«Чуга-дерево» Тема с вариациями
Прелюдия
Передо мной аппликация, или картинка небольших размеров, подаренная мне когда-то в день рождения другом-чугаевцем Виталиком Галутвой и названная им «ЧУГА-дерЕВо».
На дощечке к широкому куску настоящей коры он подрисовал ветви. Они разные, как ученики. Получилось целое дерево. Нам повезло. Мы учились у одного и того же человека, имя которого Александр Георгиевич Чугаев.
Моё знакомство с ним состоялось в 1979 году. Именно в том году я с определённой долей драматизма поступил в Гнесинку, как мы любовно называли тогда Московский музыкально-педагогический институт имени Гнесиных.
Конкурс был серьёзным, я был принят на второй курс композиторского факультета престижного вуза с единственной пятёркой по специальности из всех поступавших. Первый из пермяков, я рискнул и вытянул счастливый билет. Судьба улыбнулась мне, парню из крупного провинциального города.
Вся моя предыдущая жизнь проходила в Перми, поэтому Москва стала для меня мощным испытанием на прочность, хотя у меня сразу было ощущение, что это мой город.
В Перми я серьёзно занимался два с половиной года у Михаила Алексеевича Козлова, одарённейшего музыканта, педагога, давшего творческую путёвку в жизнь не мне одному. Он создал целую композиторскую школу, которую позднее мы обозначили как «пермскую».
Михаил Козлов, проявляя заботу о дальнейшей судьбе своего ученика, несколько раз возил меня в Москву, на консультации к профессору Генриху Ильичу Литинскому, у которого он занимался композицией во время учёбы в Гнесинке факультативно, будучи студентом теоретического факультета. Генрих Ильич очень тепло, по-отечески принимал нас у себя дома, давал наставления и рекомендации.
Консультации перед экзаменом по специальности проводил заведующий кафедрой композиции профессор Николай Иванович Пейко. Он одобрил мои опусы, проявил заинтересованность в моём поступлении. Это был добрый знак.
После зачисления я почувствовал некоторую неуверенность: к кому в класс писать заявление? Пейко много сделал для моего зачисления, вплоть до того, что «пробил» для меня дополнительное место на второй курс композиторского отделения в Министерстве культуры РСФСР. Всеми своими действиями и отношением он выказал крайнюю заинтересованность во мне.
Литинский же ещё раньше стал для меня покровителем, наставником, повлиявшим на моё профессиональное «догнесинское» развитие. Знал я и о неприязненных отношениях между Пейко и Литинским.
И вот я снова решил рискнуть: никому не стал писать заявление, положившись на судьбу.
Вариация 1
Уроки
Мне снова крупно повезло. Я оказался в классе Александра Георгиевича Чугаева в результате обыкновенной жеребьёвки, проведённой на кафедре. Все мои дальнейшие взлёты и падения, ревнивое отношение одних, покровительство других — всё это несопоставимо с тем, что я обрёл в личности нового наставника.
Занятия в его классе начались с «Сонаты для скрипки и фортепиано». Первая часть этого опуса была сочинена мной ещё до поступления. Её я исполнял вместе с Михаилом Козловым на вступительном экзамене. Партию скрипки я играл на баяне, чем вызвал расположение приёмной комиссии.
Среди экзаменаторов находился скромный, задумчивый, слегка грузный человек. Оказывается, это и был мой будущий шеф.
Первые уроки по композиции вызвали у меня недоумение. Я никак не мог привыкнуть к некритичной, созерцательной позиции педагога. Произносились редкие, немногословные фразы, итогом которых была констатация с типично чугаевским произношением и интонацией. Не проговаривая буквы «ш» и «ж», он невольно подменял их, произнося что-то, близкое к «ф»: «Ну фто фе… работайте дальфе». И всё.
Где восхищение или хотя бы одобрение? Где горячие споры и критика? Где подробный разбор тем и гармоний, инструкции по дальнейшему развитию и форме? Где конкретные советы по выбору вариантов? Всё это осталось в Перми, в прошлом…
Мне не хватало Козлова. Часто на меня нападала тоска. Огромный каменный мегаполис подавлял. Казалось, что я брошен на произвол судьбы, мне хотелось более интенсивного общения. Тогда я штурмовал шефа, требовал дополнительных уроков. А он улыбался или отшучивался, приводил смешные примеры высказываний своего любимого учителя Дмитрия Шостаковича по разным поводам.
Постепенно я привык к чугаевской иронии. Пришло понимание, что шеф вполне доверяет мне в профессиональном смысле. Быть может, в этом доверии и заключалось его одобрение? Пришла пора забыть о «соске» и вредных привычках. Нужно обретать самостоятельность, покончить с рефлексией, максимализмом, чрезмерным «эго».
Частенько я терзал шефа дурацкими вопросами типа: «Зачем гробить время на занятия по гармонии, которые на практике ничего не дают?». «Видимо, всё фе дают. Не потому ли у вас приличное голосоведение?» — возражал он. «Это от природы», — отшучивался «непробиваемый оппонент».
Помню, при работе над второй частью скрипичной сонаты, во втором проведении лирической темы, я хотел добиться максимальной выразительности, некоего «откровения». Шеф, прослушав этот отрывок, сказал, что до откровения тут, конечно, далековато, но звучит красиво. Этот ответ меня как «гениального композитора» мало устроил. Лишь позднее я понял, что в устах Чугаева это была высшая похвала.
Потихоньку я научился улавливать чугаевские смыслы. Достаточно было даже не слова, а интонации, взгляда.
«А не много ли низкого регистра в первой части, Александр Георгиевич?» — «Да как будто нет. Хотя… мофет быть, мофет быть…»
Одного такого «мофет быть» хватало для целой битвы в душе и кровавой перекройки всего сочинения. Хотя категорических оценок Александр Георгиевич никогда не высказывал. От ученика требовалась особая чуткость и готовность к преодолению себя. Это были не просто уроки по композиции. Это были уроки мудрости и любви. Настоящая школа жизни.
Вариация 2
Учитель
Сам Учитель превратился для меня в друга, родного человека, единомышленника. Моменты нашего общения наполнились особым значением и душевностью. Они стали мне едва ли не более необходимы, чем хлеб и вода. Посещение семьи Чугаевых было для меня настоящим праздником. Бывали и дружеские застолья. За беседами о музыке и жизни незаметно заканчивались принесённые напитки, но тут появлялась «доцентская». Так шутливо Учитель именовал припасённую на всякий пожарный в морозилке водку.
Я познакомился с Евгенией Алексеевной Чугаевой, женой Учителя, его спутницей, блестящей скрипачкой, педагогом, у которой мечтали учиться все мои знакомые скрипачи. Хлебосольная хозяйка, компанейская женщина, она быстро стала для всех нас, чугаевцев, «своим парнем».
Никакого превосходства или какой-то «особости», напротив, простота и мудрость — качества, которыми бывают наделены по-настоящему одарённые люди, — отличали чету Чугаевых.
В 1980 году на композиторском факультете оказался мой близкий друг, тоже занимавшийся у Козлова, Игорь Ануфриев. На этот раз Н. И. Пейко не упустил перспективного пермского паренька и порекомендовал ему написать заявление в его класс. Пришлось прислушаться к голосу кафедрального начальства. И всё же Игорь в компании со мной частенько появлялся на занятиях у Чугаева и был принят как «свой человек». Пожалуй, это был единственный из студентов Пейко, которому такое «предательство» сходило с рук. Ревнивый завкафедрой никому таких вещей не прощал. А что такое «немилость» Николая Ивановича, мне позднее пришлось испытать самому.
Вслед за Игорем в классе А. Г. появлялись всё новые пермяки. Пермь начала поставлять прекрасно подготовленные композиторские кадры. Конвейер заработал, усилия Козлова не пропали даром. Поступил к Чугаеву Олег Федосеев, сам Михаил стал ассистентом-стажёром, ряды чугаевцев росли. Пермяки нашли в душе Учителя особое место. С лёгкой руки Виталика Галутвы пермское сообщество композиторов и пятьсот шестнадцатую комнату в общаге, где проходили вечерние тусовки «сочувствующих» и друзей, обозвали «Пермской обителью». Учитель посмеивался…
Вариация 3
Метаморфоза
Репутация пермской школы вскоре была подкреплена на очень высоком уровне. Год Обезьяны (1980) принёс мне звание лауреата Всесоюзного конкурса молодых композиторов за «Сонату для скрипки и фортепиано», упомянутую раньше. Сразу после конкурса «Сонату» исполнили в концерте лауреатов и по Всесоюзному радио. Инициатором моего выдвижения на конкурс был сам Н. И. Пейко. Он первым поздравил меня с успехом. После получения диплома и премии я почувствовал себя «восхищённым на седьмое небо». Но тут-то, как говорится в анекдоте, всё и началось…
Через полгода я был с грохотом и скандалом сброшен с небес на грешную землю. На нас с Учителем пал тяжёлый кафедральный молот. Я получил незачёт за полугодие по композиции. Александру Георгиевичу предъявили обвинение в «неправильном преподавании». Была ли это месть Николая Ивановича за не написанное в его класс заявление или ревность к визитам его ученика в «чужой лагерь», или он заподозрил у меня «звёздную болезнь» после конкурса, или я просто попал ему под горячую руку — кто знает? Но тяжёлую пейковскую «кафедральную длань» я чувствовал вплоть до окончания Гнесинки. Как ни странно, по прошествии времени у меня не только не осталось обиды на Н. И., но я даже благодарен ему за закалку, которая помогла мне научиться преодолевать себя и ситуацию. С этих пор я начал очень серьёзно относиться к показу своих сочинений и всегда с особой тщательностью готовился к их исполнению, добиваясь максимальной точности воспроизведения текста.
В дальнейшем, после «триумфальных» госов по специальности, когда авторитетнейший композитор, лауреат Государственной премии СССР, профессор Московской консерватории Николай Николаевич Сидельников, бывший председателем экзаменационной комиссии, назвал нас с Игорем Ануфриевым «молодыми мастерами», сердце Николая Ивановича оттаяло, доброе отношение восстановилось. Надо отдать ему должное: если чья-либо музыка его по-настоящему трогала, то он мог о многом забыть…
При моём суперответственном отношении к своему призванию незачёт по специальности стал для меня очень чувствительным ударом по самолюбию. По душе будто трактор прошёл. Началась другая точка отсчёта. Было больно и тоскливо. Даже грустный юмор Учителя и его поддержка не всегда давали утешение.
По сравнению с 1948 годом это был сущий пустяк. Я представил себе драматизм ситуации того времени. Загнанный в угол Шостакович, ученики «формалиста, тоже формалисты»: Александр Чугаев, Борис Чайковский и прочие… Что чувствовали они, молодые птенцы, попавшие под политический пресс «сталинского режима»? Не здесь ли кроется «чугаевский надлом», молчаливо упакованный за спасительной самоиронией?
«Мофет быть, мофет быть…» — сказал бы, вероятно, Учитель.
Вариация 4
Надлом
Музыка Учителя время от времени вдруг всплывает в памяти. Особенно «Трио для скрипки, виолончели и фортепиано». Его я впервые услышал в магнитофонной записи, сделанной на концерте «Московской осени» старшим товарищем по чугаевскому классу Володей Николаевым. Затем в Гнесинке, по-моему, в 1982 году, после проникновенного вступительного слова Бориса Чайковского, произведение было исполнено самим Александром Георгиевичем, Евгенией Алексеевной и Валентином Фейгиным. Как много, оказывается, можно сказать, имея в арсенале всего три инструмента! «Мастерство, как шило, в мешке не утаишь!» — говаривал я любимый афоризм в подобных случаях.
Возникает множественность: совмещение пространств, образов, расширение границ времени. Сквозь Божье великолепие миров пробивается одинокий плач. Лично я слышу здесь тот самый «чугаевский надлом». В цитате из «Барыни», совмещённой с Dies irаe, тоже надлом выплясываемой до конца погибельной нашей жизни. А чего стоит недопетый, обрывающийся хорал в конце произведения! Как чья-то неожиданно прерванная жизнь. И Учитель тоже покинул мир, прервав песню. Мы-то допоём ли?..
Кода
Прошло около тридцати лет со дня ухода Учителя. Но в моей памяти его образ встаёт во всей реальности. Сказать, что мы все любили его, — не сказать ничего. Он вошёл в наши души и творчество. Мы вспоминаем его крылатые выражения и фразы. Я и сейчас обращаюсь к нему за советами и получаю ответы. Мудрые, добрые, по-чугаевски ироничные. Пока он был с нами, в этом мире, я хотел, чтобы его узнали все мои друзья и ученики. Я устраивал встречи, консультации, дружеские посиделки. Он всегда откликался, участвовал в наших глупых мальчишеских затеях. И с ним же обсуждались серьёзные задачи, к примеру, создание Пермского отделения Союза композиторов.
Однажды мы, ученики Чугаева, устроили ему настоящий экзамен. Каждый из нас написал несколько вариаций для скрипки и фортепиано на тему-монограмму «Чугаев». Я решил запутать шефа и написал свои вариации в стиле другого его ученика, Володи Николаева, сочинения которого мне нравились. Шефу было предложено угадать авторов вариаций. Музыканты-друзья, приглашённые для участия в оригинальном представлении, начали поочерёдно играть с листа вариации присутствующих авторов. Не угадав ни одного автора, Александр Георгиевич рассмеялся: «Да-а-а… вот это урок! Такого провала у меня ефё не было. Я думал, фто хоть Грунера узнаю… Запутали меня… Лифили ориентации, хоть фто-то дали бы для опоры». Мы были довольны, розыгрыш удался.
Неизвестно, как бы отреагировал на такую «разводку» другой преподаватель. Но Учитель, бывало, говаривал, что уроки — процесс обоюдный. И вот «ученички-разбойнички» взяли да и преподали урок своему необидчивому наставнику.
Мы смеялись и огорчались, сопереживали и надеялись. Сколько было совместных волнений, радости, разочарований! Он верил в нас, пермяков, как и в других своих учеников, наверное. Конечно, у каждого из нас был «свой» Чугаев. Но «мой Чугаев» — неповторимый, «самый-самый…» — всегда вместе со мной.
Об авторе:
Родился, живёт и работает в Перми. Окончил музыкально-педагогический институт (ныне Российская академия музыки) им. Гнесиных, композиторское отделение, класс ученика Д. Шостаковича, известного советского полифониста Александра Чугаева. С 1983 года продолжает обучение в классе лауреата Государственной премии, заслуженного деятеля искусств России, профессора Алексея Муравлёва. В 1991 году стал одним из основателей единственной в России и Европе Детской школы композиции и Пермского отделения Союза композиторов России.
Путь в литературу начал с поэзии и публицистики. Пишет стихи и прозу.
Значительным событием в судьбе автора стал выпуск подарочного издания «Сказки Дядюшки Гру», где под одной обложкой объединились графика и литература, музыка и театр.
Финалист литературной премии имени С. Есенина «Русь моя», национальной литературной премии «Писатель года», лауреат I Международной литературной премии имени М. Цветаевой, обладатель Гран-при конкурса творческих работ «Мой педагог-гнесинец» в номинации «Эссе». За заслуги в литературе награждён медалями А. Пушкина, А. Чехова, С. Есенина, А. Ахматовой, И. Бунина, А. Фета, Ф. Достоевского, звездой «Наследие».
Член Союза композиторов России, Российского союза писателей, Интернационального Союза писателей.
