Предречение
1. Храм
В шестидесяти верстах от древнего русского города, вверх по течению Великой реки, на высоком крутояре живописного волжского плёса, в окружении леса и в объятиях неба одиноко стоит Храм Вознесения Христова.
Кем и когда был построен здесь сей Храм, ответить трудно, ибо сирота он и калека, и нет у него охранной грамоты в виде памятной доски с указанием года рождения и говорящей о том, что Храм этот – памятник русского зодчества, а посему подлежит охране государством. Нет такой доски, нет и охраны. Поэтому и стоит на берегу порушенный Храм, неизвестно кем разграбленный. Последняя война, страшная и жестокая, не задела своим крылом эту русскую землю, не топтали ее последние лет 400 сапоги врагов. Но церковь-то разрушена и погублена!
А ведь стоял когда-то Храм на открытом берегу Волги. Стоял гордо и величественно, как путеводный маяк, чтобы мог увидеть его всяк и каждый мимо идущий и проплывающий. На радость людям и во славу Христову был построен он в центре русских земель. Только, когда строился Храм, никто не мог предположить, что память людская порой бывает очень короткой, а совесть человеческая и вовсе иногда пропадает. Удивительно!? Но ведь были же люди, которые решили Храм строить и деньги дали на благое дело. Они и мастеров нашли, которые возвели его своими руками по кирпичику от фундамента и до самой колокольной маковки. А потом нашлись другие, с чёрной предательской душой и мыслями от лукавого, отдавшие указание на слом Храма, его разрушение, разграбление и поругание, и нашлись, они всегда находятся и всегда наготове, эти самые воровские и разбойные людишки, выполнившие преступный сей приказ и порушившие православную церковь. Но вот только почему-то до сих пор никак не нашлись люди, которые бы возродили и восстановили погубленный Храм, и не найдутся, ибо сами же совершили это надругательство, или присутствовали при сём, или единогласно поддержали своим равнодушным молчанием. Не сберегли люди своей памяти, совести и веры. Вот поэтому и окружил Ночной Лес искалеченный Храм, стоявший прежде на открытом крутом берегу, деревьями, кустами и бурьяном, так как стыдно ему, Великому Чародею, за мысли людские и их деяния, да и сохранить Храм от окончательного разрушения и последующего вслед за этим забвения, можно было только отгородив церковь непреодолимой лесной стеной от чёрного глаза кривды, зависти, подлости, алчности и предательства. Так и стоит Храм под охраной Ночного Леса, но не государства, и смотрится он под сенью деревьев и печально, и мрачно, и зловеще, как бы в назидание всем нам о прошедших годах истории нашей рукотворной трагедии. Стоит под солнцем, ветром, снегом и дождём величественный, изысканный, гордый когда-то Храм, ныне низведенный до состояния развалин. И ни годы лихолетья, ни злые и разбойные намерения не смогли сломить дух изломанного, поруганного, ослеплённого и изнасилованного Храма, но на колени так и не поставленного. Стоял Храм, стоит ныне и стоять будет всегда, как молчаливый и вечный укор нашему беспамятству и безрассудству, уткнувшись пустыми глазницами оконных проёмов в непроходимую стену Леса и устремив свои самые сокровенные помыслы в небесную высь, мечтая где-то там, в голубой вечности, о Возрождении. Огромные незаживающие много лет раны зияют на каменном теле его, но стойко переносит он невзгоды, обиды и страдания, понесенные незаслуженно, так как построен, был и жил для людей. С каждым годом все больше и больше окружает и укрывает Ночной Лес Храм православный от взора и взгляда людского, все выше кусты и деревья, все гуще бурьян и крапива. И долго так стоит он непокрытый и простоволосый, потому как золотые купола его давно истлели и сгнили, валяясь день и ночь в течение десятилетий на мокрой от слез траве. Именно от слёз, ибо не роса это и не капли дождя, то слёзы Храма, и слёзы умерших его строителей, и слезы всех тех, кто лежит в святой земле церковного погоста, так как с запустением Храма придёт и забвение души.
2. Расплата
Деревня наша построена была очень давно. Сорок-пятьдесят лет назад народу в ней проживало много. Жили по совести и уму, работали крепко, ну и отдыхали, как положено, весело и безрассудно. Всего было в достатке у людей. Стоял там, на крутом берегу Волги, Храм Вознесения. Красивый, говаривали местные, был Храм, отовсюду видимый блеском золота своих куполов, а особенно с речного плёса. Но вскоре церковь закрыли. По какой причине никто не знает, людям ничего не объяснили, да никто и не спрашивал, закрыли и закрыли. Некоторые пороптали, конечно, но спустя короткое время смирились, потом привыкли и, в конце концов, вовсе забыли. В церковь ходить перестали, ну и поросло все вокруг Храма бурьяном, крапивой да травой луговой. Пусто стало, пусто и одиноко. Местные жители, как это водится, растащили всю церковную утварь по домам. Жизнь в округе шла тихо и мирно. Так, может быть, длилось бы годами, но однажды в опустевший и забытый Храм залезли мальчишки, лет по 13-14, не более. Шестеро их было. Посмотрели, побегали, поиграли и, баловства ради, подожгли иконостас, благо, что икон в нем не было потому, как их тоже разобрали и разнесли по дворам. Огонь разгорелся быстро, и всё, что могло гореть, сгорело в том страшном и бессмысленном пожаре. Ребятишек, поджег устроивших, нашли сразу же, да они и не прятались, ибо не считали свою шалость большой провинностью. Их, конечно, поругали, пожурили, пристыдили на людях. Родители, сказывают, хотели даже наказать, но отпустили, в конце концов, с миром. А потом и вовсе пожалели, говоря вослед, что, мол, маленькие еще, несмышлёные. Были даже такие, которые похвалили, вроде как дело сделали хорошее и правильное, а то стояла церковь, эта самая на виду и только глаза всем мозолила, теперь же нет её и как бы не было. Ну, а на нет, как говорится, и суда нет! Так думали мы в те далёкие годы, так жили, а поэтому и произошло то, что должно было произойти рано или поздно, коли жить без веры, совести и правды. Постояли люди, помолчали и, немного погодя, разошлись по домам, будто ничего страшного не произошло: без смятения в душе, без жалости в сердце и без чувства вины за злодейство, совершенное их же детьми. Говорят, правда, что проезжал в то время по дороге на подводе мужик один, здоровенный, словно дуб столетний, хмурый, грозный. Сказывают, конь у него запряжён был чёрный словно ворон, и правил тот мужик из одного леса в другой, хотя дорог там отродясь не бывало. Остановил, значит, незнакомый тот дядька свою телегу и сказал всем, кто присутствовал при пожаре или словом поддержал разбой учинённый, что гиблое, мол, это дело и самое последнее церковь сжигать, а жить без совести, веру попирая, удел нелюдей, но не человека. Постоял ещё недолго, хмыкнул себе в бороду и, прежде чем уезжать, крикнул напоследок: «Права быть не имеют не только совершившие сие, ибо нет им прощения, но понесут наказание даже не видевшие!». Сказал слова эти странные мужик незнакомый и уехал, а куда, так то неведомо. Но с той поры никто и никогда его больше в этих местах не видел, не встречал и не слышал о нем. Речь его непонятную всерьез не приняли, потому что невдомёк было людям, кто с ними разговаривал, а посему на грозное предречение мужика того и нескорое внимания не обратили. Не один год прошёл, и много воды утекло в Великой реке, прежде чем вспомнили то, что предрекал человек тот, странный и незнакомый, единожды только и виденный. А поэтому, когда умер первый среди тех шестерых из далёкого и давно прошедшего детства и забытого пожара, захлебнувшись, якобы пьяным, в мелкой протухшей луже, упав в неё вниз лицом, споткнувшись неведомо обо что, и непонятно почему, не сумевшего подняться, никто не увидел в этом несчастии сбывшегося предречения, но восприняли смерть ту, как просто нелепую случайность.
Даже, когда второго из той компании в драке, внезапной и скоротечной, но яростной и жестокой, длившейся секунды, ударили острым ножом под самое сердце, а свидетелей совершившейся трагедии так и не нашлось, участников, кстати, тоже, вновь никто не придал этому значения. Но смутное предчувствие о чём-то страшном и неотвратимом у оставшихся в живых и их родственников в глубине души зародилось, да только поздно было. Предречение вступило в силу и слова те, непонятные когда-то в далеком прошлом, стали всем ясны и очевидны в наступившем настоящем.
Третьего же за какие-то там небольшие прегрешения и проступки, мелкое воровство и хулиганство осудили, посадили в тюрьму, где он и умер, говорят, от скоротечного туберкулёза, всеми брошенный и позабытый.
Двое других, братья родные, быстро поняли суть происходящего и бежать хотели из родных мест. Им бы сразу, как только догадались, кто предрёк эти беды и несчастья, бросить всё, купить билеты на поезд и уехать отсюда подальше, куда глаза глядят, да жадность погубила. Пожалели дом и добро нажитое бросать. Решили продать, поэтому и задержались несколько дней. Деньги хорошие взяли. После всех дел решили сделку отметить, да в баньке собственной напоследок попариться. Вот и попарились! Пока мылись и паром лёгким наслаждались, дом их возьми и сгори в одночасье со всеми деньгами и документами. Так и остались братья в том, в чём в баню пришли. Старший от такого удара занемог, слег и вскоре умер в районной больнице от обширного инфаркта, а младший, сказывали, вышел после похорон с церковного погоста, где стоял Храм тот самый, порушенный, в наступившую уже ночь и пропал, как в воду канул, так и не нашли его. Искали долго, однако, всё впустую.
Но более всех пострадал последний, ибо сам не подносил зажжённую спичку к вороху бумаги, сложенной под иконостасом, но придумал и предложил тот дикий и безумный поступок, который совершили другие по его разбойному наущению. Не умер он, не погиб, но болел долго и жестоко, а, выздоровев, в семейной жизни, начавшейся весело и беззаботно, стал вскоре несчастлив и скорбен. Правда, рассказывали, что после рождения ребенка счастье вновь, вроде вернулось в семью. Ну откуда ему было знать, что за мысли свои воровские и разбойные, выдумку, жестокую и бессмысленную, и вероломство страдать будет сын его родной, но догадается он об этом и поймет окончательно только по прошествии аж целых восемнадцати лет…
Дослушать рассказ до конца мне не пришлось, ибо пошел неожиданно дождь, перешедший затем в сильный ливень. Хозяйка моя, старая добрая женщина, у которой я всегда останавливался, приезжая на охоту, побежала загонять скотину, снимать сохнувшее белье и еще что-то делать по дому. Следующий день у меня был весь занят, а тут и отпуск закончился. Я уехал в город и вновь вырваться в эти места на охоту смог лишь только через несколько лет. По прибытию же в деревню мне сообщили печальную новость о том, что женщина, сдававшая мне комнату, умерла. Местных же деревенских жителей почти не осталось. Хотя кто-то что-то и где-то слышал, но точно никто ничего не мог сказать, так я никогда и не узнал заключительную часть той давней истории, в которой главным ответчиком за ошибки своего отца в его далеком детстве стал ничего не ведавший о них ребенок.
