В городе С***
Представьте дугу морской бухты, серые волны, чёрный с блёстками слюды диабазовый песок, развалины старой крепости, наполовину сползшие в воду; пустынную набережную; в лужах – опавшие листья каштанов и клёнов; запах осени; садовую скамью под ярко-зелёной туей; здание гостиницы в южноамериканском стиле, украшенное помпезным шпилем, некогда роскошное, ныне – в фанерных нашлёпках на окнах, с изъязвленным пулями фасадом. Теперь представьте, как из гостиницы выходит человек лет тридцати, одетый в светлый курортный костюм. Он идёт мимо отцветших магнолий по мокрому месиву из жёлтых и красных листьев.
В тёмном узком прямоугольнике полуоткрытой двери гостиницы передвигаются тени. Если войдем туда, то окажемся в крошечном, обитом досками каштана холле, где справа – стойка портье, а слева – барная стойка. Красная матерчатая обивка кресел пооблезла от времени, ковёр на полу отсырел, от него тянет плесенью. Стоя спиной к ряду полупустых бутылей, низкорослый, крепко сбитый брюнет протирает бокалы.
В это время суток и в это время года город кажется нам жемчужно-серым, покрытым лёгкой вуалью то ли солёного тумана, то ли мелкой водяной взвеси…
А что же человек в светлом костюме? Он сидит за столиком, похожим на ученическую парту, с покатой столешницей, покрытой зелёным сукном. Ему светит низкая настольная лампа, в его руке деревянная перьевая ручка, перед ним – лист бумаги, слева – бронзовая чернильница в виде старинного парусника.
Это здание почты, он здесь единственный посетитель. Теперь мы можем рассмотреть его внимательней.
Длинные тёмные волосы, чистое, без бороды и усов, лицо, прямой узкий нос, ясные голубые глаза…
Белая рубашка с открытым воротом… Узкие кисти рук.
Девушка из окошка с надписью «Заказная корреспонденция» задумчиво смотрит на него…
А человек тем временем пишет примерно следующее…
«Любимая, здесь не так, как я думал, и совершенно не так, как было, но это не значит, что мне здесь плохо. Скорее, наоборот. Море штормит, и волны идут с запада, всё выше с каждым днём. По утрам камни набережной белы от инея. Вчера волны перехлёстывали через парапет и почти что доставали до входа в мою гостиницу. Кафе, кроме нескольких, закрыты, но в старой крепости по-прежнему варят турецкий кофе, чему я рад несказанно.
Теперь везде подают глинтвейн, глёгг и грог. Весь город пропах дождём, мокрой осенней листвой, корицей, ромом и гвоздикой. Везде сыро и ветрено, везде сырость и плесень. По ночам холодно.
Часто сижу без сна у огня, который развожу в камине холла. Так как электричества по ночам здесь нет, жгу нещадно свечи. Электричества нет, зато есть виски, ещё довоенные запасы, его продают по символическим ценам…
После такой ночи на рассвете охватывает щемящая ясность; видишь, как светлеет серая пелена неба, и чувствуешь себя практически счастливым. Впрочем, мне этого достаточно…
Третьего дня на границе города встретил человека в серой сутане, похожей на францисканскую, – то ли странствующего проповедника, то ли бродягу. Я накормил его в харчевне, где останавливаются дальнобойщики; там подают замечательные пирожки с начинкой из рубленой баранины, суп и кебаб на вертеле (и пиво – бесплатно). Нищенствующий монах после еды совсем расклеился. У него оказался жар; его ряса была полна насекомых; я подозревал тиф или малярию, которые так легко подхватить в здешних местах. Тем более что он, этот монах, всё время повторял и повторял одно и то же, сильно смахивающее на бред. Несколько фраз про какую-то заброшенную крепость в горах. Но алмаз, который он достал из кожаного мешочка, висевшего на поясе рядом с чётками, бредом не был. Алмаз монах попытался вручить мне – как бы в благодарность за обед; я, разумеется, отказался и отвёл его за два квартала к братьям лазаритам, держащим лечебницу при церкви.
Там сожгли его лохмотья, отмыли в трёх водах, выдали халат и положили на свежее бельё, предварительно скормив лошадиную дозу хинина. Не знаю почему, но я не уходил – а монах, уже вполне придя в себя, рассказывал, сжав вместе кисти рук, прерывистым шёпотом, иногда замирая на минуту, иногда срываясь на невнятное бормотание… Он умер к вечеру. Его тело так потяжелело, что под ним прогнулась сетка кровати. Он побелел, его борода нелепо задралась вверх. А я даже не узнал его имени…
Ночью мне снилось то, о чём говорил покойный монах, и я видел то, что и он видел во время своих странствий. Во сне я оказался в обшитом широкими тёмными досками доме, в комнате с низким потолком, где топилась прямоугольная железная печь. Какой-то старик сидел на низком табурете прямо у печи и кидал в огонь кочерыжки кукурузных початков. За столом в углу дети пили чай – почему-то из мисок, куда они накрошили ноздреватого пышного серого хлеба, – и ели творог, приправленный мятой, – руками, из общего блюда. Из окна комнаты был виден склон горы, поросший виноградником; листья винограда были синими от купороса, которым травили вредителей.
Под горой темнело озеро, за ним вновь вырастали горы, вначале – поросшие лесом, затем – оборачивающиеся белыми известковыми отвесными скалами. Где-то там находится крепость, одна из многих, образовывавших ранее неприступную оборонительную систему, оберегающую долины от горцев…
Монах – или я? – помогал хозяевам, предоставившим ему кров. Он доставал из вкопанной в землю огромной амфоры вино пустотелой тыквой, примотанной лыком к бамбуковой жерди, и переливал его в глиняный кувшин; рубил на топливо колючий кустарник топором на длинном топорище, с клювом на лезвии; вязал хворост обрывками электропровода и оттаскивал на кухню.
Они пекли тыкву в печи; сварили крутую мамалыгу, натыкали в неё, горячую, слоёного сыра и, дождавшись, пока он размягчится, ели её руками, макая куски в общую миску с расплавленным маслом. Ели варёную красную фасоль, щедро приправленную толчёным чесноком, перцем и зеленью. Пили кислое вино. Пили воду из родника, жёсткую и отливающую синевой.
А наутро он – или я – пошёл дальше, и его переправили на лодке через озеро, а потом он брёл в гору один, и к вечеру он подобрался вплотную к скалам и увидел свисающую, казалось, из облака кованую очажную цепь – а это туман закрыл вершины гор и опускался всё ниже; и он полез по очажной цепи и вскоре оказался в облаке, где нет ни верха, ни низа, а потом он дополз до ниши в скале, закрытой стеной из валунов, меж которыми были оставлены бойницы, и понял, что это и есть крепость. Там были птичьи гнёзда, и кости – не то человечьи, не то звериные. Там было много черепков битых глиняных кувшинов. Там был один целый кувшин – и он взял его. Он заночевал в пещерной крепости, а наутро двинулся в обратный путь… Что произошло с ним на обратном пути, мне не совсем ясно – видимо, первый приступ болезни, оказавшейся смертельной, настиг его сразу, как только он спустился по очажной цепи. Во всяком случае монах так и не смог вспомнить, откуда у него алмаз. В кувшине, говорил он, был только свиток. Только свиток телячьей кожи с текстом, написанным незнакомым ни мне, ни ему языком. А алмазов там не было.
В общем, братья лазариты, взяв один камешек на погребение несчастного, остальное отдали мне – и алмазы, и рукопись.
Наутро я, взяв свиток, отправился в университет этого города.
Представь себе южный парк, полный магнолий и рододендронов, пальм и кипарисов. Впрочем, сосны и вишни здесь тоже растут. Посреди парка стоит серое казенное здание. К нему ведут дорожки, посыпанные весёлым жёлтым песком. Не морским песком – здесь он чёрно-белый, цвета размолотой гальки. Именно жёлтым, привозным. Вот так выглядит здешний университет.
Кафедра древних языков помещается в отдельном флигеле, даже приятном на вид – в мавританском стиле. На втором этаже – квартира профессора, на первом – залы для научной работы. Профессора я нашёл у печи, в старом кресле, закутанного в плед. Центральное отопление в университете не работало, как, впрочем, и во всём городе, и иного источника тепла, кроме печки, у профессора не наблюдалось. Впрочем, нет – на столике у кресла стояла початая бутылка «Белой лошади».
«Хорошее виски, – сказал он, перехватив мой взгляд, – единственная доступная мне роскошь». Его дочь подала нам чай – с вереском, шиповником и лепестками василька, в чашках настолько тонкого фарфора, что чаинки просвечивали насквозь – и ежевичное варенье. Пахло можжевельником и виски. Дочь профессора звали Марией, у неё были чёрные длинные волосы, заплетённые в толстую косу, густые чёрные брови, заметно выщипанные на переносице, яркие, живые, умные и опять-таки чёрные глаза. А лет ей было примерно двадцать.
Профессор развернул свиток и задумался. Потом глотнул виски и объявил, что когда-то, лет этак семьсот назад, в этом городе жил народ, говоривший на таком языке. Он даже назвал мне и язык, и название народа. Буквы они использовали арамейские, а писали по-своему. Я спросил, о чём написано в свитке.
«Это дневник молодого человека, переписчика бумаг, жившего в нашем городе пятьсот лет тому назад», – сказал профессор и стал рассказывать, каков он был тогда, этот город.
Я представил себе лунный свет, отражающийся в мокрых булыжниках, средневековую тесноту, маленькие дома с окнами-щелями, морёное дерево и белённый известью камень, ночной холод, на завтрак – затирку из молотых сухарей с простоквашей, и на работу – в нишу крытого рынка, где еле помещаются стол и два стула, делать копии бумаг торговому и судебному люду. С моря ползёт солёный туман, накрапывает дождь; стемнело так, что пришлось запалить фитилёк в плошке с жиром; руки от холода деревенеют, греешь их то над огоньком, то под мышками и вновь берёшься за перо…
– Я всё могу перевести, – говорит профессор, вновь подливая виски. – Если, разумеется, господин обеспечит достойное вознаграждение…
– Папа! – кричит Маша, и профессор оборачивается к ней, качает перстом и снисходительно поясняет: дочь думает, что её отец всё ещё уважаемый профессор, один из лидеров национальной науки…
– Папа! – вновь кричит Маша.
«Спокойно, Маша, я Дубровский», – мысленно шепчу я и передаю профессору один из алмазов монаха. Я думаю, будь он жив, он поступил бы так же. Погасив тем самым семейную ссору в зародыше, я пошёл прогуляться по берегу. В конце концов, мне прописано дышать морским воздухом – вот и буду им дышать.
Развалины старой крепости-тюрьмы сползли в воду так основательно, что стали похожи более на причудливый серо-зелёный риф, нежели на человеческое сооружение. В недрах крепости, чуть ли не в карцере, куда надо было долго спускаться по винтовой лестнице, было кафе. Или бар. Это заведение имело дурную славу. Если в многочисленных кафе на набережной сидели в основном почтенные дедушки, пили кофе из напёрсточных чашек, играли в нарды, курили собственный табак, то здесь была не та публика. Дочерна загорелые контрабандисты, кладоискатели, матросы с каботажных судов, а в последнее время – «солдаты удачи», секретные агенты и военные корреспонденты, курящие – но не табак, пьющие – но не кофе, играющие – но не в нарды – заполняли это маленькое помещение, сидели здесь локоть к локтю за квадратными каменными столами и, облокотясь на обитую медью стойку, поверяли бармену страшные свои тайны.
Виталий сидел за столиком у узкого окна, забранного частой решёткой.
Серьга в ухе, косица чуть ниже воротника, расшитая нартским орнаментом рубаха, кружка пива в одной руке, в другой – наладонник – так, видимо, должны выглядеть современные контрабандисты.
Я взял себе кофе, подсел к Виталию и спросил о пещерной крепости. Он ответил, что может рассказать десятки историй о крепостях в скалах, о великой стене, защищавшей от горцев, о затонувших городах – и о золоте, огромном количестве золота, баснословных запасах золота, непонятно откуда взявшихся и незнамо куда сгинувших ещё до великого исхода людей правильной веры за море. Чтобы слово не расходилось с делом, он тут же начал рассказывать одну из обещанных историй. Я слушал и не слышал его. Меня больше привлекал запах кофе, круг плотной пены в чашке, джезва, стоящая в раскалённом песке, над которым поднимался ароматный дымок… Вот так бы и провести зиму, питаясь кофе и жареными каштанами, отогревая руки теплом жаровни… Проболтав с Виталием около часа, я вышел на воздух и у мокрого парапета набережной внезапно заметил знакомый силуэт. Мария, дочь профессора, стояла, подняв воротник плаща и погрузив лицо в букет кленовых листьев. Я подошёл, и она отвела листья от лица. Её глаза были полны слёз, умело загнанных внутрь.
– Пару недель назад, – сказала она, – вы тогда ещё не приехали в наш город – у нас был карнавал. Праздновали закрытие сезона. Пускали фейерверки, прямо из-под воды. Всё небо было в огнях. Красиво. И весело. Мы танцевали в летних одеждах всю ночь… А утром с моря пополз холодный туман. И к вечеру зарядил мелкий дождик. У нас всю осень идут дожди.
– Дождь мне нравится, – сказал я. – Мне не нравится, когда много солнца, и стеаринового дыма от шашлыка, и пошлой музыки из динамиков в кафе, и много голого мяса на пляже, и много неизбывной курортной пошлости…
– Это было до войны, – сказала Маша, – а теперь у нас и летом тихо. Тихо и грустно. Так и жизнь пройдёт, ничем не завершившись, будто и не жил вовсе.
– Если ты в жизни никого не убил, кое-кому помог, выучился что-нибудь делать и сделал что-то новое, то и достаточно, – сказал я, чувствуя себя безнадежно старым. – Значит, готов к продолжению. Там, в ином мире.
Маша пожала плечами и предложила погулять в ботаническом саду. Он был в пяти минутах ходьбы в глубине кварталов.
Мне в саду больше всего нравился зелёный тоннель, образованный бамбуковыми зарослями, а Маше – озеро лилий. Правда, лилий уже не было, да и тоннель мой пооблетел. И всё же в саду было хорошо: волны запахов различных растений, разнообразие цветов листьев, жёсткая и седая зелень хвои, рыжинка лиственниц, глубокая зелёная густота лавра…
Я был рад, когда Маша, сославшись на дела семейные, наконец оставила меня в одиночестве. Единственное преимущество известности заключается в том, что, если собеседнику со мною скучно, он считает, что в этом виноват не я, а он сам.
…На следующее утро я, позавтракав в отеле, сразу отправился к профессору.
– Я испекла наше национальное печение, – сказала Мария. – Слоёное тесто, а внутри – прослойка из муки, обжаренной с сахаром. А это варенья – из кизила, из грецкого ореха и из лепестков роз, попробуйте.
– Она у меня домашний ребёнок, – прокомментировал профессор. – Не знаю, как буду жить без неё.
– Вы уезжаете, Мария? – спросил я, и она пожала плечами, а профессор сказал, что у неё послезавтра свадьба, что жених служит капитаном яхты известного богача и политика Z, что Мария в нём души не чает, а он её обожает… Тут вновь раздалось Машкино «Папа!» и профессор немедленно перешёл к теме переводов с арамейского – или не арамейского, я так и не понял, что это за язык.
– Я, – говорил профессор, – перевёл менее четверти текста. Автор, чьего имени нигде в тексте нет, пишет о своей жизни – иногда каждый день, иногда на месяц оставляет свой дневник. Так понимаю, что он переписчик, помощник нотариуса. – «Работает ксероксом», – догадался я. – В основном описывает свою жизнь, клиентов, погоду, жалуется на голод и холод. Несколько раз говорит о какой-то Розе, служанке епископа, – кажется, он к ней неравнодушен, но обожает на расстоянии. Даже этого, – продолжает профессор, – достаточно, чтобы считать свиток уникальным историческим документом. Но в его тексте есть и нечто особенное. Этот юноша, переписчик, в редкие выходные дни в заброшенном погребе усадьбы графа пытается повторить опыты Фламеля. Он записывает алхимическими символами свои действия и в конце формулы отмечает – «не тот путь». И вновь – «не тот».
Тут раздался звон дверного колокольца и в комнату вошёл стройный высокий блондин в чёрной флотской форме – по виду явный жених. Я поспешил откланяться, договорившись с профессором, что навещу его после свадьбы дочери.
Вот, любимая, как тут складывается жизнь. Пожалуй, я пробуду здесь долго. Очень долго. Возможно, до конца. А пока прощаюсь, оставаясь по-прежнему твоим верным другом.
Антон.»
***
На пляже не было ни единой души. С моря ветер нёс горькую водную пыль пополам с мелким песком. Под облетающими ивами стоял армейский шатёр; оттуда пахло дымом древесных углей и печёным хлебом.
Антон, подняв воротник пиджака, шёл по асфальтовой дорожке поперёк полосы песка к лодочному пирсу. Сквозь трещины в асфальте пробивались стебли жёлтой травы. Одна из рыбачьих лодок, полузакопанная в песок, была превращена в цветочную клумбу. Бессмертник плотно прижало к земле ветром. Антон сел на бухту каната – старого, лохматого, брошенного за ненадобностью. Песок был тяжёлым и мокрым, он прилип к ботинкам. На дальнем рейде качалась с убранными парусами яхта господина Z. Даже на таком расстоянии от яхты пахло мятежом…
Откинув прорезиненный полог, из шатра вышла девушка. Она остановилась в двух шагах от сидящего Антона. Клетчатая юбка, белая блуза, слева на груди – бейдж официантки с надписью «Таверна «Экстрим» ИНГА».
– Вы так сидите уже полчаса, – сказала девушка. – А ведь очень холодно. Мы подумали, уж не случилось ли чего.
– Благодарю вас, Инга. – Антон поднялся на ноги. – Всё в порядке. Просто задумался.
– О чём же?
– Вспоминал. В основном то, чего не было.
– Пойдёмте к нам. У нас тепло. И шашлык сегодня удался. Пойдёмте…
Антон наклонил голову в знак согласия и пошёл вслед за девушкой к шатру. Её белые туфли оставляли в мокром песке длинные и узкие отпечатки.
Антон уселся на диван за низкий столик, не близко, но и не далеко от печи. Инга, не спрашивая, принесла бутылку вина, лаваш на деревянной доске, в глиняной миске – горку зелени и напоследок – пару шампуров с нанизанными на них кусками запеченной на углях говяжьей вырезки.
Вино оказалось красным и терпким. На этикетке стоял год последней войны.
– Сегодня день начала осенних штормов, – сказала Инга, доливая вино в бокал Антона. – В этот день в порту причаливает корабль-призрак. Никто не видит, откуда он приходит… и куда уходит за день до того, как море схватывается льдом… Вы видели этот корабль?
– Как-то ни разу не пришлось, – ответил Антон. – Он ведь стоит у вас всего один месяц в году…
– В первый раз страшно. – Инга медлила уходить. – Но потом привыкаешь. Мертвецы, они ведь не хуже живых… И не лучше, правда… Пьют сейчас в баре крепости, как всегда…
Шашлык действительно удался. «Вот так и проведёшь век, – думал Антон, – как посол страны без названия, в тоске по дому, которого никогда не видел. И умирая, вероятно, всё так же будешь пытаться вспомнить главное, и так и не вспомнишь. Если бы я был писателем, то писал бы такие романы – как человек всю жизнь мучается от ностальгии по настоящему миру, понимая, точнее чувствуя, что мир вокруг него – всего лишь плод его собственного несовершенного воображения; как он, постепенно взрослея, а затем – старея, изменяет этот мир, приближая его к тому образу, что неведомо как оказался запечатлён в его душе; и как в итоге оканчивается его земное заточение и он, уже готовый к возвращению, видит, как огонь пожирает ставшие ненужными земные декорации, и сердце его наполняется горечью и тоской: ему жалко мир, как оставленные когда-то в одном из бесчисленных переездов детские игрушки».
Ветер стих. Антон шёл по тропинке, занесённой опавшими листьями. Над его головой висело серое прозрачное небо. Тропинка превратилась в вымощенную камнем дорожку, затем – в плитняк тротуара набережной. Два ряда круглых шаров фонарей на невысоких прямых стойках медленно разгорались. Полоса света, вдоль которой шёл Антон, сначала была фиолетовой, затем покраснела, а потом засияла лунным серебром.
Из крепости доносился стук ударной установки, да и то еле слышно. «Всё же в карцере хорошая звукоизоляция», – мимоходом подумал Антон. На открытой террасе молча курила подружка контрабандиста Виталия – Фаина, мрачный белокурый ребёнок. Слева от крепости, у причала, стоял темно мерцающий корабль-призрак.
Иногда он совершенно расплывался в воздухе и тогда сквозь него становились видны фонари противоположного конца набережной.
– Они все в баре, – ответила Фаина на непроизнесённый вопрос Антона. – Пьют ром. Когда они на суше, только и делают, что пьют ром. Наверное, это такая традиция. Зачем мертвецам ром? Им и вода не нужна…
Она затушила сигарету и подошла к Антону.
– Поедемте завтра к нам. – Фаина взглянула на него снизу вверх. – У нас домик в лесу, в горах. Сейчас с каждой волной в город будет проникать сырость – наши дома впитывают воду, как губка… особенно если нечем топить печь… Вы заболеете с непривычки, ночуя в гостинице. Надо в горы, в хвойные леса. Там у нас деревянный дом, много хорошего вина, мы разожжём огонь… поедемте, а?
– Почту за честь и удовольствие, – улыбнулся ей Антон. – Завтра?
– Да. Приезжайте к заходу солнца. Возьмите такси, иначе заблудитесь… Мы будем ждать!
Пройдя несколько сотен метров вдоль парапета набережной сквозь наползающие с воды клочья тумана, Антон очутился у двери своей гостиницы. Электричества почему-то опять не было; бармен, не мигая, смотрел на огонь свечи. Заметив своего единственного постояльца, тяжело поднялся, вышел из-за стойки и солидно вручил Антону небольшой свёрток.
– Не думал, что вам это удастся, – с восхищением сказал Антон.
– Обещал – сделал. – Лицо бармена осталось невозмутимым.
Антон поднялся к себе, запалил свечу и, развернув свёрток, провёл кончиками пальцев по бурому переплёту книги. На подушечках осталась пахнущая пожаром пыль. Антон открыл книгу наугад:
«Во имя Господа. Аминь.
Первым шагом на пути к Мудрости является страх перед Богом.
Я, Никола Фламель, парижский писарь, в год 1414, в правление нашего доброго Принца Карла VI, да хранит его Господь, и после смерти моей преданной супруги Пернелль, в память о ней, и ради тебя, дорогой племянник, исполнился намерения описать тайный магистерий Порошка Проекции, или Философской Тинктуры, которую Бог соизволил передать своему ничтожному слуге, и открылась она мне так же, как и ты теперь откроешь оную для себя, следуя в работе моим указаниям[1]».
Закрыв книгу, Антон неспешно подошёл к барному ящику, достал бутыль с коньяком и рюмку. Налил, отпил глоток. Задул свечу и уставился сквозь оконное стекло на штормовое море. От вновь поднявшегося ветра вся гостиница была полна скрипов, стонов и глухого воя. Антон смотрел на еле различимые барашки волн и чему-то молча улыбался.
***
Его разбудило гудение десятков клаксонов машин. Казалось, все автомобили города С*** разнообразных цветов и марок выстроились в колонну вдоль набережной вслед за щегольским чёрно-золотым фаэтоном, увитым розовыми и голубыми лентами и украшенным искусственными гирляндами цветов апельсина. Ветра не было вовсе. Море превратилось в гладкое зеркало, отражающее чистую синеву неба. По парапету, изредка взмахивая левой рукой для равновесия, шла белая фигура невесты. Её жених, судя по чёрной форме, морской офицер, поддерживал её за правую руку, легко и твёрдо ступая по камням тротуара. Далеко вдали реяли миражом белые паруса яхты господина Z. Сквозь гудение клаксонов иногда пробивался топот копыт лошадей и странная музыка, звучащая из непонятного инструмента – не то зурны, не то волынки.
Антон отвернулся от окна, зажёг спиртовку и поставил на огонь жаропрочную колбу с водой, чтобы сварить себе кофе…
…Едва Антон добрался до жилища Виталия и Фаины, как стемнело. Дом, круглыми окнами второго этажа напоминающий корабль, являлся, скорее всего, чудом дошедшей до нынешних времён приморской дачей времён декаданса. Возможно, когда-то его и окружал парк, но сейчас вокруг росли только столетние влажные ели.
Виталий встретил Антона на ступенях крыльца, обхватил его руку сразу двумя ладонями и произнёс приличествующие случаю слова о том, как он рад принять в своём скромном жилище… и так далее. По случаю праздника серьга в его ухе была начищена до блеска. Фаина, в излишне декольтированном платье, проводила Антона в буфетную, налила виски, кинула пару кубиков льда в стакан и повела знакомиться с гостями.
Все собрались в холле, отделанном дубовыми панелями. Французские, в мелком переплёте окна выходили прямо в лес на уровне земли. Освещался холл отблесками пламени камина и двумя керосиновыми лампами под абажурами, стоящими на столиках с напитками и закусками. Антон заметил Ингу – та сменила униформу официантки на узкое и облегающее вечернее платье – и вежливо поклонился ей, получив в ответ радостную улыбку на её длинном лице.
Мертвецов в холле было всего двое – сам капитан корабля-призрака, лицо которого как-то всегда оказывалось в тени, и его штурман, интеллигентного вида молодой человек с залысинами, слегка мерцающий в пламени горящего керосина.
Из живых присутствовал уже знакомый Антону бард Константин, поэтесса Лейла, библиотекарша Ирма и сотрудник местного музея Рашид, компаньон Виталия в кладоискательстве.
Ветки ели царапали по стёклам окон; виски пахло торфяным дымом и вересковыми пустошами. Разговоры всё звучали необязательные, как и следовало ожидать, и в основном кружились вокруг перспектив независимости приморской страны, столицей которой являлся город С***. Объявленная некоторое время назад, она практически не была поддержана другими государствами. У самопровозглашённой республики не было ни промышленности, ни полезных ископаемых, ни золотого запаса, ни своей денежной единицы. Фактически независимость держалась лишь за счёт всеобщего вооружения народа. Срочно требовалось чудо размером в несколько миллиардов, но ждать его было неоткуда. Поэтому Рашид и Виталий предполагали найти клад такого размера, чтобы хватило на выпуск республиканской валюты; поэтесса Лейла уповала на помощь зарубежной диаспоры; Ирма вместе с примкнувшей Ингой отстаивала развитие туристического сектора в экономике, а штурман корабля-призрака выдвинул предложение перерабатывать все фрукты, которые пока гниют несобранные в садах, лишившихся хозяев, в спирт и продавать его по демпинговым ценам.
Антон, совершив несколько передвижений по холлу, наконец-то смог заглянуть капитану в лицо. Если бы не меловая бледность и не белые зрачки глаз, он ничем бы не отличался от прочих гостей.
– Значит, «там» что-то есть, – утвердительно произнёс Антон. – Это хорошая новость?
– Это вообще не новость, – покачал головой капитан. – Вы же не считаете новостью каждый восход солнца. Что же касается того, что именно есть «там», – я знаю об этом не больше вас. У нас, к примеру, нет ничего – только море от горизонта до горизонта и две бездны – над мачтами и под килем. У нас даже нет времени – часы на нашем корабле стоят.
– Нет времени… – задумчиво произнёс Антон. – Только море; только бездны… Заманчиво. На корабле-призраке есть вакансия матроса?
– Для вас место найдётся всегда, – ответил капитан. – Но, возможно, Главный предложит вам кое-что получше. Подумайте хорошенько, прежде чем желать чего-либо. Вспомните, сколько раз ваши мечты исполнялись. И что, вы счастливы?
Без бороды капитан был бы вылитый Тарас – погибший три года назад коллега Антона.
– Я с детства мечтал путешествовать, – признался Антон. – Ходить по горам, ездить на лошадях, плавать под парусами. Но, когда попробовал, выяснилось, что процесс путешествий сопровождается массой омерзительных деталей – существуют, например, оводы или морская болезнь… Потом я решил, что судьба моя – стать учёным. Но научное сообщество состоит из довольно неприятных личностей… В политике их оказалось не меньше. Что же касается войны или журналистики, то об этом не хочется даже вспоминать. Да, все мои планы оказались осуществлены, вы правы. Видимо, я не того хотел.
– Между тем единственное, чему надо научиться за свою земную жизнь, – это твёрдо знать, какой вы её хотите видеть. Чтобы затем не пожалеть, когда она такой и станет, – сказал капитан. – Иначе вам действительно предстоит вместе с нами вечно ходить по морю, время от времени бросая якорь в портах сказочных городов, везде оставаясь чужаком… Собственно, вы и сейчас делаете то же самое.
– Я свободен, – улыбнулся Антон. – Захочу – уеду… Тарас… это ведь ты?
– И я. И не я. Ты хотел увидеть Тараса, и ты увидел его. Всё в этом мире происходит так, как ты хочешь. Сбывается всё. Даже оговорки. Решись быть творцом «здесь» – и тогда станешь творцом «там».
Пелена тумана затянула окна.
Бард Константин взял гитару и спел песню вначале про средневековый город, потом про Тиля Уленшпигеля, потом – про Печального Роджера… Неожиданно стало «поздно», как в детстве, и Антон с трудом сдерживал зевоту.
Откланявшись, он вышел на крыльцо; прохладный, полный влаги, кислорода и запаха хвои воздух слегка привёл его в чувство. Отвезти его в город вызвалась Инга.
В свете дорожных фонарей её лицо казалось фарфоровым.
– Напрасно вы говорили с капитаном, Антон, – не поворачивая головы, произнесла она. – Мертвецы ничего не знают. Они просто произносят ваши мысли.
– А вы, Инга? – спросил Антон. – Вы – знаете?
– Что именно?
– Существуете ли вы, этот город, весь мир на самом деле? Или это всё мне привиделось, а на самом деле я так и сдох на той войне?
– Если вы не можете отличить реальности от иллюзии, то какая вам разница?
– Иллюзией можно управлять.
– Реальностью тоже.
Они больше не произнесли ни слова, пока Инга не остановила машину у двери увитого виноградом домика и не сказала:
– Может, зайдёте? Ненадолго…
***
На рассвете, сквозь редеющие полотна цветного тумана Антон добрался до гостиницы. Бармен спал в кресле-качалке у потухшего камина. Трёхлитровая бутыль вина, наполовину полная, стояла на расстоянии протянутой руки от кресла.
– Звонил ваш профессор, – не размыкая век, глухо произнёс бармен. – Ждёт сегодня к полудню.
– Спасибо, майор, – ответил Антон.
– Какой я теперь майор… – сказал бармен, держа глаза закрытыми. – У меня ещё есть вино. Орехи, мука, сыр… Есть немного угля… Зима – страшная штука, особенно в горах… Я поеду туда через неделю. И закрою гостиницу.
– Через неделю меня уже не будет, майор, – сказал Антон. – Не тревожьтесь.
Бармен наконец-то открыл глаза и выпрямился – насколько это было возможно в качалке.
– Простите меня. И в мыслях не было вас прогонять. Я завел этот разговор, как раз чтобы сказать вам: можете жить всю зиму. Я оставлю ключи.
– Спасибо. Жить. Я обдумаю такую возможность. – Антон устало улыбнулся. – Смерти нет, майор?
– Смерти нет, – подтвердил бармен. – Но есть жизнь вечная.
…Профессор был небрит, белки его глаз – все в красных прожилках, казалось, даже седины в волосах прибавилось.
– Вы видели, какую свадьбу устроил Z моей дочери? – вместо приветствия спросил он. – Наверное, он очень ценит его…
– Кого?
– Её мужа, капитана Андерса. Он очень опытный моряк. И превосходный стрелок. Команда его боготворит…
– Профессор, вы хотели меня видеть…
– Да, да… Пойдёмте в библиотеку.
Чая профессор не предлагал. Возможно, без помощи дочери он его и вскипятить-то не мог.
Узкая железная винтовая лестница вела из кабинета вверх, на чердак, который профессор превратил в книжные залежи. Пахло как в детстве – переплётами, старой и хорошей бумагой, книжной пылью, немного – деревом полок. Оказавшись на чердаке, профессор сжал руку Антона и заговорил шёпотом:
– Я прочёл. Я прочёл весь свиток. Мальчик повторил опыт Фламеля, и ему удалось получить золото. Очень много золота. Но, как и Фламель, он не взял ни крупинки себе. Нет, он не стал строить церкви, он вообще никому ничего не сказал: боялся, что его силой заставят производить опыты. Он всё спрятал. Так и написано – «три дюжины слитков, круглых, как сыр, я опустил в старый колодец графа…»
– Он их три дюжины раз мог достать оттуда, – перебил Антон профессора.
– Об этом в свитке не сказано. Текст заканчивается так: «Слишком поздно я понял, что Великое Делание меняет не ртуть и не свинец; оно меняет мастера. Отныне я потерял право находиться среди людей, и лишь страх перед Господом удерживает меня среди живых. Времени больше нет. Смерти нет. Я обречён на судьбу Агасфера, и вера не даёт мне более успокоения».
– То есть он уехал?
– Уехал. Но с запасом Тинктуры, я не удивлюсь, если он жив до сих пор.
– Хорошо. Но к чему шёпот, чердак и вся прочая конспирация?
– Так ведь золото-то осталось! – воскликнул профессор излишне громко и тут же, спохватившись, приложил пальцы к губам.
– Да. В колодце. А колодец – в давно превращённой в музей усадьбе графа в трёх километрах от города. Кстати, я собираюсь туда сегодня после обеда – хочу послушать концерт скрипичной музыки, – сказал Антон. – Вся беда только в том, что колодец вряд ли сохранился за прошедшие пять столетий.
– Его лаборатория была в погребе, – сказал профессор. – Там теперь кафе… Давайте встретимся в нём после концерта. Я всё продумаю.. А пока мне надо немного вздремнуть. Что-то я слишком переволновался из-за этого золота…
…Потянув за кованое кольцо из чёрного железа, Антон отворил тяжёлую дверь в погреб. Широкие ступени серого камня вели в полумрак кафе. Профессор был уже здесь – сидел за угловым квадратным столиком, озираясь с видом заговорщика.
Стены погреба, сложенные из гранитных валунов, были выбелены известью. Антон спросил чашку грога и сел напротив профессора. Тот выглядел не в пример лучше утреннего – видимо, сон пошёл на пользу.
– Я, кажется, понял, – сказал профессор вместо приветствия.
Антон беспокойно покосился на опустошённую на две трети бутылку виски, стоящую перед ним.
– Возможна ли вообще трансмутация элементов? – продолжил профессор. – Можно ли получить золото из свинца?
– Разумеется, можно, – пожал плечами Антон. – Это теперь называется ядерным синтезом.
– Вот! – торжествующе произнёс профессор. – Но он слишком дорог, да? А низкотемпературный ядерный синтез возможен?
– Теория его не отвергает, – ответил Антон.
– Но ведь в пятнадцатом веке не было этой теории! Она возникла, когда люди решили, что элементы должны как-то переходить один в другой. Вы понимаете теперь, что открыл Фламель? – спросил профессор. – Не способ получать золото, нет… Кому оно нужно, это золото, если его станет очень много! Он открыл способ изменять мир. Он понял: чтобы изменить мир, надо изменить себя. Вначале представить себе, что ты хочешь, в мельчайших подробностях, а затем, производя набор стандартных действий с горном и ретортой, которые до того никакого результата не давали, получить… философский камень, например!
И как только это свершится, ты поймёшь, что золото тебе не нужно. Потому что для того, чтобы его получить, ты только что изменил физику этого мира, а значит, и весь мир! Потому что всё, что ты можешь купить за золото, – и даже то, что не можешь, вечную жизнь к примеру, – всё стало тебе доступно. Главное – твёрдо знать, что ты хочешь, и это станет твоим!
– Вот тут-то и начинается самое сложное, – заметил Антон, слушавший профессора довольно рассеянно. – Рано или поздно любой разумный человек поймёт, что единственное, что ему по-настоящему нужно – это перестать быть человеком из плоти и крови и бесплотным духом вернуться домой, к родному Свету; а это нам и так обещано, каждому в своё время… И научившись управлять миром, обретя бессмертие и все прочее могущество, лишь закрываешь себе дорогу к Дому… Впрочем, до смерти ещё надо дожить. Так что с колодцем, профессор?
– Я успел просмотреть в здешнем архиве все сохранившиеся планы усадьбы, – с грустью сказал профессор, – и уверен, что как минимум двести лет никакого колодца не существует.
– Откуда же здесь берут воду? – изумился Антон.
– Из целебного источника, украшенного статуей Нарцисса, – ответил профессор. – Статуя девятнадцатого века работы неизвестного скульптора не сохранилась, но источник до сих пор исправно снабжает музей водой. Ваш грог приготовлен на этой воде… целебной…
Профессор задумался.
– Тинктура? – спросил Антон.
– Скорее, её эманация… – медленно произнёс профессор. – Вода собирается метрах в пятидесяти и стекает к источнику по трещинам в граните. А наверху – каменная чаша (я давно подозревал её искусственное происхождение), заросшая ряской и кувшинками, вся в зарослях боярышника… Значит, там…
На поверхности земли, похоже, разыгралась буря; её вой через каминную трубу проникал в погреб. Антон заказал ещё грога.
– Простите бестактный вопрос, – сказал профессор, – какая мысль была для вас самой важной… допустим, вчера?
– Мы размышляли, где взять золотой запас для выпуска республиканской валюты, – улыбнулся Антон.
– Что же, кажется, эта проблема разрешилась, – сказал профессор.
…Ужасной силы ветер нёс вдоль аллей парка тучу опавших листьев, обломанных веток, сбитых с деревьев птичьих гнёзд и шишек. Где-то наверху задрожала и лопнула басовая струна. Густые черные снежные тучи плотно закрыли небо над городом С***…
[1]Никола Фламель. «Алхимия». Завещание.
Об авторе:
Юрий Шевчук, журналист, радиоведущий, писатель, общественный деятель.
Родился в 1960 году, общественной деятельностью в области охраны окружающей среды занимается с 1979 года. Начинал во Всероссийском обществе охраны природы, в 1986 году организовал свою экологическую организацию – Бюро экологических разработок. С 1989 по 1992 год – член президиума Совета Зеленого движения России. С 1993 года работает на различных должностях в системе Зеленого Креста. В настоящее время председатель Северо-Западного Зеленого Креста России. Учредитель радиостанции «Открытый город», ведущий ряда цикловых передач (1991–2007). Директор и ведущий радиостанции «Свободный Голос» (2006–2008). Сотрудничал с рядом газет и журналов – «Сельская молодежь», «Невское время», «Час Пик», «Петербург: место и время» и многими другими. Автор ряда книг: «Иллюстрированного путеводителя по Ленинградской области», сборника очерков о Ленинградской области «В поисках чистой воды», сборника «Удивительные и загадочные места Ленинградской области», энциклопедической книги «Ленинградская область: территория успешных людей». Автор цикла «Мир в 2050 году» на сайте «Мозгократия». Автор 18 телепередач по книге «Удивительные и загадочные места Ленинградской области». Член Общественной палаты Ленинградской области. Председатель общественного экологического совета при губернаторе Ленинградской области. Член совета по проблемам охраны окружающей среды при Правительстве Санкт-Петербурга. Член общественного совета при Департаменте лесного хозяйства СЗФО.
