На плечи окон руки-шторы ложатся
На плечи окон руки-шторы ложатся,
Им бы в танце ветреном зажигать,
Но…
Лень моя предлагает сдаться,
Лень моя улеглась в кровать.
Рыжий котик играет на кухне с пакетом,
Озорно и лихо шурша и смеясь по-кошачьи,
И…
Сладкие грёзы живут лишь своим сюжетом,
Мысли-птицы поют: чви-чьи.
«Здрасте!» — кричит потеплевший радостный воздух,
И в предвкушении его закрыты глаза-форточки,
Но…
Ежели есть мечта, то никогда не поздно!
Ежели есть течение в тебе, то поплывут обязательно лодочки.
***
За окном ветер рвал нежные, девственные ветви деревьев, отчего они то взмывали ввысь, нещадно хлестая друг друга, то опускались поближе к стволу, обвивая его резкими ударами. Если долго и внимательно смотреть не сие действо, то начинало казаться, что деревья исполняют какие-то странные, дикие танцы, аритмично подёргивая костлявыми ветками-ногами.
Какао умирал в кружке. Ещё можно было уловить едва сладковатый аромат, но лишь на зыбкое мгновение, и то — если втянуть воздух глубоко и сильно.
Передо мной белый лист. Чистый, как деревенский родник, практически прозрачный, как мои мысли.
Люблю рисовать. Но сегодня мои натурщики — деревья — не желали быть нарисованными. Они, как капризные девушки, как будто перешёптывались и хихикали, шушукая и шипя порывистым ветром. Карандаш, нервничая на бумаге, исковеркал её до неузнаваемости. Нет. Не стоит сегодня писать! Стоит уподобиться коричневатому, слегка горьковатому напитку в кружке и так же замереть. И пусть вокруг всё растворится.
Моё тело понемногу успокаивалось. Руки ещё совсем недавно были
налиты свинцом, сжимая назойливый карандаш, а сейчас расслабились и поникли. Тяжёлые глаза сдались настойчивости ресниц и сомкнулись.
Где-то заиграла музыка. Приятная, порхающая… Если бы бабочки умели играть на маленьких арфочках, они музицировали бы именно так. А может, мне показалось… Ветер за окошком затихал, а мои суетливые мысли терялись в полусонном шёпоте комнаты. Наконец наступила блаженная, сладостная тишина…
***
Мне подруга сказала однажды:
«А ты не печалься и улыбнись,
Береги то спокойствие, что внутри, не забудь, умудрись!»
Ну а я скакала жизнью. Шаг. И галоп. И рысь.
И копытами била тревога. А разум кричал: «Держись!»
Тишина ждала меня только внешностью библиотек,
А в душе — морозы, пурга или зной. Или град в лицо.
И спасало старенькое, но родное крыльцо.
На секунды, правда, спасало, а не на каменный век.
Я молилась небу. А небо молилось мне,
Осыпалось звёздами ночью, а днём танцевало синью,
Я терялась между софитами завтра и прошлого былью,
И тонула-тонула-тонула в кровавой сердечной вине.
Мне казалось, что нужно лепить себя, как пластилин,
Что дорога моя — это только продукт жадных ног…
Но внезапно вместе с любовью едва уловимо Бог
Тишью мудрости душу окрасил в ультрамарин.
И теперь так легко умудриться хранить внутри
То тепло, что греет, что разрастается для других,
Начиная неспешно. Шагами маленькими. И для радостей самых простых.
Чтобы тьму побороть, достаточно лишь дождаться зари.
***
И становятся толстыми животы,
До простого капризны, страдая от скуки.
И друг друга ласково не на «ты»,
А на «Вы», чтобы души взять на поруки.
И не радуют капли, звенящие по стеклу,
Ни глаза гирлянд перед чем-то новым,
В голове лишь кукушка суетная: «Ку-ку!» —
Мысли-истину убивает словом.
Ни река, ни берег, ни корабли,
Ни деревья, что за окнами дышат,
До любви им — как до чужой земли,
А мелодию сердца никто не слышит.
Убежать бы им, только привязь крепка,
Только сладок сон, что им вечность снится.
Им бы жизни-радости два глотка
И блестящих капелек на ресницах.
Им бы жар внутри от касания рук,
Им бы крикнуть вольно, но рты закрыты,
Им бы слышать сердца отчаянный звук,
Но они по горло ошибками сыты,
И становятся толстыми животы…
***
Отражение золотоголовой луны, словно дитя, плескалось в хрустальном озере, которое нежно ласкало его, тепло обнимало и по-матерински укачивало. Ветви раскидистой плакучей ивы гладили поверхность воды, отчего волны водоёма становились извилистыми, образуя причудливые рисунки, будто детские маленькие ручонки небрежно и озорно разбрызгивали акварель. Мир засыпал. И даже в этой сладостной полудрёме не было ни капельки замирающей тишины. Гул жаркого, изнуряющего дня перетёк в щебет и полушёпот южной шехерезадовой ночи. Почему-то летом пропадали вечера… Лишь изредка, когда солнце отворачивалось, прикрываясь завесой облаков-барашков, вечера ненадолго показывали свои светлые улыбчивые мордашки, окрашивая всё вокруг в лилово-пурпурные оттенки.
Мир не играет. Он такой, какой есть: то выплёскивает гнев камнепадом-ливнями, то выжигает нежную траву, превращая зелёную сочность в огненно-жёлтую консистенцию; то разъярённым, порывистым, ураганным ветрищем вырывает корни деревьев, безжалостно ломая их кости-ветви. Играем мы. Извиваясь обстоятельствами, прикрываясь чужими мнениями, указывая на монотонность не от нас зависящих судеб. «Ах, если бы только…», «Вот и я бы мог…», «Будь моя воля…»
Круговерть заезженных оправданий, повседневные роли, закрытые каменные сердца, загнанные в страхе души и игры, в которые играют люди. И люди, которые играют в игры. С каждым новым рассветом автопилотом включаются софиты, и на сцену выходят уставшие от собственных придуманных жизней герои.
***
Мы бродим в одиночку средь толпы,
Скрывая карты-истины под кожей,
Всё то, что нам теплее и дороже,
Стирая путь Божественной тропы.
Нам сил дано на этот ясный день!
Маячим, суетясь и без просвета,
Назло уныло крутится планета,
Для счастья открывая бюллетень.
Но стоит только лучик разглядеть —
И для святого лицезреешь снедь,
Библейским чудом — каждая минута.
Свети для всех! Под силу нам согреть
Сердца из камня, изорвавши сеть,
Которую сплела сознанья смута.
***
В галактик содрогаясь амплитуде,
Забыли святость нежного Эдема,
На камне-сердце суетность-экзема
И цепь безумства низких словоблудий.
И тонны зла на головы шальные
Из диких СМИ, как из кровавой пасти,
Секундой каждой в фарисейства власти
Стерев навечно образы святые.
Марионеткой станешь непременно,
Рекою лжи и гнева течь по венам,
И каждый день кусок души на блюде.
Мечты в гробы заколотить умело,
И в темноте иллюзий ошалело
Блуждают по планете нашей люди.
***
По странам, континентам, городам
Потоком сквернословий и ругательств,
Прикрыв позор и стыд от обстоятельств,
Сжигаем в сердце личный Нотр-Дам.
Откладывая совесть на потом,
Пренебрегая голосом от Бога,
Ни капли не страшась судьбы итога,
Лишь к цели страстной грубо, напролом.
В себе не видя и десятой злости,
А ближним с наслажденьем моем кости,
Узрев в других греховности соринки.
И не молитель больше брат за брата,
Продавлен мир. И в мире том горбатом
Разбросаны Творцом его песчинки.
***
Безмолвная сиреневая ночь по одному крохотному кусочку съедала летний вечер, а он, расшалившись, как дитя, озорно и игриво, прятался от неё то нежными розовыми лучиками в кронах деревьев, то дыханием жаркого воздуха. Июнь старел. И чем старше становился этот месяц, тем наглее выхватывали власть из рук прежней весенней прохлады ошалелые от жары деньки. Но наступал тот замечательный момент, когда палящий зной с почестями уступал место живительной ночи, которая наполняла нежностью каждый вдох уставшей, измученной природы, словно задувая холодком на истерзанные ожоговые раны.
«Спи-и-и-и…» — шептал шелестящий мягкий ветер.
«Спи-и-и-и…» — вторили ему сочные светло-салатовые листочки, ласково обнимая друг друга. Воздух плавно заполнялся сладкой негой, окутывая каждую мысль полусонным мечтанием. В такое время суток легче всего отдаваться течению Вселенной. Легче не грести против обстоятельств, а,
обретая божественную умиротворённость, наконец почувствовать жизненно
необходимое, мудрое смирение. Ведь как это прекрасно — сливаться с настоящим! Как прекрасно ощущать себя пусть хоть и крошечной, но частью великого, необъятного Мира! Мира, в котором каждая песчинка — от Бога. В котором не исковеркана главная истина всего: «Бог есть Любовь».
***
Недужьем горестным наполнены сердца,
А души тлеют от огня гордыни,
И в диком маскараде не видать лица,
И сын в грехах-плеяде оскорбил отца,
И нету больше Бога между ними.
Любовь задушена в зародыше слепом.
Здесь балом правит похоть однобокая,
И снова из руин воздвижены Гоморра и Содом,
Мораль диктует сумасшедший дом,
И совесть ковыляет хромоногая.
Чревоугодье плоти. Крыльев больше нет.
В девятый адский круг плюют предатели.
Глаза завязаны. Не брезжит свет,
А новый день уже заранее отпет,
И руки в предвкушеньи потирают злопыхатели.
***
Чемодан скорее меня соберёт, чем я чемодан,
Мне не хочется, слышишь, совсем не хочется из своих лесов.
У меня для столицы — личный, тяжёлый на сердце засов,
Я дикарка. В хорошем смысле слова. А не мадам.
И стоит одиноко в углу, краснотою своей маня,
Четырёхколесный отчаянный завсегдатай-друг.
Он перроны считал. Он тащил пожитки, вину забирая рук,
Он всегда считал, что плацкарты — как в жизни живительная заря.
Ну а мне — не спать. И вздыхать. И слезами дорогу мыть,
Беспокойно крутиться, но не собирать чемодан,
Потому что дикарке в лесу хорошо изображать мадам,
Потому что сердцу хочется только с любимым быть.
****
Мы — тени, пляшущие на стене пещеры,
И мы — просвет, мелькающий за спинами иных,
Мы — грех. И мы — молитва. Мы — огонь души. И безразличие айсбергов
ледяных.
Неверие. Успех. Провал. Утопия и кусочек веры.
Нам Бог дарует сил на день,
Но мы хватаем воздух ртами жадными и до предела.
Мы в чистом виде страх, идущий за надеждою смело.
Мы — скорость разума. Сердец отчаянных мишень.
Копаемся в прошлом, руками будущего разгребая
Весь смысл тлена. Раз за разом. Вновь и вновь.
А настоящего себя в настоящем забываем,
И забываем, что на все вопросы есть один ответ — любовь.
***
Время терпит. Потерпим и мы
И с любовью найдём спасение,
Самых светлых чувств воскрешение
В настоящем. И не взаймы.
Время знает. Познаем и мы,
Что науке, увы, неподвластно
Не делить на «ненастно» и «ясно»,
Просто жить. Без тревоги-тюрьмы.
Если сон — то глубок и сладок,
Если утро — солнца лучами,
Без сомнений и лжи за плечами
И без черновиков-тетрадок.
Просто жить! И дышать! И смеяться
Всей душой, сердцем всем и телом,
Громко, радостно и неумело…
В каждый вдох всё сильнее влюбляться.
Время терпит. Но терпит — силой
Той, что нам подарена свыше,
Есть сейчас. Остальное — тишью,
Птицей вечности легкокрылой.
***
Вы думали, роскошь — в квартире трёхкомнатной в центре, «бентли» и куче приятелей?
В коттедже шикарном, у моря который просит волны?
В кармане, весьма отяжелевшем бумагой и золотом полном?
А роскошь — в любую секунду упасть в теплоту любимых объятий.
Вы думали, жизнь многоцветна от цвета стопок зелёных
И безгранична яхтой, плывущей к личному острову?
Попробовать всё: неординарное, смелое, острое…
А жизнь разноцветна от блеска глаз — самых родных и влюблённых.
Вы думали, радость — икрой набитые животы, шампанским самым крутым на свете?
Со снежных гор курортных модно катить на лыжах
И быть к Эвересту ногами всё ближе и ближе…
А радость — смотреть, как улыбаются наши дети.
Весна
А весна вовсю кричит в окно:
«Надевай пальто, сапоги из резины, шапку полегче, да шарф
цветастый!
Я пришла, я капелью в твои стихи, я по венам пением первых птиц.
И совсем напрасно
В печали ты и тоске. И мысли — мозаичное панно…»
А весна спешит. Ей, как девушке молодой, светлоокой,
Хочется петь, кружить, танцевать, искриться,
Самой нежной и тайной мечтой у кого-то в сердце сбыться
И разлиться теплом в засухе разума быстрой рекой широкой.
***
На нашей стороне любовь,
А значит — сила, вера, радость, Бог.
На нашей стороне — любовь,
А значит, каждое мгновение — бесценно, и даже если между —
разветвление дорог.
На нашей стороне любовь,
Хотя порой нам кажется, что изнутри съедает холод.
На нашей стороне любовь
Всё перетерпит, перемолит. И наш мирок всё выдержит, хоть
и проблемами исколот.
На нашей стороне любовь.
Рука в руке. Объятия — в галактику портал.
На нашей стороне любовь.
Давай, любимый, до самого конца хранить тепло, которое с небес
нам Бог послал!
***
Родная… Я чувствую, как тебе плохо,
Как в сердце сквозняк свищет, свищет и свищет,
Как раздаётся внутри оглушительный разума хохот
И как душа одинокой флейтой поёт и тепла ищет, ищет и ищет.
Я знаю, родная, в городе нелюбви фонари разбиты…
Разбиты чувства, лица… В глазах — северо-ледовитый.
И кажется, что не по силам
И что не вместить в себя горя безразличного габариты.
И что даже солнце полувесеннее светит исподтишка и сердито.
Но я с тобой, родная. В любую твою минуту.
С тобой перемолим, перемолчим, перетерпим — и снова, о Боже,
живы!
И в очередное прекрасное, яркое, долгожданное утро…
Ты с лёгкостью отделишь свой мир чудес от мира лживых.
***
Какая всё-таки свобода — говорить правду,
Какая сила — не отчитываться перед теми, кто к тебе так глух,
Какая радость — превратиться в слух
И впитывать слова всем сердцем, как награду.
Какое ликование — быть рядом с теми, кто тобой живёт,
Кто ценит каждый штрих на раненной от вечнопонедельников душе,
Какое счастье — разбивать о скалы собственного мнения истёртые
клише,
И как невероятно-сладко слышать, как внутри по-соловьиному
любовь поёт.
Какой великий дар — почувствовать себя, понять
И не делить, как прежде, на куски: тому, сему и этим…
Какое наслаждение — спросить: «А кто я?»
И мгновенно, с точностью ответить.
Ответить, согласиться с ровной гордостью, безоговорочно принять.
Какая всё-таки свобода — говорить себе правду!
Прощай, февраль!
Февраль уже почти полностью заграбастал весну. Он буквально
наполнился дыханием марта, скользя приятным холодком между
пальцев, радостно снявших с себя оковы меховых перчаток. И в эту пору
так здорово задуматься, уйти в личный мирок, покопаться в закромах
возродившейся души, вытащить себя на свет, погреться в лучах
сердечной неги и понять, что всё, что кажется важным, — на самом деле надутые мыльные пузыри, которые лопаются после первой искренней
улыбки.
И когда заботы не хватают за горло, проблемы не окутывают
туманом, можно подумать о самом бесценном — о любви.
Для себя я сделала совершенно простые и в то же время невероятно-алмазные выводы. Итак. Если это любовь, то тебе больше не захочется себя менять. Вообще. Нет больше смысла в том, чтобы моделировать себя — новую. Нет больше потребности в себе — напыщенном павлиньем идеале. Нет больше радости часами изводить нервную систему, вытаскивая из клубка-себя по одной тоненькой ниточке. Ты — это просто ты. И тебя (такую ТЕБЯ) — любят! И ты (такая ТЫ) — любишь! Ничего не хочется менять, и тем более менять кого-то. Мир — это мир. У него свои заботы, свои дела. Ты не меняешь его, ты не злишься на него. Ты просто его принимаешь. Говоришь ему: «Эй, мир! Ты бываешь разный. Но я соглашаюсь с каждым мгновением, с каждой
секундочкой твоего проявления!»
А в ответ Мир радужно улыбается, льётся градом, свищет северным
ветром, блещет молнией, колется снегом. И это он так принимает тебя.
Но вот в чём парадокс: несмотря на то, что ты — это ты, всё же в любви ты —это самый лучший ты, самая яркая, добрая, искренняя часть тебя. Это возвращение к себе — ребёнку, который не знал критики, самокритики, который не просил и не требовал, а благодарно принимал; который всей душой верил, всем сердцем ощущал спокойствие и всем разумом знал, кто он есть.
Об авторе:
Расскажу о себе в загадочной, прозаичной форме…
В зелёном-зелёном городе, там, где сосны макушками впиваются в провинциальное, чистое, по-детски яркое небо; там, где земля перемешалась с жёлтыми глазами болот, в 375 км от МКАД, живёт девочка. Девочка тёплая, с веснушками, солнечным настроением и воздушными замками в голове. И всё вокруг для этой девочки казалось сказочным и волшебным: птичьи хрустальные трели, догонялки пушистых облаков, принимающих причудливые формы, деревья, свистящие песнями ветра. Если бы кто-нибудь спросил у девочки: «Какой сегодня день?», она обязательно сказала бы, что хороший… А потом добавила: «Самый счастливый, самый яркий, самый радостный…»
День, цветом окрашенный в клубничный джем. День, дарованный для нежности лепестков дикой розы. День, написанный кистью Бога… Вот такая девочка.
