Герои разные нужны, герои разные важны
Не секрет, что простые украинцы в социальных сетях повторяют одну и ту же мантру: «Все русские — холопы, рабы по сути». Доказательством российского раболепства для них служит, как ни странно, художественное произведение, рассказ Ивана Сергеевича Тургенева «Муму». Бессловесное стадо россиян, по их мнению, живёт по принципам дворового немого Герасима. Мы готовы предать лучшего друга, утопить лучшие надежды, но подчиниться требованиям «самодурши» — барыни, за образом которой скрывается, естественно, главный руководитель нашей страны.
Рассказ Тургенева был издан в 1852 году. А через десять лет крепостничество было официально отменено в Российской империи. Об этом вряд ли помнят рядовые украинцы. А через шестьдесят пять лет тот же Герасим, народ тёмный и безгласный, скинул власть барынь и графьёв в безвременную реку жизни. Что это значит? Предвидел ли такой поворот событий автор «Муму»? Понимал ли Тургенев русскую душу? Был ли случай с Герасимом из ряда вон выходящим, как утверждали критики того времени?
Свои бессмертные «Мёртвые души» Николай Васильевич Гоголь написал в 1842 году. Один из цензоров, современник писателя, переживал, что после прочтения «Мёртвых душ» ни один иностранец к нам не приедет. Но разве состояло всё дворянство девятнадцатого века из Коробочек, Ноздрёвых или Чичиковых? Разве не было достойных представителей в высшем обществе? И не сам ли привилегированный класс через самокритику и активную деятельность подготовил и осуществил Февральскую и даже Октябрьскую революции 1917 года? Ведь Ульянов-Ленин был дворянином, а Джугашвили-Сталин готовился стать священником. Разве ошибался Гоголь, беспощадно критикуя общество своего времени?
Периодически перечитывая роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», я задаю себе один и тот же вопрос. Каждый раз меня одновременно тревожит и веселит остроумное описание московской публики, «испорченной квартирным вопросом». Булгаков умер в 1940-м, за год до начала Великой Отечественной войны. А в 1941-м тысячи москвичей ушли на фронт добровольцами. Да, бандитизм имел место в столице военного и послевоенного времени. Да, были такие, как Никанор Иванович Босой и Степан Лиходеев. Но сколько сил положили москвичи во время войны, чтобы организовать оборону города, чтобы обуздать беззакония того времени! Сколько институтов и заводов работало в столице! И трудились на оборонных предприятиях не только учёные мужи, подобные профессору Преображенскому, но и обычные люди, такие как Аннушка, проливающая масло, Иван Бездомный, жители гнилых коммуналок и зрители пошлых варьете.
Может быть, мастер ошибался, критикуя московское общество того времени? Не понял, не увидел, на что способны простые граждане? Так же как в своё время Тургенев, посвящая творчество отрицательным персонажам?
Возможно, дело не только и не столько в каждой конкретной ¬системе власти: самодержавной, советской или постсоветской. Гоголь высмеивал мёртвые души дворян не только для того, чтобы обличить самодержавие. Достоевский критиковал бесовских революционеров не только потому, что предвидел кровавые события грядущих социальных потрясений. Булгаков смеялся над московской публикой не только потому, что она отрицала Бога и строила социальный рай.
Может быть, беда в том, что люди склонны видеть недостатки других людей и других эпох и не замечать своих? Именно поэтому писатели вынуждены высвечивать самые сложные и болезненные проблемы своего времени, а не петь гимны достойным современникам. Не только каждому отдельному человеку, но и обществу в целом сложно признавать свои текущие огрехи и ошибки, а тем более их исправлять. Так где же наши современные Тургеневы и Булгаковы?
И всё-таки литература создаёт и прославляет настоящих героев, готовых отдать жизнь за идеалы своего времени. Николай Гоголь создал не только Чичикова, но и Тараса Бульбу, грубого, но отважного и мужественного воина, который не пощадил даже собственного сына-предателя.
В то время, когда Михаил Булгаков работал над «Мастером и Маргаритой», Николай Островский, преодолевая собственную тяжёлую болезнь, создал роман «Как закалялась сталь». Пока мастер ютился в коммуналке и его произведения были под запретом, подвиг Павла Корчагина покорил молодую Страну Советов, а его автор получил квартиру на Тверской и большую государственную поддержку. Но не кривил ли душой Островский, не идеализировал ли образ молодого борца за справедливость Павки Корчагина? А Борис Полевой не выдумал ли лётчика Мересьева в «Повести о настоящем человеке»? Нужны ли положительные герои как таковые? Есть ли такие сегодня?
Неслучайно в романе «Мастер и Маргарита» теряет голову именно Берлиоз, председатель правления Московской ассоциации литераторов. Глава тех, кто, по мнению Булгакова, писал в угоду властям и эпохе. Но именно советские писатели создали целую плеяду настоящих героев своего времени и достойные литературные произведения, без которых русский народ не смог бы победить фашизм и построить СССР.
Позволю себе перефразировать стихотворную строчку Сергея Михалкова. Герои разные нужны, герои разные важны. Любая литература, с одной стороны, всегда критикует современное состояние общества, тем самым подготавливая изменения в нём. С другой стороны, даёт пример героических личностей и поступков, которые служат ориентиром, светом во мраке жизни, в несправедливостях каждой эпохи. Но образы положительных героев, естественно, не должны быть пропагандистскими или шаблонными.
Что же присуще современной российской литературе? И чего не хватает в ней, на мой взгляд?
1. Большинство современных писателей разоблачают тайны прошлого, в основном советского. Даже лихие девяностые негласно не подлежат писательскому разбору.
2. Многие авторы пишут о писателях и деятелях культуры, превращая литературу в историю литературы. Разве нет у нас сегодня своих Маниловых и Плюшкиных? Или эти темы не понравятся современникам, а значит, и не будут продаваться?
3. Популярным стилем стала нон-фикшн-литература — длинные рассказы авторов о себе, дневники длиною в жизнь, мемуары и психологические самокопательные романы. Они в большинстве своём не являются произведениями литературы.
4. Героев для подражания нет. Одни перенесены в стиль фэнтези, что само по себе лишает их правдоподобия. Другие, из разряда супергероев (из романов Иванова, Водолазкина, Яхиной), настолько отполированы, что самодовольно блестят, подобно голливудским кинозвёздам: не горят в огне, не тонут в воде. Они способны пережить все несчастья. Их любят все женщины (или мужчины) мира и Африки.
Но что в итоге? С кого брать или не брать пример российским читателям? Может быть, главная задача литературы сегодня — по-прежнему развлекать скучающую публику суперманьяками и богинями секса?
На мой взгляд, проблемы современной бездуховности, которые нужно высвечивать в лучших традициях русской литературы, связаны с потребительством во всех его проявлениях. Это бум нашего времени. Оно требует пристального внимания писателей. Соответственно, герои сегодня — это те, кто либо плывёт по течению, либо — против в нескончаемом потоке потреблянства.
Что же касается мнения украинцев, то их восстание против тирании барыни Москвы пропитано таким слоем пропаганды, что сам чёрт не разберёт, какой национальности сегодня Герасим, кого он топит, как беспощадно им управляет современный Чичиков и кому продаёт мёртвые души за бесценок.
Поэзия о поэзии. Стихи о стихах
Страшися участи бессмысленных певцов,
Нас убивающих громадою стихов!
А. С. Пушкин, «К другу стихотворцу»
Александр Сергеевич Пушкин в своих стихах часто обращался к музе и другим поэтам, рассуждал о вдохновении и о том, кто такой пиит. Но тема «поэзия о поэзии» в творчестве классика не была главной. Он оставил в наследие потомкам настоящие жемчужины любовной и пейзажной лирики, чудесные сказки, величественные поэмы, -патриотические стихи и замечательную прозу. Современные поэты, на мой взгляд, стали обращаться к теме «поэзия о поэзии» гораздо чаще своих великих предков и активно отражают в стихах процесс написания своих же стихов. Чем вызвана такая тенденция? Что она может означать?
«Поэзия о поэзии» — тема древняя и возникает, по мнению М. Л. Гаспарова, в определённые исторические периоды. В книге «Поэт и поэзия в римской культуре» он отмечает, что количество подобных стихов растёт после окончания золотого века искусства как «поэзия досужего высшего общества», которая продолжает существовать уже по инерции. Инерционное творчество связано с некоторой зацикленностью людей на своей деятельности. Это касается не только стихов. Бывает наука для науки, искусство для искусства. Понятно, что фундаментальные теоретические знания необходимы, а искусство должно оттачивать свои методы в узком элитном кругу. Всё дело в процентном соотношении. Поэзия о поэзии существовала всегда. Она и нужна, но в определённом, небольшом количестве. Когда же тема активно муссируется множеством стихотворцев, то возникает ощущение, что процессы стихосложения инертны и катятся в непонятном направлении.
В программировании существует проблема зацикливания программных систем. Это связано с мышлением, ведь именно люди создают искусственный интеллект. Когда у человека возникает какая-то проблема, то она может крутиться в его голове и день, и два, и три. Если решение не находится, то заевшая пластинка только усугубляет накопившийся стресс. С программами то же самое. Системные ошибки приводят к тому, что программы, двигаясь словно по кругу, зацикливаются на этом движении, не реагируют на команды. Происходят сбои, зависания и даже обвал всей системы. Специалисты постоянно борются с этой проблемой. И, кстати, очень просто. С помощью программного узла, который называется «сторожевой пёс». Он почти ничего не делает, просто находится вне цикла, вне круга, вне системы. Сами рабочие программы должны каждую секунду и даже чаще обращаться к «сторожевому псу». Если этого не происходит, значит, произошла ошибка. Программа не реагирует на другие системы, не видит «сторожевого пса» и гуляет по своему ограниченному кругу. В таком случае её обнуляют.
В жизни, в науке, в культуре происходит то же самое. Чтобы выйти из психологического тупика, необходимо переключиться на внешние проявления жизни. Творческое зацикливание пиитов на себе преодолевается обращением авторов к живым импульсам окружающего мира.
Итак, начну издалека. С живописи.
1. Эпоха автопортретов
В Древнем Риме живописцы изображали себя, но в качестве героев или персонажей древних мифов. В Средние века в Европе появились автопортреты, и они были единичными работами великих художников. Но начиная с Рембрандта автопортрет становится визитной карточкой почти каждого большого мастера. В двадцатом веке Ван Гог всего за два года написал более двадцати автопортретов, а Фрида Кало писала себя пятьдесят пять раз.
Поэзия более живописи и других искусств питается субъективными корнями пиитов и склонна к тому, чтобы художественную правду автор пропускал через своё индивидуальное «я». В пятнадцатом веке художник Боттичелли изобразил себя волхвом в картине «Поклонение волхвам», возможно, по собственному почину. Если бы вместо своего лица он написал кого-то другого, то достоверность и художественная ценность его картины осталась бы неизменной.
В поэзии всё немного иначе. Она пропитана субъективными переживаниями. Поэт Архилох, страстно влюблённый в свою избранницу Необулу, не в силах сдержать чувственные порывы, воскликнул: «От страсти обезжизненный, / Жалкий, лежу я, волей богов вкусив несказанные муки». В этих строках мы различаем не волхва, не мифического героя, а живого человека из плоти и крови и соотносим его с личностью автора. Мы словно видим эмоциональный автопортрет Архилоха. Несмотря на возмущения Пушкина («Как будто нам уж невозможно / Писать поэмы о другом, / Как только о себе самом»), надо признать: поэтам более, чем другим творцам, свойственно вольно или невольно описывать себя, вырисовать свои личные черты, вписывать свои субъективные переживания в рамки картин собственных стихотворений, творить свои маленькие автопортретики, скрываясь за термином «лирический герой».
2. Мы — романтики, мы — поэты
Для чего же нужна поэзия о поэзии? Для поисков идеалов в творчестве, для размышлений о значении высокой лиры. Она формирует космос лирического пространства и связана с мифом, с горизонтом, который, неизменно отдаляясь, зовёт поэта в сферу духовного. Всё искусство видится как большое магическое зеркало для отражения мира. И поэзия — самая яркая часть его поверхности. Она успешно отражает и внешнюю, и внутреннюю реальность мироздания. Возможно, потому, что «в начале было Слово… и Слово было Бог». Возможно, потому, что поэзия вышла из культа, из мифа и сама есть миф. Не потому ли поэтам без должной скромности свойственна особенная гордость?
«Я памятник себе воздвиг нерукотворный… — писал Александр Сергеевич Пушкин. — …И долго буду тем любезен я народу, / Что чувства добрые я лирой пробуждал…» Особенная гордость была свойственна пиитам всегда, но в эпоху романтизма поэт обрёл облик идеального человека. Поэтический дар — это не только умение писать стихи, это особое видение и переживание мира, доступное далеко не каждому. Для А. С. Пушкина образ поэта связан с образом пророка и даже жреца. Божественный язык простым людям непонятен, а вот «небом избранный певец» является промежуточным звеном между земным и небесным, между людьми и Богом. «Таинственный певец» — он близок к миру вышнему и сам является тайной…
Стихотворение «Пророк» написано по мотивам библейской истории о пророке Исайе. В отличие от Исайи, которого призвал сам Гос¬подь, пушкинский поэт, «духовной жаждою томим», сам искал Бога. Он встретил шестикрылого серафима, который изменил поэта: коснулся его глаз и ушей, вырвал грешный язык и вложил «жало мудрыя змеи», затем вынул «трепетное сердце» и водвинул вместо него «угль, пылающий огнём». Только после ПРЕОБРАЖЕНИЯ поэт стал жечь «глаголом сердца людей».
Фёдор Иванович Тютчев раскрывал личность поэта в своём творчестве иначе. Поэт должен не только независимо и свободно вещать «святые истины», но и смягчать сердца («Смягчай, а не тревожь сердца!»). «Не верь, не верь поэту, дева», — заклинал Тютчев. Почему? Поэт приобщён к природе, и это делает его неподвластным людским законам, зависимым от тайных сил Вселенной. «Поэт всесилен, как стихия, / Не властен лишь в себе самом». В нём парадоксально сочетается чистота помыслов и разрушительные силы.
Твоей святыни не нарушит
Поэта чистая рука,
Но ненароком жизнь задушит
Иль унесёт за облака.
Тютчев чувствовал разрушительные силы творческой личности. Он не провозглашал себя пророком, а исследовал глубины поэтического «я». Таким образом, в творчестве классиков хорошо видны исторические корни мифов поэтов о себе. Их необходимо исследовать для того, чтобы понять, как «поэзия о поэзии» постепенно превращается в «стихи о стихах».
3. Миги поэтической гордости поэтов серебряного века
«…Поэты-символисты, пересоздавая вещественность сложной своей впечатлительностью, властвуют над миром и проникают в его мистерии… — провозглашает К. Д. Бальмонт. — За словами, которые они (поэты) произносят, чудится гул ещё других, не их голосов, ощущается говор стихий, отрывки из хоров, звучащих в Святая Святых мыслимой нами Вселенной».
Поэт Пушкина стал пророком только после встречи с высшей силой, которая достаточно жёстко преобразила его. Тютчев, который, кстати, очень мало использовал местоимение «я» в своей поэзии, должен был раствориться в таинственной Вселенной, и его стихи — плоды подобного растворения. Он обладал слабым поэтическим эго.
В двадцатом веке всё радикально поменялось. Эпоха индивидуализма, субъективизма и психологии стала диктовать свои законы. Золотой век сменился серебряным. Для поэта восприятие вещи стало важнее самой вещи, а слово освободилось от предмета. «В начале было Слово» осталось, а вот «и Слово было Бог» ушло, стало неважным. Сама поэзия стала превращаться в религию. Она уже не связующая нить небесного и земного, а самоцель, самоистина, которой нужно служить верой и правдой.
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее — область поэта.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно…
В. Брюсов
Внешний космический Бог исчез из помыслов поэтов того времени. В то же время они создали идолов, божков из самих себя. Константин Бальмонт, к примеру, без ложной скромности провозгласил себя поэтическим Христом:
Я — изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты — предтечи,
Я впервые открыл в этой речи уклоны;
Перепевные, гневные, нежные звоны.
Я — внезапный излом,
Я — играющий гром,
Я — прозрачный ручей,
Я — для всех и ничей…
К. Бальмонт, «Я изысканность русской медлительной речи…»
В стихотворении Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» двадцать строк и местоимение «я» автор использовал шесть раз. В «Пророке» тридцать строк, а местоимений «я» — всего три. У Бальмонта в шестнадцати строках семь местоимений «я», а в одной строфе — четыре. Возможно, это поэтический приём. Но давайте соотнесём содержание. Пушкин и Тютчев обращены вовне. Значение поэта проявляется во взаимодействии с внешним миром. В «Арионе» помимо певца много других персонажей: пловцы, кормчий. В «Пророке» есть шестикрылый серафим. А что такое бальмонтовское «я»? Его лирический герой — это стих. Он так и пишет: «Я — изысканный стих», влюблённый «и в себя и в других». Весь прочий мир обозначен словом «другие», то есть это неважный мир. Его стих не пророчит по-пушкински, не впитывает тайну по-тютчевски, а действует достаточно эгоцентрично: «Всё пойму, всё возьму, у других отнимая».
Серебряный век провозгласил уход поэта из мира реального в мир идеальный. Это позволило создать много прекрасных стихов, развить новые творческие течения и союзы, сделать яркие поэтические открытия. Но особенная поэтическая гордость (а гордыня — как известно, грех) подтолкнула многих поэтов в пучину личного и литературного эгоизма. Пушкинский пророк должен был смыть свои грехи. Тютчев понимал, что поэт не всегда на такое способен и поэтому губит себя и окружающих. А многие символисты, не задумываясь о последствиях, сотворили и надели прекрасные поэтические короны на свои талантливые головы. На смену пушкинской требовательности к себе пришло принятие себя, понимание своего человеческого несовершенства и идеализация себя любого.
…И это я!
Я, гражданин села,
Которое лишь тем и будет знаменито,
Что здесь когда-то баба родила
Российского скандального пиита…
С. Есенин
Сергей Есенин не был символистом, но разделял многие веяния своего времени. Поэту уже не нужно быть пророком. Человеческие слабости не мешают ему быть гениальным. Зачем по-пушкински подвергать себя истязаниям серафима? Даже самый «скандальный пиит» — всё равно избранный, особенный. «Я ль виноват, что я поэт… / Таким уж родился на свет». Есенин в двенадцати строчках этого стихотворения использует местоимение «я» восемь раз. Вспомните, Фрида Кала рисовала себя пятьдесят пять раз. Случайность ли это?
Одним из крайних проявлений эгоцентризма того времени стало футуристическое течение под названием «Эгофутуризм», придуманное Игорем Северяниным. Он провозгласил самоутверждение личности единственной истиной. Им была создана «Академия эгопоэзии», чей манифест решительно требовал «непрестанного устремления каждого Эгоиста к достижению возможностей Будущего в Настоящем посредством развития эгоизма». Конечно, символисты были высокообразованными людьми. Их вклад в русскую культуру огромен. Но термин «декадентство» появился неслучайно. По мнению Владислава Ходасевича, «это искусство само по себе никаким упадком по отношению к прошлому не было. Но те грехи, которые выросли и развились внутри самого символизма, были по отношению к нему декадентством, упадком».
Быть может, юноша весёлый
В грядущем скажет обо мне:
Простим угрюмство — разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь — дитя добра и света,
Он весь — свободы торжество!
А. Блок
Замечательное стихотворение. Но сейчас мне хочется выделить одну мысль Блока. Он ждёт прощения от потомков за своё угрюмство, за то, что «хотел безумно жить». Пусть поэт грешен, пусть он человек, а не пророк, но он может покаяться, попросить прощения. В отличие от Брюсова, который приказывает «юноше бледному со взором горящим» и даёт ему директивные заветы, Александр Блок ждёт прощения от «юноши весёлого». Он понимает: не всё то, что видится и провозглашается идеальным, таким является. Пушкин пытался быть идеальным. Символисты, зная своё несовершенство, провозглашали себя идеальными. А какие мы сегодня, потомки Пушкина и Тютчева, Блока и Северянина, Брюсова и Есенина? Какими видим себя? Какими пытаемся быть? Что провозглашаем?
4. Стихи о стихах
Современные люди живут в мире информации, в мире смыслов, в мире слов. В этом они похожи на символистов. «В начале было Слово» покрылось музейной пылью. Слова везде. Они оторваны от вещей, предметов, событий и живут своей жизнью. Символисты бежали от реальности в Слово. А современные люди живут в словесной реальности. И пишут, пишут, пишут… в том числе и стихи.
Слова нанизывая, будто бисер,
Из разных фраз на тоненькую нить,
Мы создаём иллюзии картины,
Подобно вышивке, которой должно быть.
Наш острый ум и наши ощущенья
Того, что смысл слов понятный стал,
Даёт надежду для благого превращенья
Тех слов в стихи, которые ты ждал.
Водолей
Слова автор использует своим острым умом для того, чтобы смысл стал понятен самому автору и они превратились в стихи. Для чего написано это стихотворение? Вспоминаются строки Анны Ахматовой: «Я научила женщин говорить… Но, Боже, как их замолчать заставить!» Заповедь «Не произноси имя Господа всуе» сегодня я бы перефразировала так: «Не произноси Слово всуе!» Поэтическому слову как никогда нужен смысл.
…Чудо огня озаряет тьму,
Дождь укрывает даль.
Из сокровенных даров возьму
Слова святой Грааль…
Стану на круче — шептать ветрам,
Гладить рукой траву.
Слово искать — как дорогу в храм,
И понимать — живу…
Ольга Флярковская
Искать слова для Ольги — значит жить. Ей неинтересны ни храм, ни дорога, ведущая у нему. Автор не видит красоты окружающего мира. Она обращается к кручам, к ветрам, к траве только для того, чтобы найти слова. Но разве словесная реальность может заменить саму жизнь? Хочется обратиться к подобным авторам с призывом: граждане поэты, не ищите темы для стихов, ищите жизнь — и темы появятся сами. Пушкин просил собратьев по перу «страшиться бесславия». А Арсений Тарковский предупреждал: «Слово только оболочка, / Плёнка жребиев людских, / На тебя любая строчка / Точит нож в стихах твоих». «Дурно пахнут мёртвые слова» Николая Гумилёва — сегодня уже неактуально. Современные слова не пахнут. Они не мёртвые. Мёртвое — это то, что было когда-то живым. Стихи сегодня кажутся искусственными, ненастоящими. Возможно, на смену золотому и серебряному векам русской поэзии приходит время поддельных драгоценностей, их синтетических аналогов.
Помимо смысла стихам не хватает жизни, буйства, материальности авторов. Отсутствие ярких событий часто компенсируется информированием о таковых. Такое понятие, как исповедальность, поэтическое требование говорить о себе и пропускать мир через себя, оборачивается бесконечным «яканьем» современных стихотворцев. Особенно это свойственно женщинам. Они меняют размеры, ритмы, стихотворные приёмы, но вездесущее «я» остаётся неизменным. Когда-то авторское «я» было новаторским приёмом, но в наше время оно стало обыденным и даже рутинным.
Чтобы понять, что такое «яканье», можно разделить использование «я» в стихах на три группы: 1) авторское «я» как таковое, 2) исповедальное «я» и 3) «яканье». «Якающие» поэты чаще всего скатываются до стихов о стихах.
Авторское «я» как таковое. Поэтесса Полина Орынянская в стихотворении «Господи, сколько же гибнет людей», вспоминая детство, создаёт замечательный поэтический рассказ. Читательский взор видит старушку мать, которая плачет, сожалея о количестве погибших, и вяжет. Автор вспоминает, как в детстве вместо кукол играла с мальчишками в войнушки, как просила маму купить автомат, как мальчишки стругали палки-стрелялки. «— Ты их в кладовку прятала даже, / думала, не найдём там… / Мама кивает и вяжет, вяжет, / вяжет носки для фронта…» Четыре строфы, в которых смысла и чувства больше, чем в иных длинных поэмах. Четыре строфы, в которых проносится вся жизнь автора, от детских игр в войнушки до трагической операции на Украине. Без авторского «я» оно не выглядело бы правдивым.
Исповедальное «я». На запрос в Интернете по данной теме поисковик предложил такой ответ: «Исповедальное направление, приносящее в поэзию личный голос, нарративность, обращение к автобиографии, исследование ранее табуированных приватных проблемных зон пришло в поэтический мир как противопоставление, преодоление имперсональности, доминировавшей в академической, консервативной поэзии».
Да, действительно, настоящей лирики нет без исповедальности. Когда-то академическая поэзия зародилась и развивалась как школа, как научный подход на фоне фольклорных нелитературных опытов. Со временем классическая традиция становилась всё более консервативной. Возникали новые течения и направления. Проходило время, и то, что вчера было новым, сегодня стало ветшать.
Слово «догма» означает «свидетельство духа об истине». Церковные догматы когда-то были приняты повсеместно, но со временем прилагательное «догматичный» приобрело негативный оттенок, стало означать нечто косное, консервативное, отжившее свой век. Искусство, вышедшее из лона религии, тоже долгое время поражало сердца миллионов, но со временем прилагательное «искусственный» приобрело не очень позитивное значение и стало синонимом слов «ненатуральный», «синтетический», «ненастоящий», «безжизненный». Например, в словосочетаниях «искусственный интеллект» или «искусственные зубы» смысл прилагательного весьма далёк от первоначального высокого значения. Мои рассуждения не означают, что церковь выродилась как явление, а искусство исчезло из жизни людей. Но влияние и одного и другого на сознание людей значительно снизилось. И язык это отражает. Одной из причин (я подчёркиваю: одной!) подобных процессов стало зацикливание самих пиитов на себе. Так же как церковь стала служить не Богу, а самой себе, в какой-то момент искусство стало святилищем для самого себя.
Исповедальность была когда-то голосом души, идущим из глубины, сравнимым с покаянием. Она была редкостью на фоне имперсональной поэзии. Но сейчас это общепринятый приём написания стихов, которым пользуются все и каждый. Приём затёрся, обветшал, стал обыденным. Табуированные приватные зоны воспеваются гимнами, доходящими до пошлости. Термин «поэзия как эмоциональный дневник», требующий отражения всех событий личной жизни в своём творчестве, необходим поэтам как воздух, особенно для сетевой ежедневной поэзии. Исповедальности стало много. Ею пользуются не задумываясь, по инерции. И, надо заметить, настоящая, идущая от сердца, сокровенная исповедальность — по-прежнему большая редкость. Чаще всего она не связана с откровенными сценами или пересказами жизненных событий.
…Весенней надеждой жива,
Я сердцем покой не приемлю.
Прорежется боль, как трава,
К теплу сквозь промёрзшую землю.
Ирина Важинская
«Яканье». Там, где авторское «я» используется поверхностно, а исповедальное «я» лишь информирует, кричит или причитает о себе любимом, там цветёт буйным цветом «яканье» стихотворцев.
Я быть поэтом не хочу.
Не быть поэтом — не умею.
То замолчу, как онемею,
А то строчу, строчу, строчу.
За что мне крест такой вручён,
За что такое наказанье:
Молчать до самоистязанья,
Писать, как будто обречён?
Владимир Ботовкин
Бедные поэты, обречённые писать… Почему же современные люди так любят сочинять стихи? Они влекомы мифом о поэте как человеке особенном, влекомы вдохновением, возможностью погрузиться в высшее состояние, подобно пушкинскому пророку или скандальному пииту.
Когда-то высокая классическая поэзия вышла из народной и подарила миру великих поэтов, таких как Данте, Гёте, Пушкин. Со временем она стала более демократичной и индивидуалистической и породила Блока, Есенина, Белого. Сегодня происходит обратный процесс. Элитная поэзия тонет в графоманском море. Чем сетевая лира отличается от фольклорной поэзии? Ведь и то и другое — непрофессиональное творчество простых людей. Графоманство не является народным, соборным. Его умельцы отличаются наследием символистов — резким индивидуализмом. Каждый считает себя особенным человеком, маленьким непризнанным гением.
Как хорошо, что я вторичен:
Есть Бог, и Пушкин, и Рабле —
Я вместе с ними в хоре птичьем
Пою о небе и земле.
Не одинок, не наказуем
Тоской, как модернист любой, —
Я, словно солнце, предсказуем
И тривиален, как любовь.
Роман Круглов
Отличная концовка, но, несмотря на вторичность автора, особенная гордость сквозит в каждой строке. Упомянутая Романом тоска модернистов имела психологические корни. Чрезмерная зацикленность на себе порождает усталость, угнетённое состояние, при котором сознание, даже самое поэтическое и гениальное, начинает блуждать по замкнутому кругу своих страстей. Неслучайно многие поэты серебряного века трагически ушли из жизни. Поэтому крайне важно, подобно классикам золотого века, искать поэтическую тайну мира не только внутри своего таланта, но и вовне. Искать своего серафима и при этом видеть «сторожевого пса» жизни. Именно это даёт силы, вдохновляет, возобновляет удивление перед прекрасным и загадочным миром, частью которого является сам поэт. И, вместо того чтобы жаловаться на обречённость и невозможность писать стихи, лучше вдумчиво рассуждать о поэтических горизонтах. Впитать опыт классиков и девятнадцатого, и двадцатого веков и двигаться не по кругу, а по спирали, используя и золотые, и серебряные поэтические приёмы, имперсональность и исповедальность, в зависимости от творческих задач.
Ночь упала туда, где, дома серебря,
фонари выступают из мрака.
Сочини хоть одно продолженье себя
в этом мире, пустом как бумага.
Сочини перелёт над каналом ночным
или бег по трамвайному кругу.
Сочини этот оптовый облачный дым,
сердца розничную разлуку.
Сочини про любовь, о которой мечта
бестолково и жадно хлопочет.
Поспеши — скоро утренняя нагота
нити всех фонарей обесточит.
Борис Краснов
Несмотря на критический тон статьи, я искренне считаю, что после золотого и серебряного веков инерционные провалы естественны, как периоды сна после активного бодрствования. Это не снимает личной ответственности пиитов за своё творчество, но хочется верить, что недалёк тот день, когда наступит век Жемчужный или Алмазный. К тому же во все времена, даже в самые тёмные и беспросветные, появлялись и будут появляться, сияли и будут сиять, словно драгоценные камни, замечательные стихотворные открытия и новые поэтические имена.
