Горемыка
Рассказ
Пятилетняя Дашенька украдкой от взрослых каждый день прибегала на деревенское кладбище к своей маме, которую похоронили неделю назад. Она горько плакала над могилой, звала мать вернуться и жить с ней вместе, как раньше жили. Но мама не отзывалась на ее слезные просьбы.
От горькой обиды Даша плакала и припадала губами к ее фотокарточке, вделанной в рамку со стеклом и прибитой к деревянному кресту. Ей казалось, что ее мама будто шутила над ней, оставив ее одну. Она смотрела на нее с фото с доброй улыбкой, и ей казалось, она из какой-то другой жизни, о которой не помнила, но маму помнила – уже больную и ласковую с ней. И тогда она начинала всхлипывать, а потом и рыдать во весь голос. Утомившись от слез, Даша устало брела домой в свою деревню, находившуюся в пятистах метрах от кладбища. Дорога была хоть и не шибко далекой, но домой она приходила вконец обессиленной и, ополоснув в ведерке босые ноги, устало ложилась на мамину кровать, в которой она умерла, и на короткое время засыпала. Даша так сильно уставала постоянно думать о маме, что голова начинала болеть и, казалось, силы ее совсем покидали, но больше думать ей было не о ком, да и не хотелось. Она ведь в этой жизни еще мало кого знала, чтобы о ком-то так много задумываться, как привыкла думать о своей маме.
Ее тяжелые раздумья в вечерних сумерках сердитым голосом прерывала тетка Агафья, жена дяди Андрея, родного брата ее мамы, и выговаривала ей: «Все дрыхнешь и дрыхнешь, слезливая горемыка, хоть бы делом каким занялась, а то все слезы льешь и льешь да своим видом унылость на всех наводишь. Взбодрись хоть маленько, поиграй с подружками, отвлекись, а мамки типеря у тебя никогда не будет, раз померла, привыкай уж как-нибудь к своему горюшку». Даша еще не знала, как ей можно привыкнуть к ее горюшку, но с подружками играть без мамы не хотелось, а взбодриться тоже не умела и просто делала все по домашней работе, на что ей указывала тетка. Изредка в ее маленькую комнатку, где они жили с мамой, заходил дядя Андрей, крупный, грузный, обычно с заросшим щетиной лицом, от которого всегда исходили запахи трактора и свежей скошенной травы. Даше нравились эти запахи, она к ним привыкла. Он устало присаживался к ней на кровать и глухим голосом спрашивал: «Ну как ты, моя дитятка, все поди-ка маешься со своим горюшком?» И гладил ее по головке своей сильной грубоватой рукой. В ответ она припадала мокрым лицом к его руке и молча давилась слезами. При этом ей очень хотелось обнять его ручонками за шею, повиснуть на ней и прижаться к его лицу, но она стеснялась это делать, думала, обидится. Кроме того, раньше, когда жива была мама, у нее такого желания при виде дяди Андрея не появлялось. Своего родного отца она не помнила и никогда не видела.
Тетка Агафья иногда с глухим раздражением говорила, будто ее укоряла, что она нагулянная, а вот хорошо это или плохо, она еще не понимала. Но почему-то не хотела, чтобы ее так называли, и смутно догадывалась, что этим прозвищем обижают ее и беззащитную маму.
Она помнила ее всегда больной, постоянно лежащей вот на этой кровати под ватным одеялом, в красной шерстяной кофте, всегда бледной, с тонкими чертами изможденного лица. Сколько помнила себя Даша, она играла в куклы возле мамы, при этом о чем-то с ними тихонько разговаривала и улыбалась. Также помнила, что мама всегда пристально за ней наблюдала со страдальческим выражением больших синих подернутых слезной пеленой глаз. Иногда пальчиком подзывала ее к себе, прижимала холодными и худыми руками к мокрому от слез лицу и почти безжизненным голосом, с усилием, о чем-то ей шептала в ухо, но Даша ничего из маминого шепота не запомнила и сейчас об этом жалела. В эти летние дни в их большом доме, кроме Даши с мамой, никого не было до самого вечера, от чего было скучно и одиноко. Изредка поодиночке заходили проведать ее маму деревенские женщины, при этом Дашу просили выйти из комнаты и немножко побыть в избе или в огороде. Она так и делала. Понимала, что они обихаживают беспомощную маму и в чем-то ее убеждают, поскольку до нее доносились обрывки их слов: терпеть, смириться, надеяться и еще что-то, иногда надсадными сердитыми голосами. Слыша это, Дашенька жалела маму, торопливо вбегала в комнату, порывисто прижималась к ней, стараясь ее обнять, будто хотела защитить от всех обид, и сквозь слезы, захлебываясь, просила тетенек оставить их одних. Даше казалось, что ее маме с ней станет легче. Вот и все, что осталось в Дашиной памяти о ее коротенькой жизни с мамой. К тому времени старший сын дяди Андрея Виталий дослуживал в армии последние месяцы и скоро должен вернуться домой, а его двенадцатилетняя сестренка Оленька отдыхала в пионерском лагере. С соседними девочками Даша по своему малолетству не успела подружиться, и ей казалось, что девочки, ее ровесницы, избегают ее и боятся с ней дружить, видимо, из-за того, что ее мама находится при смерти. Конечно, Дашенька сознавала, что она еще маленькая, многое из происходящего не понимает и не скоро поймет и помочь своей маме ничем не может, и от сознания своего полного бессилия огорчалась. Из взрослых ее никто особенно не утешал, а только гладили по головке и называли сиротинкой, непонятным для нее словом, чужим и неприятным, даже пугающим. Еще при жизни мамы Даша несколько раз слышала разговоры за ужином между дядей Андреем и Агафьей, что после смерти ее мамы Дашу будут оформлять в детский дом. Тетка Агафья все чаще настаивала, что с этим делом надо поспешить, пока Даша по своему малолетству может не так тяжело пережить это горе, а после оно и вовсе из ее памяти изгладится, ей же потом легче будет жить. А сейчас нельзя задерживаться с ее оформлением, потом горя с ней не оберемся. Дядя Андрей молча, похоже, соглашался с этим, но неприятный разговор всегда переводил на другую тему.
Как-то в позднюю вечернюю пору, когда дядя Андрей с работы еще не вернулся, Даша приметила, что из ее комнаты тетка Агафья выносит свернутую в рулон мамину постель и с усердием все это запихивает в чулан. Даша, увидев это, почуяла недоброе, ухватилась хилыми ручонками за ватное одеяло и, заплакав, закричала тоненьким голоском, полным отчаяния: «Тетя Агафья, не трогайте мамину постель, она же мамина и моя! Где я спать-то буду?!» «Да не мешайся ты, горемыка, под ногами», – недовольно сказала Агафья и чуть оттолкнула ее от постели. Даша заплакала и широко открытыми глазами, полными слез, с содроганием смотрела, как их с мамой постель исчезает в темном чулане. А тетка Агафья не унималась, рассерженная ее плачем. «Завтра с утра дядя Андрей свезет тебя в детский дом, там будешь жить среди таких же сирот. Учить вас грамоте будут, плясать и петь научат, на экскурсии будете ездить, и красиво одеваться приучат. А здесь в нашей глухомани ничему этому ты не научишься, так неучем и останешься, как твоя мама, и такой же несчастной будешь. Так что, детка, одну-то ночь как-нибудь на сундуке переспишь, а утречком и поедете». Из всего сказанного Даша поняла лишь одно, что ее отдают в какой-то детский дом, о котором она не имела никакого понятия. Однако напугалась тому, что ей придется надолго, а может, навсегда уехать из этого дома, где они жили с мамой и похоронили ее на деревенском кладбище, куда она бегает к ней, а теперь всего этого не будет. От обиды и невозможности кому-либо пожаловаться на грозящую ей беду она сипло заголосила, зашла в избу, прилегла на широкую лавку, да так и давилась слезами, пока не сморил ее тяжелый сон.
Тетка Агафья, занятая по хозяйству, не подошла к ней ни разу за весь вечер, не успокоила, не приласкала. Утром Дашу разбудили рано, и спросонья она не могла сразу понять, в какую дальнюю дорогу ее так старательно собирают, одевают во все теплое, и котомка с ее вещами была уже приготовлена, находилась у дверей. Тут она и догадалась, вспомнив вчерашний разговор, что дядя Андрей повезет ее на автобусе отдавать в детский дом, о котором девочка так ничего и не узнала, боялась его и не хотела о нем даже думать. От испуга она вначале засипела охрипшим голоском, потом в голос разревелась и зашлась в истерике, через всхлипы приговаривая, что никуда из этого дома не поедет, тем более от могилки своей мамы. Дядя Андрей с тетей Агафьей еле ее успокоили, уговорили съездить в детский дом, посмотреть на него, а не понравится, так вернется обратно. И уже направились к двери, как Даша вырвалась из их рук, вбежала в свою бывшую пустую комнату и, захлебываясь от рыданий, засипела, спрашивая, где альбом с мамиными фотографиями. Тетка Агафья ее уговаривала, что альбом она там потеряет, а то и украдут, но Даша настояла на своем, и альбом принесли и впихнули его в целлофановый пакет. Однако на этом она не успокоилась и сквозь слезы попросила принести ей мамин красный свитер, в котором та болела и умерла. Теперь тетка Агафья уже не на шутку вспылила, убеждая ее, что свитер почти новый, ей не по размеру и его обязательно у нее заберут чужие люди и больше она его не увидит. Но Даша снова настояла на своем, и свитер принесли и запихали в тот же пакет. Только после этого они втроем вышли на улицу. Тетка торопливо чмокнула Дашу в щеку, перекрестила их, а мужу наказала, чтобы на радостях не напился, когда будет возвращаться обратно. Дядя Андрей на ее пожелания зло сплюнул и матерно выругался, потом взял в одну руку Дашину котомку и пухлый пакет, а в другую руку ее ручонку, холодную, почти не ощутимую. Так они и шли по деревенской улице, он чуть впереди, она сзади, и со стороны казалось, что он ее насильно тянет за собой, потому что она не успевала за ним на своих тонких и хилых ножонках. Возле одного дома, недалеко от автобусной остановки, стояла, опираясь на палку, сгорбившаяся старушка Акулина и слезящимися от старости глазами пристально в них вглядывалась, стараясь узнать, кто это в такую рань тащится с малой девчонкой к автобусной остановке. «Никак ты, Андрюха, – наконец узнала она его, – прешься с утра пораньше, кажись, решился сдавать свою племянницу в детдом? Такую-то крошку! Креста на вас с Агафьей нет, вот совесть и потеряли, что сиротку не пожалели!» – с надсадой прокричала она им вслед старческим голосом и, будто грозя, подняла палку. Потом оказалось, что об этом предстоящем событии в семье дяди Андрея знали все деревенские жители, и каждый непременно старался выразить свое отношение к этому факту, что вскоре и произошло на автобусной остановке.
В эту рань народу там было еще немного, но при появлении Андрея с Дашей все, кто там был, на миг смолкли и какое-то время с любопытством их рассматривали, будто чужаков. Наконец, одна не выдержала. «Все-таки решились сплавить сиротинку в детдом, бессовестные вы люди! Да она же с пяти лет и родную мать там забудет, и вас всю жизнь ей останется только проклинать, да и родную деревню не вспомнит, где родилась и мать похоронила! Ведь это для нее будет несчастьем на всю жизнь! Неужели ты, Андрюха, мужик вроде серьезный, не понимаешь, что творишь?» И тут же, с особой запальчивостью, встряла в разговор другая жительница деревни: «Ты пошто, Андрюха, свое подворье с сироткой по закону не поделил? Ведь половина всего твоего состояния ее матери принадлежит, а сейчас ей, как наследнице, доля матери причитается! Все заграбастал со своей женушкой, а ее, стало быть, сдаете на иждивение государству, как скотинку! Нате! Воспитывайте, мы немощные! Куркули несчастные! На фермерстве-то нынче лучше всех разбогатели, и все мало, мало, а ребенка так заморили, что смотреть больно». При этих упреках Даша заметила, как дядя Андрей занервничал, лицо его будто судорогой перекосило, и желваки на нем так грозно заиграли, что казалось, он им сейчас такой скандал учинит за неприятные укоры, что все замолкнут. Так бы, наверное, и случилось, но тут неожиданно с причитанием набросилась на него их соседка, тетка Мария. «Андрей! Ты мужик вроде умный, газеты разные читаешь, а из-за своей фермерской работы о племяннице совсем забыл, что она тебе все же кровной родней приходится! Разве ты не знаешь, что их, бедненьких, там за границу отдают на воспитание и, говорят, даже продают, и штоись ни у кого о них после заботушки не будет. На всю-то свою горемычную жизнь она у тебя без Родины и родни останется! Это каково! Да пожалей ты свою сиротку, Андрюша, ведь она тебе родная племянница, родней некуда!» Дядя Андрей при последних словах соседки до боли сжал ручонку Даши, завертел головой в разные стороны, будто от стыда хотел избавиться, потом рывком дернул ее к себе, и они быстрыми шагами пошли от остановки в сторону их дома. Пройдя несколько шагов, он на ходу молча взял Дашу на руки, посмотрел на нее повлажневшими глазами, порывисто прижал к себе и почти бегом ринулся бежать по улице, будто пытался убежать от опасных преследователей. Удивленная всем случившимся Даша, робко радуясь возвращению домой, доверчиво к нему прильнула и до самого дома, с замиранием сердца, слушала волнующий шепот родного дяди: «Все, Дашенька, родная моя племянница, теперь ты никогда из своего дома не поедешь, пока замуж не выдам, будь уверена. А дневать с завтрашнего дня будешь у соседки, тетки Марии, с ее младшей дочкой. Мария добрая и, пока мы на работе пластаемся, присмотрит за тобой, обиходит тебя, как надо. Так и заживем, всем на зависть, и пущай всякие там критиканы больше не суются в нашу жизнь со своими ехидными укорами. Мы не хуже других понимаем свою ситуацию, Дашуня, и поступим как надо. Наверное, мы не дурней их, а может, даже чуток поумней». Будто перед кем-то оправдывался ее дядя, а может, себя успокаивал, но говорил об этом таким добрым и родным голосом, что Даша успокоилась и немножко вздремнула у него на руках – так ей захотелось спать. А дядя все продолжал говорить: «Сейчас дома чайку попьем, Дашуня, цветочков в палисаднике нарвем и сходим с тобой на кладбище, маленько посидим у могилки твоей мамы. Давненько я там не был, с девятин – пожалуй, работа меня совсем замантулила, поверь мне, роднулька!» Даша верила каждому его слову и надеялась, что так все и будет, раз дядя пообещал. Однако для нее было непривычно, что он с ней сегодня разговаривает как со взрослой девочкой, и она не знала, что ему надо отвечать, поэтому стеснительно молчала. А он человек был упертый, настырный, как жаловалась соседям его жена. Все сделает по-своему, если что задумал. А Даше было грустно, что сходить ей в гости сегодня и в следующие дни будет не к кому, кроме мамы на кладбище. Одна только эта горькая радость сейчас и теснилась в ее головке, что мама рядом, и ей казалось, что так всю жизнь у нее и будет.
Тюмень, 2014 г.
Об авторе:
Родился 1 ноября 1935 года в с. Обутки Макушинского района Курганской обл. Работал электросварщиком в разных организациях. В 29 лет заочно окончил 10 классов, а в 35 лет Свердловский юридический институт и уехал на Тюменский север на постоянную работу в нефтяной отрасли. Работал в нефтяных и строительных организациях Тюменского севера.
Является членом ИСП. Написал и издал восемь книг. На конкурсе им. А. С. Пушкина, посвященном 220-летию со дня рождения поэта, повесть «Племяш» была отмечена жюри конкурса дипломом, сертификатом и положительной рецензией одного из членов жюри. Затем на конкурсе им. Белинского рассказ «Страдалец войны» занял второе место. В 2021 г. написал девятую по счету книгу, «Истоки Тихого Дона», планируется ее издание. Женат, имеет троих детей и четверых внуков. Ветеран труда, пенсионер. Живет в Тюмени.
