Три маленькие новеллы
Парижанка
Как всякая девица начала двадцатого века, она была бескорыстна. Кокетничая пред восхищёнными поклонниками, ворковала:
– Ах, ну не мила ли я? Какая точёная у меня фигурка! Как изящны мои бёдра!
Завистники шипели:
– Ветреная!
А она не обращала внимания на косые взгляды, уверенная, как и все молодые во все времена, что молодость вечна. Бескорыстием её любви упивались романтики многих стран, и она всем отвечала взаимностью. Ей посвящали стихи и песни, писали её портреты. Весной и осенью, в дождь и солнце она всегда была прекрасна настолько, что невозможно было художнику пройти мимо не замереть в восторге, не предложить ей свой талант. И, как водится, ради дамы, которая расточает свою любовь всем и никому конкретно, заканчивали жизнь самоубийством, чтоб доказать свою преданность ей и только ей.
Со временем она стала менее расточительна и бескорыстна. Стала более спокойно относиться к своему по-прежнему неувядающему шарму. Вокруг неё, как всегда вокруг красоты, стали увиваться дельцы, пользующиеся ею, и общение с ней, близкое прикосновение стало уже не всем по карману.
Портреты её всё чаще выполняют не бородатые художники с трубками в длинных шарфах, заляпанных куртках и клубах табачного дыма, а печатают полиграфическим способом джентльмены от гламура. Теперь её точёная фигурка расходится тысячами тысяч экземпляров, её копиями любуются во всех частях света. Её можно повесить над своим столом или прицепить в виде брелока к ключам…
И всё равно невозможно отказать себе в счастье быть рядом и дышать одним воздухом с ней, прикоснуться к ней тайком. Так, чтоб никто не увидел, улыбнуться своей мечте и оглянуться с высоты на её прекрасный город. Это она, и она в эту секунду только твоя, ажурная красота Парижа, в которую невозможно не влюбиться.
А она… Благосклонно примет ещё одного воздыхателя.
Ребёнок инженера Эйфеля. Язык никогда не повернётся назвать её «башней».
2011г. Париж
Telegraf
… … …
Когда-то, давным-давно, здесь было весело. Не было дня, когда люди не приходили ко мне. В праздники на маленькой площади у крыльца дома собирался весь городок. Здесь поздравляли друзей, а случалось, и прощались с ними. Собрания проводили на улице, а в непогоду заходили внутрь. Моя хозяйка жила и до сих пор живёт на втором этаже. Первый этаж был для приёма гостей и посетителей. Моя женщина спускалась со второго этажа аккуратно, чтоб не уронить поднос с кофейными чашками. Камин потрескивал, грелась кошка, пахло кофе и пирогами. Чашки стояли повсюду – на столах и на невысокой деревянной стойке, разгораживающей зал. Я очень любил эти вечера. Правда, люди приходили всё реже. Однажды пришло сообщение о том, что я больше не нужен городу. Тонкие пальчики хозяйки замерли, отрывая ленту. Она вышла в зал и прикрепила телеграмму к стене.
Лес спускается с горы и тихо обволакивает меня своими лианами. Теперь хозяйка проводит больше времени в садике, который разбит на месте маленькой площади. Иногда за мной ухаживает её внучка. Такая же лёгкая и смешливая, она склоняется надо мной, прижимая одну руку к ушку и разговаривая с кем то. Её светлые кудри касаются меня. Другой рукой она смахивает пыль с катушек бумажной ленты. Мне хочется пошутить – вздрогнуть и напугать её. Раз в год приходит мастер и проверяет электропроводку в доме. Порою, во время грозы, мои аппараты сами вздрагивают, без моего желания, и катушки совершают чуть заметное движение. Кажется, что сейчас проворные молоточки проснутся, застрекочут, начнут выбивать на бумаге буквы. Лента заструится в девичьи пальцы, в зале раздёрнут тяжёлые портьеры на окнах, люди станут разбирать поздравительные бланки. Кошка спрыгнет с подоконника и станет бить лапой, играя с выскакивающими из аппарата чёрточками. Но это всего лишь перепад напряжения. Чуть заметные токи порождают чуть заметное движение. Тихо. Здесь давно уже тихо.
Хотя, подождите секундочку.
Вы тоже слышите?
… … …
2013г. Чехия
Дом старого бакенщика
N.
Древняя черепица провалилась внутрь после вчерашнего шторма. Сам дом был брошен и забыт. Уже и трава пробилась в комнатах и мастерских. Но каменистая земля полов сопротивлялась ещё зелёному нашествию. Трава брала своё, она возвращалась на отвоеванные позиции. Только запах краски напоминал о человеке, жившем здесь долго. Очень долго и давно. Банки засохшей краски стояли по углам, лежали в стеблях. Даже на глиняной печи, в углу, рядом с потемневшим медным чайником стояла жестянка с кистью. Солнце било в пролом крыши, густой запах растекался из нагретых сосудов, где хранился годами. Поднимался до уровня горлышек, венчиков, затем падал со столов и верстаков и клубами плыл по траве, путался в ней, останавливался у порога. У порога, на границе домашних сумерек, за которым был другой мир. Мир солнца и моря.
На всей планете тогда остались только четыре человека. В бухту, окруженную скалами, зашла сто лет назад маленькая белая яхта. Она уронила сначала паруса, затем мачту, покачивалась на слабых волнах. Блестела мокрая цепь якоря. Время совсем остановилось. Вокруг судёнышка плавали двое. Девушка плавала с распущенными волосами. Когда она двигалась под водой, казалось, вокруг неё развивается газовый шарф. Юноша выбрался на каменный табурет, выдвинувшийся из воды посреди бухты, и замер, сидя на нём, глядя на девушку, прозрачную воду, камни на дне, застывших рыб. Прозрачность воды совсем не скрывала наготу. Только марево расплавленного воздуха двигало, изменяло картинку. Колебались в мареве и тела, и море, и чайки, сидящие на скалах. Марево-морево. И от моря наступал другой запах – водорослей, йода, соли.
Водоросли плескались в береговых камнях. Там возились неведомые существа, выброшенные ночным штормом из тёмных глубин. Они растопыривали во все стороны жабры и колючие плавники. Жадно дышали. Пучеглазо таращились в последние минуты жизни на неведомый жаркий мир. По камням прыгала Нателла и размахивала руками, привлекая моё внимание к особенно смешному или страшному экземпляру морской живности. Кого-то прутиком подпихивала к воде. Выдумывала им прозвища и, указав пальцем, тихо обзывалась. Казалось, они, задрав головы, слышат её.
В тот год небывалой жары, нашего неспешного путешествия по побережью сквозь бывшие границы государств мы разговаривали на понятном только нам языке. В этом языке были все славянские и средиземноморские слова, выражения приличные и не очень. Итальянская жестикуляция и испанская экспрессия, французское грассирование перемешались с одесской ироничностью, русской напевностью и сербской образностью. Наверное, так. Приблизительно. Очень приблизительно. Кто его сейчас знает? Он прожил недолго и растворился в просторах северного космоса. Теперь иногда, только в письмах, вспоминают его создатели и, изредка, промелькнёт пара фраз. Забытый, забытый ионический язык…
Отвернувшись от моря, я смотрел на берег, в гору. По ущелью, заросшая, сползала старая мощёная дорога и уходила в воду, терялась среди водорослей. Над дорогой медленно парили рыбы. Её камни, сухие и раскалённые, в воде оказывались разных цветов и рисунков. Кедры корнями разрывали дорогу на части, раздвигали её. По краям, в зарослях можжевельника, тихо возились птицы, занятые своими птичьими заботами, и стрекотали насекомые. И третий, можжевеловый запах плыл по дороге.
К перевёрнутой дырявой лодке, с птичьим гнездом под ней, к ржавым брошенным баллонам аквалангистов, к древним деревянным морским знакам, к дощечкам полусгнившего на суше плотика, к глиняным и жестяным банкам, к забытому в песке инструменту, к сорванным штормами ставням и дверям, к наклонившейся, увитой плющом решетчатой ограде стекали запахи. С моря, с дороги, из полутёмного дома с одним солнечным пятном свежей яркой краски внутри. Они сталкивались вокруг меня тягучими смерчами и медленно поднимались вверх. К небу цвета застиранных до белизны джинсов. Я и сам готов был подняться с воздухом, скользить, касаясь рукой, пальцами этих скал. Вдоль каменных ступеней. Казалось, я и есть тот старый бакенщик, поднявшийся под самое небо, переступавший через ящериц, гревшихся на ступенях, свободных ото мха, приложивший ладонь к глазам и смотревший за горизонт.
Как средневековый разрушенный маяк на скале. Спокойный и одинокий. И всё выше, выше.… Забрав с собою эти запахи, море и птиц…
Нателла подошла сзади, обняла за плечи.
– Улетать собираешься?
– Да.
– Знаешь, когда мы улетим, на планете останутся только двое этих влюблённых. Будут купаться здесь. Будут любоваться друг другом, мокрые и счастливые. Одни. Друг для друга. Навсегда. Им не нужен никто.
Давно.
Об авторе:
Андрей Зимин родился в декабре 1965 года в Салехарде. День его рождения был отмечен штормовым предупреждением и бураном. Учился, получал среднее и высшие образование. Служил в армии. Работал на телевидении. Участвовал и возглавлял десятки различных экспедиций – археологических, этнографических. Опубликовал несколько, как он сам считает, незначимых научных работ.
Писать и рисовать начал в реанимации кардиоцентра после тяжёлого инфаркта в 2011 году. Живёт в Тюмени.
