людях без исключения.
А ещё я прошёл свою войну, и не одну, что научило меня к человеку относиться бережно, потому что я видел, насколько он уязвим и беззащитен, насколько зависим от внешних факторов и обстоятельств.
До того же как стать ментом, я был обычным военным. Тот период научил меня подчиняться и командовать, принимать решения и отвечать за них, а так же сделал меня прямым, как железная дорога, и научил быть просто солдатом, несмотря на количество звёздочек на погонах.
Ну, уж и совсем давно я был обычным хулиганом, немного вором, дерзким и нагловатым детдомовцем, временами беспризорником, которых по определению быть не могло в эпоху развитого социализма. Тот далёкий период научил меня выживать, выживать в любых ситуациях, любых условиях, любых обстоятельствах. Чем я и пользуюсь до сих пор».
