Владимирские художники, или Неужто аборигены съели Кукшу?
Слова, что путешествовать лучше летом, – только слова. Попасть во Владимир пришлось как раз по самому лучшему снегу зимы: пушистому, теплому – такому, какой не лежит и часу в столице, тут же истаивает. Но там, в бывшем стольном граде Владимире, он шел и шел и лежал ковром, и на главной улице ранним утром дворники сгребали его классическими деревянными широкими лопатами, а где еще не сгребли – можно было увязнуть.
Белый Владимир. Белые храмы на белом снегу. Строгое великолепие Успенского собора. Потемневший белый камень стен монастыря, принявшего первоначально прах Александра Невского. Остатки золотого века владимирского зодчества.
Белый прах веков.
Улица, которую прежде (как и во многих старых русских городах) называли Большой и о которой Добролюбов, проезжая, писал: «…кондуктор говорит, что только одна улица и есть порядочная во всем Владимире».
Совсем рядом, в пяти минутах отсюда, по горе и под горой разбросаны деревянные домишки, узкие улочки и тот подвал, о котором пойдет, вниз скатываясь, речь. Пока приведем только строки путеводителя, изданного за два года до перестройки: «У царского правительства “не было” денег на благоустройство одного из древнейших городов России».
У последующих правительств, увы, тоже.
Здесь, во Владимире, служил некогда в губернской газете Герцен. Здесь жили знаменитые братья Столетовы – физик и генерал. Здесь, на той же главной улице, стоит один из старейших в стране музеев.
Картины Поленова, Тропинина, Шишкина, Васнецовых, Айвазовского, Куинджи и даже (мало где увидишь) Фешина. Любовно и ностальгически-романтизированно оформлена экспозиция быта дворянских усадеб, коих много было когда-то в губернии. Впечатляет напоминающая иконостас стена портретов русских царей и примкнувших к ним исторических личностей.
Происходила в эти дни в музее и оригинальная выставка бутылок всех времен (около 300 экспонатов, хотя действительность, конечно, богаче), сопровожденная, увы, очень самодеятельными стихами «на заказ». Получасом позже антикварный магазин неподалеку показался достойным продолжением той выставки, только более многожанровым.
На выходе из этого красивого музея угрюмо томился очень вооруженный пятнистый охранник, создавая эстетический контраст. Но вина не его, конечно, а снега, белого снега…
На той же заснеженной главной улице – все приметы времени, вывески причудливо названных баров и кафе – тут, как и во многом, провинция изобретательней Москвы. Долго пришлось опрашивать прохожих: что за памятник, единый в трех лицах, громоздится в центре? Толком всех составляющих памятник лиц не знал никто, лишь смущенно сообщили, что в народе это называется «Три дурака», а то и похуже. По концентрации памятников этот квадрат города явно превосходил все другие: видимо, призван осуществлять зодческую связь времен. Вот по поводу связи времен здешний скульптор и уточнил: «Видите – там Андрей Рублёв? А через дорогу – Ильич. Позы явствуют: Рублёв рисует Ленина».
***
Скульптор очень симпатичный, общительный. За шестьдесят, но бодр и подвижен. Преподает живопись в местном институте. В последние годы обратился к религии (очевидно, на фоне тяжелых болезней в семье) и проповедует неустанно, оставаясь при этом, слава богу, человеком с природным юмором. К иным мировоззрениям терпи́м. Признаков ежедневной творческой работы не видно в его огромной мастерской: приобщение к религии и творческое самовыражение – процессы очень часто обратно пропорциональные…
Скульптор рассказал, что не так давно сюда перебрался художник из Сибири: «Вот его этюды, я их даже использую как учебное пособие на своих занятиях».
Этюды показались интересными, и потом – земляк… здесь, во Владимире, а вдруг еще и знакомый? (Потом оказалось, что Скульптор традиционно перепутал Омск и Томск.)
Так мы попали в прилегающие к центру «шанхайчики» – узкие крутые улочки, по которым вовсю скатывались на санках дети. Как сказал потом Земляк, весной мимо его подвала поток воды идет так быстро, что в его подвал не заходит.
Жилище Земляка и вправду было экзотикой, если применимо это понятие к российской трущобе, которую он, однако, приобрел здесь за немыслимую сумму. Мастерские художников – зачастую экзотика, но эта была поистине берлога: свет дня сюда проникнуть ни в какое время года попросту не мог.
Поэтому низкий потолок был оснащен лампами дневного света. И вообще все было обустроено, как надо для жизни (скажем, в сибирском зимовье, где порядок – закон и весь нужный минимум в наличии и на месте). Две печки обогревали жилище, полки с книгами, картинами и утварью располагались оптимально. Сам хозяин умел в десять минут испечь крупные лепешки (постные, чему рад был Скульптор) и столь же быстро приготовить говяжью печень – лучше любой хозяйки (для гостей мирских).
Все это соответствовало и той скорости, с какой он «пек» свои картины (ибо их немерено, а это только «владимирский период»).
Было удивительно узнать, что ему лет на десять больше, чем выглядит, то есть вовсе не сорок пять.
– Я еще выйду на мировую арену, – сказал он без пафоса и хвастовства.
И хотелось пожелать Земляку в этой его уверенности всего самого-самого. А картины… Что картины? Можно работать днями, годами – и писать хуже… А можно убавить количество и заняться качеством. Но на что тогда жить, на что менять места, познавая белый свет в своем неустанном поиске другой среды и натуры?.. Не говоря уже о самом свете, свете дня, на который он иногда выносит (в подвальный свой двор) работы, чтобы увидеть их все же в истинном цвете…
– Почему перебрался сюда из Сибири?
– Здесь настоящая Русь. А Сибирь – колония России.
– Настоящая Русь… Храмы вместо пятистенок и вместо ивняка ветла?
Нет, мы не спорили с ним. (Гоген – тот, наоборот, в колонию уехал.) Художниками правят иные законы. От Скульптора я знала: он, Земляк, постоянно навещает в больнице уже беспомощного во всех отношениях главу «владимирской школы» живописи, которого, похоже, больше некому навещать.
И еще преподает живопись детям.
Причудлива связь поколений.
***
У хозяина сидел уже гость, тоже художник. Выпивший, но по контрасту с хозяином хмурый. Причина выпивки (с которой он, видно, давно и не без труда завязал) и хмурости (присущей, видно, ему и так) была серьезная: у него в этот день пропала собака. Ее-то он искал, бродя по этим шанхайчикам, и, отчаявшись, забрел сюда, душу утишить и утешить.
– Кукшей ее зовут, – мрачно сказал Художник. – Давно она у нас. Только ее и люблю. В этой жизни. И так с женой плохо живем, а если еще и без Кукши…
Сначала, по правде, взяла досада при виде этого человека: не удастся поговорить с Земляком о его картинах, о Сибири, послушать его («Совершенно оригинальные», – сообщил Скульптор) философские воззрения…
Сразу стало ясно: слушать придется только этого хмурого, который продолжал, почти не закусывая, пить, курить – и говорить. Говорить медленно, с паузами, не глядя на слушателей и не рассчитывая ни на какую обратную связь.
И постепенно его монолог, не меняя темпа, начал набирать художественные обороты, достойные Жванецкого. То, что мы то и дело закатывались хохотом, на автора не производило впечатления. Пережидал, и все. Да мы и за хохот наш почти испытывали неловкость: предмет рассказа был не смешной. Но стиль! Бывают же мастера устного жанра. Попробуйте почитать на бумаге лучших комиков – и что?
Записывать было бесполезно: устный жанр. Однократный. Импровизация. Передаю, очень приблизительно и слабо, фрагменты:
– Объявление, говорите, о пропаже собаки дать? На какие деньги? На какой телефон? У меня его нет. Жена в будку зашла позвонить, вышла – Кукши нет. Да мне в Петушки-то не на что доехать, там домик с огородом.
Был однажды в столице, смотрю – вывеска, выставка. И закрыто почему-то. А уж если я решил попасть… Дергаю дверь, пустите, говорю, я художник! Открыли, пустили. Вид-то у меня был дикий, намеренья странные. Прохожу – не выставка, а прямо офис. Все такие черно-белые, все с животами, с телефонами сотовыми: только в Нью-Йорк можно дозвониться, в Петушки – никогда. Х-художники! И картины висят. Не смог я смотреть долго на эти картины. Они у них такие же, как сами они, черно-белые и с животами.
…Этот человек, казавшийся старше своих лет, был, по сути, из той породы российских мастеров (художников, писателей, поэтов, бардов – список можно продолжить и в другие социальные сферы), которые могут одно и только одно – свое искусство. Монолиты. Они существовали во все века, но именно в этот им назначенный век существование их в своей стране – не то на грани, не то за гранью.
– Он хороший художник, – сказал мне вполголоса в коридоре Земляк. – А собаку его, наверное, уже бомжи съели. Попал я на днях в один такой бомжатник, а у них сковорода огромная с мясом. Откуда? Да собачатина.
Хмурый гость простился с нами от порога. Пошел туда, где ему попадет за выпивку и где у двери уже не встретит Кукша.
***
Побывали мы и в официальных мастерских, современном здании близ центра, посмотрели доску объявлений о периодических выставках местных мастеров, послушали речи старого художника, что вот мог бы писать, как хочет, а пишет как надо – на продажу: чтобы пейзажи дежурные, колорит местный, церковки буколические, иностранцам чтобы нравилось… От этих везде актуальных бесед (и картин) впечатления не помню. Остались только белые храмы на белом снегу – и неотвязная мысль: «Может, все-таки жива Кукша-то?»
Об авторе:
Родом из г. Томска. Мать – лингвист, отец – историк. Училась: Томский университет (филология), Иркутский университет (журналистика), аспирантура МГУ (литературная критика). С 1979 года – член Союза журналистов. С 2003 года – член Союза писателей России. Публикации в газетах и журналах Сибири, Урала, Москвы, Сергиева Посада. Книги: «Накануне дороги» – стихи (Томск, 1989), «Облик» – стихи, проза, журналистика (Сергиев Посад, 2005), «Провожаю сентябрь» – проза, стихи (Сергиев Посад, 2015), «Мы ваши бабушки» – киноповести (Сергиев Посад, 2017).
Лауреат конкурса «Золотое перо Посада». Лауреат Первого всероссийского конкурса им. Геннадия Карпунина в номинации «Поэзия». В последнее время – литредактор и корректор. Живет между Томском и Сергиевым Посадом.
