Мемуары младенца Евгения
Изналичие
Два обстоятельства огорчали меня во время войны: к ее началу я не достиг пионерского возраста и не остался на оккупированной территории. Выполнение этих условий, несомненно, позволило бы мне совершить славные подвиги – пионерский возраст представлялся для этого наиболее подходящим. Однако так уж сложилось помимо моей воли, что и военные действия, за исключением редких случаев, происходили на значительном от меня удалении.
Родился я в городе Киеве в 1937 году, том самом, приснопамятном.
К моему рождению родители тщательно готовились и даже за полтора года сделали прикидку, выпустив на свет старшего брата Юрку. И все же были допущены кое-какие просчеты.
Так, не исполнилось мне и месяца, как батька был исключен из партии и уволен с работы за «утрату политической бдительности».
Работал он проректором по учебной части Киевского сельскохозяйственного института. Ректор института академик Богорад был обвинен в национализме и арестован, а батька – обвинен в том, что не рассмотрел своевременно и не донес. По этой причине у матери пропало молоко и кончились деньги. А дворничиха не допускала в нашу квартиру молочницу Ганну. Если бы не Ганины настойчивость и бескорыстие, это могло бы иметь лично для меня долговременные тяжелые последствия. Ганна, отлаиваясь от дворничихи, прорывалась к нам и оставляла молоко, не требуя оплаты. Тем не менее орал я достаточно громко, и батьку в конце концов оправдали. Но на проректорскую должность он не согласился вернуться, доцентировал.
К середине 1941 года долговременной памятью я еще почти не пользовался, но несколько приятных фрагментов в ней было записано.
Фрагмент первый. Я в больнице по поводу скарлатины. Чего приятного? Так саму скарлатину я не помню, а было весело. За окнами больницы – не то учения, не то война с финнами. По темному небу машут лучами прожекторы. Мы с одним таким же смышленым скарлатинщиком по очереди командуем:
– Ховайсь! – и прячемся под одеяло.
Фрагмент второй. Канун Нового года. Меня демонстрируют гостям, поставив на табуретку. Читаю недавно усвоенный стих:
Я – аленький цветочек.
Я – юный пионер.
Я – Ленина сыночек,
Защитник СССР!
Награждаюсь аплодисментами и конфетами.
Фрагмент третий. День моего рождения. Как это сладкое воспоминание терзало меня в годы войны! На низеньком столе лежат разные вкусности. Но отвлекают они нас с Юркой нечасто. Мы заняты основными подарками: пушкой, стреляющей стальными шариками, и деревянным конем на колесах. Потом, в войну, нам казалось, что мы не доели эти вкусности, и раскаяние наше никогда не было более чистосердечным.
В середине июня 1941 года у отца начался отпуск, и всей семьей мы поехали на его родину, в Винницкую область, село Сербы. Судя по названию, объяснял батька, село возникло как одно из поселений сербов, покинувших родину при турецком нашествии (упоминается в «Фаворите» Пикуля как Сербово).
В Сербах и окрестных хуторах проживала несчетная батькина родня. И в те годы, и теперь я не взялся бы за труд по ее систематизации. Вопрос был настолько запутанным, что в десятилетнем возрасте нам с братом представили нашего полугодовалого внука и заодно нашего трехмесячного двоюродного брата, тоже дедушку, старшего на три месяца внука. Дедушка и внук лежали рядышком в пеленках, чмокая сосками. Помню испытанное тогда жутковатое чувство. Если сорокалетним дедушкам бывает не по себе, то каково стать им в десять?! Хорошо еще, что не по прямой линии!
Путаница в ветвях генеалогического древа произошла из-за того, что батька родился в семье десятым. Разница между ним, последышем, и первенцем достигала двадцати лет. К тому же старшие сестры широко пользовались укоренившимся в Украине обычаем выходить замуж шестнадцати лет. И братья недолго заставляли невест ждать венца.
Отец же не пошел исхоженным путем и дотянул холостяцкую лямку до тридцати двух лет, чем поставил нас с братом в описанное неловкое положение перед двоюродными внуками и великовозрастными племянниками.
Симпатии наши среди родни мы отдавали в первую очередь дяде Андрею. Родился он еще в XIX веке. Роста и сложения был среднего, но силой обладал редкой. Одним из радостных его воспоминаний в старости был рассказ, как он еще с двумя парнями ходил «парубкувать» по соседним селам, никого не опасаясь. И когда в одном из них местные парни решили проучить чужаков, втроем они обратили толпу в бегство. Еще до Первой мировой Андрей был призван на флот и служил на броненосце «Ростислав», которым ранее командовал А. В. Колчак. С тех пор и пристала к родне нынешняя фамилия.
Дед мой по отцу, Онуфрий, был незаконнорожденным сыном дворянина и горничной и в церковной книге записан под двойной фамилией: Влекомский-Боднарь. Офицер, производивший в экипаже перекличку, спросил:
– Фамилия?
– Влекомский-Боднарь!
– Губерния?
– Каменец-Подольская!
– Уезд?
– Могилёв-Подольский!
– Волость?
– Беляно-Шаргородская!
– Ты что, пьяный? – возмутился офицер. – Почему у тебя все двоится?
– Так зробылось, ваше благородие!
– Зробылось! – передразнил офицер. – Сделалось! Получилось! А двойные фамилии всемилостивейше даруются государем только дворянам! Может, прикажешь тебя в офицеры или в гардемарины записать? – И разгневанное благородие вычеркнуло из фамилии «Боднарь».
На «Ростиславе» дядя Андрей встретил революцию. Матросом он был, видимо, справным – и не только потому, что победил в поднятии двухпудовки. Поспешил домой делить землю по-новому. За эту активную общественную деятельность по ходатайству пана Ракузы и заможних селян немцы, оккупировавшие Украину в начале 1918 года – нет, не вручили ему почетную грамоту – сожгли Боднареву хату.
Тогда Андрей сумел скрыться. Но через полтора года попал в руки петлюровцев.
– До Фёдира пиду! – крикнула, плача, мать, когда его уводили.
– Нэ ходы! – грозно обернулся Андрей. – Я сам бы його стрилыв, як бы трапылось!
Фёдор был любимым братом отца, на пару лет младше Андрея. В Первую мировую выслужился до унтера, заслужил «Георгия», потом окончил школу прапорщиков и стал офицером, получив право на личное дворянство. Теперь он служил у Петлюры.
Отвезти связанного Андрея в штаб в Беляны, на верный расстрел, велели моему будущему батьке, пацану Мефодию. Самообслуживание, как видно, было известно с давних времен. На телегу кроме них уселись двое петлюровцев.
Выехали на шлях, и вдруг вокруг стали рваться снаряды. Конвойные сиганули с телеги в канаву, батька с Андреем – по другую сторону шляха. Кобыла продолжила движение вперед. Батька стал развязывать Андрея. Петлюровец высунулся из канавы и замахал рукой:
– Ходы сюды! – Батька покачал головой. Руки Андрея удалось освободить.
– Тикаем! У хлиб! – скомандовал Андрей.
Хозяйственный пацан, батька снова замотал головой:
– А кобыла?
Петлюровцы поползли в сторону от шляха, Андрей – в противоположную, Мефодий – по канаве вслед за кобылой, перенесшей обстрел весьма спокойно. Видимо, долгая жизнь и бурные события того времени приучили ее ничему не удивляться.
В конце концов он ее настиг. Развернул и поехал домой. Навстречу неслась кавалерия. На него не обратили внимания. Потом медленно, давая остыть коню, проехал богатырски сбитый командир в красных галифе. Открыв рот, выворачивая шею, батька провожал взглядом красные штаны.
– Макытру звэрнэш! Котовського нэ бачыв?! – крикнули ему.
О Котовском в тех местах были наслышаны, но сильней, чем его слова, батьку сразили красные галифе.
До призывного возраста батька дальше Могилёва-Подольского не выезжал. После армии решил пойти на рабфак и двинул в Харьков.
Прибыв утром на вокзал, закинул на плечо вещмешок и зашагал в сельскохозяйственный институт. Когда сзади раздался грохот и трезвон, не растерялся: в армии слышал о трамваях, догадался, с чем имеет дело, и проголосовал трамваю, как делал на шляху с машинами. После того за одиннадцать лет прошел путь от голосующего трамваю солдата до кандидата экономических наук и доцента, умело пользовавшегося городским транспортом.
Приехали мы в Сербы всем семейством числа 20 июня. Остановились у батькиной сестры, тети Оли. Она, вдова, теперь была старшей в роду.
По нашему с братцем мнению, тетя Оля обладала существенной особенностью – глаза ее были разного цвета: один – карий, другой – голубой. Именно этим она объясняла установившуюся на селе репутацию хорошей гадалки. К ней обращались не только по личным делам, прибегала и работница молочной фермы с вопросом, куда подевалась головка сепаратора. Раскинув картишки, тетя Оля дала четкий ответ: «Лэжить у ями». Заинтересованные лица обрыскали канавы возле фермы и в одной нашли искомую головку.
В недавнем прошлом тетин дар по-лженаучному называли «ясновидением», а по-научному – просто нехорошим словом. А неискушенные в научных спорах земляки, не задумываясь, поставили его на службу обществу. Одного только до сих пор не пойму: как с таким даром можно приглашать в гости родственников накануне войны? Видимо, не один только вождь утратил в то время дар предвидения.
Для нас с Юркой этот приезд в Сербы был первым более-менее сознательным свиданием с селом.
– Дывысь, пташка! – орали мы и бросались ловить на улице кур. Эмоции наши зашкалили, когда в тетином сарае мы увидели молодое кошачье семейство и немедленно запустили руки в его гущу. Тут же были наказаны шипением, царапинами и собственным испугом. Кошачья некоммуникабельность так шокировала нас, что к вечеру мы имели температуру по 37,8 на брата.
На фоне таких важных и интересных событий сообщение о начавшейся войне не произвело на нас сколько-нибудь сильного впечатления.
Удивленные переменой настроения родителей, мы как послушные и не очень здоровые мальчики забрались на подводу и двинулись на Вапнярку, не подозревая, что это начало пути в Сибирь.
В Вапнярке пришлось долго ждать: поезда шли по направлению к границе. Мы с Юркой глазели на солдат и технику, теребили отца вопросами. Мне лично понравился миниатюрный танк с коротким пулеметным носиком, именуемый красивым словом «танкетка». Потом на вокзальной площади я заметил грузовик, у которого за кабиной приделана печка, в которую из кузова солдат закладывал чурки. А если к нашей плите приделать колеса, она тоже поедет? Мои рационализаторские мысли были прерваны материнским шлепком:
– Ты как сбежал? А если бомба упадет? Убьет!
Я недоуменно посмотрел на маму. До сих пор мне казалось, она говорила достаточно разумные вещи. Но сейчас что-то путала. Разве могут нас убивать на нашей земле? Да еще ни за что ни про что? Да еще в такой прекрасный день? Да еще меня!
Мама дернула меня за руку.
– Пошли! – С моей головы упала тюбетейка. – Подними! – скомандовала мама.
– Я ее не ронял! Сама упала, сама пускай и поднимается! – возразил я.
Мама строго глянула на меня и неожиданно улыбнулась впервые за нынешний день.
Наконец какой-то поезд довез нас до Жмеринки. Там было много нервных людей и мало пищи. Зато мы встретили знакомую – жену папиного сослуживца, тетю Клаву, с дочкой Демирой и большой куклой. Тетя Клава очень обрадовалась, а Демка ничем, кроме куклы, не интересовалась.
Отец куда-то надолго отлучился, а появившись, потащил всех нас к поезду, стоявшему на дальних путях. Проводница подтвердила, что он пойдет в Киев. Отец погрузил нас и тетю Клаву с Демкой. Не добившись к тому моменту нужного результата от мамы, я обратился к нему «на предмет поесть».
– Может, тебе марципанов подать? – буркнул отец. Обиженный его тоном, я не стал уточнять, что это за съедобность. Отложенный вопрос прояснился более чем через десять лет.
Отец обернулся к матери:
– Ну, теперь должны добраться! А я в военкомат пойду, Наташенька!
Мать смотрела на него во все глаза и молчала. Он перецеловал нас и ушел. Стало грустно. Зато судьба войны для нас с Юркой окончательно прояснилась: раз папа взялся за дело, немцам несдобровать!
Поезд тащился медленно. Однажды остановился прямо в поле, все начали выпрыгивать из вагонов, прятаться в пшеницу. В небе раздавался назойливый гул. В голове поезда громыхнуло, что-то загорелось.
– Самолеты! – крикнули рядом.
Сверху донесся нарастающий вой. Я поднял голову. Но рука мамы непривычно жестко рванула к земле. Упав лицом вниз, я глотнул пыли. Пытался встать, но мать навалилась сверху. Рядом, тоже подмятый, барахтался и хныкал Юрка. От обиды на мать я тоже захныкал, выплевывая пыль. Мимо нас проскочило что-то чмокающее, выбрасывая фонтанчики земли. Кто-то вскрикнул, потом завопил истошным голосом. Я перестал соображать.
Когда вой в небе стих, мама потащила нас к поезду. Среди смятой пшеницы лежала ничком тетя Клава, рядом сидела Демка и валялась разбитая кукла.
– Мам, у меня кукла разбилась! – хныкала Демка. Тетя Клава молчала. Мама схватила Демку:
– Пойдем, деточка! Мама позже придет!
Поезд двинулся дальше нескоро, но тетя Клава так и не пришла. В вагоне было тихо, только раздавались вздохи. Мама разговаривала с Демкой, почти не обращая на нас внимания. Мы с Юркой играли оловянными солдатиками и быстро поссорились.
– Отдай командира! – потребовал Юрка.
– Н-не от-т-дам! – пробормотал я.
– Маме скажу! – пригрозил Юрка.
– Яб-б-беда! – отвечал я.
– Мама! – раздался Юркин громкий голос, и в мрачном вагоне прозвенел его ликующий смех. – Женька-то как разговаривает! Заикается!
Первое письмо
Каждое папино письмо состояло из двух частей: первая адресовалась маме, вторая – нам с Юркой. Мама сперва читала вслух вторую часть, потом – молча – первую. Отвечали каждый в меру своей умелости. Мама мельчила на двух сторонах листа. Юрка, хоть ему идти в школу только на будущий год, уже был в состоянии заполнить печатными буквами пол-листа, а я рисовал иллюстрации остатками цветных карандашей. Мама складывала все листки в один конверт и писала адрес: Полевая почта 1616.
Весной писем от папы не было целых два месяца. Глаза у мамы запали и сделались неподвижными. Однажды, когда ее не было дома, Юрка задумчиво сказал:
– А если папу убьют?..
У меня на эту тему сомнений никогда не возникало. Это случается со слабыми и неловкими. Папа не такой! Я недоуменно покосился на Юрку:
– Ты дурак, что ли?
И вопрос был решен. Юрка даже обрадовался, что тревога у него от такой пустяшной причины. Слово, конечно, нехорошее, хуже только «ябеда». Было еще несколько слов, о значении которых трудно было догадаться. Слова эти переполняли речь ребят из соседних бараков, с ними она становилась малопонятной и будоражащей. После резкого обогащения нашего лексикона мама велела нам спрашивать разрешения на употребление новых слов, услышанных на улице. Но опыт показал, что это бесполезно: ни одного нового слова не позволила употреблять. Даже «жопа», такое яркое и понятное слово!
Объяснил мамины запреты Игорь. Он жил с бабушкой Марьей Игнатьевной, шустроглазой сухонькой старушкой, в смежной комнате, был взрослый – целых пятнадцать лет, окончил семь классов и работал на заводе. Нас с мамой подселили к ним как эвакуированных в порядке уплотнения. А Демку в Киеве забрала ее тетя.
– Мамаша потому вам запрещает, что эти слова – синонимы! Понятно? – объяснил Игорь.
– Понятно! – закивали мы.
– А что это такое? – уточнил Юрка.
– Это слово все плохие слова означает! Хуже него и нет! Только никому не говорите! – потребовал Игорь.
– Крест на пузе! – поклялись мы недавно выученной страшной клятвой.
На той неделе пришло наконец письмо от папы, и в нем – фотокарточка.
Отец был худой, осунувшийся, замученный.
– Будто хлебные карточки потерял! – грустно сказал Юрка.
– Папа полтора месяца в окружении был! (Потом мы узнали – в Мясном Бору со Второй ударной армией Власова.)
И гордо добавила:
– Но он вывел свой батальон!
Мне прямо-таки нестерпимо захотелось написать письмо папе. Самостоятельно. Я уже умел читать по складам, знал цифры, а вот писать…
И тогда я засел за кубики с алфавитом. Отныне по утрам, позавтракав оставленным мамой тонким кусочком хлеба с намазанным очень тонким слоем маргарина и присыпанным совсем тонким слоем сахара, со стаканом остывшего чая, я принимался водить карандашом по бумаге, срисовывая буквы, составляя слова. И вот сейчас буквы получились ровными, красивыми и стояли в ровных рядах.
Услыхав шорох, еще не открыв глаза, я понял, что красивые ряды слов мне приснились, и расстроился. Открывать глаза не хотелось. Но шорох повторился, и я слегка разлепил веки.
Возле тумбочки стояла Марья Игнатьевна и длинным бледным языком слизывала сахар с маминых бутербродов. Я снова закрыл глаза. И даже когда старушка ушла, долго не открывал их. Странно, сахара было не так уж жалко. Было противно и стыдно. А потом стало жалко Игореву бабушку. Наверное, потому что я и за собой знал один стыдный поступок.
Неделю назад Юрка болел, мама совсем запарилась и не получила хлеб по карточкам. Игорь собирался в магазин за куревом, и мама получить хлеб попросила его.
– Я из магазина в город иду, – сказал Игорь. – Пусть вон Женька со мной пойдет. Я получу, а он принесет. Карточки у меня будут.
Мама вздохнула и стала давать мне необходимые указания. Несколько раз повторила:
– Гляди, чтобы не отобрали хлеб на улице! – словно это могло добавить сил.
– Такого пацаненка как раз не тронут! – успокоил Игорь.
Выйдя из магазина, он щелкнул меня по макушке и сказал:
– Ну, топай живо, а я пошел!
Приподымая авоську, чтоб не волочилась, я засеменил к дому.
Возле одного из бараков сидела женщина с ребенком, закутанным в тряпки и орущим во все горло. Ее глаза с тоской остановились на мне:
– Сыночек! Дай хлеба немного! Молоко пропало, кормить не могу! – Она сказала это тихо и просто, как взрослому.
Но в тот момент я только понял, что она просит хлеба. А мама предупреждала… Я стоял, не зная, что делать
– Сейчас я нож вынесу, ладно, сынок? Кусочек?! – сказала женщина и пошла в барак.
Что-то ужасное было в словах женщины «молоко пропало», и эти слова удерживали меня на месте. Не знал я тогда, что с мамой при моем рождении было то же самое, и про Ганну не знал. И когда снова вспомнил мамино напутствие, бросился бежать к дому.
– Молодец, Женьчик! Ты мой помощник! Папе обязательно напишу! – похвалила мама. Но воспоминание о бегстве отравляло гордость за исполненное поручение. А неловкость не позволяла спросить о «пропавшем молоке». Спросил Игоря. Он заржал, отвесил уже привычный щелбан и пояснил:
– Это молоко у тебя на губах не обсохло!
Вот я и не обижался на Марью Игнатьевну. Ей потом тоже стыдно станет. Тихо, чтобы не разбудить Юрку, слез с постели, соскоблил ножом остатки маргарина и с сожалением обтер нож полотенцем.
За завтраком Юрка удивлялся, как это мама забыла намазать и напудрить хлеб, но его отвлек Игорь. Сегодня у Игоря была новая тема просветительной беседы – национальный вопрос.
– Так кто вы все же будете по национальности? – сев на стул и поставив нас перед собой, вопросил он.
– Мы не будем! – заверил я.
– Как это не будете? – сурово переспросил Игорь. – Каждый человек обязан иметь какую-нибудь национальность: русский, украинец, еврей или, скажем, немец! А вы кто?
– А мы не знаем, – сознался я.
– Мы украинцы! – сказал догадливый Юрка. – Мы из Киева приехали, с Украины!
– Подумаешь, приехали с Украины! Не в том дело, откуда приехал, а в том, кто у тебя отец, мать, как твое фамилие! Вот у тебя фамилие Влекомский. Кем ты можешь быть?
– Я летчиком буду! – высказал я заветную мечту.
– Не о том речь! Это специальность, а не национальность, – внушительно пояснил Игорь. – При такой фамилии русским ты быть не можешь, украинцем – вряд ли, поляком – возможно, а скорее всего – евреем. Но не исключено, что родители у вас разной национальности, тогда – выбирай, какую хочешь!
– У нас папа – украинец, мама – полячка, а мы с братиком Юрой – евреи! – выбрал я.
– Га-га-га! Вот болван! – загоготал Игорь.
Несмотря на глубокое почтение к его солидному возрасту, я обиделся и запальчиво крикнул:
– А твоя бабушка наш сахар слизывает!
– Кто слизывает?! Ты что треплешь?! Гляди не заговаривайся! – заорал Игорь. – А ну становись в угол! – Он знал, что это самое жестокое наказание, применяемое мамой. – И ты становись! – приказал он молчавшему Юрке.
Признавая власть старших, я встал в угол. Юрка заревел, но занял другой. Игорь не только отводил душу, но и желал, видимо, получить удовольствие. Постоят, потом Юрка проявит сознательность:
– Я больше не бу… – а я, по упрямству, только закончу:
– …ду! – вроде и не извинялся. Простенько, но весело. На это Игорь и рассчитывал.
Но спектакль не получился. Юрка не чувствовал себя виноватым и, поревев для порядка, разозлился и умолк. Я, привыкший к его запевам, помалкивал.
Игорю пришла пора уходить, и он, желая соблюсти честь мундира, сказал:
– Постояли? То-то! Думайте, прежде чем болтать! А то матери скажу!
Оставшись одни, мы сразу почувствовали голод. Мама прибегала на обед в половине второго, а Игорь ушел в двенадцать. Как долго еще ждать!
– Давай отрежем по маленькому кусочку в счет обеда! – предложил Юрка.
– Маме мало останется! – засомневался я.
– Мы ей скажем, что взяли по кусочку и чтоб нам меньше дала! – ответил рассудительный Юрка.
Прецеденты уже были – мама все равно давала нам обычные порции, а себе сокращала, напомнил я Юрке.
– Ну и что? У нее и так руки толстые! – заявил он. Юрка всегда находил убедительные доводы.
Не имея, что сказать по существу, я предложил:
– Давай подождем!
– Давай! – вздохнул Юрка и вытащил свой ящик с железками, собранными на улице.
Я достал бумагу, карандаши, кубики, залез с коленками на табуретку и принялся за первое письмо к папе.
Начало не вызывало никаких затруднений, кроме чисто технических: все письма начинаются одинаково. Папа пишет: «Дорогие сыночки Юрочка, Женечка!» Значит, и ему надо писать так же. На вступительное приветствие и представление ушло полчаса. Теперь надо о главном. Что было самое интересное?
Позавчера, в выходной, мама водила нас на речку Иню. Около плотины сидели ребята с удочками. И я своими глазами увидел, как один резко дернул удилище вверх, и на солнце сверкнула рыба с красными плавниками. Это было удивительно: сидит пацан с палочкой, к которой привязана леска, к которой привязан крючок, на который насажен червяк, потом рыба глотает червяка, пацан дергает за палочку – и она вылетает на берег, настоящая живая рыба, только что обитавшая в совсем другом мире.
Минут через двадцать письмо, занявшее четверть страницы, было закончено. Я устал, но решил дополнить его иллюстрациями – изобразил ловлю рыбы в пропорциях, достойных рыбака с довоенным стажем: рыба величиной в пол-удилища.
– Молодец! – одобрил Юрка. – Может, съедим по кусочку?
– Давай! – Юрка полез в тумбочку. Распахнулась дверь, мама торопливо вбежала в комнату, держа в руках авоську и газету.
– Мам! Я папе письмо написал! – немедленно доложил я.
– Ты? Сам?! – изумилась мама. – Покажи!
– Сейчас прочитаю! – заявил я и продекламировал: «Дорогой папочка. Пишет тебе твой сынок Женя. Мы видели, как ловят рыбку. Бей немцев. Целую. Женя».
– Как?! Как?! – смеясь, переспросила мама и взяла у меня письмо, бросив на стол авоську и газету. Из газеты выскользнул светлый конверт. В глаза бросились знакомые цифры: 1616.
– От папы письмо! – заорал я, подхватывая конверт, оказавшийся необычайно легким.
Мама оторвалась от моего письма, радостно улыбаясь, но тут же в ее глазах появился ужас, и улыбка, не успев сойти с лица, превратилась в гримасу.
– Нет! Нет! – заслоняясь от конверта моим письмом, прошептала она.
Весенние сны
Странные сны стали сниться мне на рассвете в ту весну. Не поймешь, то ли снится он тебе сам, то ли ты его придумываешь. А во снах встречаются люди, которые никогда не встретились бы иначе, и делают такое, что им самим и не приснилось бы. Только загвоздку такого сна никак не решить, дойдешь до нее и – с добрым утром! – просыпаешься.
Сегодня Игорь и дед Малахов объединились с Джорджем из «Динки-Джаза». Дед Малахов и не подозревал, в какую аферу я его вовлек, но вел себя с честью, как и подобает Георгиевскому кавалеру.
Каждое воскресенье дед Малахов с Георгиевскими крестами на груди, с расчесанными усами и бородой шествовал к молельному дому, недавно открытому на нашей улице в двухэтажном здании. Нас, глазевших на его кресты, он вообще не замечал, как и не обратил внимания в моем сне на веселого Джорджа из веселого американского фильма о веселой мировой войне. А я свел их для изобличения коварной эстрадной шпионки, отбивавшей на кастаньетах азбукой Морзе совсекретные сведения.
Деду Малахову не потребовалось для этого попадать в смешные и глупые положения, достаточно оказалось цепкого взгляда из-под рыжих бровей – и шпионка растерялась. Но здесь дело чуть не испортил Игорь, попавший в зал, где она танцевала, и влюбившийся в нее после первой же рюмки.
…Игорь действительно расслаблялся быстро и от девушек, и от рюмок.
В начале апреля он вернулся из госпиталя без правой руки. А уходил на фронт в середине сорок четвертого. Прибежал тогда домой радостный:
– Отпустили! Уломал!
– Игоречек! А бронь?! У тебя же бронь на заводе! – растерянно забормотала Марья Игнатьевна.
– Броня крепка, но мы не лыком шиты! – пропел в ответ Игорь.
Он уехал, а Марья Игнатьевна стала сохнуть. Невозможно представить, что еще могло в ней усыхать, но Игорь за пять месяцев прислал всего три письма, и результат был заметен. Правда, иногда заходила Зоя. Ей Игорь писал чаще, и она забегала к Марье Игнатьевне сообщить новости. Зоя была круглолицая, кареглазая и вообще какая-то такая, что на нее приятно было смотреть.
А в начале февраля пришло еще одно письмо от Игоря, из госпиталя.
Марья Игнатьевна начала читать, заплакала и дала продолжать чтение Юрке. Юрка читал громко, визгливо, волновался, что ли.
– «…Отняли руку правую», – торжественно зачитал он, и я удивился вслух:
– Кто отнял? Как отняли? – и тут же устыдился своей глупости. Можно было бы догадаться, хотя впервые услышал такое деликатное выражение, а то все – оторвало, отрезали.
Игорь приехал с заткнутым за пояс шинели рукавом. Марья Игнатьевна плакала, обнимала его и повторяла:
– Живой! Живой!
А мы таращились и ждали момента задать наиболее волнующие вопросы. Наконец я не выдержал:
– Дядя Игорь, а сколько немцев ты убил?
Он посмотрел на меня долгим взглядом:
– Ты уже учишься?
– Учусь! Первый класс оканчиваю! – похвастался я.
– Тогда сосчитай, сколько приходится на одного немца, если на троих я потратил две гранаты и полдиска автомата, тридцать шесть патронов.
– Столько всего на троих немцев? – удивился я.
– В кино меньше тратят? – усмехнулся Игорь.
– А орден тебе дали? – еще надеясь не разочароваться, спросил я.
– Ляпнул! Орден! – вклинился Юрка. – За трех фашистов и медали не дадут!
– Здорово вы, ребята, поумнели за истекший промежуток времени! – грустно сказал Игорь и неожиданно добавил: – А я вам подарки привез! Получайте! – Он зажал между колен вещмешок, ловко развязал его левой рукой и вытащил сверток. В нем оказались две пары длинных белых носков с резинками.
– Эх, забыл, как называются! Гофры вроде, – улыбнулся Игорь.
– Хорошие носки, длинные, в них тепло будет, – сказала Марья Игнатьевна.
– Это гольфы. Такие с короткими штанишками носят. Но у нас их нет, – вздохнула мама.
– Вот еще одна штука, стереоскоп называется. Это я запомнил. С картинками. Полюбуйтесь, вся свора здесь! – пригласил Игорь.
Картинок, двойных фотографий, было штук пятнадцать, почти на всех – немецкие парады.
– Это Геринг, – разъяснял Игорь. – А это Геббельс. А вот сам Гитлер.
Все столпились вокруг Игоря, ничего нельзя было увидеть. Потом по очереди стали молча смотреть в окуляры стереоскопа. Ни у кого не находилось немедленных слов. Моя очередь оказалась последней. Не могу точно сказать, что я ожидал увидеть, но уж, во всяком случае, не лощеных, благодушно улыбающихся типов в отлично сшитой форме. Геринг на площади о чем-то приятном беседует с генералами. Изображение объемное, будто Геринг вошел в нашу комнату и нагло ухмыляется толстой рожей, выпятив стянутое широким ремнем пузо.
– Старые фотографии! – сказала в этот момент мама. – Думаю, эти господа уже года полтора не улыбались!
И все зашумели, у каждого нашлось наконец нужное слово. Юрка твердил:
– Ух, гады сытые!
А я рассматривал следующую фотографию. Гитлер обращается с трибуны к рядам аккуратных мальчиков в коротеньких штанишках и… гольфах! Это уж было слишком! Я отбросил стереоскоп, схватил Игорев подарок и стал тыкать ему:
– Забирай! Не стану носить их! Пусть их фашистики носят!
Игорь оторопело посмотрел на меня. Потом засмеялся, одной рукой свернул гольфы в комок и, не вставая со стула, точно попал ими в мусорное ведро у двери.
С первых же дней Игорь дома не сидел, приходил поздно, почти всегда навеселе, иногда не ночевал. Прибегала Зоя, не заставала его, стала появляться все реже, хотя Марья Игнатьевна упрашивала ее заходить.
Марья Игнатьевна осмелела, стала наставлять Игоря:
– Женись на Зое! Погляди, какая невеста!
Игорь хмуро отмахивался:
– Нужен я ей такой! Скоро целенькие вернутся!
Я его не понимал. Лично я готов был жениться на Зое немедленно. И доказал это. На 1 Мая Зоя зашла поздравить с праздником. Мы пили сообща праздничный чай, Игорь – с водкой. Марья Игнатьевна усадила Зою за стол. Игорь не глядел на нее. Она потускнела, стала теребить косу.
Я встал из-за стола, достал из портфеля тетрадь, карандаш, вырвал лист и написал на нем крупно: «ЗОЯ, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ». Сложил лист и положил его перед Зоей. Она развернула его. Посмотрела изумленно на лист, на меня и засмеялась тихо и, честное слово, счастливо.
…А Игорь до чего дошел – влюбился в шпионку, и теперь вся операция висела на волоске. «Беда! Бе-да! Бе-да!» – подхватил кто-то мою мысль и, крича, приближался издалека. В комнате раздался шум. Я вскочил, услышал крик наяву и увидел в окно такое, что мне не могло и присниться.
По улице в исподнем бежал дед Малахов и, задыхаясь, кричал по складам:
«ПО-БЕ-ДА!»
Об авторе:
Анатолий Мефодьевич Райтаровский родился в Киеве в 1937 г. Окончил Ленинградский военно-механический институт.
В ХХ веке в качестве одного из авторов реприз принимал участие в телепередаче «Кабачок “13 стульев”», публиковал так называемые «Фразы» в газетах и журналах. В ХХI веке перешел на крупные формы. Итог: два романа, пять повестей и сборник афоризмов.
