Ганина яма
Ганина яма – шахта под Екатеринбургом,
где вначале были спрятаны тела
расстрелянных членов семьи Романовых.
В яму натекли потоки снега,
календарь смыкает времена.
За кресты заякорилось небо,
чтобы глубже не ушла страна.
Так совпало – или не совпало?
Поп крестил – народ приговорил:
на земле из камня и металла
Ганей прозывался Гавриил.
Промышлял – не рыл другому яму,
духом не архангел, но горняк.
Золото отыскивал упрямо,
а нашёл – кровавый железняк.
Меру ли отчаянно превысил
или местью за благую весть.
Мистика простых имён и чисел,
лотерея неслучайных мест.
Лёгок снег – сердца тяжеловаты,
не смягчатся жертвою пока…
Свежих облаков аэростаты
раздувают белые бока.
***
Поменяла весна времена и цвета –
молодая листва на просвет золота:
невесомую дымку едва окропил
осторожною прозеленью хлорофилл.
Да не долгую пору она молода,
а покуда черёмуховые холода,
и ладони живой чешуи листовой
над землёю древесною и кустовой
непременно сомкнутся ступенью
между яростным светом и тенью.
Ибо всё в равномерном пути бытия
обращается снова на круги своя,
но – всегда в кулачке зажимая
лоскуток золотистого мая.
***
Где клонится да коренится
поубавившийся народ,
речка Белая Холуница
земляные породы трёт.
Речка Чёрная Холуница
моет корни невдалеке…
Всё двоится, чтоб сохраниться
на песке и на языке.
И, названиями не обманывая,
мимолётные с высоты,
затекают с Большою Малая
речки Белые под мосты…
Имена только да навеяло –
не убавилось от потерь:
всея Малыя и Белыя –
и Великия по теперь…
***
Всё как положено: построишь дом
и дерево посадишь под окном –
была б земля, а яблонь насажаем…
Но где не властна трепетная плоть
и всем распоряжается Господь,
он может промахнуться с урожаем –
не яблочно-вишнёво-травяным,
а плотным, ощутимым, кровяным…
Не сыновей, так дочек нарожаем –
всё, кажется, одно… Да не одно,
уже давным-давно заведено:
мальчишек ждём, девчонок – провожаем.
А любим всех – без голоса, на слух,
как стадо подопечное пастух:
чуть прозеваешь – канут в буераке…
Но отпускать – единое терзать,
от сердца пуповину отгрызать,
завидуя балованной собаке.
***
Душа усомнится: надо ли?
Да спросишь кого – беда:
Алатырь ему, Анадырь ли –
неведомые города…
Когда в золотистом облаке
восходит осенний свет,
в Алатыре спеют яблоки –
в Анадыре сеет снег.
Пока вороха крылатые
подымутся на юга
и заморосит в Алатыре –
уже занесло в Анадыре
порошею берега…
Обычные, нестоличные,
как в борозды семена,
разбросаны пограничные
в различные времена
да оба молвой неброскою
по рекам наречены:
один – над равниной Русскою,
другой – у морской волны.
Бревенчатыми острогами,
стенáми монастырей
страна полегла дорогами
сквозь марева до морей.
Равны, да неодинаковы,
прочны, да не кирпичи…
Анадырь – что на Анадыре.
Алатырь – что на Алатыре…
Прислушайся, различи.
***
Хождение по водáм –
как будто по проводам:
лишь затвердевая льдом,
противятся посоху.
Но ежели по мосткам,
морёным тугим доскáм,
уложенным над песком –
воистину посуху.
Упрямоходящим приз –
пронзающий море пирс:
пожалуйста – обопрись
и переступи границу.
Хотя не тверда вода –
не запечатлит следа,
в том невелика беда –
на памяти сохранится…
Что утром на сквозняке
при чутошном поплавке,
с бельём ли, накоротке
сполоснутом в холодину,
да с цыпками на руке,
что в Сопоте-городке
или Санта-Монике –
смыкаются воедино.
И самый зыбучий пирсик
земной прибавляет пирсинг,
цепляя собой прибой,
как проволочной скобой…
Булавкою просквозит –
и мир переобразит
в диковинный композит,
слоёный и многоликий:
и местные исподтишка
поодаль от бережка
забрасывают на окушка
во Тихий или Великий.
И, может быть, у окна
пространства и времена
надёжно ещё одна
удерживает зацепка –
оправдана в языке,
по счастью, не в языке,
а в дочерином пупке
серебряная скрепка…
***
Охоте противостоя к перемене лиц,
сверяя настройку, оплачивая неустойку,
мы прожили тридцать лет, не нося колец, –
и, если даст Бог, нас хватит ещё на столько.
Любовь переменна, как пламя и облака:
едва увлекусь, на стройных молодок пялясь, –
надёжного поводка или ободка
мучительно требует мой безымянный палец.
И не от добра опасаясь найти добра,
а чуя фантомной боли живое жженье
откуда-то с глубины тринадцатого ребра,
истраченного на твоё перевоплощенье…
***
От щедрого ливня и ветра,
привычных к ночному труду,
пионов тяжёлые ядра
упали в густую траву.
Но солнечный ливень ответный
сквозит из балконных окон,
как будто погром несусветный
привиделся сквозь полусон,
и электроточную будку
пометить калёным тавром
не целили молнии будто,
железо дробя над двором,
и, в лёгком сплетясь одеяле
на простынях чистого льна,
чудесное нечто проспали
мы, не отряхнув полусна,
и в полусомкнýтые веки
ещё не известную часть
в природе или человеке
опять опоздали прочесть…
Но выше прохладных резонов,
что, плотью живой горячи,
как тонкие стебли пионов,
мы не устояли в ночи.
***
До настоящего романа
собой, увы, не доходя,
жизнь, точно повесть графомана,
оскальзывается, хотя,
когда, как юноша бездомный,
оказываешься в былом,
открыв бездонный многотомный
картонный или электронный
фотографический альбом,
где, оживая – помяните,
во испытание уму
кровят оборванные нити,
собравшиеся в бахрому, –
от созерцания светлеешь,
как будто заново прочёл,
и ни о чём не сожалеешь,
не забывая ни о чём.
***
При нехватке идей
и перепроизводстве того,
кто рифмуется здесь,
миру надо не очень-то много
разумных людей,
так что ум – не причина
рассчитывать на снисхожденье…
Телом и языком
с непременной оглядкой владей.
А земля без затей
проживёт вообще без людей.
Жалко, некому станет
водить под уздцы лошадей
и собак обнимать,
обретая отдушину сердцу…
Упираясь на ней,
до последнего не холодей.
***
Случилось так, а не из пущей жажды:
я Нику и Джоконду видел дважды.
У славы Леонардовой столпа
стояла непролазная толпа…
Загадочная Мона Лизавета
бронестеклом добавочно одета,
чтоб местный или пришлый новожил
к ней тоже топора не приложил –
здесь вообще наш северный Париж
неволею припомнишь и сравнишь.
Зато, хотя безрука и безлика,
летит во мне стремительная Ника –
ликует над форштевнем корабля,
единою чертой не шевеля…
Здесь тоже люди многие встают.
Да головы держаться устают.
***
Путешествия вроде премии –
жалко, если наперечёт…
В параллельном пространстве-времени
поперечная жизнь течёт.
Глубиною той поперечины,
путешественника блазня,
молодые проходят женщины,
что всё менее про меня.
Мне их юность не унести в горсти,
но и разумом не разнять,
хочет сердце набраться нежности
или, наоборот, раздать.
Об авторе:
Андрей Петрович Расторгуев (1964 г. р.) – поэт, переводчик, публицист, член Союза писателей России. Кандидат исторических наук.
Автор книг стихов, переводов и литературно-критических статей, многих публикаций в литературных журналах, участник ряда антологий. Лауреат Государственной премии Республики Коми, премии имени Бажова и ряда других литературных наград. Живёт в Екатеринбурге.
