Во имя отца и сына
Отрывок
В это время с запада, где недавно насмерть стояла упорная пехота красных, как самодовольный кабан, когда ему подносят долгожданный корм, хрюкнуло полевое орудие. Первый выпущенный снаряд с поросячьим визгом перелетел через железнодорожную привокзальную площадь. Он упал и взорвался в метрах трёхстах от неё, не достигнув намеченной цели, поэтому не причинил никакого ожидаемого вреда белоказакам, которых по приказу генерала Шкуро выстроили на этой площади для показательной казни отца и сына Богацковых. Второй снаряд, выпущенный сразу вслед за первым, не долетел до железнодорожной привокзальной площади и, сотрясая воздух, разорвался в ближайшем от этой площади хуторском переулке. Во время приближения каждого из этих двух снарядов, пугающих своим хрюканьем, люди, собравшиеся на площади, втягивали головы в плечи и с испугом ждали третий – как они считали, самый опасный снаряд, который, по их соображениям, должен был упасть и разорваться непременно посередине площади и натворить там много людской беды, – но не дождались. Видимо, у красных таких снарядов больше не было, или они приберегли их скудные остатки для другого – более подходящего и серьёзного случая.
В связи с тем, что красные небезуспешно наседали на хутор Романовский с трех сторон, бывалый палач Павел Грязнов поторопился поскорее успеть препроводить отца и сына Богацковых к виселицам на место казни. Ему показалось, что эти две виселицы, сколоченные на скорую руку из свежесрубленных кривых стволов акаций и установленные поодаль, посреди привокзальной площади, вымощенной булыжником, с нетерпеливой сиротливостью поджидали своих жертв.
Корнея Кононовича и его сына Петра Корнеевича по дороге к месту намеченной казни сопровождал бывший однополчанин Петра Корнеевича, урядник Павел Грязнов. Года полтора тому назад, во время Первой империалистической войны, они вместе служили на Юго-Западном фронте. Там Павел Грязнов проявил себя среди остальных казаков как заядлый картёжник, а нынче судьба их свела снова на хуторе Романовском. Теперь Павел Грязнов с безучастным видом на лице преспокойно шагал рядом со своим обречённым бывшим сослуживцем.
Вдруг Пётр Корнеевич вспомнил случай, когда он в последний раз играл с азартным Павлом Грязновым в карты, и живо поинтересовался:
– Ты коды ето, Павло, думаишь отдать мине свой долг? Совисть надыть иметь!
Грязнов с наигранным удивлением глянул на своего бывшего сослуживца и, притворившись забывчивым, хмыкнул:
– Какой ты ето ишшо долг приплёл перед смертью, скажи мине на милость?
Тогда Пётр Корнеевич поторопился ему напомнить:
– А пять тысяч, што ты тады проиграл мине в карты. А ну-ка вспомни, любезный, – и, не дождавшись ответа, тут же поспешил уточнить: – Кажись, ето было тады, коды мы стояли в селе Катановичи, под Барановичами, во время передыху после боя. Как раз у Первую империалистичецкую на Западном хронте ето было. – Потом посмотрел забывчивому должнику прямо в глаза и спросил: – Ну што? Теперича, небось, вспомнил, али уже память совсем отшибло?
Павел Грязнов закатил плутоватые глаза под лоб, сделал вид, будто напрягся и долго тужился для того, чтобы вспомнить.
– Ах вон ты о чём, – наконец сказал он.
Пётр Корнеевич обрадовался и, глядя на своего бывшего сослуживца, торжествующе усмехнулся и выпалил:
– Значитца, всё-таки вспомнил, бестия ты самая поганая!
Павел Грязнов ещё сильнее закатил глаза под лоб и присвистнул, потом скороговоркой сказал:
– Ежели, Петро, я тибе должон, то, как говорится, в таком случае абсолютно не спорю! Но отдам, конечно же, не скоро, а будишь домогаться, я такой казак, што могу и отказаться! – Потом издевательским тоном прибавил: – Ты, Петро, ето, за мой долг не дюжить переживай. Я етот свой долг тибе обизательна отдам, но, видать, теперича уже тольки на том свете, ежели, конешно, судьба нам с тобою опять дасть возможность свидеться.
Пётр Корнеевич, превозмогая боль в простреленной ноге, с большим трудом продолжал продвигаться вперёд по направлению к виселице. Вдруг ему стало до слёз обидно, когда он почувствовал свою беспомощность и неотвратимую обречённость.
Возле виселиц Корней Кононович приостановился и попытался помочь своему ослабевшему сыну подняться на эшафот. Пётр Корнеевич поглядел на отца с брезгливой жалостью, оттолкнул его руку и с врождённой упёртостью сказал:
– Не надо, папаня, теперича я и без твоей помочи как-нибудь обойдуся.
Корней Кононович с тревогой и недоумением посмотрел в лицо сына, исполненное злой решимости.
Рядом у дороги, сбоку примыкающей к привокзальной площади, в лоснящихся белых фартуках чинно расхаживали два длинноклювых ворона и со знанием дела разгребали конское дерьмо. Верховой ветер, который здешние казаки называли ставропольцем, гудел с надрывом, а когда он, как сумасшедший, врывался в затишек на перрон возле здания железнодорожного вокзала, то завихрялся и дальше разносил по привокзальной площади обрывки газет, остатки пшеничной соломы, чернозёмную пыль и другой мусор.
Пётр Корнеевич подавленно вздохнул и опять, превозмогая боль в ноге, напрягся, а затем с большим трудом поднялся на помост, сколоченный из грубых деревянных досок. Его суровые и печальные глаза смотрели на отца с холодным отчуждением. Корней Кононович тоже поднялся вслед за сыном, перекрестился и повёл вокруг отрешённым взглядом. Выглядел этот пожилой сгорбленный казак жалким и трогательно смешным в своём искреннем старческом горе.
Руки у Корнея Кононовича не были связаны верёвкой, видимо, белогвардейцы не сочли нужным их связать или впопыхах забыли это сделать. А руки Петра Корнеевича были сзади слабо связаны верёвкой, которая ранее, как он определил, служила у хуторян налыгачем[1] для домашнего скота, поэтому молодой казак ощутил, что она действительно изрядно пропахла их терпким потом.
Палач Павел Грязнов стоял и безмерно маялся у виселиц, потому что он с особым напряжением поджидал офицера из штаба генерала Шкуро, который должен был зачитать приказ насчёт повешения приговоренных к смертной казни, только после этого Грязнов мог его исполнить, а ему уже не терпелось.
Пётр Корнеевич до того, как палач выбьет у него из-под ног деревянную подставку, постарался без особого труда развязать верёвку на своих руках. Возможно, кто-то из белых казаков второпях слабо её завязал и забыл затянуть покрепче.
В отцовской фигуре Пётр Корнеевич с ужасом увидел столько беспомощной казачьей гордости, что, может быть, в первый раз за всю сознательную жизнь ему стало жаль его. Таким угнетённым он своего отца ещё никогда в жизни не видел и без всякой обиды на него вдруг вспомнил, как в детстве отец, пытаясь образумить его, заслуженно порол арапником нещадно и неоднократно. А вот простить отцу обиду за его теперешнее предательство, после чего он очутился на этом помосте, никак не мог.
Корней Кононович с болью на лице посмотрел на беспомощного сына, и все обиды на него как рукой сняло. Всё-таки родной сын – как он, христианин, не простит ему перед самой смертью все его старые прегрешения и недавний несмываемый позор предательства Государя и Отечества, когда он, находясь под Екатеринодаром, вдруг оставил свой родной Кавнарский полк и с необычайной лёгкостью перешёл на сторону давно ему ненавистных красных. Поэтому старый казак, не желая того, упал духом и почувствовал себя разбитым и надломленным. Вдруг какая-то неподвластная Корнею Кононовичу сила гнева выплеснулась из его оскорблённой казачьей души и заставила полного георгиевского кавалера выпрямиться как пружина. Низкорослый палач Грязнов, усердствуя больше положенного, вскочил на подставку и с большим трудом постарался поправить на шее старого казака верёвочную петлю. Корней Кононович с врождённой брезгливостью небрежно отстранил от себя его ненавистную руку и озабоченно, с напряжением в лице обратился к сыну Петру Корнеевичу:
– А напоследок, Петро, я тибе, сынок, хочу сказать, поверь мине, дураку старому, што я ради твоего же спасения усю жизню старалси, – поклялся он перед казнью и, не теряя самообладания, сам расправил на своей бычьей шее петлю из жёсткой конопляной верёвки, намереваясь с подобающим казаку достоинством принять неотвратимую смерть. Пётр Корнеевич с нескрываемым удивлением посмотрел на отца и с ужасом подумал, а в своём ли он уме.
Корней Кононович с окаменелым лицом стоял на помосте перед виселицей и всячески старался сохранять своё гордое казачье достоинство. При этом он с нескрываемой брезгливостью, как затравленный волк, косился на палача Грязнова. Потом старый казак с безразличным выражением лица поправил на своей широченной груди свой серебряный крестик, который висел у него на шее, на гарусной нитке, рядом с конопляной петлёй. Его сын Пётр Корнеевич сделал следом за отцом то же самое.
Вдруг Корней Кононович спохватился, посмотрел на сына с сожалением и сказал:
– Видел, Петро, Бог, што я, сынок, не хотел твоей смерти. Но, видно, вездесущий бес-искуситель меня попутал во время тогдашней станишной облавы и твоей поимки.
Отец и сын, каждый по-своему, в душе прекрасно понимали, что упрямая и неотвратимая, неизбежная смерть неумолимо приближалась. Корней Кононович троекратно перекрестился, полушёпотом сотворил молитву и в отчаянии пробормотал:
– Будьте вы все прокляты – и красные, и белые, христопродавцы, – и лицо его сделалось печальным и серьёзным.
Пётр Корнеевич был взволнован не меньше, чем отец, но вида старался не показывать. При этом он сухо покашливал и с напускным безразличием, глядя по сторонам, то и дело щурил наполненные грустью чёрные глаза, зрачки которых потеряли прежний здоровый блеск. За целую ночь сплошных переживаний в подвале кожа на его щеках стала выцветшей и дряблой.
Хладнокровие Петра Корнеевича вдруг взбесило палача Грязнова, и он хотел огреть его плёткой, но с места побоялся тронуться и подумал: «Етот, чертяка, такой, што можить и сдачи дать!»
Поэтому он терпеливо начал ждать нужной команды офицера, прибывшего из штаба генерала Шкуро, чтобы немедленно выполнить его приказ о повешении отца и сына.
Отцовское скрытое напряженное волнение, видимо, передалось и его сыну. Умирать молодому казаку было совсем не страшно, но сердце скребла обида, что не удалось дожить до победы мировой революции. При этом он был твёрдо уверен: рано или поздно справедливость на Кубани восторжествует и всё в этом огромном российском мире станет на свои законные места. А у него в голове, вытесняя всё остальное, ещё долго продолжали пульсировать едкие мысли о победе мировой революции. На душе у молодого казака ощущение было такое, словно там кошки нагадили, и сразу стало ему тошно смотреть на весь белый свет. «Скорей бы конец», – нервничая, подумал Пётр Корнеевич. Другого желания у него уже не было.
Всполохи молний обозначились на западе – значит, скоро быть дождю, мысленно определил Корней Кононович. Со скучающим видом и с пренебрежением к смерти стоял он на своём деревянном помосте с гордо поднятой головой. Некоторое время этот старый казак безразлично смотрел на растревоженную предстоящей казнью привокзальную площадь.
Несмотря на смертельную опасность, которая молниеносно и с невообразимым криком и гиканьем надвигалась на хутор Романовский с трёх сторон, тем не менее на эту привокзальную площадь валом валили любопытные хуторские зеваки, и остановить их было невозможно. Корней Кононович медленно расправил сбившуюся кудель своей бороды и взглядом обречённой птицы обвёл ненавистные ему белоказачьи шеренги.
Пётр Корнеевич стоял на эшафоте в ожидании своей скорой прискорбной участи и, с напряжением выискивая глазами жену Ольгу, которая привезла его вместе с отцом на хутор Романовский, нетерпеливо вглядывался в толпу собравшихся зевак. Вскоре, к своему удивлению, почти у себя под носом, где и не ожидал, наконец он увидел свою дорогую жену. Хотел крикнуть ей на прощание, что он её крепко любит, но передумал – побоялся выглядеть слюнтяем в глазах собравшихся.
А тем любопытным зевакам, которые стояли около виселиц, показалось, что отчаявшемуся Корнею Кононовичу не терпелось встретить свою смерть с каким-то холодноватым, подчёркнуто-вызывающим пренебрежением. Всё это оставило отпечаток на его окаменевшем лице. Затем любопытные зеваки с ужасом увидели, как этот старый кряжистый казак, познавший мирскую суету и бренность нелегкой казачьей жизни на кубанской земле, с достоинством поправил на своей бычьей шее шершавую петлю верёвки. А когда он повернулся к сыну Петру, они услышали, как он растроганно сказал:
– Видел Бог, сынок, что я хотел сделать для тибе в етой жизни как лучше, а получилося, как видишь, усё наоборот.
Но в глазах Петра Корнеевича он увидел такую леденящую ненависть, что в изумлении поднял кустистые брови. Старую обиду на сына у Корнея Кононовича как рукой сняло. Будучи от природы казаком упёртым, он ещё никогда в жизни не позволял себе изменять своим старым правилам и не привык расслабляться перед кем бы то ни было.
Глаза Петра Корнеевича горели возбуждённо и зло. Он старался не смотреть на отца, а глядел в землю. А у Корнея Кононовича в уголках глубоко запавших глаз собрались мелкие бороздки лучистых, но грубых морщин. Его лицо как-то сразу постарело. Опять обратившись к сыну, он не утерпел и упавшим голосом сказал:
– Ну, с богом, Петро, прощай, сынок, и не поминай мине, старого, лихом. – И по лицу его покатились скупые горошины слёз. – А если дасть Господь и прийдётся нам с тобою свидеться на том свете, то усмири свою гордыню, не сторонись и не чурайся отца своего!
Пётр Корнеевич, покусывая бледные, обескровленные губы, выпрямился, тряхнул непокорной головой и проглотил ком слюны, подступившей к горлу. Поэтому он от беспомощной обиды заскрипел стиснутыми зубами. Твёрдая решительность, доставшаяся ему от Богацковой упёртой породы, видимо, навсегда осталась непоколебимым состоянием его души.
– Нет, папаня, видать, и на том свете у нас с тобою дороги будуть разные! – скупо процедил он сквозь зубы. В его голосе звучали непримиримость и озлобленная досада.
Корней Кононович непонимающим взглядом посмотрел на раздражённого сына.
Вскоре, как показалось палачу Павлу Грязнову, который в нетерпении стоял около виселиц, где-то с северной и южной стороны от здания железнодорожного вокзала послышались угрожающий топот лошадей и отчаянное гиканье лавины красных конников. А с запада с каждой минутой тоже нарастали весьма ощутимые топот конских копыт, дикое ржание и храп взмыленных лошадей.
Одним из первых ворвался на привокзальную площадь заполошный пулемёт по имени «максим», установленный красными на их лихой тачанке. Молодой красноармеец, не знавший страха, будто играючи нажимал на гашетку звягучего пулемёта и безжалостно поливал горячим свинцом в панике отступавших белоказаков. Этот скуповатый, но послушный пулемёт с пулями расставался только потому, что неукоснительно выполнял твёрдую волю своего молодого неустрашимого хозяина, который уничтожал злейших врагов мировой революции. Остроконечные пули, что выглядывали из патронов в длинной обойме, которая торчала в прожорливой пасти пулемёта по имени «максим», были похожи на оскал зубов кровожадного зверя.
Сама обойма, извиваясь по-змеиному, отплясывала какой-то заразительный танец, прославляющий жажду неминуемой смерти. Когда пулемёт сеял смерть среди белых казаков, то он, утверждая торжество дьявола-убийцы, захлёбывался от восторга. Этот издевательский, дьявольский хохот азартного пулемёта продолжал преследовать врагов пролетарской революции по скучным хуторским улицам до тех пор, пока и сам наконец не захлебнулся от чрезмерной жажды.
Вскоре огненное кольцо окружения вокруг хутора Романовского, где, как кот в мешке, заметались белые, трагически сомкнулось. Вот тут и началась бешеная и кровопролитная сабельная схватка не на жизнь, а на смерть.
Нервы у генерала Шкуро на этот раз не выдержали и, видимо, лопнули. Предчувствуя своё катастрофическое и безнадёжное положение, он не раздумывая отдал приказ немедленно прорываться на восток, в сторону Армавира.
Казалось бы, шансов остаться живым у генерала Шкуро не было. Однако ему и на этот раз крупно повезло, и – хотя и с большими потерями – он благополучно вырвался из окружения. Во время прорыва окружения взвизгивали лошади, теряя своих белогвардейских седоков, а позади оставшихся в живых угрожающе сверкала на солнце смертоносная сабельная сталь краснозвёздных всадников.
Наконец с западной стороны над садами хутора Романовского, а потом и над привокзальной площадью с диким остервенением и с ополоумевшей хрипотцой пронеслось торжествующее и победное «ура» красных конников. Сметая всё, что мешало им на пути, они бросили разгорячённых коней вперёд, к виселицам, так как заранее были осведомлены, что белоказаки сегодня собирались казнить их единомышленника. Протиснуться туда им мешали толпы зевак. Тогда они, размахивая во все стороны нагайками, ещё больше горячили своих вздыбленных лошадей, кричали и требовали, чтобы замешкавшиеся зеваки немедленно расступились.
Горбоносый вахмистр Павел Грязнов, выполнявший роль палача, слишком поздно понял, что мешкать для него стало весьма опасно. Тогда он, как подвыпивший мясник в торговой лавке, второпях подбежал к виселицам. Тут пришлось невольно вспомнить, что именно ему, как незаменимому заплечных дел мастеру, генерал Шкуро доверил такую ответственную роль, и он не мог её не исполнить должным образом. Поэтому палач Грязнов теперь самоуверенно и с наигранным пренебрежением к смерти начал колдовать около виселиц. Чувствовалось, что этот с виду плюгавенький казачишка любил выполнять своё привычное дело с холодным сердцем и с видом человека, озабоченного только тем, чтобы с честью осуществить постоянную работу и угодить привередливому и властолюбивому генералу Шкуро. Стоит заметить, что генерал Шкуро не каждому своему подчинённому поручал такое ответственное задание. Плохого результата он и не ожидал от этого исполнительного и радеющего о деле казака, но, как всегда, привык считать ниже своего достоинства должным образом поблагодарить его за безупречную службу. Всю свою сознательную жизнь генерал Шкуро старался окружать себя такими преданными казаками, как Павел Грязнов. А в выборе таких казаков он, благодаря своей прозорливости, никогда не ошибался.
Палач Павел Грязнов, не дожидаясь где-то затерявшегося штабного офицера, ответственного за казнь, решил исполнить приказ о повешении самостоятельно.
– Приготовиться! – нарочито громким, ободряющим голосом скомандовал он своим двум конвоирам и, сохраняя едва сдерживаемое хладнокровие, поглядел на Петра Корнеевича с плохо скрываемой ненавистью. При этом Павел Грязнов лихорадочно торопился, поэтому и не подумал пощадить своего старого сослуживца – а такая возможность среди всеобщей паники на площади у него была. Тем самым он мог бы добиться у красных в случае своего пленения заслуженного снисхождения. А у Петра Корнеевича, естественно, дружеского уважения, к тому же он мог бы простить ему и старый карточный долг.
Уже совсем близко от виселиц на хуторских улицах, прилегающих к площади с северной стороны, стали нарастать злые пулемётные очереди и весьма ощутимый топот конских копыт, дикое ржание и храп взмыленных лошадей. Лихая красноказачья конная лавина вслед за тачанкой с пулемётом максим с диким остервенением и гиком наконец ворвалась на привокзальную площадь и смешалась с перепуганным народом, который в панике бросился врассыпную.
Двое казаков возле виселиц устали стоять в напряжении со своими казачьими карабинами наперевес, забеспокоились и с брезгливостью на лице посмотрели на палача, недовольные его медлительностью. Разгорячённый палач Грязнов, потерявший в панике самообладание, но привыкший чётко выполнять свою работу, с особым шиком выбил опору из-под ног сначала у отца, а затем и у сына – и сразу бросился бежать к железнодорожному вокзалу. Двое казаков-конвоиров вскинули ремни своих винтовок себе на плечи и в панике, спасаясь бегством, опрометью побежали следом. Там, у коновязи, они намеревались сесть на коней и вместе с остальными казаками попытаться прорваться на восток. В это время из разношёрстной толпы вышел вперёд мужчина, мгновенно выхватил револьвер из потайного кармана бешмета и хладнокровно выстрелил палачу Павлу Грязнову прямо в затылок. Таким же образом он уложил и двух его помощников, потом не спеша сунул свой револьвер обратно в потайной карман, а сам, как иллюзионист, растворился в толпе, которая даже не успела охнуть от неожиданности. Во время падения палач Грязнов дёрнулся вперед и, не подавая никаких признаков жизни, упал лицом на мостовую, вымощенную речной кубанской галькой. Мужчина, который оказался рядом с ним, смачно высморкался ему на спину. Потом он пренебрежительно стряхнул туда же и тягучую зелёную массу, которая застряла у него между пальцев, а остатки сырости тщательно вытер о полу своего бешмета.
…Свалившееся горе так сломило Ольгу, что после глубочайших ночных переживаний она выглядела как умом тронутая. С отрешённым видом, ничего не видящим взглядом она наблюдала за происходящим на привокзальной площади. Она явно плохо соображала и долго не могла понять, почему люди вокруг охают, ахают и возмущаются происходящим…
…Нарастающее приближение красных Пётр Корнеевич воспринял с тупым и холодным безразличием и сразу ощутил, как петля у него на шее начала затягиваться мёртвой хваткой. Медлить больше было нельзя, поэтому он цепко ухватился за неё пальцами обеих рук и что было сил начал её разжимать. Вскоре это ему удалось, и он успел глотнуть немного спасительного воздуха…
На этот раз доблестный генерал Шкуро с жалкими остатками своих отчаянных казаков всё-таки успел вовремя выскользнуть из мешка окружения. Недаром ему мать не однажды говорила, чтобы он помнил, что родился в рубашке.
Красные казаки, безуспешно преследуя генерала Шкуро, матерились, что упустили такую крупную добычу. После старых головокружительных успехов теперь уже генералу Шкуро самому пришлось позорно спасаться бегством от каких-то неучей в военном деле. Обидно, но что поделаешь.
В этот ответственный момент красный лихой конник Василь Шматко первым как коршун подлетел к виселицам на своей разгорячённой лошади. Он ловко, словно играючи, взмахнул саблей над головой Петра Корнеевича, секанул верёвку, и тот рухнул на деревянный помост вместе с обрубком конопляной верёвки на шее. Другой не менее проворный казак следом за Василем Шматко привычным взмахом сабли обрубил тугую верёвку почти под самой перекладиной виселицы над головой Корнея Кононовича, который тут же упал на помост рядом с сыном.
Когда шею Корнея Кононовича освободили от туго затянутой петли, предательская синюшность, предвестница смерти, уже образовалась на его неестественно перекошенном лице, а также успела присесть на шее и на груди под нательным крестиком, который висел на гарусной нитке.
Другие красные конники вместе со своим лекарем, как только добрались в этой суматохе к месту казни, соскочили с разгорячённых коней на землю, окружили виселицу и с любопытством и озабоченностью стали рассматривать лежавших на земле. Оба, Корней Кононович и его сын Пётр Корнеевич, как им показалось, не подавали признаков жизни. Не в меру большой посиневший язык Корнея Кононовича вывалился изо рта – как будто для того, чтобы подразнить припозднившихся спасателей за их медлительность и нерасторопность. Корней Кононович, как определил лекарь, который имел опыт в подобных делах, был уже мёртв. Тёмно-синие с багровым оттенком пятна смерти вытеснили на лице старого казака живую розовость и пошли вовсю гулять по всему коченеющему телу.
В это время к лекарю протиснулся знакомый ему казак Василь Шматко, который снял шапку, перекрестился и тихо произнёс:
– Жить бы ишшо да жить бы етому кряжистому старому казаку. Ему ить с виду и сносу никода б не было. Но, как видно, не судьба!
Когда лекарь вместе с Василем Шматко освободил шею Петра Корнеевича от остатков обрубленной петли, они увидели, как тот начал подавать слабые признаки жизни и с мучительным трудом хватанул ртом живительный воздух.
Василь Шматко, глядя на него, обрадовался.
Сначала Пётр Корнеевич открыл глаза, осмотрелся вокруг и попытался понять, где он находится и что здесь происходит. Окружившие его красные казаки торжествовали. Пётр Корнеевич, глядя на них, не мог сообразить, как он здесь очутился и откуда взялись эти незнакомые, но доброжелательные люди, которые старались ему всячески угодить. Сперва ему непременно захотелось сообщить окружающим свою удивительную новость, что вроде бы он заново на свет народился. Поэтому ему после какой-то издевательской беспомощности душераздирающим агукающим голосочком новорождённого и писклявого младенца пришлось выкрикнуть что-то невразумительное и здравым умом непостижимое.
Каково же было удивление его бывших однополчан, когда Пётр Корнеевич всё-таки ожил, но его глаза от натуги во время нахождения в петле были налиты кровью. Крайне поражённый казак Родион Кривошапкин в красных революционных шароварах и с синюшным шрамом через всю правую щеку, который стоял в изголовье у Петра Корнеевича, не выдержал, толкнул в бок рядом стоявшего сослуживца.
– Ты подывысь-ка, Васыль, ты тольки подывысь, як с того свиту наш Пэтро вэрнувси, – захлёбываясь от удивления, ужаснулся Родион.
Тогда перевозбуждённый Василь ткнул пальцем в Петра Корнеевича и ему торжествующе заметил:
– Однако вызучий же ты, курва, оказалси! Забодай тебэ комарь!
Родион Кривошапкин потрогал указательным пальцем обезображенное лицо, оживился и произнёс взволнованную речь:
– Такэ вэзинья, товариш Васыль, – сказал он победоносным голосом и загадочно улыбаясь продолжил: – Придстав, Васыль, такэ чудо бувае нэ часто, и усэ ето происходить тольки благодаря нашиму Господу Богу! Мэни тожить года два тому назад крупно повызло, за шо и молюся я счас Богу. – Тут он поднёс палец к правой щеке и для подтверждения сказанного провёл по своему глубокому шраму.
Василь, весьма любопытный красный казак, нагнулся к Петру Корнеевичу, когда тот зашевелился, и спросил:
– А ты при ком у красных служил, уважаемый? Чтойся обличность твоя дюжить мине знакомая.
Пётр Корнеевич через силу, с большим трудом ответил:
– К придмеру, в лютую зиму, коды отступали на Святой Крест, уместе с командиром нашей красной бригады Иваном Кучубеем пришлося горя хлебнуть по самаи ноздри.
Василь оживился, поморщил лоб и напряг свою память.
– Знаю, – сказал и не без удивления добавил: – Чиво ж мине не знать етого казака-отчаюгу! Мы уместе с ним росли у станице Александро-Невской Кавказского отдела! – и вдруг придирчиво поинтересовался: – А не ты ли, уважаемый, случайно возли Екатеринодара к нам от белых переметнулси?
– Было такое дело! – с большим трудом подтвердил Пётр Корнеевич.
Василий дёрнул за уздечку своего нетерпеливого коня, который сзади упёрся мордой ему в спину:
– Вот зараза ты, Петро! Чиво ж ты сразу не сказал? А я Василь Шматко, можить, помнишь такого?
Петру Корнеевичу стало трудно говорить, но, превозмогая боль в своём во время пыток побитом теле, он собрался с духом и отрицательно замотал головой:
– Нет, Василь, ты мине хучь убей, но я тибе штось никак не припомню.
Василь Шматко ликовал и торжествовал, несмотря на то, что Пётр Корнеевич так и не смог его признать.
– А я, Петро, рад, што мы опять свиделись. Кады оклимаешьси, тады, можить, и вспомнишь про мине! – ликовал он и на прощанье подбодрил: – А теперича, казак, давай поскорей поправляйси и обязательно поспеши к нам на подмогу. А мы счас погоним врагов мировой революции и будим гнать их до тех пор, пока не порубаем усех до одново. Таким нетути места на нашей рассейской земле.
Об авторе:
Заярский Виктор Никитович родился 12 декабря 1936 года на Кубани – в глухомани, на хуторе Верёвкин Тбилисского района Краснодарского края. В 1963 году окончил Одесское Высшее инженерное морское училище по специальности «инженер-механик атомных и дизельных установок». С того же года работал механиком загранплавания на сухогрузном теплоходе «Симферополь» Черноморского морского пароходства (Одесса), а в 1964 году перевёлся в Управление нефтеналивного флота, которое было организовано в городе Новороссийске, где работал механиком более двадцати лет на многих танкерах. За время работы побывал во многих странах и портах мира.
В 1982 году в Краснодарском книжном издательстве выпустил книжечку для детей и юношества «Первая вахта», в которую вошли четырнадцать рассказов, объединённых темой нравственного выбора трудной, но романтической профессии моряка дальнего плавания. В 1990 году в Краснодарском книжном издательстве издал сборник повестей для детей и юношества «Время покажет», в которую вошли две повести, объединённые темой нравственного выбора, поставленного перед молодым поколением эпохой пятидесятых-шестидесятых годов прошлого столетия. В разные годы в Москве издавал свои морские рассказы для детей и юношества в таких журналах, как «Вокруг света», «Морской флот», «Юный натуралист» и других.
В 2019 году в екатеринбургском издательстве «Издательские решения» по лицензии RIDERO автор издал книжечку своих скромных стихотворений «Обманчив ветер перемен» и сборник рассказов для детей и юношества «Седьмое чудо света», бумажная и электронная версии которых в настоящее время с успехом продаются на многих торговых книжных российских площадках. В том же году в журнале «Москва» была напечатана большая подборка стихотворений В. Заярского «Какую-то печаль вселяет в душу осень».
За цикл стихотворений «Стихи о России» Виктор Никитович получил литературную премию «Золотое перо Руси» – так же, как и за сборник рассказов для детей и юношества «Седьмое чудо света».
В 2019 году в питерском издательстве «Супер» издал свой роман «Во имя отца и сына». Вышеупомянутое произведение повествует о трагической судьбе кубанского казачества в годы Великой смуты в России начиная с 1917 года.
В 1987 году киносценарий В. Заярского «Поживём – тогда увидим» был назван в числе пяти лучших на закрытом конкурсе, который проводило Госкино Украины совместно с киностудией имени Довженко. Этот киносценарий был рекомендован для экранизации на Одесской киностудии. К сожалению, хотя и началась в то время дешёвая перестройка, кинофильм по сценарию автора снять так и не удалось в связи с тем, что проблемы, поднятые в нем, оказались слишком острыми, а их раскрытие было неприемлемым для советских партийных идеологов.
[1] Налыгач – часть воловьей упряжи, верёвка, привязанная концами к рогам обоих волов.
