Случай на станции
Заканчивалось жаркое лето сорок второго года. На небольшой станции Оборона в Тамбовской области, несмотря на войну, жизнь не замирала. Гудели паровозы, останавливавшиеся на заправку водой, суетились станционные рабочие, приходили поглазеть на литерные поезда поселковые дети. Пассажиров как таковых не было. Они остались в давно забытой мирной жизни. Эшелоны шли на юго-восток, туда, где разгоралось самое главное сражение войны. Они везли к Сталинграду всё новых и новых людей, технику – всё то, что приносилось в жертву кровожадному Молоху середины двадцатого века.
Воинские составы прибывали на станцию, солдаты выскакивали из вагонов, довольные тем, что можно размяться, покурить на свежем воздухе. Некоторые подходили к торговкам нехитрым деревенским товаром: солдат всегда не против поесть, тем более что в дороге с кормёжкой у многих было не то чтобы очень. На таких остановках и цены не так кусались, как в городах и на крупных, узловых станциях.
Торговок устраивали даже мизерные доходы. Урожай садов стало трудно перерабатывать: сахар – только по карточкам. А деньги выручались хоть и небольшие, но какая-никакая поддержка семье. Даже на рабочую карточку не пошикуешь, а у многих и её не было. Вот и уходили яблоки, груши, вишни за копейки, только бы сбыть, пока не сгнили. Торговать на станции запрещалось, тем более – приближаться к воинским эшелонам. Но милиция смотрела на это сквозь пальцы. Все – люди, все понимали, что надо как-то выживать, народу нелегко, недоедание стало общей приметой жизни. Да и солдатики при случае вступались за продавцов. Они понимали, куда едут, и легко расставались с теми небольшими суммами, которые полагались им согласно скудному денежному довольствию.
Среди торгующего люда встречались и дети, иногда совсем маленькие. Главное было – умение считать, а коммерческая жилка вырабатывалась быстро.
Девочке Нине шёл всего девятый год, но в кругу торговок она была уже не новичком: стояла с конца весны, с того самого времени, когда перевозки оживились. Фронт стал двигаться, но не туда, куда хотелось бы всем. В конце июня немцы взяли Воронеж, а это уже совсем близко от Обороны – меньше ста пятидесяти километров. Некоторые кинулись собирать чемоданы, однако мама Нины пока не спешила. Один раз станцию даже бомбили немецкие самолёты, но она упорно отказывалась ехать ещё дальше. Нина волновалась, помнила, как в прошлом году папа им прислал письмо из Действующей Армии (так на конверте написала чья-то чужая, не папина рука): «Уезжайте, немцы близко!» Тогда до фронта тоже было километров сто пятьдесят, но мама ждала, не хотела покидать обжитое место. Папа оказался прав, и уходить из Ржева пришлось уже под обстрелом. Тот жуткий, холодный октябрьский день прочно врезался в память девочки. Они шли по осенней грязи, надев на себя всё что можно. В плечи Нины больно врезались лямки наспех сшитого мамой заплечного мешка. Трёхлетняя Люся плакала и кричала при каждом далёком разрыве. Временами маме приходилось нести её на руках. Тогда Нина брала тяжёлый чемодан и буквально волочила его по раскисшей дороге. Но там был свой дом, а здесь, в эвакуации, их, по словам самой мамы, ничто не держало. Хотя в военное время и самое малое удобство можно считать большой роскошью. Ведь как-никак устроиться здесь они смогли, а вот что будет на новом месте, как повернётся там жизнь, никто не знал.
На этот раз мама не ошиблась: с июля радио заговорило о боях на других направлениях. Нина находила эти места на большой карте, висевшей в хозяйской комнате, и понимала, что война обошла их стороной. А через станцию катились эшелоны, войска с других фронтов перебрасывали под Сталинград беспрестанно. Это, наверное, было военной тайной, но её знал весь здешний народ. Поэтому и стояла Нина со своим товаром на станционной платформе. В сентябре, с началом занятий в школе, мама обещала во время уроков подменять её, но после обеда придётся снова заниматься торговлей, хотя нужно будет догонять одноклассников: мама отправила дочь во второй класс, это после всего полутора месяцев в первом. Но в школе согласились: девочка читала неплохо, считала, а в чистописании, сказали, нужно только старание. Нина немного боялась, но после прошлой зимы все проблемы казались не такими уж страшными.
Потому что тогда от немцев они не ушли. С Люськой трудно было уйти далеко. Они долго блукали по дорогам и деревням. Рано наступили холода, и Нина отморозила пальцы ног. Ногти на них превратились в толстые жёлтые обрубки, стричь их стало очень трудно. Нину, Люсю и маму приютили в какой-то лесной деревне добрые люди, бездетные старики. Нина даже не запомнила название, все говорили просто «деревня» или «у нас». Дед ловил рыбу в замерзшей реке, ставил силки на лесную дичь, но основой рациона (это словечко деда) были картошка и квашеная капуста. Хватало и мочёных яблок, антоновка в тот год уродилась хорошо. Мама помогала по хозяйству, даже дрова колола. И все ждали, что будет дальше. Боялись, что заберут немцы или полицаи. Деревенские рассказывали: всюду ищут семьи партийных работников. Их папа служил на железной дороге, но в начале войны пошёл в армию и приходил домой по воскресеньям в командирской форме. Поэтому мама боялась незваных гостей. Но те не появлялись. Зато в конце января в ближайшей деревне люди увидели наших лыжников в белых маскировочных халатах. Вскоре стало ясно, что немцы ушли. Посоветовавшись с хозяевами, мама решила не ждать весны. Они собрали свои пожитки, мама подарила старухе красивую шаль – это была вся плата за три месяца кормёжки и тепла. Двинулись в большое село, где, как говорили местные, расположился госпиталь. Мама надеялась там найти работу. Она не ошиблась: её взяли на кухню – мыть посуду, чистить картошку. Устроились опять у чужих людей. Жизнь налаживалась. Хоть какая-то определённость, как считала мама. Нину даже подкармливали на кухне, а она иногда читала раненым те немногие стишки, которые успела выучить. Взрослым нравилось, ей хлопали, дарили припасённый сахарок, а некоторые даже плакали. Нина не понимала почему, вроде бы читала она весёлые стихи. И когда госпиталь перебрасывали в другое место, ближе к фронту, их хотели взять с собой, маму и её. Но лишь узнали про Люську, сразу переменили решение, и пришлось ехать в эвакуацию. Маме выбили место на троих в кузове машины, которая довезла до Калинина, а потом уже какими-то только взрослым понятными путями, оказались они тут, на станции Оборона.
И, похоже, задержались надолго. Их распределили в частный дом. Хозяйка, тётя Фрося, женщина недобрая и очень скупая, выделила квартирантам заднюю комнату без окна и велела без особой нужды по дому не шастать. Впрочем, мама быстро смогла найти общий язык с Фросей, и отношения более-менее наладились. Не было только работы у мамы, а иждивенческих карточек на жизнь не хватало. Люся подросла, и её уже не боялись при необходимости оставлять дома одну. Но и на станции, и на хлебозаводе маме отказали. Уборщиц и истопников в поселковых учреждениях тоже имелось в достатке, многих война загнала в эту глушь. Мама пыталась что-нибудь придумать, но получалось плохо. Немногое барахло, которое уцелело в их скитаниях, никого не интересовало. Тогда мама продала обручальное кольцо, но и эти деньги быстро кончились. Вот и стали торговать на станции тем, что давали на продажу соседи. Негусто, конечно: весной у всех запасы в погребах заканчивались, но что-то удавалось выпросить у местных. Все вырученные деньги мама отдавала хозяевам товара, оставляя себе только часть съестного. С каждым днём таких «излишков» становилось меньше и меньше. Медленно, но верно приближалась пугающая перспектива досрочного проедания карточек. Дневной паёк они с Люськой съедали ещё утром, а месячные порции продуктов, которые и давали-то не всегда, исчезали в их желудках задолго до времени отоваривания следующей карточки…
Лида, мама Нины, почти всё отдавала детям и так сильно исхудала, что в ней трудно было узнать прежнюю Лидию. Она стала похожа лишь на жалкую копию той цветущей женщины, которой была всего год назад: черты лица её заострились, всю одежду пришлось ушивать. Квартирная хозяйка подождала немного и в один прекрасный день подошла к ней со своим предложением. Согласилась Лида не сразу – слишком велик был риск. Но деваться некуда. Однажды после очередного разговора с Фросей мама долго смотрела на Нину, и в глазах её стояли слёзы.
– Не плачь, мамочка, – сказала Нина, – мы как-нибудь выкарабкаемся!
– Обязательно, – ответила мама и добавила про себя: – Я уже, к сожалению, знаю как.
Схема оказалась очень простой. Фрося, работавшая на хлебозаводе вахтёром, приносила муку. Она брала её там, где прятал кто-то из цеха. Кто, Лида не знала и знать не хотела. С этим человеком, как и с Фросей и с начальником охраны, тоже надо было делиться, хотя он ничего слишком опасного не делал: просто оставлял муку в укромном месте и всегда мог сказать, что кто-то другой припрятал, положил или забыл. Каждому доставалась четверть общей выручки. Фрося передавала муку Нине, и девочка, отодвинув в сторону доску с выбитым из гнезда нижним гвоздём, легко пролезала сквозь забор. Снаружи её ждала мама, она и принимала тяжёлый мешок. Это была самая опасная часть предприятия, расстрельная. За хищение социалистической собственности, к тому же хлеба, в условиях военного времени, а тем более прифронтовой полосы, могли запросто поставить к стенке. Только Нину, как несовершеннолетнюю, скорее всего, просто помурыжили бы в отделении и отпустили. Главное, чтобы она молчала и в случае поимки взяла всё на себя. «Ни слова, ни имени, – настаивала больше всех соображавшая в законах Фрося. – Иначе всем хана. Кроме прочего, пришьют ещё организацию преступной группы». Всего за четверть доли Нина с мамой рисковали больше всех. Даже Фрося, пойманная за руку, могла отбрехаться, мол, нашла муку при обходе территории и несла её сдавать. В худшем случае лишилась бы только места. Главную роль в комбинации играла Нина. Лида тоже подвергала себя опасности, рискуя попасться ночью с мукой около хлебозавода. Поэтому и продавала потом выпечку Нина, к ребёнку всегда меньше вопросов: откуда мука? где взяла? Посёлок небольшой, эвакуированных все знают. Лиде пришлось всё объяснить Нине. Она поняла и согласилась, ведь надо же как-то выживать. И хотя совесть ребёнка восставала против воровства, но как иначе? Мама успокаивала: «Мы не чужое берём, нам от папы положен продовольственный аттестат, только не хотят его давать». Нина прекрасно понимала: бо́льшая часть их проблем была связана с тем, что они утратили связь с папой. Только вот жив ли он, об этом в семье предпочитали не говорить. Во время войны дети взрослеют рано. Нина стала взрослой в восемь лет.
Цепочка работала: Фрося в ночные дежурства передавала муку, Нина её выносила с территории завода, мама принимала, пекла пышки, которые ели все: и Нина с Люсей, и Фросины дети, и даже взрослым перепадало. Половину выпечки уносили на станцию, где её с охотой раскупали красноармейцы из воинских поездов. Выручку Фрося отдавала другим подельникам. Те брали только деньги, которые, как известно, в отличие от пышек, не пахнут.
Так прожили всё лето. Дети немного откормились. Теперь Лида старалась отдавать часть причитающихся им пышек на продажу, прикупала у соседей созревшие яблоки и груши и тоже пускала в оборот. Она откладывала деньги. Комбинация с мукой в любой момент могла рухнуть, а жить дальше надо. Очень помогала старшая дочь. Мать не могла нарадоваться на неё: девятый год, а всё понимает и работу свою недетскую выполняет, как взрослая. Но сердце разрывалось, когда Лида смотрела, как девочка тащит десятикилограммовый мешок с мукой через лаз в заборе, когда видела, как после очередного похода за мукой тихо садится в уголке Нина и молча рассматривает сучки на некрашеной фанерной перегородке. Совсем не тому учил Нину папа. Он ведь такой правильный, их папа – партийный, активист. И детей воспитывал так, как полагается коммунисту: общественное выше личного. И сам на войну сразу ушёл добровольцем по призыву партии. Этого Лида так и не смогла понять, но промолчала. Такой уж был её муж, Павел, бесполезно спорить. Ещё свекровь говорила Лиде: «Намаешься ты с ним, с идейным нашим!..»
Нина тоже думала о папе. Он бы, конечно, отругал за такие дела, маму в первую очередь, но не было его рядом. Папа воевал где-то далеко. А будь он здесь – Нина не сомневалась, – быстро бы решил все их проблемы. Такой вот у них папа. Он всё мог, потому что очень сильно любил их. Но пока папа находился где-то далеко, нужно было выживать. Нине есть хотелось постоянно, да ещё маленькая Люся всё время требовала еду. И помощи просить не у кого, все родные остались в Белоруссии. Туда Нину с сестрой возили за два года до войны. Они познакомились со всеми родственниками: сначала с папиными, около Гомеля, потом с мамиными, в другом городке. Девочки всем понравились. Правда, Люся ещё совсем несмышлёнышем была, чуть что кричала и плакала. Зато Нину все привечали, гладили по головке, угощали домашними пирожками. Больше всего с ней возился мамин младший брат дядя Лёсик. Он брал её на руки, подбрасывал вверх так, что захватывало дух, нежно ловил и обнимал. Нина очень любила, когда Лёсик занимался ей. В шутку он говорил сестре: «Оставьте нам Нину, будем с ней вместе в лес по грибы ходить». Лёсик действительно сходил с ней пару раз в лес, и поиски разноцветных шляпок среди мха и старых сосновых иголок Нине чрезвычайно нравились. Но шуток тогда она ещё не понимала, поэтому каждый раз, услышав такие слова, прижималась к маме и кричала: «Не хочу оставаться. Хочу с мамой!» Больше в Белоруссию они не ездили, и Нина даже забыла лицо дяди Лёсика. Помнила только его пышные, пшеничного цвета усы, они всегда кололись, когда он её целовал…
Но это было давно, а в нынешней действительности Нина таскала через потайной лаз в заводском заборе муку и потом продавала пышки. Последнее ей даже нравилось. Взрослые не обижали её и не давали в обиду станционным хулиганам, когда те пытались приставать к девочке, чтобы отнять деньги. Военные с поездов с видимым удовольствием подходили к маленькой торговке, охотно разговаривали с ней, расспрашивали про семью. Иногда оставляли даже больше денег, чем требовалось. Нина любила эти короткие разговоры с «дядями», не только потому, что её забавляло общение со взрослыми, но и потому, что в глубине души она лелеяла надежду встретить папу или хотя бы что-нибудь узнать о нём. Почти всегда, улучив момент, она спрашивала солдат, не встречали ли они лейтенанта Воеводова. И в этой детской наивности имелось здравое зерно: их фамилия считалась довольно редкой, обычно встречался другой вариант – Воеводин, да и тот тоже был не очень распространён. Нина это знала, поэтому упорно продолжала поиски людей, которые могли знать отца. Но всякий раз, когда она задавала военным этот, в общем-то, не странный по тем временам вопрос, её ждало разочарование: никто лейтенанта с такой фамилией не встречал. Лишь однажды какой-то командир со «шпалами» в петлицах стал припоминать своего сослуживца, но тот оказался как раз Воеводиным. Однако упорства девочке было не занимать, и она не пропускала ни одного поезда. Даже когда не было пышек, всё равно бегала на станцию и подходила со своим вопросом к военным, желательно командирам.
Вот и в тот день на её очередной призыв: «Пышки, пышки, горячие пышки!» – откликнулось немало солдат из остановившегося на третьем пути эшелона. Последними подошли четверо бойцов. Потные, в застиранных гимнастёрках, с коричневыми от загара лицами и руками, они стали интересоваться, почём товар. Первым заговорил самый молодой, с двумя парами треугольничков в петлицах. Нина знала, что это сержант, ещё не командир, как её папа, но и не рядовой красноармеец.
– За сколько отдаёшь свои пышки?
На яблоки даже не взглянули, те все продавали.
– По десять рублей.
– Ай, не дорого ли берёшь?
– Так мука, дяденьки, дорогая. – Нина научилась отвечать на такие вопросы.
– Да не торгуйся, бери, – вступил в разговор другой солдат.
– Ну, раз дорогая, держи, мы тут с мужиками скинулись, как раз на десять хватит.
Нина положила в газетный кулёк нужное количество, сунула деньги в карманчик на поясе, специально сшитый мамой, и уже приготовилась задавать свой неизменный вопрос, как вдруг ощутила на себе чей-то взгляд. Она повернулась в сторону состава. Из ближайшего вагона на неё пристально смотрел какой-то боец. Но разглядывать дядьку было некогда: её покупатели, взяв пышки, уже собирались уходить.
– Дяденьки, а вы не встречали нигде лейтенанта Воеводова?
Те переглянулись, пожали плечами.
– А он тебе кем приходится? Папкой? – И, услышав положительный ответ девочки, один из красноармейцев добавил: – Не видали, дочка. Ничего, жди, вернётся твой папка!
Солдаты повернулись и двинулись в сторону своего вагона. Рассматривавший Нину боец выпрыгнул из поезда и пошёл через пути в её сторону.
Между тем паровоз выпустил облако пара из-под своего железного чрева, и все сразу заторопились на свои места.
– По вагонам! – раздалась команда, её тотчас продублировал добрый десяток голосов.
Боец подбежал к Нине и, переведя дух, выпалил:
– Девочка, тебя Ниной зовут?
Нина опешила: какой-то дядька назвал её по имени. Она его не знала, не помнила такого лица: перед ней стоял обритый наголо мужчина лет тридцати пяти, может больше. Нина стушевалась и не отвечала.
– Скажи, тебя Ниной зовут?
– А вам, товарищ боец, что, отдельное приглашение нужно? – раздался рядом суровый голос какого-то начальника. – Быстро в вагон!
Незнакомец развернулся и, повернув голову, почти на бегу ещё раз крикнул:
– Ты Нина?
– Нина, – почти прошептала ошеломлённая девочка. – Нина! – громче сказала она. – Нина! – закричала она во весь голос, но он потонул в протяжном паровозном гудке.
– Нина, передай маме…
Что нужно было передать, она уже не расслышала.
– Нина я! – крикнула она опять и, забыв о пышках, рванулась к вагону, в который уже запрыгивал солдат, ухватившись за протянутые из сдвинутой двери руки. – А вы папу знаете?
– Куда? – кто-то схватил её за плечи. – Не положено, давай-ка домой!
Это пожилой железнодорожник перегородил ей дорогу, не пуская к тронувшемуся поезду.
А солдат, стоя в открытой вагонной двери, ещё что-то кричал ей, но среди общего шума вагонов, стука колёс и голосов людей его не было слышно. Нина только долго махала ему рукой, вырвавшись из тяжёлых объятий станционного служащего, и, когда поезд слился вдали в маленький прямоугольник последнего вагона, пошла домой.
Встретив у колодца маму, рассказала ей об этом странном случае на станции. Мама не придала большого значения рассказу дочери, сказала: «Наверное, совпадение». Мол, похожа ты на кого-то, дети все друг на друга похожи.
Конечно, это могло быть совпадением. Нина долго перебирала в голове всех подходивших по возрасту взрослых дядек, которых она встречала и до войны, и во время войны. Но никого не напоминал ей этот бритый мужчина. Так и осталась загадкой та случайная встреча на станции со странным названием Оборона.
Лишь после Победы, когда мама, по просьбе бабушки, стала посылать запросы, чтобы выяснить судьбу не вернувшегося с войны брата, Нине пришло в голову возможное объяснение загадки. В одном из ответных писем значилось, что рядовой Побылой Александр Игнатьевич пал смертью храбрых в боях под Сталинградом в сентябре 1942 года. Александр – Лёсик, как его звали в семье, – так любивший возиться с ней в тот короткий приезд к родственникам, погиб вскоре после памятной встречи на станции, где останавливались эшелоны с тысячами, десятками тысяч сгинувших в горниле страшной Сталинградской битвы. А она его не смогла узнать из-за сбритых усов и наголо остриженной головы! Так, во всяком случае, Нина Павловна считала всю свою жизнь.
Июль 2017 года.
Мешочек соли
История из жизни моего отца, Владимира Марковича Карасёва
После зачистки немцами партизанского края их зимние скитания закончились в оставленной людьми деревне. Дома стояли, как жилые: окна – со стёклами, двери – на своих местах. Рядом выделялись своей более-менее регулярной формой изгороди на фоне грязных пятен остатков почерневшего мартовского снега. Лишь полы из толстых, сантиметров в пять-шесть, досок были разобраны для каких-то нужд. Но никакой жизни в деревне не было. Люди, забрав с собой последний остававшийся скот, покинули её в одночасье два-три месяца назад, когда части вермахта вытеснили из этих ставших прифронтовыми районов партизан и поддерживавшее их население. Даже кошки и собаки оставили обезлюдевшие улицы и постройки. В одном дворе, где хозяева, видимо, в спешке забыли спустить с цепи своего пса, перед собачьей будкой непонятной серо-коричневой массой лежали останки крупного тела, расклёванного воронами. Ещё не став кормом для падальщиков, бедняга, должно быть, подох от голода. На снегу рядом с лохмотьями шерсти отчётливо виднелись тёмно-бурые следы крови. Цепь по-прежнему никуда не отпускала умершее животное, и было в этом что-то зловещее и пугающее.
Всю зиму они провели в партизанском лагере, где оказались, чтобы избежать отправки в Германию. В один хмурый осенний день их – десятилетнего Володю, его маму и совершеннолетнюю сестру Липу – вместе с другими людьми привели на ближайшую станцию в двенадцати километрах от города. Там разделили на группы для посадки в поезд и, когда пришёл паровоз, пыхтя чёрным дымом и таща за собой состав из вагонов для скота, всё уже было готово для погрузки. Семья Володи оказалась сразу за тендером с углём, и, когда локомотив выпустил из-под колёс облако пара, на несколько мгновений их окутал искусственный туман, мама, как будто только этого и ждавшая, схватила детей за руки, и они припустили в ближайшие заросли, до которых-то было всего метров двадцать. За пристанционной территорией третий год почти не ухаживали, и кусты выросли прямо около путей. За кустарником начинался бескрайний сосновый лес, там уже никто не смог бы их быстро найти. Но, кажется, по-настоящему и не собирались искать, лишь пара выстрелов раздалась вдогонку, однако толстые стволы деревьев уже прикрывали беглецов, как каменная стена. Исчезновение нескольких человек не испортило немцам общей статистики отправки сотен кандидатов на «сытую жизнь в рейхе». Только вот обратная дорога в город им была заказана. Там знали, что они уходили не на воскресную прогулку.
Оставалось лишь идти прятаться в лес, под защиту партизан. Но и те тоже никого не ждали с распростёртыми объятиями: всех не прокормишь, а таких, как они, хватало. Около партизанского лагеря быстро вырос лагерь беженцев. Вырыли землянки, начали обустраиваться как могли. Пока стояли тёплые дни, собирали выросшие в том году в изобилии грибы и ягоды, ловили рыбу. Только вкус хлеба забывался, он им вовсе не доставался. Потом стало тяжелее: пришли холода, над беженцами нависла угроза голода. И если бы только это… Володю свалил тиф. Ни лекарств, ни врачей не было, но всё же молодой организм победил болезнь.
Сами партизаны жили получше, от недоедания не страдали. Бывало, что освобождение сёл и деревень от ушедших оттуда заблаговременно немцев и их пособников больше походило на освобождение населения от остатков домашнего скота под зорким глазом командира отряда, въезжавшего в селение, полулёжа на телеге. Володя, постоянно испытывавший острое чувство голода, навсегда запомнил дородного народного мстителя, который как-то раз после «скромного» партизанского ужина, изобиловавшего мясной пищей, с чувством большого удовлетворения сообщил своему товарищу, похлопывая себя по выпиравшему над ремнём животу: «А я сегодня двадцать канклет съел!» Подобное пиршество, конечно, случалось далеко не каждый день, и беженцам тоже, хоть немного, но перепадало. Мама и старшая сестра вместе с другими женщинами помогали партизанам по хозяйству, готовили, стирали, поэтому семья с горем пополам кормилась, с голодухи не пухли. Правда, и такой относительно терпимой жизни вскоре пришёл конец.
Немцы, отошедшие с Украины на линию реки Припять, решили, что пора положить конец этой партизанской вольнице и очистить свой тыл от непотребных элементов. За несколько недель все очаги сопротивления были ликвидированы, а партизаны ушли от греха подальше на север и запад. Большую часть прижившегося у них «балласта» предоставили самой себе. Севернее Минска такая же операция немцев привела к ожесточённым боям с регулярными войсками Третьего рейха. Там партизаны решили дать отпор оккупантам, но, как и в других местах, сопротивление бойцов минских и полоцких бригад было сломлено, группа армий «Центр» зачистила свой непосредственный тыл. А вот южнее, где зимовали Володя с мамой и сестрой, всё произошло гораздо менее болезненно, тяжёлых боёв не было. Только вот главными жертвами операции вермахта оказались не те, против кого она была направлена, а прятавшиеся в отрядах люди. Им пришлось искать себе другое убежище. Вот и пошли беженцы скитаться по зимним лесам, голодать, мёрзнуть, спать где попало: то в брошенных избах, то в каких-то шалашах среди поля, а то и на морозе, под открытым небом, на лапнике вокруг костра.
Так, окончательно измучившись, они и попали в эту деревню с названием Клясов недалеко от Бобруйска, где не оставалось ничего, кроме хат и заборов. В пустых домах рядом с ними устроилось ещё несколько семей. Там хотя бы согрелись: брошенные хаты топили дровами, они имелись в достатке. Хуже обстояло дело с едой. Но, внимательно покопавшись вокруг да около, люди находили кое-что в погребах: то проросшую картошку, то капусту квашеную, то мочёные яблоки. Иногда удавалось выкопать на дальних огородах замёрзший картофель. Скудно, но от голодной смерти это спасало.
Спасало от голода, но не спасло от людей. Однажды в тёплый мартовский денёк в деревне появились чужие. На них была немецкая форма, только это оказались не немцы, хоть и имели такую же амуницию, и не полицаи, хоть и говорили по-русски. Пришли, осмотрелись и начали выгонять попрятавшихся по хатам беженцев на улицу. Их почему-то интересовали только дети, подростки и молодёжь. Такой приказ имели эти слуги фюрера, в большинстве своём бывшие бойцы Красной армии, струсившие один раз и уже потерявшие возможность развернуть свою судьбу на сто восемьдесят градусов. Старшая сестра успела спрятаться под печку, и её не нашли, а Володю забрали и присоединили ещё к таким же, как он, пацанам и девчонкам. Их построили в небольшую колонну, отгоняя рыдающих матерей прикладами и самыми хлёсткими выражениями русского языка, и повели на станцию. Там посадили в вагоны и повезли ещё дальше, минуя Бобруйск, в сторону Минска. По дороге медленно тащившийся состав обстреляла пара советских штурмовиков. Но конвоиры, увидев разворачивавшиеся самолёты, не бросили своих «подопечных»: после крика «Воздух!» все быстро попрыгали из тормозившего поезда и детей попрятали в зарослях, не спуская с них глаз. По всему было видно, что их охранники везли ценный груз. Штурмовики всадили несколько очередей в пустой состав.
Володя ковылял вместе со всеми до места погрузки, потом сидел в тесном вагоне. Только чесался всё время: его тело, особенно голова, покрылось струпьями от запущенной болезни. Может быть, чесотка и помогла ему в лагере, в котором они оказались: когда их осматривал немецкий врач, он нарисовал на Володином лбу красный крестик, а не синий, как другим. Видимо, это означало, что сначала ребёнок должен избавиться от заболевания. «Избавиться» – наиболее точное слово, потому что его никто не лечил. Лишь изолировали от других вместе с такими же, как он, заразными больными и изредка давали какие-то непонятные пилюли. Но кормили довольно неплохо по меркам того времени. Постепенно организм пересилил болячки, зуд прекратился, а Володя перестал иметь вид исхудавшего доходяги, несмотря на то, что распоряжавшиеся всем в хатке-бараке старшие подростки в первую очередь старались не обделить самих себя.
Деревня Скабровка, в которой ещё до революции стоял гарнизон и в советское время тоже располагалась воинская часть, в это время представляла собой две разделённые колючей проволокой половины. В одной жили пригнанные туда дети, а во второй находился немецкий, кажется эсэсовский, госпиталь. Исхудавших и измождённых детишек немцы сначала откармливали, а потом приходили врачи и отбирали подходящий контингент. «Счастливчиков» уводили в другую часть деревни. Больше их никогда никто не видел. Что с ними делали немецкие «эскулапы», оставшиеся дети толком не знали. Поскольку пересадку органов в то время медицина ещё не освоила, то там, видимо, у детей просто выкачивали всю кровь для переливания раненым солдатам вермахта. Во всяком случае, так говорили старшие мальчишки. Скорее всего, это правда, потому как иначе зачем проявлять такую «нежную заботу» об изголодавшихся детях из партизанских краёв Белоруссии? Такова была логика гитлеровской военной медицины.
Время шло, механизм нацистского лагеря функционировал исправно: в госпиталь забирали одних, их место занимали другие, подходила очередь Володи отправиться во вторую половину деревни. Он ждал этого момента с терпением идущего на заклание ягнёнка. Всё равно других вариантов не было, а непонятное и томительное ожидание неизбежного, как казалось, перевода в «госпиталь» должно было наконец прекратиться. Но тут начали происходить какие-то изменения в поведении охраны: вертухаи стали более нервными, меньше внимания обращали на своих «подопечных», больше говорили о чём-то, причём довольно эмоционально. Потом немцы как-то второпях эвакуировали лазарет с ранеными. За ними приехали крытые машины с эмблемами в виде молнии на капоте. А в одно действительно прекрасное июньское утро исчезли и охранники детского лагеря. Больше никто их не стерёг и не мешал выйти за колючую проволоку. Поначалу дети боялись покидать огороженную зону. Многие предлагали подождать. Вдалеке что-то постоянно обнадёживающе ухало и гремело, фронт приближался. Иногда далеко на горизонте показывались самолёты, но деревня Скабровка их совершенно не интересовала. Они совершали разворот и уходили на восток.
Всё-таки самые смелые начали осторожно (а нет ли подвоха?) оставлять территорию. На самом деле за ней никого не было, они остались одни. Зато немцы бросили немало разного добра, в том числе на продовольственном складе. Володе досталось килограмма четыре соли. Для непосвящённых: это хоть и не первой необходимости предмет, зато остродефицитный во время войны. Соль стоила дорого, очень дорого, её вообще не было. За килограмм соли в военное время могли отдать хорошую обувку. Володя помнил, как они в Клясове вместо соли клали в варёную картошку какое-то отвратительное химическое удобрение. Еду с такой «приправой» могли есть только с голодухи. Вначале казалось даже, что вообще невозможно. Но только на первых порах. Потом привыкли, и уже так просто картошка не шла, требовалось её «подсолить». А во время Гражданской войны мама даже пешком ходила в Киев за солью – не меньше 300 вёрст в одну сторону. Так люди ценили этот продукт. Неудивительно, что Володя отказался от куска консервированной колбасы, выбрал соль, взвалил мешочек на худенькие плечи и двинулся вместе с другими в сторону Бобруйска.
Идти было тяжело, стояла летняя жара, хотелось пить и есть. Наконец они встретили отряд красноармейцев. Стало окончательно ясно, что район освобождён от немцев и можно, не боясь встречи со вчерашними охранниками, топать домой, точнее туда, где их могли ждать матери. Почти все дети были из семей, прятавшихся у партизан. Домов своих большинство скитальцев уже и не помнило, их семьи обычно ютились в наспех сделанных землянках, чужих хатах, а иногда и просто в воронках или стогах сена среди чистого поля. Один раз детей подвезли военные: большая, не виданная никем раньше грузовая машина остановилась, усатый водитель крикнул: «Ну что, пацаны, как жилось с немцами? Хорош немецкий шоколад? – и, не дожидаясь ответа от оторопевших от такой шутки детей, сказал: – А ну, айда в кузов, бывшие пособники!»
В машине было неплохо, даже горячий воздух не так обжигал на ветру. Но через десяток-другой километров грузовик свернул куда-то в лес, их высадили, и опять пришлось ковылять на своих двоих. Ещё немало вёрст предстояло преодолеть. Володя устал, тащил соль из последних сил, жалко бросать ценный продукт, хотя временами такие предательские мысли приходили в голову. Особенно, когда однажды утром в воронке, где они заночевали, детей разбудили приглушенные голоса и равномерный топот сапог по сухой, слежавшейся земле. Первый выглянувший наверх чуть не вскрикнул от страха, только и сполз вниз, зажав себе рот: метрах в тридцати длинной цепочкой шли выбиравшиеся из окружения немцы. Хотелось бросить всё и бежать куда глаза глядят, только подальше от людей в серых мундирах. Но куда попало тоже нельзя, повсюду можно напороться на минные поля. Вдоль дорог иногда стояли таблички со словом «мины» на русском или немецком языке, а в полях даже такие указатели никто не ставил, там иногда хватало лишь шагнуть в сторону не туда, куда надо, – и всё.
Чтобы облегчить себе путь, Володя решил что-нибудь выбросить. Выбирать можно было только между сапогами и солью. От чего-то одного надо было отказаться. Мальчик решил скинуть сапоги и идти босиком. Тяжёлая, добротная обувь тянула вниз уставшие ноги, они прели от жары. Конечно, жалко такую хорошую вещь, ещё не совсем старую: мама справила её осенью, перед тем как они убежали к партизанам. Сшили обувку на два размера больше – на вырост, да и зима предстояла, а лишняя пара намотанных на ноги портянок позволяла ногам не мёрзнуть. Теперь же с ней пришлось расстаться.
Изнуряющая летняя жара мучила их ещё несколько дней. Ко всему прочему добавились запахи разлагавшихся тел. Они проходили места, где гитлеровцам, пытавшимся вырваться из Бобруйского котла, сталинские соколы устроили настоящую бойню. Повсюду валялись неубранные трупы немцев, стояла разбитая и сгоревшая техника: автомобили, бронетранспортёры, танки, пушки. А тут ещё одна неприятность: мешочек протёрся, и соль тонкой струйкой стала сочиться на землю. Хорошо, идущий сзади мальчик вовремя заметил. Что делать? Ниток ни у кого не было, иголок тоже. Но Володя сообразил: перехватил торбочку таким образом, что дырка оказалась выше края содержимого мешочка.
Казалось, ни дороге не будет конца, ни этой иссушающей слабые детские тела жаре. Постоянно хотелось есть и пить. Соль каждый день прибавляла в весе, как молочный поросёнок, и до боли оттягивала плечо. Но теперь, когда до Клясова оставалось только несколько десятков километров, Володя ни в коем случае не мог бросить свой ценный груз. Иногда хотелось закинуть куда подальше эту тяжёлую ношу и зашагать налегке, но в такие минуты он представлял себе, как будет рада мама его подарку, ведь теперь они солью обеспечены не меньше чем на целый год! И ещё её можно менять на базаре на еду и одежду! Мальчик представлял себе, с какой гордостью мама будет рассказывать, что сын снабдил семью таким необходимым и дорогим продуктом.
В Клясов он и ещё двое оставшихся с ним после Бобруйска пацанов пришли к вечеру четвёртого дня. Сначала подумали, что в деревне никого нет, так безлюдно она выглядела. Но очень быстро люди, прослышав о появлении детей, стали выходить из домов. Их было даже больше, чем три месяца назад, – стали возвращаться из лесов местные. Мама выскочила ему навстречу и, охнув, заплакала от радости, обхватила сынишку руками и долго целовала его грязные, все в дорожной пыли, едва отросшие волосы. Она не могла говорить.
– Мама, я соль принёс, много, вон, посмотри в мешке.
– Да, молодец, – только и сказала она, смахнув слёзы, и продолжала обнимать его плечи своими исхудавшими руками с распухшими от тяжёлого труда жилами.
– А Липа где? – спросил он про старшую сестру.
– По воду пошла, скоро вернётся, – мать по-прежнему с трудом выдавливала из себя слова.
– Мама, смотри, сколько соли, нам надолго хватит!
– Конечно, конечно, ой, кото́к ты мой золотой! – Мать снова уже не сдерживала слёзы.
Через день они покинули Клясов, здесь их больше ничего не держало. Путь домой опять был неблизким, и почти всё время шли пешком. Но все дороги рано или поздно заканчиваются. Они добрались до своего городка, притащили туда и мешочек соли, которой так не хватало в оккупации. Им и теперь, как и в сорок первом году, когда сгорел их дом, пришлось мыкаться по чужим углам. Расплачиваться на первых порах рассчитывали дефицитной солью. Но когда мама предложила соль вместо оплаты, хозяин жилья в ответ хмыкнул и попросил чего-нибудь другого: денег, консервов или одёжки какой-нибудь.
Через неделю после освобождения в городе открылся первый магазин. Из еды там ничего не было, даже карточки населению ещё не успели раздать. И только с какой-то непонятной скоростью завезённая в город соль одиноко лежала на пустых полках.
Июнь 2017 года.
Об авторе:
Карасёв Иван, родился в 1963 году, в 1987 закончил исторический факультет ленинградского университета, в 1992 защитил диссертацию. С 1992 по 2001 жил и работал во Франции – преподавал русский язык, был менеджером по продажам в Россию в одной частной компании. В 2001-м вернулся в Россию, основал своё предприятие, занимался оптовой торговлей импортных охотничьих аксессуаров. В 2015 отошёл от дел, сохранив лишь контроль над фирмой. Писать начал в 2016 году. Написал более 60 рассказов, очерк о Франции, а также повесть.
