Талисман

Талисман

Надя не знала, как очутилась в Чусовой, на Урале. Она только помнила, что они с мамой всегда куда-то переезжали, какое-то время жили в Узбекистане. Надя ходила там в школу, она даже помнила с детских лет стихотворение на узбекском языке о празднике Первомая.

Гудок кычкырды, ичке чакырды, туриндей от Май…

Гудит гудок, пора вставать, наступает праздник Май…

Потом недолго жили в Сибири, наконец – на Урале, где снимали комнатку у старушки в небольшом домике, на станции Чусовая. Оттуда маму увезли в клинику в Москве, а Надя осталась жить с бабулей, как она её называла, на её половине дома. С другой стороны домика раньше жил сын этой бабушки, потом он умер, остались невестка с внучкой Любашей, ровесницей Нади.

Бабушка была старенькой, сухонькой, у неё болели ноги, а спина была так изогнута, что казалось, будто старушка ищет что-то на земле. Когда забрали маму, Надя ещё училась в школе, она не могла платить за квартиру, но бабуля её не прогнала. Надя помогала ей стирать, варила, приносила продукты. Так и жили.

Потом старушка совсем ослабела, слегла, она не поднималась почти неделю. Однажды подозвала к себе Надю и шёпотом рассказала ей, что её мама добивалась правды, хотела, чтобы освободили мужа, Надиного отца. Она всё писала Сталину, куда-то в органы, ездила, искала, добивалась.

«А его, наверное, и живого уже нет, – тихонько сказала старушка. – А тебя, сироту, жалко. Я тебя прописала, чтобы ты осталась в этих комнатах. Живи. А я скоро умру. Мамы твоей уже нет… Да, деточка, такая жизнь нелёгкая…»

После смерти хозяйки Надя осталась на её половине дома, она дружила с Любашей. Вскоре девушка окончила школу, но тут началась война. Новые заботы, хлопоты по дому. Надя стала работать учётчицей в артели. Время было нелёгким и там, в глубоком тылу. К ним, на Урал, потянулись эшелоны с беженцами, потом с разбитой техникой, с ранеными. Однажды собрал односельчан председатель сельхозартели, просил людей брать к себе семьи эвакуированных, которые скоро должны были прибыть на их станцию.

«Идёт война, – говорил он, – люди натерпелись, еле вырвались от фашистов. Надо помочь им выжить. Мужья, отцы, сыновья их на фронте, к нам сюда прибывают в основном женщины, дети, старики. Будем помогать, устраивать на работу тех, кто может работать, обеспечим людей пайками, а вот с жильём без вас не обойтись. Прошу выйти к поезду сегодня в 19 часов.

Надя тоже решила пойти встречать состав, может быть, небольшую семью и она смогла бы приютить. «Меня саму-то приютили», – думала девушка.

Поезд прибыл с опозданием, ожидающие промёрзли, но вот раздался гудок – и пыхтящий состав, светя прожектором, затормозил. Из вагонов выходили женщины, дети, старики. Слышался плач.

Быстро стемнело, но встречающие захватили с собой фонарики. Они подхватывали чемоданы, узлы, разбирали людей, кто-то прощался, из окон махали руками. Остановка была короткой, а Надя так и не успела никого пригласить. Семьи были большими, по двое, трое детей в каждой. Потом она оглянулась и вдруг увидела, что со ступенек вагона пытается сойти ребёнок, он держался за верхнюю перекладинку, а ногой старался нащупать следующую ступеньку и не мог этого сделать. У Нади так и упало сердце – она подбежала, схватила малыша, закричала перед открытой дверью вагона:

– Чей ребёнок?

Появилась проводница со свёрнутым флажком.

– Ты что, Миша, решил тут сойти? – наклонилась она к мальчику. Ребёнок уже обнял Надю за шею, он только закивал головой. В это время раздался гудок.

– А где же его родители? – кричала Надя, стараясь, чтобы хоть кто-то услыхал её.

Проводница между тем опустила площадочку над ступеньками, но успела сказать:

– Он один ехал, в кармане у него записка.

Надежда догнала ушедших вперёд беженцев, она так и держала ребёнка на руках.

– Вы не знаете, почему этот мальчик ехал один? – спросила она женщину.

– Знаю, конечно, это наш Миша, талисман, его в наш вагон прямо в окошко подали на одной из станций на Украине. Бабушка так за него просила:

«Его Бог спас, говорила, он и вас спасёт, все живыми доедете». Кто знает, может быть, это и оказалось правдой. Нас бомбили в пути, в других вагонах и убитые, и раненые были, а наш вагон ни разу не покалечило. Там у мальчика в кармашке записка, прочитаете – всё поймёте, девушка. Берите его, он вам принесёт счастье.

Надя дотащила до дому мальчика на руках, хотя мальчик мог бы и сам идти, но у него с ног всё время сваливались большие ботинки.

– Ну вот мы и пришли, это наш дом. Тебя Мишей зовут?

– Да, Миша, – тихонько сказал малыш. – А это дача? – спросил он потом.

– Я тут живу, и ты будешь жить, пока тебя не найдут твои родные. Хорошо?

Надя помогла мальчику снять влажное пальтишко, посадила его к столу:

– Какие холодные ручки! Видно, сыро в дороге было, раз ты так промёрз. Не заболел бы! Вот я сейчас воду согрею, искупаю тебя. А пока возьми картошечку.

На столе, в тарелке, накрытой полотенцем, стояла картошка, сваренная в мундире. Надя очистила пару картофелин, поставила соль.

– Ешь, я ещё очищу, если захочешь.

Но ребёнок съел только то, что Надя дала, и девушка увидела, что головка его клонится. Так она и не успела искупать мальчика. Тогда Надежда сняла с его ног ботинки: ножки холодные, красные.

Надя занесла тазик, налила воды из чайника, помыла мальчику ноги, натянула на них свои тёплые вязаные носки и уложила гостя в кровать.

Для верности ещё накрыла ребёнка тулупом. Потом она прикрутила лампу и побежала на другую половину дома, к Любаше.

– Иди скорее ко мне! – зашептала она. Подруга – за ней. Зашла. Надя подвела её к кровати.

– Ой, мальчик! Какой красивый. Кудрявый. Откуда он у тебя? С поезда?

– Подожди, сейчас всё узнаем, я и забыла, что у него в кармане пальто записка, а там должно быть написано, кто он и откуда.

Раскрыли карман, Надя прочитала:

«Люди добрые! Кто спасёт этого мальчика, тот сам спасётся. Прошу вас, помогите. Мальчика зовут Миша. Они с мамой и сестричками – пять человек детей – каждый год снимали у меня дачу. Две комнатки в моём доме, в Буче, под Киевом. Потом немец стал наступать, они хотели уехать, но попали под бомбёжку. Мать, Рива, девочки тоже, все до единой, погибли. Мальчика привели ко мне. Все знали, что это мои дачники. С той машины людей много побито, всех разбросало. А этот, Мишенька, цел остался.

Отец его Соломон, его призвали на фронт. А семья не успела уехать… Мальчик молчит, я не знаю их фамилии. Я плохо пишу, простите меня, люди. Если успею, посажу ребёнка в поезд, чтобы увезли его в тыл.

Хозяйка Вера, из Бучи под Киевом».

Надя посмотрела на Любу расширенными от ужаса глазами:

– Господи, что же это такое! Бедный ребёнок!

– Ироды проклятые! – шептала Люба, смахивая слёзы.

– Две картошечки съел. Хотела его искупать, да не успела, смотрю – засыпает.

– Дай взгляну ещё раз. – Люба подошла к кровати. – Хорошенький, только бледный. Какое горе! Ты, Надь, его насовсем взяла?

– Да откуда ж я знаю! Вдруг отец его найдёт, когда война эта проклятая закончится… Только кажется мне, что это надолго. По секрету тебе скажу, это, по-моему, затянется года на два. Видишь, сколько людей к нам едет. Значит, они наступают, всё ближе и ближе к Уралу. А? Ты как думаешь?

– Ну, до нас им не дойти, а вообще-то кто знает, может быть, ты и права, хоть нам говорят, что победа близка…

– Я этого малыша не брошу. Ты же знаешь, что я с пятнадцати лет живу одна. Я понимаю, каково ему, да ещё такому маленькому. Сколько же он натерпелся! Устал, спит. Кто знает, как долго они ехали в поезде. Замёрз, бедный…

Завтра пойду с ним в сельсовет, запишу, оставлю его имя, фамилию, а вдруг найдут его родные.

– А как его фамилия?

– Сказали люди – Талисман Миша. А ещё говорила женщина, что он счастье приносит.

– Чудно. И фамилия такая… Хотя у нас ведь есть работник – Кошман.

– Знаю, – подтвердила Надя, – я же учётчица в артели, всех знаю. Кошман Вениамин. А этот вот – Талисман Михаил. Бывает. Надо ему ботиночки купить, эти сваливаются с ножек, большие. А ещё кровать нужна…

– Послушай, Надя, а где ты сегодня спать будешь? Может, к нам пойдёшь?

– Что ты! Как же его одного оставить в первый день в чужом доме! На полу себе постелю, ничего страшного.

– Подожди, я кое-что придумала, – сказала Люба и побежала к себе. Скоро она вернулась, протянула Надежде деньги:

– Бери, бери без всяких возражений! Это мои личные деньги. Тебе его обуть, одеть надо. Прокормить опять же. Ты что думаешь, это только твоя забота? Все будут помогать!

– Ну, спасибо тебе, я как-то даже не сообразила ещё, что делать.

Утром Надя покормила мальчика, пошли вместе в сельсовет. Мише казалось, что он до сих пор всё ещё едет. Но постепенно стал оглядываться, рассматривать окружающее. Было туманно и очень тихо, как показалось мальчику.

Зашли к председателю сельхозартели, Надежда показана записку. Председатель прочитал и только зубами заскрипел.

– Анна Владимировна, – позвал он секретаршу из соседнего кабинета, – принесите нашу книгу учёта беженцев.

Женщина вернулась с книгой и сделала запись:

«Талисман Михаил Соломонович, приблизительно 4 лет, приехал из Киева. Мать и другие дети погибли. Отец призван на фронт. Приняла Надежда Красильникова. Июль 1941 года».

Вот так и появилась у Миши из Киева фамилия Талисман. Надя в тот же день купила мальчику новые ботинки. А вечером к дому Надежды на телеге привезли два стула и разборную кровать с сеткой – председатель послал, а ещё – мешок муки.

– Сказал Иван Николаевич, председатель наш, что будут тебе, Надежда, помогать.

В первый день ей разрешили не работать. Потом какое-то время Надя брала с собой мальчика в контору, а вскоре приезжие организовали что-то вроде детского сада. Дежурили родители детей по очереди. А помещение выделил председатель в бывшем клубе. Миша привык к новому месту, а Надя часто задумывалась: хотелось узнать, а помнит ли он хоть что-то из прошлого, но она никогда не спрашивала мальчика, боясь растревожить его. Только один раз она открыла погреб, чтобы поставить мешок картошки, который передал Иван Николаевич, и вдруг увидела, что Миша как-то изменился в лице.

– Я не хочу туда, – глухо сказал он.

– Что ты? Кто же тебя туда станет посылать? Я картошку поставлю – и всё.

– А меня одна тётя прятала там днём, а ночью выпускала. Там холодно, и я боялся мышей, – задумчиво сказал мальчик.

– Не бойся, милый, это всё давно прошло. Та тётя тебя спасала, хотела, чтобы ты остался живым.

Миша потом долго молчал. Он вообще был тихоней. Надю стал называть мамой, хотя ей было всего девятнадцать лет…

Так Надежда с мальчиком и пережила военное лихолетье, теперь она уже с тревогой и напряжением ждала наступления победы. Она не представляла себе, что этого милого ребёнка у неё кто-то может забрать.

Шло время, и Надя почти успокоилась, потому что был уже сорок седьмой год. После окончания войны прошло целых два года, Миша ходил теперь в третий класс местной школы. Вместе с ребятами бегал в кино, где под открытым небом на заборе была натянута простыня. Дети сидели на деревянных лавках, а то и просто на земле, они пронзительно свистели, когда рвалась лента, и на экране вспыхивали пятиконечные звёзды.

Ребята дружили с Мишей. Когда он появлялся в кино, его всегда встречали весёлыми криками:

– Талисман, давай сюда! – И отодвигались, освобождая ему местечко.

***

А Соломон выжил в мясорубке войны, вернулся в пустой дом. Он слышал, конечно, о расстрелах евреев на Украине, но надеялся найти хоть кого-нибудь из родных живыми. Расстался он с семьей в Буче, куда отвозил Риву с детьми каждый год на дачу, к бабе Вере, как её привыкли называть.

Там они снимали две комнатки в маленьком доме, вокруг был лес, дети всегда поправлялись за лето, бегали, собирали грибы, Рива варила варенье… Как давно это было!

Соломон поехал в Бучу в первую очередь. Там он и узнал, что машина с людьми, собранными для эвакуации, попала под бомбёжку, но их дачная хозяйка уверила его, что сын Миша живой, она рассказала, как прятала мальчика, потом перевезла в другое село к родне и, наконец, его удалось посадить на поезд. Это был последний состав, который прорвался на Урал. Хоть и бомбили уже города, но женщина уверяла отца, что мальчик должен быть жив.

– Я и записочку ему в карман всунула, написала, как умела, что отец на фронте. Он потерялся, малыш твой, он даже не знает, что и мама и сестрички погибли. Испугался. И всё молчком. Мы отдали его в поезд – людям прямо в окно, там такая давка была, люди и своих детей не видели толком. Все хотели успеть уехать. Прости Господи, и на крышах люди, и на буферах… Горе горькое. Мы за твоего сына просили и пассажиров этих, и Бога. Ищи, добрый человек, пусть тебе твой Бог поможет! А я думаю, что мальчик жив. На Урал поехал состав, там надо искать, только фамилию я не знала. Написала, кто отец, мать, его имя. Прости, если, что не так. А Ривочка твоя и дети – все люди вместе, кто погиб в тот день, схоронены в общей могиле. Я покажу тебе, где это. Там примета есть. Надо жить. Ищи своего мальчика, Соломон!

Вернулся живым… Казалось – победа, новая счастливая жизнь, а тут вокруг чужие люди, даже в квартире Соломона. Ему разрешили занять лишь одну комнату. Так и сказали: «Что же вы будете один делать в трёхкомнатной квартире, раз нет вашей семьи?» С тех пор несчастный отец стал странником. Он запер двери своей комнатки, взял котомку и отправился в путь длиной почти в два года. Соломон сходил с поезда на каждой большой станции, разыскивал людей, оставшихся в этих краях со времён эвакуации, расспрашивал всех, не появлялся ли мальчик, не сходил ли ребёнок с поезда, но безуспешно.

Он подрабатывал чем придется: то вагоны разгружал, то дрова пилил людям. Наконец-то Господин Случай сдался, поражённый его упорством. В большом селе Верещагино он нашёл семью, оставшуюся там на постоянное жительство. Женщина, как оказалось, ехала с его сыном в одном вагоне, она рассказала, что мальчика называли талисманом, что она его хорошо помнит, что Миша сам сошёл со ступенек вагона на станции Чусовая. Там его взяла девушка.

– Мы видели, как она подхватила его. Люди встречали беженцев, светили фонариками, было уже темно, а ваш сынок решил вдруг сойти. Никто сразу не успел сообразить. Потом молодая девушка, которая взяла его на руки, кричала: «Чей ребёнок?» Ей проводница объяснила всё – что у него в кармане записка и что он ехал один… Мы его подкармливали в дороге, жалели. У него все погибли – мать и сестры.

– Там были девочки, мои дочери. – Соломон показал старенькую фотографию, которая прошла с ним по дорогам войны весь долгий кровавый путь.

– Господи, – вздохнула женщина, – как это всё выдержать! Мужайтесь! Всё же ваш сын жив, уже совсем близко, в Чусовой, если не увезли куда-то, конечно…

Соломон отказался переночевать в семье добрых людей – он спешил – и на попутной машине добрался до Чусовой. Шофёр уговорил его переждать до утра в его доме, дождаться, когда откроется контора сельсовета. Рано, ясным майским утром 1947 года, Соломон зашёл к председателю сельхозартели. Выслушал его председатель, позвал секретаря с книгой:

– Посмотрите, Анна Владимировна, не Миша ли это Надежды Красильниковой?

Прочитали: «Талисман Михаил Соломонович»…

– Точно, – сказал председатель, – это он. Беги к Наде, предупредить бы надо. – Потом он посмотрел на отца:

– Да вы побледнели, Соломон. Как же так! Нашли сына, радоваться надо. Ах ты беда! Водички попейте. Анна Владимировна, проводите его к Надежде. Тут недалеко, дом под зелёной крышей.

– Спасибо, – сказал Соломон, – я ищу сына уже два года. – Он поставил стакан с недопитой водой, руки его дрожали. – У меня все погибли – жена и четыре дочери. Мои девочки… Неужели я нашёл его?.. Спасибо вам. Я сам пойду, посижу, дождусь…

– Он в школе, наверное, – подсказала секретарь. – Ох, Надежда будет голосить. Привыкла – сын и сын. Что война делает!

– Вы подумайте, – предложил председатель, – нам руки мужские нужны. Может быть, останетесь в наших краях? Работу дадим, жильём обеспечим… Ну осмотритесь пока что. Места у нас замечательные!

Соломон вышел, а секретарь так и не пошла предупредить Надю в бухгалтерию. Не смогла…

***

Подходя к дому, Надежда увидела сидящего на крылечке седоволосого мужчину. Она как-то сжалась, предчувствуя недоброе, даже хотелось повернуть обратно, но мужчина уже заметил её, встал, поздоровался:

– Здравствуйте, вы Надежда Красильникова?

– Да, я. Заходите, пожалуйста. Вы по какому вопросу? – сказала вдруг она, и сама удивилась своему официальному тону.

– Я по вопросу жизни и смерти. Начну с самого главного. Мне сказали, что у вас живёт мальчик с поезда, Миша.

– Да, это мой сын, он уже в третий класс ходит, – заторопилась Надежда, – с поезда-то с поезда, но он меня мамой называет…

– Прошу вас, – сказал Соломон, входя в дом, – выслушайте меня.

– Выслушать можно, но вы кто ему будете?

Гость достал из кармана фотоснимок и протянул его Наде. На фотографии были дети, четыре девочки, а последним в новеньком матросском костюмчике стоял её Миша. В этом не могло быть ни малейшего сомнения.

Надя смотрела на детей, но видела другую картину… Мальчик, который пытается сойти с подножки поезда и не может дотянуться ногой до ступеньки, увидела она и себя, подбегающую к ребёнку…

– Вы узнали мальчика?

Надя молча опустилась на стул. Она раньше часто представляла себе, как её Мишу найдёт отец, потом успокоилась. Прошло столько времени после войны. Но вот и наступило это страшное мгновение.

– Я в вечном долгу перед вами, – говорил между тем мужчина, – вы сняли моего сына с поезда, он прожил у вас почти шесть лет…

Надя слушала, но не слышала ничего. Она так и держала в руках старенькую фотографию, откуда на неё смотрели лица милых и таких разных деток.

– Это ваши дети? – наконец произнесла она.

– Да, это мои родные девочки, только их уже нет в живых. Смотрите, вот старшенькая, Соня, с расплетёнными косичками, ей двенадцать лет. Рядом с ней Рая, ей девять, стеснительная, теребит юбочку. Хорошенькая, правда? А это Аня, с короткой стрижкой, кудрявая. Мой барашек, ей шесть лет. Потом стоит Лорочка с белыми бантами, ей пять лет исполнилось в этот день. А последний – Миша, ему тут три с половиной года. Почти перед самой войной…

А вот это, – мужчина достал из кармана ещё один снимок, – моя жена, Рива…

Из бледного овала на Надю с улыбкой смотрела удивительно красивая молодая женщина, светловолосая, милая, лёгкие кудряшки украшали её чистый лоб…

– Дорогая моя, – продолжал мужчина, – её тоже нет в живых.

Надя уронила голову на руки и расплакалась.

– Вы – Соломон, – произнесла она, – я уже всё поняла… Но я люблю мальчика, я его выходила, выкормила, научила читать и писать. Как же мне отдать сына? Как? Научите меня. Я одна на всём свете!

– Я ищу его почти два года. Мы расстались, когда я отвёз семью в Бучу, под Киевом, мы там всегда в одном и том же месте снимали дачу. Ну не дачу, а пару комнаток.

– Да, да – это было первое, о чём спросил мальчик, когда мы пришли сюда, сказал: «Это дача?»

– Там была моя семья, когда меня призвали, даже не дали попрощаться с ними. Прямо из военкомата – на фронт. Они должны были уехать…

Мне рассказала хозяйка дома, что людей собрали в машины, чтобы увезти их в тыл, в эвакуацию, ещё действовала переправа через Днепр, но машину разбило, погибли многие, среди них и моя Рива и девочки.

Когда я возвратился с фронта, я не мог никого найти, поехал в Бучу и там всё узнал.

– Где же вы теперь живёте? – спросила Надя.

– Я не живу, я ищу. Мне тридцать девять лет, я весь седой, разве я живу? Мне бы только увидеть мальчика моего – и можно умирать.

Теперь плакали оба – и Соломон, и Надя.

– Я сходил на каждой станции с поезда. Только вчера я нашёл людей, которые остались в этих краях навсегда. Они теперь живут в Верещагино, женщина, как оказалось, ехала с моим сыном в одном вагоне. Так я узнал, что мальчик сошёл в Чусовой. Хозяйка из Бучи, где мы жили летом, сказала мне, что у него в кармане записка. Но она не знала нашей фамилии, а женщина в Верещагино говорила, что его в вагоне называли талисманом.

– А это не ваша фамилия? – удивилась Надя.

– Нет, талисман – это то, что приносит счастье. Наша фамилия Виленские… Такое вот наше счастье. Смерть каждого из моих близких отняла у меня по меньшей мере по пять лет жизни, но я бы хотел отдать за каждого ребёнка всю свою кровь, до последней капли, если мог бы вернуть их. Только как это сделать, милая моя?

***

В это время раскрылась дверь, и навстречу двум заплаканным людям направился мальчик. Он опустил портфель, удивлённо посмотрел на обоих. Соломон подошёл, повернул к себе его лицо и поднял голову вверх:

– Бог услышал мои молитвы! Каким ты стал большим, сынок!

– Мама, что случилось?

– Ты знаешь, откуда ты? – спросил Соломон.

– С поезда.

– Смотри! – И отец протянул мальчику снимок, который так и остался лежать на столе.

– Это я? – узнал себя Миша, показал пальчиком.

– Конечно ты.

– А эти девочки? Кто они?

Но тут Надя не выдержала:

– Не надо, не говорите ему, я его берегла все эти годы…

– Но, мама, – вмешался Миша, – я хочу знать, кто это. Они так смотрят на меня… Где они?

– Хорошо, – вздохнула Надежда, – я пойду к Любе, а вы посидите, поговорите. Ты ведь уже совсем большой. Твой папа нашёл тебя. – С этими словами Надя вышла.

Когда она возвратилась, Миша и Соломон сидели обнявшись на диване. Глаза их были красными от слёз.

– Мама! – отчаянно закричал мальчик. – Почему же я ничего, совсем ничего не помню?

– Ты не мог помнить, тебя взрывом отбросило в сторону, оглушило, наверное, а мама Надя тоже не знала, как они все погибли. Потом, мальчик мой, говорят, что время – лучший доктор. У тебя было столько перемен. Твой организм сам искал спасения в этой забывчивости.

– Спасибо Наде, такая молодая девушка не побоялась взять тебя к себе, вырастила, вынесла всю тяжесть военного тыла. Вон, я вижу, у вас до сих пор лежит одеяло из кусков шинельного сукна. Думаешь, я не понимаю, каково было тут выжить?!

– Да, это из остатков сшито, мне председатель артели помогал.

– Видно, что хороший человек, – сказал Соломон, – он пригласил меня остаться, обещал и работу, и жильё дать… Только у меня в Киеве много работы, надо и могилки как следует сделать, и людей поблагодарить, тех, что спасали моего сына. У вас тоже, Надежда, много всего накопилось в доме. Я сразу заметил, что крыша прохудилась, забор надо подправить, всё выкрасить. Я никакой работы не боюсь, мне теперь ничего не страшно.

Соломон хотел показать Мише фотографию матери, Ривы, но передумал, спрятал снимки.

– Поживите тут хотя бы немного, – предложила Надя, – вам работу дадут, отдохнёте от ваших странствий, и я опомнюсь.

– Спасибо, милая, я уже говорил, что в вечном долгу перед вами. Не мы – война виновата во всём. – Соломон никак не мог отпустить руку мальчика, а слёзы сжали его горло спазмом. Он замолчал.

А Миша поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, он силился хоть что-то вспомнить из прошлого. Так утром бывает, что очень хочется вспомнить и восстановить сон, который видел ночью, но не всегда это удаётся.

А вот дачу он помнил, вернее, ту её часть, где они жили. Дерево, кажется, черешня, раскидистое такое. На нём росли тёмные сладкие ягодки, ещё он припомнил умывальник с прыгающей железной палочкой. Стукнешь по ней – вода польётся. А больше – ничего…

На следующее утро все вместе пошли к Ивану Николаевичу. Он пожал Соломону руку, с большим удовольствием оформил его на временную работу в артели, потом отвёл Надю в сторону.

– Не тушуйся, может быть, он останется у нас и Мишка твой никуда не денется.

– Нет, он говорил, что потом уедет…

– Подожди, время покажет. Тебе сейчас сколько лет?

– Скоро двадцать пять.

– Невеста! Мы тебе такого жениха сыщем!

– Вы всегда, Иван Николаевич, про женихов, а мне сына жаль.

– Не убивают же его, пойми, отец нашёл мальчика, искал два года, всю семью потерял. Надо же и его пожалеть! Иди работать, что-нибудь придумаем.

Ночью все трое не спали, Миша услыхал, что Надя плачет, подошёл:

– Мама, не надо, не плачь! Я тебя всегда буду любить. Но мы с тобой живые. Так? А он, мой настоящий отец, он так переживает, он остался совсем один, а у нас было столько детей. Жалко… Обидно, что я не помню никого. Почему так бывает? С каких лет люди запоминают себя? Я как-то вроде проснулся только тут, в Чусовой. Помню ещё поезд. Мне всегда хотелось ехать куда-нибудь в поезде

– Иди спать, сынок. А меня тебе жалко?

– Конечно. Тебе пришлось много работать. Я помню всё, что тут у нас было. Я никогда не забуду тебя, мама. Ты думаешь, что мне хочется уезжать от друзей, от всех вас? Я сам не знаю, что будет, но оставлять его одного нельзя. Правда?

– Да, ты прав, наверное. Хуже всех пришлось твоему отцу. Где только силы брал! Такой худенький. Он ведь мне рассказал, что сходил с поезда на каждой большой станции. Подрабатывал разгрузкой вагонов, ночевал на вокзалах. Редко приглашали остановиться в доме у кого-нибудь, если он брался напилить дров. Подумать только – два года искал тебя! И это после такой войны, которую он прошёл от начала до конца. Да, я всё понимаю. Война во всём виновата. А может быть, твой папа ещё согласится тут остаться?

– Не знаю.

– Ну, беги спать, а то мы шепчемся, мешаем ему, наверное.

***

Соломон проработал в артели месяц. Иван Николаевич не хотел его отпускать. И у Нади в хозяйстве он многое наладил. Перекрыл крышу новыми досками, потом толем, законопатил щели между брёвнами, подновил забор, покрасил его.

Соседи нахваливали: «Надо же, какой человек хороший! Повезло тебе, Надежда. Не гневи Бога! Ну нашёл отец мальчика, что ж тут сделаешь! Ты молодая, ещё найдётся и твоё счастье».

Соломон хотел оставить Надежде заработанные деньги, платок купил ей на рынке, большой, пуховый. Она всегда мечтала о таком. А деньги вернула, ни за что не хотела брать:

– Вам самим нужно на что-то жить первое время.

Но вот пора собираться. Надя особенно тщательно паковала Мишины вещи, боясь, что всё ей будет напоминать о мальчике. Ребята, одноклассники, приходили все по очереди прощаться. Девочки всегда завидовали, глядя на Мишкины кудри:

– Повезло же мальчику. Нет чтобы девочке, да такие волосы! Несправедливо это, – шутили.

Односельчане тоже пошли провожать Надю, Соломона и Мишу. В последнюю минуту Надежда решила проводить отца и сына хотя бы до Верещагино. Девчонки насовали Мише в карманы сувениров, конфет, зная, что он большой сладкоежка. Поехали. И Миша почувствовал – оборвалось что-то в сердце, он увидел, как родные места уплывают, оставаясь где-то слева. Но долго грустить он не мог. Ведь впереди его ждало что-то новое, неизвестное, а рядом с ним сидел его отец, которого он мог называть папой.

Ещё дома Соломон показал ему пару своих фронтовых снимков. Мальчик разглядывал награды, он мечтал расспросить отца об этих орденах и медалях. Но сейчас, в поезде, Миша старался сидеть рядом с Надеждой, понимая, что не скоро увидится с ней. Он только искоса поглядывал на отца, сгорая от желания расспросить его о войне. Что могло быть интересней для мальчишки военной поры! И только врождённое чувство такта мешало ему уделять внимание отцу именно теперь, в присутствии Нади.

– Как он изменился за этот месяц, – думала Надя, – повзрослел. Вспомнить только тот разговор в первую ночь после появления отца! Не знала, что он может быть таким рассудительным, справедливым и добрым. Мой бедный мальчик! Мы все думаем о себе, а ведь ему тоже нелегко теперь.

А Миша смотрел в окно и видел необозримые поля, леса, речки, насыпи. Дорога… Надя вышла в Верещагино. Она сжала зубы, чтобы не расплакаться, обняла и поцеловала Мишу, потом Соломона, и постаралась уйти быстрым шагом, не оглядываясь. А Соломон стал бормотать что-то на непонятном языке.

– Что ты? – изумился Миша.

– Это молитва, сынок, я благодарю Бога за твоё спасение – на идише. Мы с тобой – евреи, мальчик мой, за это расстреливали, убивали, жгли, живыми бросали в шахты и колодцы. Только за это травили в газовых камерах… Проклятые фашисты! Я горжусь тем, что мы победили в этой войне! Прости, что не сдержался…

– Расскажи мне о войне, папа, – наконец-то сказал Миша, понимая, что само это слово – «папа» – бальзам для души отца, как и для него, сына…

Соломон был прекрасным рассказчиком. Он это знал. Бывало, на привале бойцы просили его рассказать о чём-то, иногда даже передать содержание фильма, который недавно все вместе смотрели.

– Да мы же все вместе… – пытался отбояриться Соломон.

– А ты всё равно лучше расскажешь, Сёма. Далеко до тебя любому кино!

Приходилось начинать пересказ фильма. Может быть, этот особый дар был присущ ему всегда, ведь и дети когда-то, до войны, сто лет тому назад, просили его: «Татеню, миленький, расскажи…»

Задумался Соломон, потом встряхнулся и начал свой рассказ. Его понесло, как всегда, Миша заворожённо смотрел на отца, ему казалось, что он не только видит всё своими глазами, но и переживает то же самое, что и отец.

Вот он вместе с ним едет в переполненном вагоне, где спят по очереди, где голодно и холодно, где только что отцу повезло и он достал на стоянке бутылку кислого молока. А вот ему уже невыносимо жарко, присыпало землёй под Сталинградом, воздуха не хватает…. Вынес его верный друг, поместили в госпиталь, а там – стоны, вонь, поесть дают только селёдку. Ничего больше нет. Пить хочется…

А вот, уже в селе, Соломон держит на руках девочку. «Ну совсем как наша Лорочка!» – отец говорит, а слёзы ползут по его впалым щекам. Миша прижался к нему покрепче.

В это время по вагону прошёл с маленькой гармонью чёрный, какой-то закопчённый человек в выцветшей гимнастёрке. Он играл и пел неожиданно тонким голосом: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродяга, судьбу проклиная, влачился с сумой на плечах…» Люди бросали мелочь ему в карман. Миша посмотрел на отца.

– Совсем недавно я тоже был как этот бродяга с сумой на плечах. А теперь у меня есть сын…

– Расскажи ещё про войну, папа, – прошептал Миша, – про ордена.

– А ты знаешь, как называл меня раньше?

– Как?

– Татеню… Папочка.

Так они ехали, шептались, смотрели в окно – и становились с каждым часом всё дороже друг другу, ближе, роднее.

***

Надежда, выйдя из поезда, зашла в вокзальное маленькое строение, она смотрела в окно и видела, как поезд тронулся. Только когда он совсем исчез, она вышла. Сначала узнала в кассе, что по расписанию лишь один состав пойдёт в Чусовую, но не скоро. Она присела на лавку и наконец-то дала волю слезам. Там в это время никого не было. Сколько она так сидела, она не знала. Ей казалось, что всё утратило смысл, не стоит даже ехать домой. Что ей там одной делать?

Чувство потерянности, одиночества охватило её. Она не заметила, как подошёл поезд, потом уехал – она его пропустила. Стало темнеть. Надя вдруг опомнилась, она не знала, что ей теперь делать, куда идти…

Но мир не без добрых людей, как говорится. Подошла к ней женщина. Оказалось, что она работница вокзала. Сменный кассир.

– Смотрю я на вас, девушка, сменилась только что, это ведь вы спрашивали про поезд в Чусовую?

– Ну я.

– Что ж не уехала, милая? Поезд-то давно ушёл, а вы всё плачете. Куда теперь пойдёте? Есть у вас кто-нибудь тут, в Верещагино?

– Нет никого. Сама не знаю, что делать. Тут переночую, на станции.

– Ну и пошли к нам. Заночуем. О чём так плакала, голубка?

Надежда прониклась доверием к этой простой женщине с таким ласковым голосом. И выхода другого не было, только идти с ней. Пошли. По дороге Надя рассказала обо всём, что случилось. С самого начала. О том, как оказалась в этих краях, как осталась ещё школьницей совсем одна, о мальчике с поезда, Мише Талисмане…

– Значит, ты – Надя. И меня Надеждой Ивановной зовут. Дочь живёт отдельно, а сын Анатолий со мной пока. Тебе двадцать пять, говоришь? Да вся жизнь впереди! Ты добрый, хороший человек. Тебе Бог пошлёт счастье обязательно. Вот увидишь. С талисманом или без него, а ты будешь обязательно счастлива. Я знаю.

Зашли в дом. Надежда, усталая и измученная, попила чайку со свежими шанежками и сразу же заснула. Ей было тепло и как-то хорошо в этом доме. А мать с сыном долго ещё говорили о ней на кухне.

Утром Анатолий проводил Надю, посадил в поезд до Чусовой, дал ей в руку пакетик и сказал, чтобы девушка развернула его потом, в поезде. Парень был высоким, синеглазым, спокойным, может быть, немного молчаливым. Он махал вслед вагону рукой. А когда станция скрылась с глаз, Надя развернула пакетик. В нём была записка и фигурка лошадки с развевающейся гривой. «Милая девушка, – читала Надя, – это вам талисман на счастье. Если не прогоните, я обязательно к вам приеду. Я найду вас. Вы очень хорошая и красивая. Анатолий».

Надя улыбнулась впервые за эти дни. «Какая прелестная лошадка, как живая! Как будто бежит», – подумала она. Приближалась её станция, и Надежда вышла с просветлённым лицом.

Всё укрыла вода

Ноябрь, 1920 год. Керчь. Холодное зелёное море в проливе. Уходит за границу России последний пароход с остатками белого войска «чёрного барона» Врангеля. Слёзы на глазах казаков, оставляющих на пристани своих боевых коней. И кони мечутся перед полосой воды, которая становится всё шире и шире.

Полковнику Цветкову с трудом удалось сесть на пароход. Он вёл с собой бледного молодого человека, который опирался на сильную руку полковника… Поток военных в брюках с лампасами, женщин с узлами, чемоданами, корзинами: всё это плыло, менялось, искажалось в глазах молодого человека. Перед полковником люди расступались, хотя он был в гражданском, без знаков различия. Было в лице этого человека что-то, заставляющее людей вытягиваться в струнку, уступать ему дорогу.

…Ещё с февраля того же, 1920 года полковник с молодым человеком жили в посёлке Опасное, на окраине Керчи, вблизи пролива и переправы. Цветков выхаживал раненого, ожидая, когда тот сможет подняться на борт парохода. А суда уходили одно за другим…

Питание было неважным, и рана у юноши никак не затягивалась, он кашлял кровью довольно долго. Болела грудь. Бледность говорила о большой потере крови.

Когда полковник нашёл его в снегу, он был без сознания. Очевидно, ещё пытался ползти какое-то время: по сторонам широкого следа, который он проделал, лежали смёрзшиеся кровавые комья. Цветков поднял обессилевшего юношу, почувствовал слабое биение сердца, дотащил его до жилья. Ранение в грудь почти не оставляло надежды на его выздоровление, но полковник так хотел, чтобы он выжил! Он недавно потерял своего сына…

Какое-то странное чувство заставляло полковника делать всё возможное и невозможное для молодого человека, и казалось ему, как это ни странно, что делает он что-то и для своего сына. Тогда полковнику не отказали в приюте, сдали комнатку, потом в другом месте, в третьем. Молодой человек был ещё очень слаб, но постепенно удалось добраться до Керчи, где и поселились в Опасном. Цветков менял на гражданскую одежду и питание одну свою реликвию за другой. Так ушёл золотой портсигар с монограммой, часы, добротное обмундирование, даже кулон, подаренный им когда-то жене и теперь взятый в дорогу на память. Остались ордена, тщательно зашитые в белье, и одно массивное обручальное кольцо. Зато удалось выправить бумаги, заменяющие документы, на имена казаков для обоих.

И вот сейчас, 16 ноября, сели на пароход. Палуба была забита людьми, но Цветков пошёл к корме, где подметил устроенный кем-то навес. Там потеснились, уступив им местечко вблизи леера. Юноша уронил голову на плечо полковника и заснул, несмотря на шум, длинный надрывный гудок парохода, выстрелы. Цветков, скосив глаза, посмотрел в сторону берега, увидел, как лошади сбились в табун и понеслись прочь от воды. Стреляли, салютуя белому флотскому Андреевскому флагу с косым голубым крестом, родной земле, исчезающей за кормой. Прощались… Затем – ровный шум, выход в открытое море, гребни волн за бортом, холодные и чёрные.

Тимофей очнулся по-настоящему на третий день пути, ночью.

– Холодно, отец, – сказал он.

Полковник укрыл его своим длиннополым пальто, и тут же чья-то услужливая рука положила на плечи полковника шинель.

– Спасибо, – обернувшись, прошептал он, приняв всё как должное.

Цветков знал, почему люди так внимательны и почтительны по отношению к нему. Его сходство с царём было просто поразительным: не сразу сообразив, в чём дело, люди в его присутствии испытывали чувство почтения и робости. Полковник невольно копировал и поведение царя, был немногословным, сдержанным.

Утром Тимофей попросил есть. Прежде аппетита у него совсем не было, и полковник обратился к соседу с просьбой присмотреть за раненым, а сам отправился на поиски съестного. Ему удалось выменять на довольно пристойные продукты последнее своё богатство – обручальное кольцо. Тимофей поел, немного оживился, возможно, близость моря зарядила его своей энергией. Глаза его заблестели.

– Куда мы плывём?

– В Константинополь. А вообще-то какая разница. Тебе легче стало?

– Да. Дышится хорошо, будто расправилась душа… Это вода, я знаю. Мы привыкли дома засыпать под шум воды. У нас была мельница. Я говорил вам?

– Да, да, говорил. В Лобове, в имении. Пшеница, мельница. Всё было.

В сумерки к ним подошёл человек со следами сорванных погон, он отдал честь полковнику.

– Прошу прощения, что побеспокоил вас, – начал он, – я ищу вас целый день. Теперь уверен, что нашёл. – Он протянул Цветкову его кольцо. – Вот, возьмите.

– Но как же? Я получил провизию…

– Да, да, я знаю. Это моя молодая жена, она из цыган, не может устоять перед золотом. Простите нас. И вот, возьмите, пожалуйста, ещё – тут хлеб, холодное мясо. Вам с раненым необходимо, а мы запаслись хорошо. Будьте добры, прошу вас…

– Это ваш сын? – спросил он, помолчав, глядя на Тимофея. Цветков покачал головой:

– Нет, сына я похоронил под Ростовом. А за кольцо очень вам благодарен. Это последняя память о жене, о сыне, о России. Только перед супругой вашей неловко…

– Что вы! Не все офицеры потеряли честь вместе с погонами. Это мой долг…

Так начались скитания полковника Цветкова и Тимофея Лобова, двадцати лет. У полковника на родине осталась могила сына, красавца-поручика. У Тимофея – разорённое гнездо – усадьба в Лобове, в Подмосковье, сестра Серафима, беременная, которую вместе с ним увела и спрятала в сторожке на хлебном поле крестьянка Матрёна. Она была кормилицей ребятишек Лобовых. Старшего брата, Николая, смертельно ранило, когда Тимофей был почти рядом с ним, так брат остался навсегда в земле России.

Тимофей говорил мало, но в бреду часто вспоминал всех родных, а приходя в себя, рассказывал полковнику, как нагрянули на усадьбу пришлые пьяные орды, как убили отца на пороге дома, как кромсали рояль топором. «А ну вдарь её по зубам!» – кричали они с восторгом. Он вспоминал о самом страшном дне, когда жизнь висела на волоске, тогда и увела их Матрёна горящим пшеничным полем, что было гордостью семьи. Трещали спелые колосья, стлался дым, женщина вела их тайной тропинкой к сторожке. Тимофей тогда обломал два спелых полных колоса с колючими усиками и спрятал их на груди.

– Береги себя, Сима, – прощался он с сестрой, – сохрани наш род Лобовых. Я обязательно вернусь, если жив буду.

Он подался на юг, за армией Врангеля, где служил брат Николай, настиг, когда драться было уже невозможно. Отступали. Спасались бегством. Николая ранили. Тимофей оставил его в хате каких-то местных жителей, выложив все свои сбережения, обещал вернуться, как только сможет. Возвратился, но брата уже похоронили. Тимофею отдали вещи, письма, которые хранил брат. Было там и фото его невесты. Где она? Где все, кого он любил? Где сестра Сима?

Ответов на вопросы не было. Тимофей смотрел на убогий крест на могиле брата сквозь подступившие слёзы, как сквозь увеличительное стекло. Он всеми силами своей души старался запомнить это место. «Я вернусь! Я вернусь, Коля, я вернусь», – твердил он. Потом догнал своих, понимая всю обречённость их общих усилий.

Он хорошо знал Петра Николаевича Врангеля. Тот спрашивал его о брате, с которым был в дружбе много лет. Сочувствовал, говорил, что эмиграция неизбежна, нужно пробираться в Керчь и сохранить то, что возможно, для будущего… Необходимо спасти Белое войско. Тимофея опекал друг брата, ротный Львов, которого Тимофей любовно называл «отец».

Потом Тимофея тяжело ранило, а когда он пришёл в себя, то очнулся в чужой комнатушке, и показалось ему, что заботливый «отец» менял повязки, поил молоком. Тимофей принял полковника Цветкова за ротного и назвал «отец», как привык. Потом он убедился в том, что ухаживает за ним другой человек, лицо которого показалось Тимофею странно знакомым, почти родным. Он долго не мог понять, где же он видел его. Извинился за то, что принял полковника за другого, за фамильярное обращение, но Цветков велел называть его «отец» и впредь.

– Так будет лучше, – сказал он.

Беседовал Тимофей с ним шёпотом, преодолевая слабость, всегда испытывая облегчение от общения с этим человеком…

Какая встреча была им устроена в Константинополе, какие фотографии на память делались там! Какие статьи в газетах заполнили весь город! И как неустроенно и страшно стало потом! В их дальнейших скитаниях было всё. Какая-то нелепая и унизительная работа. Ни полковник, ни Тимофей не хотели давать интервью навязчивым журналистам. Интерес к эмигрантам очень скоро угас. Нужно было чем-то жить.

Выручало этих сроднившихся людей умение полковника находить со всеми общий язык. Им давали приют, работу. Приходилось жить при католическом храме, даже на кладбище, во времянке на стройке. Всё было…

Наконец попали на пароход вербовщика. Повезли их работать на кукурузную плантацию, в Америку. Тимофей стал тут Тимоти Лобби, а Цветкова коротко называли «колонел» (полковник). Много лет утекло с тех пор.

Со временем Тим и колонел, которые успели поколесить по Америке и скопить немного денег, смогли выкупить участок земли, они поселились в маленьком городке Ливермор, недалеко от Сиэтла. Построили дом, точную копию подмосковной усадьбы Лобовых. Высокая крыша с резным коньком, мельница, почти игрушечная, которую Тим вместе с полковником устроили возле небольшого ручья. Ручей расчистили, соорудили плотинку. Местные подшучивали:

– Крези рашн билдинг Раша ин Америка. (Русский чудак строит в Америке Россию). Трудились оба не за страх, а за совесть.

Как вырастил Тим свой первый урожай пшеницы? Наверное, так же, как и Робинзон Крузо в знаменитой книге Д. Дефо. Из тех самых двух колосков с лобовского горящего поля, которые побывали с Тимофеем во всех его скитаниях и всё же сохранились, вызрел спустя несколько лет небольшой участок полновесных колосьев пшеницы. Это были особые, тяжёлые зёрна, похожие на матовый янтарь. Потом из шуточной, как казалось, затеи с мельницей возникли нешуточные караваи, каких в этих местах и не пробовали раньше. Соседи стали их раскупать и нахваливать: «Это тебе не Макдональдс!» – говорили они.

Тим женился, появились дети, три девочки, очень похожие друг на дружку. Они любили плескаться возле ручья и мельницы с шумом и визгом, точно так же, как Тимофей с братом и сестрой когда-то давно в Подмосковье. Тимофей мастерил своим девочкам такие же кораблики, как их весёлый гувернёр Мишель делал когда-то в Лобове для них, помещичьих детей.

А Цветков стал задумываться, тосковать. Потом отрастил какую-то странную бороду, лопатой. Вместо прежнего рассудительного, аккуратного, спокойного и уверенного в себе человека, появился какой-то мужик с барскими замашками.

– Что ты задумал, отец? – беспокоился Тим.

Был уже 1936 год. Слухи из России приходили самые различные, казакам, желающим возвратиться в Советский Союз, предоставили такую возможность. Этим и решил воспользоваться полковник.

– Поеду я, – говорил он Тимофею, – видишь, тут меня теперь никто не узнаёт. Возьму те, старые бумаги наши, помнишь, мои на имя Вознюка Ильи. Не могу я больше. Хочу могилу сына проведать. Истосковался. Прости.

– Тебя узнают, посадят, расстреляют!

– Брось, столько лет прошло! Кто меня узнает? Какой я теперь полковник! Смотри, с бородищей этой. Скажу: «Испужалси, вот и убег, а таперича домой захотел, баба у меня там».

– Артист настоящий! Великий талант в тебе пропал артистический. Ох, боюсь я, не переиграть бы тебе! Кто знает, есть ли ещё там могилы наши.

– А у меня приметы там, найду, непременно найду.

Тимофей не смог отговорить полковника от его затеи поехать в Россию, тем более что тот обещал и его сестру поискать.

– Эх, и я бы поехал с тобой! Хоть и страшно, а тянет в родные места.

– Куда тебе! Если меня к стенке поставят, так тому и быть. Ну разве ты заплачешь, а по тебе, посчитай, сколько плакать станут! Скольких осиротишь?! Нет уж, обожди…

Уехал Цветков летом, получил Тим один пакет из Нью-Йорка, адрес на конверте был незнакомым, а письмо внутри подписано – Вознюк Илья. Это было зимой, в декабре. Двадцать раз на дню перечитывал Тим это послание.

«Здравствуй, Тимофей, дорогой! Не удивляйся. Письмо передаю с оказией. Знаю, человек взялся за это дело верный. Пакет будет опущен в Нью-Йорке. Может быть, ещё и встретимся мы с тобой, но не думаю. Сначала всё было неплохо, ко мне особо не присматривались. Но знаешь, как борода мешала в первое время, тут их теперь никто не носит. Даже самый последний мужик – бритый. А убрать её боюсь, узнают! Потом приспособился к бороде, привык. Стал ходить по деревням кем-то вроде попа. Я же всё к Ростову пробирался, к могилке сына…

Тут теперь религии не поддерживают, а людям нужно. Отпеть покойника, например, до церкви ехать сотни вёрст, ближние храмы порушены…. Вот я и помогаю. Кормят, благодарят. А живут убого. Пьют. Грешат. Я и лечу их, когда просят. Деток жаль… Изменился я. Стал спокойнее. Сам себя не узнаю. Может быть, это из-за молитвы. Не знаю. Но научился настоящей вере именно теперь.

Соскучился по тебе, по нашему золотому домику, по мельнице. Ты не думай, что я о твоей сестре забыл и о могиле сына не пишу почему-то. Я просто тяну время. Эх, Тим! Не нашёл я могилы, там приметы у меня оставались, запомнил, что слева схоронен был штабс-капитан Митин, а справа – юнкер Ильин. Поверишь ли – нет ничего. Одни холмики остались, даже кресты спалили в печах в холодные зимы. Нет у них святынь. «Религия – опиум для народа!» Вот главный лозунг. Деревья вытянулись. Шёл я по снегу, не прятал слёз, поставил свечки церковные, тоненькие, прямо в сугробы. Всем поклонился…

Простился и с юнкером, и со штабс-капитаном, и с моим мальчиком дорогим… Баба подошла какая-то из ближнего села, привела меня в хату, поставила стакан самогона. Выпил я, отогрел ноги, поклонился бабе и пошёл. А куда? Думаю, на смерть, милый ты мой.

А теперь о сестре. Знаю, как тебе будет больно читать это. Хорошо, что ты не поехал. Нет больше вашего Лобова, нет ни усадьбы, ни мельницы, ни крестьянских дворов, ни пшеницы. Ничего нет. Всё ушло под воду. Канал тут построен. Московское море разлилось – всё ушло на дно. Окрестные деревни, пастбища, строения. Воду в гранит загнали. Всё построили за пять лет. Чудо, да и только! Но в деревнях шепчут, что тут столько людей полегло. Кто они? Говорят, из тюрем, лагерей нагнали. Одной охраны – тысячи. Потом и охранников, весь конвой, рассчитали. Много знали! Ох, Тимушка! Зато Москва теперь с водой. Шлюзы, всюду камень, простор, если б не кости снизу да не деревни ваши! Совсем бы хорошо! Чайки носятся. Море!

Нашёл лобовских переселенцев. Твою Матрёну отыскал. Старенькая она, дочка её, что при тебе родилась, помнишь, ты рассказывал, Шура, уже взрослая. А муж Матрёны, вашей спасительницы, сгинул где-то. Рассказывала она и о твоей сестре Симе. Ты говорил, что была беременна. Узнала она, что муж её убит, ушла от Матрёны, где скрывалась. Пошла в Киев, на богомолье, в Лавру. Сама Матрёна рассказывала, что подвязала ей живот большим платком, дала хлеба. Говорила, что пошла она молиться за всех вас, братьев, за отца убитого.

Родила твоя Серафима девочку зимой того же, 20 года, когда ты в снегу погибал с дырой в лёгком. Дело было в Киевской Лавре, на Варвару Великомученицу. Назвала девочку Варей. Твоя Серафима там, при монастыре, пела, вот её и держали за голосок ангельский, как говорила Матрёна. Один раз Сима с дочкой были в Лобове, ещё до 34 года, когда всех переселили в эту самую Лобню, новое место в Подмосковье.

Варя, племянница твоя, тогда была подросточком, такая тихоня, рассказывала Матрена, богомольная, бледненькая девочка. Немного пожили они у подруги Серафиминой, бывшей дворянки, может быть, помнишь соседку вашу, Аделаиду Власьевну. У той тоже девочка была, Катя, вот они и подружились с Варей.

Пишу тебе так подробно, чтобы ты смог найти кого-нибудь, если вдруг появится возможность приехать или хоть весточку послать.

А о себе мне говорить особо нечего. Травят меня. Гонят за то, что несу веру людям, не даю спиваться, увещеваю… Документы мои не нравятся, потому что я нигде не прописался. Паспорт мне выдали, но тут нужен такой штампик, без которого здесь жить нельзя. Иногда кажется, что меня окружили и гонят на смерть, как дикого зверя. Неужели я не увижу тебя больше?

Всё, Тимофей, прощай, привет девчонкам твоим, жене. Не знаю, смогу ли ещё написать, тут с этим строго. Такого человека, как этот вот «посланник», я вряд ли найду… Его проверять не станут. Ну всё.

Прощай! Целую тебя».

 

Часть II

Долго ждал вестей от полковника Тимофей, всё не хотелось ему верить в то, что он больше не увидит его. А время неслось, дети росли, жена, полная болезненная американка, слегла, заболела. Девочки помогали в работе с помолом хлеба, с выпечкой, Тимофей иногда нанимал помощников, как настоящий помещик, но всё время он думал о поездке в Россию, о своей пропавшей сестре. Жива ли она? В такие дни жена говорила ему:

– Ты, наверное, бороду запустить собираешься?

Тимофей хорошо понимал – «запустить бороду» означало поехать в Россию, на смерть. А тут началась война 1941 года, Тимофей решил направить в Россию вагон зерна. Да, да, из тех самых лобовских колосьев. После победы во Второй Мировой войне Тимофея, как одного из крупных жертвователей, даже пригласили посетить Советский Союз. В Америке стали появляться писатели, учёные, многих приглашали в Союз, приехать, самим убедиться в том, что «советские люди, победившие фашистов, строят новое общество».

Тимофей не переставал думать о лобовских переселенцах, надеясь как-то узнать о сестре, о полковнике… Он запрашивал Красный Крест, другие международные организации о местопребывании родных, но время шло, а ответа всё не было. Ехать он не решался, да и жена стала болеть…

И вдруг чудо произошло. После войны, уже в 1948 году, пришло сообщение о том, что его сестра Серафима Лобова с дочерью Варварой проживают в городе Киеве, приложили и адрес.

Не мешкая ни минуты, Тимофей собрал посылку из тёплых вещей, вложил консервы, баночку с мёдом, аккуратно упакованную, сгущенное молоко, прибавил свою фотографию, снимки детей, письмо. Тимофей с нетерпением ждал весточки, и ответ, хоть и не скоро, получил. Варвара, племянница, благодарила за посылку, сообщала о тяжёлой болезни мамы. Она подробно написала о том, как бежали из Киева от фашистов во время Второй Мировой войны, о том, как жили в Узбекистане, как мама стала всё чаще и чаще хворать, как она, Варя, всё время молится Богу, чтобы маме стало полегче. «Спасибо вам, дядя, что вы нас нашли, мама давно так не радовалась, когда узнала, что вы живы и счастливы. То, что вы нам прислали, – это просто Дар Божий. Мы такого и не пробовали. Сгущенное молоко и мёд очень помогают, мама теперь меньше кашляет. Спасибо и за то, что младшую свою девочку вы назвали Серафимой. Теперь это имя не модное, но вы всё же помнили свою сестру. Да?»

Получив письмо, Тимофей снова собрал посылку, на этот раз куда более увесистую. Казалось, он помолодел, появилась надежда на встречу с сестрой, племянницей. В то время всё больше людей приезжало в Штаты…

Но надежды не оправдывались. Варя успела получить вторую посылку от Тимофея. Потом её вызвали в довольно серьёзное учреждение, где не любят шутить, и предупредили, что она не должна отвечать на письма и получать посылки из-за границы, иначе за её больной мамой некому будет ухаживать. Угроза была страшной. Варя больше писем или посылок не получала. Так прервалась связь с единственным родственником.

Варя работала санитаркой в больнице, учиться дальше она не могла, была уже взрослой, да и матери становилось всё хуже. Она мыла полы, выносила использованный гипс, гнойные и кровавые повязки. В хирургии лёгкой работы не бывает. А Серафима большую часть дня лежала одна, рядом с её железной койкой стоял на табуретке стакан чаю, булка…

Силы оставляли её, женщина исхудала, кашель становился всё более мучительным, затяжным. Только во сне ей было спокойно, снилось несуществующее уже Лобово, мельница, братья, проказливые и шумные. Редко видела она во сне и свою мать, которая умерла совсем молодой. Собственно, она видела во сне не живую маму, а овальный портрет, написанный с неё по фотографии местным художником. Говорили о нём, что он ученик самого Карла Брюллова. Мама там была молодой, красивые чёрные волосы расчёсаны на прямой пробор, они гладкой волной прикрывают уши…

Живой мать уже не приходила к Серафиме даже в сновидениях. Часто Сима рассматривала фотографии Тимофея и его девочек, такие красивые цветные снимки. Она улыбалась своей тёзке – маленькой Симочке. Даже разговаривала с ней шёпотом… Ей казалась та жизнь каким-то вечным, ярким праздником. «Слава Богу, – вздыхала она, – слава Богу, живой Тимофей!»

В 1952 году Серафима скончалась. Варя похоронила мать на Байковом кладбище, в Киеве. Осталась она одна. Женщина 32 лет, ещё молодая, но потерянная какая-то. Ни родных, ни близких. Она, правда, переписывалась с Катей, дочерью Аделаиды Власьевны, с которой подружилась, когда приезжала с мамой в Лобово. Эти письма и были её единственным утешением, и ещё молитва. Варя была богомольной, хотя выросла в безбожной стране, но детство, проведённое в Лавре, давало себя знать.

Писать в Америку Варя боялась, оттуда тоже не было известий, но две посылки, полученные в 1948 году, Варваре припомнили. Её осудили за связь с заграницей и за религиозную пропаганду на пять лет исправительных работ.

Так осталась без хозяйки казённая санитарская комнатка под лестницей в больнице. Комнатка, пропахшая лекарствами, с железной койкой мамы, с Вариной раскладушкой, с иконкой Божьей матери и свечками, спрятанными в тумбочке. Ещё при обыске у этой «шпионки» Варвары Лобовой изъяли письмо, которое она не успела отправить подруге в Подмосковье. Его тоже приобщили к делу.

Варя пыталась отнять своё послание у следователя, но не смогла, и в её папке, под названием «Дело», осталось письмо без начала. «…хотят меня сфабриковать преступницей, им же надо делать кого-нибудь преступниками. Это же лёгкая работа. Ой, Катя, одно утешение моё – в молитве. Запрусь, молюсь, выплачусь – это дух души, как кислород, всегда со мной, везде, во всём. Молитва – это соль жизни моей, источник укрепляющий, утоляющий мою одинокую жизнь. Мой Бог любви, упование и помощь во всём. Это я чувствую. Вот, Катенька, перед этим снился мне сон. Кремлёвская, ещё старинная стена с подпорками каменными. И вот льёт дождь, а я иду к стене московской, и разогналась по-артистически, по-балетному – и вбежала на стену. А у самого верха мне женщина подала руку, и я взошла на широкую стену.

Вот и неприятности неизвестно откуда. Живёшь спокойно, а враги посылают милицию, чтобы утопить человека невинно. Всё меня дёргают, допрашивают…

Ой, Катенька, моя милая, ты одно моё утешение, с тобой я могу поделиться горем. Когда приснилась мне Москва, то я и мать свою припомнила – буржуйку. Как она рассказывала: беременная мной, после смерти отца, до Москвы дошла в лаптях молиться. Матрёна её платком повязала, дала хлеба. А оттуда, уже босиком, пошла с богомольцами в Киев, в Лавру. Как она страдала, бедная, так и я страдаю, от самого её чрева соткана я сплошным горем. Ой, Катя, не могу больше писать, заливаюсь слезами.

Целую тебя крепко. Любящая тебя Варя Лобова».

Варваре разрешили взять с собой лишь фотографии, бельишко, немного тёплых вещей.

 

Часть III

Это было летом 1952 года, после смерти Серафимы Варвару с группой других заключённых повезли. Сначала она жила в Макеевке. Там черно от угля, небо какое-то закопчённое, воздух гнилой. Варя стала кашлять. Она даже думала о смерти. «Кашляю я точно как мама, – говорила она своей подруге, – а маму совсем недавно схоронила». Положили в тюремную больницу. Немного подлечили, а когда выписали оттуда, то предписали не направлять на тяжёлые работы. «Эта женщина здесь – совсем случайный человек», – жалел Варю начальник тюрьмы. Так Варя стала истопницей в училище, а эта работа воспринималась всеми как высшее благо. Ведь у Вари был тут свой уголок, она могла что-то спрятать в столе…

Уголь подвозили и сбрасывали во дворе. Варя носила его вёдрами, накладывала в ненасытные печи, забрасывая железным совком. Это шарканье совка в печном зеве снилось ей теперь ночами, больше ничего. Уставала. Потом направили «на химию». Варя боялась этой «химии», молилась, просила у Бога смерти. Много было разговоров о том, что «на химии» зэк совсем бесправен, особенно женщина. Не найдёт себе покровителя – любой будет обижать. Просила Варя начальство, унижалась, обещала топить ещё исправнее, но «закон есть закон», как ей сказали. Привезли партию женщин в Архангельский край. Уже была весна 1953 года. Варя впервые увидела море, серое, холодное, но простор глазам открылся чудесный. Небо чистое, тихое, чайки. Куда-то дальше поплыли паромом.

– Красота какая! – шептала она, впервые увидев столько воды.

– Погоди ещё, что летом-то будет, – услышав её шёпот, сказала одна пожилая женщина. – Я сама из этих мест. Зацветёт земля. Ой, деточка, тут тебе не угольный край. Студёный, но чистый. Сначала долгий день будет, потом – ночь. Увидишь!

Настали новые времена. Умер Сталин, многих отпускали по домам. Но тех, кто направлен «на химию» совсем недавно, пока придерживали. Варе нравились здешние места, она дружила с той самой пожилой женщиной, Лидой, что назвалась местной, той приносили рыбку вяленую, и Лида всегда угощала Варвару. Варя сказала, кем она раньше работала, вот её и назначили санитаркой в медпункт. Работа привычная, только фельдшера боялась Варвара.

Это был какой-то обрюзгший, неопрятный мужчина, всегда недовольный, с раскосыми бегающими глазками. Он очень скоро стал проявлять к Варе нежелательное внимание. Варвара пыталась как-то повежливее отделаться от него, но это удавалось с трудом.

– Подумаешь, недотрога зэковская, – оскаливал он жёлтые зубы. – Чистенькая.

Варвара на самом деле выглядела удивительно чистой. Всегда в свежем платочке, аккуратно одетая, она сочувствовала больным, помогала, чем могла. А фельдшер старался поскорее выдворить посетителя, всех считал симулянтами и всё настойчивее преследовал санитарку Варвару. В бараках и в фельдшерской тоже были печи, и Варя даже просилась в истопницы, подальше от «ухажёра», но ей отказали. «Истопник у нас есть. Тут здоровый мужик еле управляется, разве ты не видела Льва?»

Конечно, Варя видела огромного мужчину с чёрными всклоченными кудрями. Как-то так получалось, что он иногда выручал её в самый опасный момент, вваливаясь с огромной охапкой дров. Он с грохотом обрушивал поленья возле печи, а Варя успевала выскользнуть за дверь в это время, спасаясь от нахального поклонника. В один из таких дней истопник появился со своими дровами в самый тяжёлый для Вари миг, когда фельдшер облапил её и уже толкал к кушетке.

Кричать Варя боялась, глаза её были полны слёз. Лев бросил поленья, вскинул свои огромные глазища, оказавшиеся неожиданно светло-голубыми, и, обращаясь к фельдшеру, проговорил с расстановкой:

– Ты мои кулаки видел когда-нибудь?

– Ну? – буркнул фельдшер.

– А то, что если ты тронешь Варвару ещё хоть раз, то попробуешь этих самых кулаков, – он поднёс к носу грязного мужика кулак, похожий на кувалду. – Усёк? – спросил он. – Мне, вольняшке, бояться нечего, ну дадут, предположим, лет пять за хулиганство. А мне ведь некуда податься. Здесь живу. Но ты уже будешь инвалидом. А то ещё – убью.

– Я что? Я же не знал, что это твоя девка. Сказал бы раньше, чёрт лохматый!

Лев вывел Варю за руку из комнаты и шепнул ей: «Ничего не бойся. Сам тебя не трону и никому в обиду не дам. Чуть что, говори: Лев, истопник, вольный, он за меня пришибёт. Поняла?» Варя была так испугана, что даже не поблагодарила, только кивнула. Ей почему-то и Лев казался страшным, непонятным. Вольный, а не уезжает. Почему?

Фельдшер перестал обращать на Варвару внимание. Стало легче. Если бы не необходимость спать в бараке! Как и говорила Варе местная, Лида, всё в этой стороне было удивительным. Широченная полноводная Двина тут впадала в море. Солнце опускалось в летнее время, на какой-то миг ныряло в воду, тут же всё окрашивалось в пурпурные тона, на воде аллели разводы, но вдруг яркий солнечный диск снова выплывал на поверхность и поднимался всё выше и выше. На это чудо можно было смотреть часами, а оно длилось какую-то минуту.

Спать не хотелось. Это было странно. Ночь, а светло как днём, только тихо. Варвара работала, ни с кем особо не дружила, только иногда с удивлением замечала робкие взгляды лохматого Льва. Она была благодарна ему за то, что избавил её от фельдшера, но не знала, как выразить свою признательность. Побаивалась чего-то. Однажды Лев сказал ей:

– Давай хоть для виду вместе пройдёмся. Не бойся ты меня, синеглазая.

– Я уже не боюсь, – сказала Варя. – Вы – добрый. Дай вам Бог здоровья.

– А ты у нас ещё и в Бога веришь? – засмеялся Лев.

– Верю, – призналась Варя.

– Совсем ты ещё ребёнок. У тебя родные есть?

– Нет. – Варя опустила голову, вздохнув. – Мама умерла совсем недавно, а меня сюда забрали.

– Ну-ну, – тихо сказал Лев, – не расстраивайся. Жизнь – нелёгкая штука. А отец?

– Он ещё в Первую мировую войну погиб. У меня есть один дядя, мамин брат, средний. Он в Америке живёт, а у него три дочери.

– Ну вот, а ты говоришь, что нет никого.

– Спасибо вам, меня теперь никто не трогает, думают, что я ваша подруга.

– Прекрасно, – опять заразительно рассмеялся Лев. – Я был бы счастлив иметь такую подругу.

– Скажите, пожалуйста, – решилась Варя, – вот вы не уезжаете отсюда, хотя вас и освободили. Почему?

– А мне некуда ехать, – ответил Лев на этот раз без тени улыбки. – Вот я действительно один на белом свете! Я жил в Днепропетровске, на Украине, пошёл на фронт в сорок первом году. Сам живым остался, а от семьи – никого. Отец у нас умер до войны, мать с сестрой и двумя братьями-погодками фашисты расстреляли. Я в первое время побегал: дом наш разбит, другого жилья сразу не дали. Жил в общежитии. А там, короче, пришлось мне с одним подонком рассчитаться. Говорил, что евреи не воевали, а покупали свои ордена. А я такого стерпеть не мог. Искалечил я его, не рассчитал силы. Меня осудили, потом – сюда, на «химию». Вот и вся история, девочка. Я ордена не покупал, я их кровью добывал, – добавил он, помолчав.

– Простите, что напомнила вам всё это… Надо идти, время в барак возвращаться.

– Ты подумай, – сказал Лев, пожимая узенькую ладошку Вари, – ты такая худенькая, когда-нибудь зайди ко мне, я в хибарке живу, недалеко от рыбозавода. Ухой накормлю. Оголодала ты, видно…

– Спасибо, зайду.

– Да, знаешь, этот домишко – мой собственный, неплохой, бревенчатый. Там один дедок умер, а мне его дом по дешевке артель продала. И представь себе, в уголке горницы остались иконы. Я ничего трогать не стал. Посмотри, кто там написан. Может быть, знакомый твой святой, – опять засмеялся Лев.

– Хорошо, – тихонько ответила Варя. Теперь она стала думать об истории Льва: «Какие у него глаза светлые, а волосы чёрные… Странно это. Какая жизнь тяжёлая! Всех потерял. А мне тоже до Америки не дотянуться. И я одна. И писем нет. И адрес мой другой».

В ту ночь Варя шёпотом молилась за Льва. Она просила для него здоровья, покоя…

В августе белые ночи стали серыми, потом дымчатыми какими-то, а с сентября день так укоротился, что рано-раненько приходилось включать свет. Пошли дожди, с реки и моря понесло сыростью, у Вари снова начался кашель. Туманы стояли густые, густые, отойдёшь на шаг – ничего не видно. Хотели Варвару положить в больницу, но она отказалась, потому что срок её сократили за примерное поведение и впереди уже маячила свобода. Варя часто смотрела, как летят на юг перелётные птицы. Ждала и своей свободы, как спасения. А куда поедет, куда полетит, даже не думала.

Дважды Варвара была в домике у Льва. Посмотрела его иконы, помолилась. Там была написана Божья матерь, другая же иконка – Николай Чудотворец, как показалось Варе – хорошего письма, в окладе. Лев не смеялся, он топил печь, на этот раз не по службе, а в своём домишке, старался ради гостьи. Перед её приходом он вымыл недавно выкрашенный пол, сейчас от тепла пол слегка дымился, пахло сосновыми стружками – это на полочке оказались удивительные модели судов.

– Какое чудо! – восхитилась Варя. – Неужели вы сами это всё сделали?

– А что мне ещё вечерами делать?

– Красота!

– Они по всем правилам северного судостроительства сделаны, по старым чертежам. У меня даже городской музей просил их. Обещали хорошо заплатить. Я отдам, но вот решил тебе показать. Можно, я буду на «ты» обращаться?

– Можно, конечно.

Во второй раз Варя пришла днём. Получилось так. Она сильно кашляла, и её отпустили с работы пораньше. Варя сидела в бараке одна, дождь барабанил по крыше, вдруг дверь открылась, на пороге – Лев с охапкой дров.

– Всё – ваша последняя печь. А ты зря здесь в сырости сидишь. Пошли ко мне. Я уже освободился, у меня в домике тепло, уха готова. Давай, давай, не стесняйся!

– Но ведь дождь идёт, а у меня нет зонтика.

– Тоже проблема! У меня плащ есть.

– Так вы промокнете…

– Мне ничего не сделается, а ты пропадёшь со своим кашлем. Пошли!

В доме у Льва действительно было очень тепло. Он умело заделал все щели между брёвнами, составляющими стены, подновил полки, стол покрыл новой клеёнкой, табуретки сделал сам. Они были новенькими, жёлтыми, из некрашеного дерева. Засветили керосинку, сели на лавку. Варя смотрела на струйки дождя, сбегающие с уголков кровли. Тихо, только звук падающих где-то капель: шлёп, шлёп… Неожиданно Лев сказал:

– Выходи за меня замуж, а?

– Вы что, серьёзно? – вздрогнула от неожиданности Варя.

– Конечно. Ты не бойся, я никогда тебя не обижу. У нас жён, детей не бьют, жалеют. Выходи, правда…

– Так мне уже тридцать пять. Куда там!

– Подумаешь, тридцать пять! А мне – тридцать восемь. Может быть, кажусь тебе старым?

– Что вы, Лев!

– А может быть, мешает то, что я еврей?

– Нет, я так не думаю. Бог у всех один. Я в Киеве многих евреев знала, они на самом деле очень хорошие мужья и отцы… Только мне ещё срок досидеть нужно, а потом, у меня ведь ни кола, ни двора. Та комнатка, что была в Киеве, – больничная, наверняка давно занята другой санитаркой. Я, правда, просила вещи мои и мамины спрятать в камеру хранения при больнице. Обещали мне. А вообще-то я даже не знаю, что сказать. Мама там похоронена, я думала в Киев вернуться…

– Так приедем, обязательно, проведаем. Я тут тебя мигом вылечу. Мёду куплю, с жиром смешаю, переварю с какао. Будешь есть эту смесь – мигом поправишься. А сейчас чего сидим, я же уху обещал!

Лев наполнил глубокие керамические плошки ухой, которую достал из печи. Варя с таким удовольствием поела, что сама удивилась:

– Честное слово, давно такого не пробовала.

– Так рыбка же свежайшая, сам ловил!

Через месяц по ходатайству начальства, к которому Лев нашёл особый подход. Варвару освободили. Варя тут же хотела ехать в Киев, но Лев её уговорил подождать, пока не закончится полярная ночь, пока не прекратится кашель.

Он ухаживал за молодой женщиной, как самая преданная сиделка. Варя не знала, как благодарить его, но её смущало то, что Лев относится к ней по-дружески, даже не пытаясь сблизиться. «Наверное, он меня просто жалеет», – часто думала она. Между тем Лев подал заявление в местный ЗАГС, подходил срок регистрации. Он купил тонкое обручальное золотое кольцо Варе, а себе – простое, под золото. Потом купили белое платье, от фаты Варя отказалась.

Свадьба была скромной. Пригласили фельдшера, который стал к Варе хорошо относиться, Лида принесла пирогов, испечённых её родственниками. Ей самой ещё предстояло сидеть год. Пришёл и начальник поселения, соседи Льва, два рыбака. Была небольшая заминка с фамилией при оформлении брака. Варя сказала, что мама обещала своему брату Тимофею сохранить род Лобовых и даже перед смертью просила дочь, если Бог даст выйти ей замуж, фамилию не менять. Да и как её было менять, если фамилия Льва была Притыкин?

– Ну почему Притыкин? – спрашивала Варя. – Все будет смеяться надо мной и над детками, если появятся!

– Притыкин, потому что мы все тут приткнулись, понимаешь?

– Кто все? – недоумевала Варя.

– Евреи… Где приткнулись, там и прижились.

– Какие грустные у тебя глаза, даже когда ты смеёшься, – заметила Варя.

– Неужели ты не знаешь, что у всех евреев такие?

– Никогда не думала. Странно…

– Даже наши дети рождаются с печальными глазами, потому что мы всегда гонимые. Изгои…

– Ой, не говори, я этого ничего не знала. Ты – лучше всех, честное слово, я так думаю, но позволь мне остаться Лобовой.

– Конечно, Варюша.

Кричали на свадьбе: «Совет да любовь! Горько!»

Остались молодые вдвоём. Варя всё возится за загородкой, символизирующей кухню, моет посуду. Подошёл Лев. Смотрит – а у Вари глаза на мокром месте.

– Скажи честно, с самого начала не должно быть у нас секретов друг от друга. Что случилось? Ты не любишь меня?

– Нет, не то, – всхлипнула Варя ещё горше. – Мне стыдно признаться, но, наверное, ты прав: не должно быть недомолвок. Дело в том, что я боюсь, потому что я девушка.

Лев посмеялся немного, а потом сказал очень серьёзно:

– Хочешь, я не притронусь к тебе, пока ты сама не скажешь, что уже пора? Я всё понимаю, тебе привыкнуть надо. Как ты долго не решалась сказать мне «ты», помнишь?

Варя с благодарностью прижалась к нему.

– Я могу потерпеть, конечно, – сказала она, – только я не знаю, что же мне делать, я ничего не умею.

– Всё сделает природа, ничего тебе делать не надо, – сказал Лев и задул огонёк в керосинке.

 

Часть IV

Варвара понемногу стала поправляться, кашель совсем прекратился. Она очень много спала, чему способствовала полярная ночь. Лев нашёл более выгодную работу на рыбозаводе, да и к дому поближе. Варвара тоже хотела там поработать. Пару дней смогла походить, а потом её стала донимать тошнота. Вид рыбы с распоротым брюшком просто изводил её. Лев, да и Варвара, не сразу сообразили, что это беременность. С работы Варя уволилась.

Постепенно туманы расползались, становилось светлее с каждым днём. И вот настало время ехать в Киев, куда Варя так стремилась. Собрались, закрыли дом, приоделись получше и поехали. Такого, как в России, дома колхозников, тут не было, а гостиницы дороги. Варя пришла к своей больнице, но там почти все были новенькими. Вещи ей, правда, предложили забрать, они так и пролежали два года в камере хранения. Новая сестра-хозяйка просто заставляла Варю поскорее выносить всё и выметаться.

– Свои вещи некуда ставить, – ворчала она, – а тут ещё явилась, сама из зэков, и мужа, какого-то дикобраза, приволокла. Не то еврей, не то чёрт знает кто!

Тогда Варвара со Львом поехали в Лавру и были там приняты тепло, люди ещё помнили певунью Серафиму, Варину маму. Им выделили комнатёнку позади трапезной, покормили, помогли перенести вещи из больницы. Никто и не упомянул о национальности Вариного мужа. Растрогалась Варя особенно тогда, когда старый монах благословил их со Львом, троекратно перекрестив.

И тут, впервые за последние годы, Варе показалось, что она наконец-то дома. Возвратилась в свой старый забытый дом, пусть сумрачный, пахнущий свечами, постной пищей. Пусть по ночам слышалось тихое шуршание насекомых, тарахтенье мышек. Но это был её дом! Видя, как она радуется, и Лев улыбался. Потом поехали на кладбище, где Варвара заходилась трудиться около заброшенного холмика. Нашли рабочих, заказали самую недорогую плиту из мраморной крошки. Предстояло пожить при монастыре несколько дней.

Уже видно было, что Варвара в тягости. Ей неудобно было спать со Львом на узкой кровати. Муж стелил себе на полу, подкладывая старые Варины вещи, зимнее пальто, одеяло. Но Варя ночью стонала, жаловалась на холод.

– Ладно, попробую тебя согреть. – И Лев пристраивался с краешка. – Господи, какие же холодные у тебя ноги, как рыбки!

Становилось тепло. Варвара засыпала, а Лев тихонько сползал на пол.

Вскоре плита на могиле Серафимы была готова. Супруги посадили прутик вербы и кустики фиалок с корнями. Можно было ехать на свой, теперь уже родной, север.

Варвара родила девочку в местном архангельском роддоме, назвать решили Серафимой. Наступил 1957 год.

Будучи в Киеве, Варвара написала несколько строк в Америку дяде Тимофею, не надеясь на ответ, но на всякий случай сообщила свой новый адрес, написала, что вышла замуж, что мама умерла в Киеве, в 1952 году…

Жизнь не была лёгкой, но многое скрашивала дивная природа. Варе довелось увидеть и северное сияние, которое ни с чем вообще невозможно было сравнить. Эти сияющие на небе полотнища из разноцветных волнистых слоев! Увиденное взволновало женщину до слёз. «Спасибо, Господи, что довелось лицезреть чудо Твоё», – бормотала Варя. В последнее время она молилась меньше. Рождение девочки, дом, сооружение необходимой пристройки, сарайчика для дров – всё это оставляло время лишь на сон. Зато дом Льва преобразился, заколыхались на окнах белые занавесочки, подзорники, привёзенные из Киева, разросся пересаженный Варей с берега шиповник.

Маленькая Симочка росла на воле, ребятишек, правда, в посёлке было мало, зато достаточно кур, собак, козочек – всякой живности. Девочку все любили, каждый старался с получки купить малышке пряников, привозных яблочек, конфет. После долгой зимы и холодов наступила прекрасная пора. Всё цвело, лепестки крупного, пахучего шиповника светились на солнышке бело-розовой пеной. Потом настало длинное, звонкое лето. Пахло чудесно, розами, травой.

Неожиданно, уже в шестидесятые годы, из Америки пришло письмо. Тимофей писал неуверенно, Варе показалось, что по-русски он пишет с трудом. Он писал осторожно, боялся подвести племянницу, очевидно, что-то знал о жизни в Советской России. Он сообщил о смерти жены, о том, что старшая его девочка, Сюзанна, вышла замуж. Тимофей приглашал Варвару с мужем в гости, уверял, что поездки уже разрешены. Он пришлёт приглашение и деньги на дорогу, если племянница с мужем решат ехать. «Места у меня много, свой дом, как дворец. Приезжайте!» – писал он.

О поездке Варя не могла и подумать, но ответила дяде, дала понять, как она оказалась на Севере, написала и о том, что родилась девочка, названная, как и дочь Тимофея, Серафимой. В свою очередь письмо дополнил Лев, приглашая дядю приехать к ним, в прекрасные места, хотя, честно говоря, ни он, ни Варя не могли представить себе, где и как смогли бы принять богатого родственника из Америки.

Варя работала дома, она любила вышивать, и её искусство нашло почитателей, появились заказчики. Лев – по-прежнему на рыбозаводе. Что-что, а рыбка в доме была всегда, и малышка любила её больше всего, да ещё картошку, которая хоть и мелкая, но у Варвары в огороде вызревала. Дивились соседи на её урожаи, а Варя говорила только одно: «Удобрять землю надо, вон сколько куриного помёта у всех в сараях, а ещё накрывать овощи чем-то нужно да лампой подсвечивать, когда день короток, – и картошка будет». «Хохлушка», – с уважением говорили местные. Так и жили.

А в Америке Тимофей читал Варины весточки, посылал фотографии. Из всех его детей только Серафима, младшенькая его дочь, умела читать по-русски. «Когда меня не станет, – говорил Тим детям, – некому будет в Россию писать, некому будет и читать». Разбросало родных людей по разные стороны океана. Американскую Серафиму по-местному иногда Анжелой называли, а маленькую российскую её племянницу звали Симой. Интересно то, что похожими оказались обе Серафимы как две капли воды.

Рассматривая фотографии из далёкого северного края, Тимофей сразу же подметил это сходство. Он так хотел когда-нибудь хоть на час возвратиться в Россию. Долгие годы ему снился дом в Лобове, качели в саду, Симин рояль, гувернёр Мишель, брат. Сима всегда снилась ему маленькой, ведь чаще других именно Тимофею приходилось ухаживать за сестрёнкой. Утром он просыпался с заплаканными глазами, потому что знал: всё укрыла вода. Большая вода – целый океан!

Тогда его Серафима – Анжелочка говорила сестре: «Смотри, сдаёт совсем наш папа, всё глаза на мокром месте». В такие дни она садилась к роялю и играла то, что просил её Тимофей: она по слуху подобрала вальсы, которые исполняла когда-то его сестра…

 

Часть V

Как ни удивительно, но Тимофей всё же решился отправиться в далёкое путешествие, в Россию, когда ему было почти семьдесят лет. Ох, как нелегко было принять это решение! Ещё сложнее оказалось преодолеть сопротивление близких, которые хорошо знали историю «колонела», не вернувшегося из России! О той его поездке все близкие знали, она обрастала подробностями, Тим читал девочкам затрёпанное письмо полковника. Девочки слушали его открыв рты…

Как труден был первый шаг к осуществлению мечты, потом – второй, ещё более тяжёлый, далее пришлось преодолевать третий, четвёртый и другие шаги. В Россию! Со своим приглашением, полученным после войны, Тимофей обращался в необходимые учреждения, оформлял документы, визы, приобретал билеты. Самое приятное и памятное – покупка подарков. Тимофей, казалось, летал на крыльях.

– Это для племянницы, я думаю, она небольшого роста, – говорил он хозяйке магазина, – а это, наверное, подойдёт её девочке. Нет, она уже не очень маленькая, ей лет девять, я думаю…

Сначала Тимофей летел в Нью-Йорк, это отняло почти восемь часов. Устал… Потом – пересадка. Длинный путь до Москвы, где его опекали какие-то официальные лица. Они же сразу пригласили Тима в «военкомат», как это называлось, для вручения медали «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». Тимофей был растроган.

– Я этого не заслужил, – пытался он отказаться от награды. – Я же не воевал!

– Как же! Вы – один из самых щедрых жертвователей. Ведь вагон зерна – это хлеб, в то время это многого стоило, понимаете!

Тимофей пытался узнать, как бы ему позвонить племяннице, Варваре, но это оказалось совсем невозможным. Какой телефон! Туда и транспорт-то настоящий не ездит! Ошеломлённый старик, ещё довольно крепкий, с густой седой шевелюрой, Тимофей поездил немного в автобусе по Москве: он почти ничего не узнавал! Как всё изменилось! Только русский язык остался, правда, немного другой…

Он провёл ночь в гостинице для иностранцев, занимая вполне приличный номер, а рано утром, поблагодарив опекающих его людей, сел в электропоезд и отправился искать Лобню. По дороге Тимофей не раз жалел о том, что затеял поиски, надо бы сразу же ехать на Север. Но притягивали родные места, звала за собой память. В селе Тимофей почти никого из знакомых не застал живыми, только дочь Матрёны нашёл, и она вспомнила, что к ним приезжал когда-то старик с бородой.

– Он молился за нас с мамой, – вспоминала Шура, – спрашивал про вашу сестру, тётю Симу, потом его искали какие-то люди, мама их боялась, а они несколько раз приходили к нам.

Усталый и огорчённый, Тимофей возвратился в свой гостиничный номер. Искать Цветкова не было никакой возможности, спрашивать же о Вознюке – тем более, просто страшно. Документ ведь поддельный! Утром Тимофей поехал в Архангельск, сначала поездом, потом его везли на пароме к той пристани, что Варвара указала в письме.

Жара была страшная, Тимофей с большим жёлтым фибровым чемоданом, в шляпе из белой парусины смотрелся очень экзотично. Возбуждение и усталость заставляли его сердце работать с огромной нагрузкой.

«Зря я всё же не предупредил их», – подумал он, идя в сторону небольших серых домиков. Но двое ребятишек опередили его, и вот уже навстречу ему бежала Сима…

«Нет, конечно, какая Сима, она же умерла, а это Варя, племянница моя. Варвара!»

– Деточка моя, неужели это не сон? Милая, – Тимофей смахивал слёзы, обнимая племянницу. «Я сделал это», – сказал он по-английски мысленно.

– Дядя, мы же не знали, что вы всё-таки решитесь приехать, мы ничего не приготовили. Как же так, что вы не предупредили нас! – укоряла Варя. – Лев на работе, Симочка – в школе.

– Да не суетись ты, голубушка! Знаешь ли ты, сколько лет, сколько зим я мечтал об этом дне! Какой воздух у вас! Роскошно. Да мне никакие апартаменты не нужны! Я в России, у близких мне людей, у родных!

– Слава Богу, жаль только, что мама не дожила до этого дня.

Варвара провела гостя в дом, Тимофей склонил голову, проходя в низкий дверной проём. После яркого солнца на улице он сначала ничего не мог рассмотреть в комнате. Потом присел за стол, оглядел стены, где висели фотографии сестры, брата, иконки в углу.

– Как вы просто живёте! – сказал Тимофей. – И счастливы?

– Да, – улыбнулась Варвара, – я вам чайку поставлю, а потом, когда Лев придёт с работы, пообедаем все вместе. С дочуркой познакомитесь. Здесь у нас всё просто, без затей.

– Это я ещё помню. Там иначе.

Беседовали с Варей, Тимофей разложил альбом со снимками детей, дома, машины. Вскоре пришла из школы Сима-маленькая. Варя встретила её в сенях.

– Какой дядя из Америки? – шептала девочка. Тимофей слышал всё это, улыбался.

– Твой дедушка, – представился он, когда Сима вошла.

– Вот это да!

Тут Тимофей, не дожидаясь хозяина, стал разворачивать свёртки с подарками. Джинсы, яркие футболки, платки с золотой прожилкой. Стол был завален свёртками.

– Это мне? – пищала Сима. – Ой, какая красота, мама, девчонки упадут!

Вскоре послышались шаги Льва. Он сразу же всё понял, увидев сияющие лица своих любимых женщин. Тимофей пожал ему руку.

– Крепкая рука, хороший человек, – сказал он, – надёжный. Вот вам, как говорится на Руси, незваный гость, что хуже татарина.

– А мы примем любого гостя, чем богаты, тем и рады.

Варя принесла чугунок картошки, запечённую рыбу, солёные огурцы, запотевшую бутылку водки-казёнки из погреба.

– Прошу, – позвала она всех к столу. Тимофей поднял стаканчик с водкой, хотел произнести тост, но не смог сказать ни слова и вдруг расплакался.

Лев обнял его, что-то зашептал на ухо, стараясь успокоить…

Потом все выпили, помянули и тех, кого нет за этим столом: Серафиму, брата Николая, полковника Цветкова. Закусили. Девочка смотрела на непривычное застолье, где радость смешалась со слезами. Ей понравился высокий седой дедушка из Америки, но больше всего понравились ей подарки, так хотелось поскорее всё примерить, поносить, обновить, сбегать к подругам, показать… Варя слегка шлёпнула Симу:

– Ну беги, беги, примеряй, хвались давай!

Долго горел свет в домике Льва, Тимофей рассказывал, Варя со Львом слушали его, потом Варя вспоминала свой первый дом в Лавре, маму. Решено было через недельку ехать в Киев, проведать родную могилу. Сидели, вспоминали, торопились выложить всё, что застыло в памяти какими-то сгустками тоски. Тимофей сразу же почувствовал родную душу и в своём зяте, они даже запели тихонько вместе старинную русскую песню: «…В такую дурную погоду нельзя предаваться волнам…» Спал Тимофей крепко-крепко. «Я сделал это? – несколько раз повторил он по-английски и по-русски. – Я сделал это!»

На кладбище в Киев поехала с Тимофеем Варя, Лев остался на работе и на хозяйстве. Стоя у могилки сестры, Тимофей почувствовал резкий укол в области сердца. Варя заметалась, кто-то побежал к выходу вызывать «Скорую помощь», а Тимофей бледнел на глазах. И тут Варя, как опытная санитарка, вдруг поняла, что это. «Смерть за моей спиной», – как будто услыхала она слова. Варя стала кричать, но Тимофей уже ничего не слышал. Приехавшая бригада «Скорой помощи» зафиксировала смерть…

Варя села в машину в шоке… Ей сделали укол. Потом, оставив дядю в морге, она поехала в Лавру. Помогали похоронить Тимофея монастырские служки. Всё провели, как следует по обычаю, долго молились, а потом в монастыре устроили поминки. Варя плакала, не находила себе места. «Так хотел Бог, – утешали её в монастыре, – это же не так просто, что он приехал сюда из Америки и умер. Он же был счастлив, что увидел всех вас. Родину. Ушёл он с облегчением. Значит, так хотел Бог».

Возвратилась Варя из Киева, почерневшая, усталая. Послали телеграмму в Америку, затем – маленький пакетик – медаль «За победу над Германией» на имя Тимоти Лобби.

От Серафимы-Анжелочки пришла ответная телеграмма: «Меня обнял ужас, я так не хотела пускать его в эту Россию. Мы каждый день плачем». Спустя ещё несколько дней в Ливермор пришло запоздалое письмо от Тимофея, из России. Тим специально для младшей дочери написал его чётко, на русском языке. Серафиму поразила фраза: «Даже если мне суждено умереть тут, не жалейте обо мне. Я так счастлив. Я столько видел. Тут замечательные места, а наши родные – прекрасные простые люди! Я просто счастлив».

Потом и медаль с соответствующим документом дошла до Америки… Неповоротлива почта в России, но дети смогли ещё раз «услышать» живой голос Тимофея.

А на Байковом кладбище в Киеве выбили надпись на общей с сестрой плите: «Тимофей Лобов. 1900–1970 гг.».

Но жизнь продолжается… она словно блики на воде –
танцуют, ускользает, исчезает
и, затаившись в глубине,
в какой-то миг всплывает, возникает…

Об авторе:

Любовь Розенфельд, родилась в Киеве 17 декабря 1938 г.

Первая книга Любови Розенфельд была издана в Херсоне. На­зывается книга прозы «Полифония памяти».

Вторая книга писательницы — «Без тормозов».

Всего издано 23 книги (3 книги стихов, 3 детских книги, остальное — ПРОЗА). Среди них — «Письма с фронта моего отца», позже вошедшая в трёхтомник Московского издательства «Со­храни мои письма».

Любовь Розенфельд — номинант 2012-2013 г. на премию «Пи­сатель года» в Москве.

Член СП Израиля и член Российского СП.

Опубликовано в альманахе «Российский колокол» № Спецвыпуск: Номинанты Российской литературной премии №2 2018.
Размещено на сайте 14.09.2018 в 12:53.