Настоящий!
Макарыч ввалился в дом с дровами в руках и глухо затопал валенками, отряхивая снег. Холодный вихрь ворвался внутрь и взъерошил бумаги на кухонном столе. Ральфи не шевельнулся. Старый спаниель безучастно лежал мордой на лапах и смотрел в камин. В тёмных глазах равнодушно дрогнули языки пламени. И всё – ноль эмоций! Макарыч прошёл к камину и ссыпал дрова на пол, крякнул и покосился на растрёпанную картонную папку. Формула на раскрытом ветром листе могла представлять интерес. Снежинка с воротника караульного тулупа скользнула на формулу и немедленно растаяла.
Макарыч направился к двери раздеваться. Бережно расправил тулуп и повесил на стул сушиться. Древний барный стул скрипнул под весом овчины с ладонь толщиной. Макарыч разулся и повесил штаны на вешалку. Он оказался седым, но лысеющим мужчиной за пятьдесят, в трико с вытянутыми коленями, вязаных носках и свитере с выцветшим оленем на груди. Макарыч вернулся к столу, взял папку, ещё раз полюбовался формулой. Нахмурился, вырвал понравившийся лист. Одной рукой открыл дверцу камина, а второй швырнул папку в огонь. И тут же захлопнул, чтобы не напустить дыма. Отражённые языки пламени снова взметнулись в глазах Ральфи.
– Скрепки забыл снять! – Макарыч нахмурился и махнул ладонью. – А!
Сел в кресло, потрепал Ральфи за ушами и спросил:
– Займёмся новогодним ужином?
Пёс вопрос проигнорировал.
Макарыч потянул из-за кресла чёрную стальную коробку с торчащей антенной и ручкой-трубкой наверху. Потрогал пальцем антенну телефона и прочёл:
– Эриксон. Всего шесть килограмм! Однако!
Трубка отделилась с глухим щелчком, а кнопки засветились красным. Макарыч ещё раз взглянул на Ральфи и спросил:
– Подыграешь?
Пёс не отозвался.
Макарыч набрал номер и принялся считать гудки. На восьмом трубка ответила женским голосом:
– Алё!
– Это квартира Герасимовых?
– Да.
– А кто говорит?
– Лиза, хозяев нет дома.
– Я знаю – они уехали кататься, а вы домработница?
– Нет. Уборщица.
– Понимаете, Лиза, тут такое дело, – сбивчиво заговорил Макарыч, – я сторож на даче Герасимовых. Они мне оставили собаку.
– Я знаю, – сказала Лиза. – Ральфи.
– Вот! – обрадовался Макарыч и жалобно продолжил: – Он, кажется, простудился, кашляет. Не знаю, что делать.
– А что делать?
– Может, какое-то собачье лекарство отыщете?
– Собачье лекарство от кашля? Перед Новым годом? Вы шутите?
– Ну, можно не лекарство. Я слышал, – Макарыч помедлил, – портвейн помогает.
– Вы шутите? – повторила Лиза.
Не ответив, Макарыч сунул трубку Ральфи. Тот шевельнул ушами, но промолчал. Макарыч отвёл трубку подальше и начал артистично кашлять. В трубке послышался перезвон открываемой стеклянной дверцы.
– Но у них в баре нет портвейна.
– Ещё бы, – голос Макарыча дрогнул, потому что от притворного кашля в горле на самом деле запершило. – Они такое не пьют. Если вам денег не оставили, то у меня есть.
Макарыч пошевелил левой рукой в кармане трико, там прела какая-то купюра.
– У меня есть деньги. А куда ехать?
– Платформа «83-й километр» по Павелецкому направлению.
– А я успею назад-то вернуться? До Нового года?
– Если прямо сейчас выдвинетесь, то успеете. Могу вас встретить, если скажете, какой электричкой поедете.
– Не знаю я, – фыркнула собеседница, – расписание электричек. Ещё портвейн ваш где-то надо купить.
– У нас около станции всего в двух домах свет горит. Триста метров пешком. Есть ещё дома, где зимой люди живут, но они на отшибе. Не заблудитесь, – Макарыч всё-таки закашлялся.
– Ладно, сама найду. Только…
– Что «только»?
– Я точно до Нового года успею вернуться?
– Полтора часа туда, полтора обратно, час – ефрейторский зазор, успеете! Поезда будут ходить всю ночь, – пообещал Макарыч.
– А сколько портвейна купить?
Макарыч вопросительно взглянул на Ральфи, показал псу два пальца, а в трубку сказал:
– Лучше бутылки три, чтоб до десятого января хватило.
– Хорошо! – Лиза положила трубку.
Макарыч встал с кресла и посмотрел через окно на серое мглистое небо. Снегопад усилился.
– Пойду откапываться, Ральфи. А то к утру занесёт так, что не надо будет хоронить, – невесело процитировал Макарыч Высоцкого.
***
Соседка Ольга, худышка лет двадцати, махала лопатой от своей калитки к дороге. Макарыч поздоровался, протопал ногами к своей калитке и занялся тем же самым. На заваленную сугробами дорогу они выбрались одновременно.
– Не слышали, Макарыч, будут нас чистить в эту зиму? – спросила Ольга, возвращая непослушные рыжие волосы под лыжную шапочку.
– А! – отмахнулся Макарыч и перевёл взгляд со стройных, затянутых в джинсы ног на искрящийся от снега помпон на макушке Ольги. – Твой благоверный где?
– В город уехал. Вернётся скоро. Благоверный. Скажете тоже.
Переулок, где им предстояло расчистить тропу, через двести метров выходил на главную улицу, ведущую к станции. Улицу тоже никто не чистил, но снег укатывали «бомбилы», развозившие пассажиров электричек по окрестным деревням. Макарыч прошёл вперёд и принялся расчищать тропу навстречу Ольге.
В тяжёлом тулупе Макарыч быстро вспотел и выдохся. Он оперся грудью о лопату и прикинул, как быстро засыплет проделанный ими проход. По привычке взглянул на часы – часы стояли. Но ругаться Макарыч не стал. Часы стояли второй год.
– А! – махнул рукой он.
Ольга бросила на сачкующего напарника недобрый взгляд. «Сейчас ругаться будет», – догадался Макарыч и направился к ней. Через минуту он занялся тем, что у него получалось лучше всего, – травить байки. Ольга махала лопатой, а Макарыч утаптывал снег и трепался. В трёхстах метрах мимо них пронеслась московская электричка, на что Макарыч не обратил внимания. Он забыл и про Лизу, и про портвейн. В кои-то веки у него появилась благодарная слушательница! Макарыч пересказывал Ольге теорему многомерности пространства Римана:
– …Только представьте, что это значило для человечества и будущей теории относительности! «Через точку, лежащую вне системы координат, можно провести бесконечное количество новых систем координат!..»
В тот самый момент девушка не выдержала, вздохнула, воткнула в снег лопату и прервала фонтан красноречия Макарыча коротким поцелуем. Тот опешил, отшатнулся и влез в сугроб обеими ногами.
– Это… это что сейчас было? – звонкий голос принадлежал долговязому в бордовом пуховике юноше с огромным мешком на плече.
– Ах! – Ольга прикрыла рот варежкой и шагнула ему навстречу.
Никита. То ли парень, то ли муж Ольги. Макарыч к ним в паспорта не заглядывал. Никита бросил мешок в снег там, где стоял, на углу улицы. И кинулся к Ольге.
– Это не то, что ты думаешь! – начала сбивчиво оправдываться девушка.
– Я видел!
– Я всё объясню. Это была шутка. Его по-другому было не заткнуть. Честно! Шутка!
– Дружеский шарж! – встрял Макарыч.
– Что?! – Никита обернулся к нему, и Макарыч сделал ещё шаг, подальше в сугроб.
– Молчите, Макарыч! – взвизгнула Ольга и схватила Никиту за руку.
Тот вырвался и размашистым шагом направился в дом. Ольга засеменила следом, то и дело оборачиваясь на Макарыча.
– И кто тут старая больная собака?
Из-за угла появилась высокая брюнетка в длинном пальто из тонкого меха. Красный пакет TATI с измочаленными от веса трёх бутылок ручками она держала в руках.
– С наступающим! – Макарыч выпрыгнул из сугроба и протянул руку за пакетом. Покосился на высокие чёрные сапоги. Симпатичная!
Лиза не отдала пакет, лишь бутылки звякнули, и, не дожидаясь ответа, спросила:
– Юных девушек совращаете, Лев Макарович? Ральфи в будке?
– Нет, в доме. Лиза? – Макарыч растерялся и рукой показал, куда идти.
– Лиза, Лиза!
– А откуда?.. – подавился вопросом Макарыч и поспешил за ней.
Лиза вошла в дом, прыгая на одной ноге, разулась и босиком прошла к камину. Осмотрела стол, где высилась стопка консервов, некоторые без этикеток, хлеб и сетка мандаринов. Лиза выставила бутылки из пакета на стол, взглянула на Ральфи. Спаниель оживился, вскочил и подбежал к Лизе ластиться. Узнал.
– Кашляешь, Ральфи, простудил тебя наш академик?
Она сбросила шубу на топчан и оказалась в джинсах и простом свитере с высоким горлом. Чёрные волосы тронула седина на висках, а в уголках глаз лучились морщинки.
– А откуда вы меня знаете? – спросил Макарыч.
Передёрнув плечами, он выскользнул из тяжёлого тулупа, поднял его и положил на стул.
– Я защищалась весной девяносто второго. Вы должны были утвердить мою диссертацию, – с горечью произнесла Лиза и села в кресло Макарыча.
– Утвердил?
– Нет!
Лицо бывшего учёного посерело. Лиза очистила мандарин, к запаху дров добавился аромат цитрусовых. Она сунула половинку мандарина в рот целиком, вторую оставила на столе.
– Так вот вы теперь где. Промышляете сторожем? А девиц охмуряете по старой памяти? Вы дыши́те, дыши́те, Лев Макарович, – разрешила Лиза.
Она вытерла пальцы единственной на столе бумажной салфеткой и сложила руки на груди.
– А с портвейном вы развели меня, как лохушку?
Макарыч кивнул.
– А я всё ехала и думала: как собаке может помочь портвейн? Печёнка не отвалится?
– Н-не-е-е, – академик затряс головой.
– Выглядите вы ничего. Много времени на свежем воздухе?
Макарыч кивнул.
– Ладно. Я пошла. Мне ещё нужно вернуться до темноты.
Лиза осмотрела убранство комнаты: книги, сваленные грудой на топчан, книги, собранные столбиками на ступенях лестницы, ведущей на заколоченный второй этаж, выключенный телевизор и горящий камин. Её взгляд остановился на тёмной югославской стенке, где корешок к корешку багровели диссертационные папки.
– А я у Герасимовых работаю и гадаю, тот Лев Макарович или не тот? Теперь убедилась. Тот! Подлинный. Не бросаете, значит?
– Не бросаю.
– А ёлки у вас нет, – сменила тему Лиза.
– Во дворе. Я сейчас огонёчки для вас включу!
– Не надо.
Входная дверь хлопнула. Ольга в слезах вбежала в комнату:
– Вы всё испортили! Он ушёл. Вы… Вы… Я… Он не захотел слушать.
– Он? Кто? – невозмутимо спросила Лиза.
– Никита.
– Если любит – вернётся. А если бросил тебя, милочка, из-за дурацкого поцелуя, ну, значит, ду-ра-чок, – последнее слово Лиза произнесла по слогам и наклонилась застегнуть сапоги.
Макарыч посмотрел на её гибкую сильную спину.
– Лиза, а вы… Как вас по батюшке?.. – Макарыч схватил тулуп, он не хотел оставаться с Ольгой наедине.
Протянул Лизе шубу. Невесомая, ощипанная, скорее пальто. «Не чета моему армейскому тулупу», – решил Макарыч.
– Не надо по батюшке, – нахмурилась Лиза, надела шапку и поискала взглядом зеркало. Зеркала не было. – Конечно, мне было горько встретить вас так, здесь, таким…
Она скривилась:
– Ну, да я сама… невысоко взлетела.
Она махнула рукой и вышла на улицу.
– Оставайтесь, Оленька, чтоб нам Новый год не бобылями встречать, – осмелился предложить Макарыч.
– А если Никита одумается и вернётся?
Макарыч пожал плечами.
– Я сейчас салаты принесу, – шмыгнула носом Ольга, – и курник скоро поспеет.
Она сунула ноги в валенки, схватила пуховик, такой же, как у Никиты, только белый, и ушла. Макарыч тоскливым взглядом осмотрел стол с портвейном, хлебом и консервами, доел оставленную Лизой половину мандарина, подбросил дров в камин и позвал Ральфи гулять.
Пёс выбежал за забор по своим собачьим делам, а бывший учёный тем же тоскливым взором уставился в низкое небо. Снег стал реже. Смеркалось. В свете фонарей на путях он разглядел женскую фигуру. Лиза шла по железнодорожным путям в сторону Москвы, но, пройдя метров двести от станции, села прямо на рельсы. И шубу не пожалела! Макарыч впустил Ральфи в дом и полез через сугробы. Проваливаясь по колено, набирая в валенки снег, он спешил к Лизе. Дорога далась ему непросто, но Макарыч не мёрз.
– Подвиньтесь! – потребовал он.
– Угу, – Лиза подвинулась.
Макарыч сел и по очереди вытряхнул снег из валенок. Носки он штопал сам, потому ничего не стеснялся.
– Цистит выращиваете? – спросил он женщину.
– Не-а. Простатит. Ладно, пошли. Замёрзнете, – Лиза встала и потопала сапогами. – Электричек в Москву сегодня уже не будет. Пока пути не расчистят.
Она легко запрыгнула на рельс, но чуть не упала, и Макарыч подал ей руку. Лиза вцепилась в широкую ладонь академика, и он повел её в сторону дома. Она балансировала по рельсу, он шагал по шпалам.
– Жена умерла два года назад, – сказал вдруг Макарыч. – Как Союз развалился, она начала пить. Цирроз, рак. Я был с ней до конца. НИИ сократили, и меня выгнали первым. Колька Герасимов – мой ученик. Тоже недоучившийся. Приютил вот. А вы?
– Как всё рухнуло, челночили с девчонками. Турция, Польша. Попалась на контрабанде, чуть не села, но денег лишилась. Теперь вот уборщица.
– Муж есть?
– Развелась.
– Идёмте в дом. Ольга обещала к моим шпротам салаты.
По следам Макарыча они вернулись к даче, по-прежнему держась за руки. Через окошко увидели, что Ольга расправляет на столе белую скатерть. Обошли дом и остановились у двери. Лиза руку не убирала. Снег прекратился, а мороз усилился. У забора, там, где снег заметал вычищенную дорожку, что-то темнело. «Мешок Никиты», – узнал Макарыч.
– А Никита остался на станции? Видели его? – спросил Лизу.
– Не знаю. Пассажиров на Москву всего четверо было. Кроме него ещё мать с дочкой.
«С другого конца посёлка, наверное», – вспомнил Макарыч и открыл дверь.
– Вы заходите, я сейчас!
Сам он направился за мешком. Принёс в дом. Девушки накрывали на стол. Молдавская люстра восемьдесят шестого года, которой Макарыч украсил дачу Герасимовых, сияла семью рожками. Камин весело трещал. Ральфи внимательно рассматривал склонившихся над столом чужих женщин. Не лаял. Пахло майонезом. Макарыч заглянул в мешок. Под аккуратно свёрнутыми костюмами Снегурочки и Деда Мороза лежали пёстро раскрашенные подарочные коробки с конфетами.
– Мы подрабатываем на развозе подарков. Дети и корпоративы, – объяснила Ольга.
– Нормально! – похвалил Макарыч. – А борода как настоящая!
Он вытащил накладную бороду.
– Никита говорил, из настоящего женского волоса, – сказала Ольга.
Макарыч сунул бороду в мешок.
– А подарки не испортятся?
– Там конфеты. Соя одна.
– Давайте старый год пока проводим. Лев Макарович! – Лиза протянула ему бутылку портвейна.
– Узбекский, – тот изучил этикетку, – «Три семёрки». Давненько такого не пробовал.
– А это что за консервы? Мясо? – спросила Лиза.
– Да ну! Откуда? – вскинулся Макарыч. – Немецкий консервированный хлеб. Гуманитарная помощь бундесвера. Хозяева его с девяносто первого доесть не могут. Вот мне и подбросили.
Он открыл дверцу стенки и нащупал за папками с диссертациями три разнокалиберных бокала. Осмотрел на свет. Вроде чистые. Но разлить портвейн не успел. За окном прошумел поезд. Поравнялся с домом и остановился. Тепловоз чихнул и лязгнул сцепками.
– Ой! – воскликнула Лиза. – У меня появилась перспектива!
Она накинула шубу и, не застёгиваясь, бросилась на улицу. Ольга выглянула в окно, а Макарыч неспешно оделся и пошёл следом за бывшей аспиранткой. Снова лезть в сугробы не хотелось. Остановился у забора. Пассажирский поезд насчитывал всего четыре вагона – все плацкартные. В окошках мелькали лица, в основном детские. Пассажиры рассматривали тонувший во тьме близкой ночи дачный посёлок.
Лиза вернулась расстроенная.
– Что-то случилось?
– А! – точь-в-точь как Макарыч, она махнула рукой.
– Вас не берут?
– Будут ждать, пока расчистят пути. Там полный поезд русских беженцев из Средней Азии.
– А чего вы хотите? Самые дешёвые билеты – в новогоднюю ночь! Кто ещё их купит? – догадался Макарыч.
Они вошли в дом, и тут взгляд Макарыча упал на мешок Никиты:
– Постойте, Лиза!
– Вы хотите?..
– Ага!
Он сменил тулуп на шубу Деда Мороза. Тощая, ну да не замёрзнет. Прицепил бороду, подёргал. Сидела крепко.
– Лев Макарович! Вы как настоящий! – воскликнула Лиза. – А Снегурочка?
– Не, – затрясла головой Ольга. – Я пас!
– Давайте я! – Лиза извлекла из мешка костюм Снегурочки и расправила на себе. – Ой!
Ольга покраснела и отвернулась. Макарыч зажал себе нос рукой, чтобы не засмеяться, а когда приступ хохота прошёл, сказал:
– А Никита – затейник!
Костюм Снегурочки оказался из секс-шопа.
– Пожалуй, я в нём замёрзну, – решила Лиза.
– Никита подарков не хватится? Не жалко? – спросил Макарыч у Ольги.
– На хорошее дело не жалко. Ещё купим. – Ольга смутилась и заинтересовалась собственным маникюром.
Макарыч закинул за спину мешок и направился на улицу. Лиза и Ольга прильнули к окну. Он пошёл по прежней тропке к поезду, к первому вагону, где у открытой двери курила проводница. Она увидела Деда Мороза и опустила ступеньку:
– Уверен, дед?
Лев Макарыч не ответил и полез в тамбур. В нос ему ударил запах пота, несвежих носков и плохого табака. Пассажиры, семьи с детьми мал мала меньше, выглядывали в проход. На лицах деток застыл восторг, а у взрослых – страх. Дед Мороз? Подарки? А чем платить? Он чуть ли не слышал их мысли. Тощий мужик в майке-алкоголичке вскочил, уступая боковое сиденье Макарычу, и тот громогласно возвестил:
– Ну, кто самый смелый? Кто первый стишок расскажет дедушке?
Смелым оказался мальчик лет семи в синих шортах поверх колготок и полосатой тельняшке.
– Снег исклится на поляне… – картавя, начал он.
Две девочки-погодки, старшая – в голубом платье, младшая – в красном в горошек, держась за руки, спели про ёлочку. Младшая мычала, но Макарыч вручил ей подарок первой и погладил по кудряшкам. Следующий мальчик не мог стоять спокойно, непрерывно прыгал, прижимая к груди пегого от бесчисленных стирок медвежонка. Макарыч разобрал только окончание стишка:
– …пусть порадует народ!
– Про народ – это хорошо, – одобрил Дед Мороз и отдал подарок.
Каждый раз запуская руку в мешок, он хмурил брови: а хватит ли подарков на всех? Слушая тонкие детские голоса, он ощущал себя необычайно собранным. Уверенными движениями он извлекал из мешка подарки. Хватит или не хватит? Когда он направился в следующий вагон, его плечи расправились, бывший академик словно стал выше ростом. Он буквально купался во взглядах благодарности, которыми провожали его взрослые и дети.
Во втором и третьем вагонах детей оказалось меньше, а в последнем, четвёртом, – больше. Ничего. Подарков должно хватить. Макарыч прошёл через весь последний вагон и сел у самого туалета. Глаза молоденькой проводницы округлились. Но она молчала и не вмешивалась, пока Макарыч не закончил одаривать детишек.
Когда он встал, проводница, потянув его за рукав в тамбур, затараторила:
– Ой, дедушка, поезд сейчас отправится, выходите скорее, я уже испугалась, что не успеете и поедете с нами до Москвы.
Она открыла дверь вагона.
– Не переживай, внученька, – сказал Макарыч, – мне ведь всё равно, где сходить.
Глаза девушки полезли на лоб. Макарыч оценил тонкие подведённые брови. И вручил проводнице последнюю подарочную коробку.
– Настоящий! – выдохнула та.
Макарыч кивнул, легко спрыгнул в сугроб и направился по шпалам в сторону от Москвы. Чтобы не набирать снега в валенки, решил сделать крюк через станцию. Восторженный взгляд проводницы он чувствовал затылком, но не обернулся.
На платформе пассажиров не было. Снег намёл сугробов под навес, где Никита должен был ждать электричку на Москву. «Домой, наверное, пошёл», – решил Макарыч. Свет в окошке кассы не горел. Макарыч спустился с платформы на улицу и зашагал по пятнам от редких фонарей к дому. Пустой мешок болтался на плече.
Поезд с лязгом тронулся, когда Макарыч поворачивал в свой переулок. Он помахал рукой детишкам, по-прежнему высматривавшим его в окнах, и вдруг… По переулку в дальний конец посёлка направлялись мать с девочкой лет четырёх, укутанной платком поверх пальтишка, как это практиковали в семидесятые. Макарыч узнал их – соседи, приезжавшие на дачу от случая к случаю. Девочка обернулась, увидела Деда Мороза и застыла. Мать, чуть старше Ольги, фыркнула, дёрнула дочь за руку:
– Ну чего же ты?
Она узнала Макарыча в костюме Деда Мороза, улыбнулась, отпустила дочь. Макарыч сел спиной к своему дому на заваленную снегом колоду и призывно развёл руки для объятий. Девочка прибежала к Деду Морозу, он посадил её на колено:
– А ты стишок мне расскажешь? Как тебя зовут?
– Даша, – пропела девочка.
Макарыч оглянулся. Лиза, Ольга, Никита смотрели на него из окна и видели, что мешок, лежащий у ног Макарыча, – пустой. Даша и мать тоже видели пустой мешок. Макарыч встретился взглядом с Лизой и еле заметно кивнул. В ответ кивнул Никита.
Даша, на ходу исправляя «Маша» на «Даша», рассказала стихотворение:
Даша варежку надела.
– Ой, куда я пальчик дела?
Нету пальчика, пропал,
В свой домишко не попал!
Даша варежку сняла.
– Поглядите-ка, нашла!
Ищешь, ищешь – и найдёшь.
Здравствуй, пальчик!
Как живёшь?
Для верности она жестикулировала крошечными ручонками, словно расправляя найденную варежку. Макарыч заказал песенку, и Даша спела очень редкую, туристическую: «Шептали подруги, что ёлочка – чудо. Красива, только очень горда…»
Слеза замёрзла в уголке глаза Макарыча: он эту песню слышал в студенчестве. Переглянулся с матерью Даши. Та скромно потупила взор. Потом Даше пришлось в очередной раз рассказать «Снег искрится на поляне», Макарыч сегодня несколько раз слышал этот стишок и уже запомнил слова.
– Громче! Плохо слышу! – попросил Макарыч, потому что за его спиной заскрипел снег.
Даша декламировала стишок «как положено», когда в спину Макарыча что-то ткнулось. Дед Мороз завёл руку за спину и нащупал сильную мужскую ладонь. Похоже, Никита прополз между сугробами. И вот на глазах изумлённой Даши не из мешка – пустой мешок по-прежнему лежал на снегу, – из ниоткуда Дед Мороз извлёк подарок. Довольно простая поделка – деревянный человечек из сосновых шишек, скреплённых пластилином, мандаринки и несколько конфет, всё перевязано ленточкой.
– Настоящий, – довольно шмыгнула носом мать Даши и захлопала в ладоши.
Даша благодарно прильнула к Деду Морозу, и тот прослезился:
– Беги к маме!
Они ушли. Макарыч проводил их взглядом и пошёл в дом:
– Настоящий! Я – настоящий!
Бор
Устремлённые ввысь сосны рассеивают июльский зной золотистыми солнечными стволами. Качаясь здесь десятилетиями, они и не подозревают, что раньше назывались корабельными и обязаны были окончить свой век на морях, лишённые крон, сломанные чужими просоленными ветрами. А теперь они лишь пропускают ветерок откуда-то из звенящей комарами дальней чащи. Пропускают, чтобы покачать редкие былинки борной травы, что толпятся среди сброшенных шишек. Глаза отдыхают, начинают видеть каждую мелочь. Узоры коры. Муравьиную дорожку, струящуюся среди прошлогодней хвои. Недосягаемые пахучие кроны этих сосен. Моих сосен. Кроны вверху качаются не так, как былинки внизу. По-царски величаво. Взгляд рассеивается, кажется, что вдруг начинаешь видеть весь этот тихий мир вокруг сразу целиком. Так по отдыхающему телу растекается, пульсируя, истома близкого сна. И вдруг! Фу!.. Резкая крикливая музыка заглушает шёпот ветра. Разбуженный взгляд собирается на тропинку. По тропинке уверенно семенит сандаликами местный ангел – светловолосая девочка лет четырёх. Обеими руками она цепко держит умыкнутый у мамы золотистый мобильник, включённый в режиме радиоприёмника. На неё нельзя сердиться. Заботливо свитые материнской рукой беленькие хвостики и загорелые в тон сосновым стволам икры крошечных ножек беззаботно мелькают среди этих стволов. И сосны незримым взглядом вечности провожают самоуверенное и наивное человечество по тропе к цивилизации…
Кадис
– Там! – пообещала она. – Где кончаются дороги…
Когда всё кончилось – я уехал на Запад.
Стоял стылый бесснежный январь.
Каждый указатель, который попадал в свет фар, был двойным… или тройным.
«Смоленск… и… Минск…», «Минск… и… Брест…»
Это её тень скользит следом? За правым пассажирским стеклом?
Нет, не она – показалось.
«Мадрид… и… Лиссабон…»
Возле Толедо вышел подышать.
Асфальт был покрыт тонким ломким льдом.
В Испании тоже зима…
Я заблудился на развязке, когда объезжал Севилью.
И вдруг – холод в груди.
«Кадис 50 км» – и дальше ничего!
Дороги кончаются.
Солнечный диск над горизонтом слепил, мешал рассмотреть белый город впереди…
Зачем я сюда приехал?
На подземной парковке тщательно сдал задом, аккуратно по разметке.
Зачем-то погладил руль… и бережно прикрыл дверь.
Обернулся.
Грустный взгляд фар в темноте.
Так умеют прощаться только машины.
Перед тем как закроются ворота гаража нового хозяина.
«Прощай!» – я пожал плечами и пошёл наверх.
Его рокот я услышал до того, как увидел.
Океан.
Я помедлил с закрытыми глазами.
И пошёл на звук, стараясь смотреть под ноги.
Справа девушка сидела на высоком парапете и смотрела на воду…
Куда не хотел смотреть я.
– Она? – Я сбежал и поднялся к ней по ступенькам.
Не она.
Просто чужая девушка. Местная…
И я поднял глаза туда, куда смотрела она.
Океан.
Огромная волна – от края видимости до края – с шелестом обрушила свой гребень где-то далеко от берега, чтобы скользким шёлковым покрывалом прибиться сюда – к неестественно яркому жёлтому песку пляжа.
Солнце – в лицо.
Почему-то безветрие.
Обходя лужи, оставшиеся после прилива, я пошёл к воде.
На пляже никого.
Только чайки.
Вдали справа в мареве мерцал белизной старый город.
Вот здесь и кончаются дороги.
И что мне теперь делать?
Хлопки крыльев за спиной.
Я не обернулся.
Новая волна издалека справа шумно двинула белёсым краем мимо меня и улеглась у моих ног…
Лёгкие шаги, которые нельзя услышать, а можно только угадать.
Сейчас я обернусь, а это – снова не она! О, мука!
Она шла ко мне чуть вприпрыжку.
Посмотрела боком, как смотрят птицы.
По-птичьи тряхнула головой.
Её обнажённое юное гибкое тело было темнее песка, на котором не оставляли следов маленькие ступни.
Она улыбнулась – сверкнула глазами и зубами.
Посмотрела на меня, как раньше… счастливая радостью новой встречи.
Не говоря ни слова, взяла меня за руку.
Её ладошка была прохладной, как тело, к которому я страстно прижимался когда-то…
И мы пошли вдоль прибоя…
Следующая волна набежала на пляж, и мы рассмеялись ей беззвучно, потому что брызги не коснулись нас.
Все заботы отодвинулись куда-то далеко, как отодвинулись звуки улиц…
Мы шли и шли.
Только город в дымке почему-то не приближался…
Ему просто незачем приближаться…
Чувство сладкого сна поднялось откуда-то изнутри и согрело моё сердце.
Мы вместе…
И мы никогда не придём в этот город…
Я не выдержал – обернулся…
И не было наших следов на песке…
Приближение к Килиманджаро
Мы вышли в полночь из лагеря на высоте четыре с половиной тысячи метров, где нeсколько часов пробовали отдыхать. До рассвета нам предстояло достичь почти шестикилометрового пика Африки Килиманджаро.
Нас было шестеро и трое проводников.
Я цеплялся взглядом за ботинки впереди идущего и думал. Разбирался в своих ощущениях.
Я выпил две таблетки анальгина, и вопреки чудовищному ветру голова не болела.
Я выпил аспирин и не боялся судорог от загустения крови.
Я надел на себя всю одежду, чтобы не мёрзнуть.
Я отдал проводнику последний полуторакилограммовый рюкзак с фотоаппаратами, потому что не мог нести даже его.
Почему же мне так хреново?
Эта мысль вяло долбила темечко изнутри, пока я рассматривал осыпающиеся струйки мёрзлого песка из-под ног впереди идущего.
Была ещё одна мысль.
Которая не находила ответа уже четвёртые сутки: что я тут делаю?
Первые два дня мы шли сквозь джунгли и тропический дождь. Вода лилась с неба, струилась маленькими водопадами между деревьев, превращая в ручьи дорожки. Просачивалась сквозь капюшоны и накидки.
На четырёх километрах мы пошли сквозь облака. Когда я раздвигал туман рукой, за кончиками пальцев тянулся инверсионный след.
Ответа, зачем я тут, не было.
Вчера на привале ко мне пришла мышка. Мои усталые колени не гнулись для корточек, и я уселся в стороне от всех прямо на землю и прислонился спиной к камню. Мышка выползла из-под этого камня и посмотрела на меня, ничуть не опасаясь. Я поделился с ней варёным яйцом и сфотографировал. Здесь, за облаками, все звери – братья.
Мы останавливались каждый раз, когда кто-то просил о привале.
Тропа вверх вилась среди камней, и на один из них я присел в одну из таких остановок.
Ноги тут же замёрзли. И этот холод был мерзкий.
Потом начал мёрзнуть копчик. И этот холод уже был приятным.
Глаза закрылись, отодвинув все звуки куда-то далеко.
И ко мне приблизилось что-то массивное и безмолвное.
Мне больше не нужно было открывать глаза.
Потому что за пологом глухой тишины не осталось больше забот. Hикаких.
Ни здесь, ни далеко внизу.
И я нашёл все ответы сразу.
Я понял, зачем я здесь.
Я понял, кто подошёл ко мне.
Теперь я знаю, КАК ОНА приходит.
Что Смерть – это всего лишь сладкий сон.
Настолько сладкий, что уже незачем открывать глаза.
Это просветление сбросило меня с камня: I can not stay here. И пошёл вперёд, и кто-то последовал за мной, и больше мы не останавливались.
В шесть утра я стоял на четвереньках на гребне, бодал красную предрассветную землю, слушал неожиданную тишину и не хотел слышать, что осталось всего восемьсот метров до пика.
Потом были вечный снег и наши зелёные тени на нём.
Был вечный лёд, затейливо оплетавший камни.
Я видел рассвет на крыше мира.
И улыбался в объектив.
Спустившись в Москву, я нашёл «Снега Килиманджаро» Хемингуэя и прочёл там: «Смерть приблизилась к палатке и стояла за самым пологом, урча, как гиена».
Фонетический этюд
Это так необычно.
Шопен делает ночной город за окном машины неслышным…
Я знаю…
Вдруг знаю…
Что ты такая непостижимая в светящейся башне высоко… ждёшь меня… в тишине…
Думаешь «о покормить»…
Косишься на неразобранную постель…
И темнеющие бутылки в глубине бара.
Я не просто так лезу сквозь пробки…
Я еду к тебе!
Чтобы увидеть твои пытливые глаза: «Всё в порядке?».
Наши окна высоко… тёмные.
Сейчас я увижу огни небоскрёбов «Сити» у тебя за спиной – «Да, в порядке».
И задохнусь от мысли, от фразы: «Я люблю тебя».
Я… ТЕБЯ…
***
Зелёный огонёк входящего звонка.
Сейчас я услышу звук твоего голоса!
***
«Привет, я только с работы – купила мяса на неделю. Встреть меня у метро, пожалуйста, – руки отваливаются».
Дед
Дед стоял в вагоне метро и смотрел вниз, на носки своих новых коричневых туфель. Туфли были неуместны сейчас, в начале жаркого лета. Но деду они нравились…
Он держал в правой руке саквояж, каких уже не делают, а левой ухватился за вертикальный поручень. До верхнего горизонтального дед просто не доставал.
И сейчас он любовался своими туфлями и думал, что всё здесь на нём неуместно и неказисто. И старые джинсы, треснувшие сегодня утром по шву. И жилетка, скрывавшая несвежую потёртую рубаху. Кепку спрятать в саквояж он догадался слишком поздно, и седые редкие волосы на голове стояли дыбом от пота. «Скорей бы назад, на дачу», – подумал дед. Все свои дела в Москве он уже сделал «по холодку». А там, на даче, не так жарко.
Двери открылись и закрылись, впустив толпу народа. Деда толкнули, оторвали от поручня. Он бестолково переступил туда-сюда, спасая начищенные туфли, и…
На обнажённой икре незнакомки ускользала вверх чёткой геометрией «татушка». Дед проследил её до бедра, прикрытого полупрозрачным подолом, поднял глаза и обнаружил, что уже не держится. Он пошарил рукой в воздухе, но свободного места на поручне не было. Дед широко раскрыл глаза и приготовился, падая, хвататься за девушку. Она была значительно выше деда, стояла к нему спиной и, видимо, совершенно его не замечала. На деда давно уже не обращали внимания женщины. Как уши волосами стали зарастать, равнодушно отметил про себя дед. И снова приготовился падать… И хвататься…
Но поезд притормозил мягко, дед не упал, а девушка переступила с ноги на ногу и подняла руку по поручню выше. Приоткрылась белизна её подмышки.
Дед обрадовался и дотянулся до поручня. Ему пришлось почти обнять незнакомку. Его нос почти уткнулся в эту нежную полоску кожи, вдохнул её запах… Дед зажмурился…
Его голова закружилась… Он больше не переступал ногами в такт поезду, не открывал глаза, боясь, что наваждение исчезнет, и не шевелился… И даже не думал… Дед дышал девушкой…
Он лица-то её не видел, только татуировку на ноге и… запах…
Двери открылись и закрылись. Народу в вагоне стало меньше…
Дед уже давно проехал свою станцию… с вокзалом… с дорогой на дачу…
Потом снова открылись и закрылись двери… Вокруг них стало совсем свободно, и поручни тоже освободились…
Вокруг остались только улыбки…
Портофино
Едва за китайскими туристами звякнула дверь, Инна тяжело опустилась на стул и заглянула в кассу. Жалкие пять евро. Мятые. Зачем им понадобился магнитик в магазине дорогих аксессуаров? Разменять крупные купюры? Девушка захлопнула кассу – ещё один «дзинь»! Прерывисто, со стоном выдохнула и украдкой сняла туфли. Лодыжки ещё не начали отекать, но уже гудели. Ноги за ночь выспаться не успели. А впереди длинный и тяжёлый рабочий день!
Торговый зал располагался довольно высоко над землёй во избежание наводнений, а открытая маркиза надёжно прикрывала витрину от солнца. Поэтому Инна в окне могла видеть лишь кусок мостовой, где иногда мелькали машины. А буквально в метре начинался мир роскоши и неги, солнца и вина, музыки и ярких нарядов, шумели машины на набережной, и гудела толпа на променаде. Курортный городок Портофино.
Престарелая хозяйка-итальянка жалела Инну, но объявления «ищу персонал» висели повсюду. Дорогой курорт вовсе не гарантировал высоких зарплат, и потому гастарбайтеры в этом сезоне избегали итальянскую Ривьеру.
Инна убедилась, что хозяйка в видеокамере не видит её босых ног, и зажмурилась. Ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, Боже, пошли мне настоящего богатого покупателя! Из-за гудения кондиционера продавщица не расслышала, как у двери остановилась машина. Колокольчик над дверью обозначил посетителя, и Инна увидела клиентку.
Длинноволосая девушка с солнцезащитными очками на голове вместо обруча, поддерживающего волосы, обернулась в дверях и окончила фразу:
– Он не должен был так говорить!
На посетительнице – короткая белая майка и тёмные лосины с прозрачными вставками на бёдрах, обычно в таких ходят в спортзал. И, конечно, кроссовки. Идя по ступенькам, девушка специально для своего спутника приподнималась на носках, чтобы попа выглядела аппетитнее.
Инна краешком рта скривилась и вдела ноги в туфли.
Стройный, с благородной сединой покупатель, одетый в коричневый в неяркую клетку пиджак из тонкой шерсти и розовую рубашку с шейным платком, стоя в дверях, проводил внимательным взглядом попку спутницы и только потом вошёл.
«Любая его тряпка стоит дороже моей зарплаты за сезон», – оценила Инна намётанным глазом. Разве что кроме мокасин, довольно поношенных.
Она приготовилась продавать, вышла из-за прилавка и вдохнула тонкий аромат мужского парфюма. Так пахнут наследственные деньги.
– Здравствуйте! Я могу вам помочь?
Ей не ответили. Русские. Девушка сместилась к ближайшей витрине:
– Ой, какая прелесть!
«Папик» посмотрел на Инну отсутствующим удивлённым взглядом – так поутру улыбаются солнышку на небе – и проследовал за подругой.
– Можно? – Девушка, не дожидаясь согласия Инны, схватила длинную нитку бус, чтобы надеть на шею, высоко подняла руки, задрав и без того короткую майку, продемонстрировала голый пупок.
Повертевшись перед зеркалом, покупательница положила бусы на место и шагнула к следующему стеллажу. Присмотрелась, поставила ногу на носок так, чтобы тонкое бедро изящно вытянулось. Инна скосила глаза на мужчину. «Папик» не дышал и не замечал стоптанной подошвы у кроссовок спутницы.
– Вот это вещь! – Девушка взвесила на ладони похожую на булыжник фигурку бегемота, выточенную из цельного куска чёрного дерева.
Уже без бегемота она обошла продавщицу и «папика» и перегнулась через прилавок с кассой, будто захотела что-то рассмотреть вблизи. Круглая попка красиво выпятилась, кружевные трусики чётко обозначились, и «папик» выразительно сглотнул. Наткнулся на взгляд продавщицы и смутился, впрочем, самую малость, не краснея.
Наконец девушка выпрямилась и указательным пальцем расправила складку на лосинах. Звонко хлопнула пузырём жвачки. «Папика» и Инну одинаково передёрнуло, они понимающе переглянулись.
– Вот смотри, какую я себе классную выбрала кисточку для макияжа! Нравится?
По-прежнему молчавший мужчина в ответ улыбнулся и вопросительно посмотрел на Инну.
– Можно я помогу? Понимаете… это не то, что вы думаете… – Инна старалась быть как можно деликатнее. – Это кисточка для бритья. Мужская.
Теперь смутилась девушка, часто заморгала длинными ресницами.
– Позвольте я помогу с выбором подарка? – Инна повторила вопрос, плечи девушки поникли, весь апломб богатой покупательницы испарился.
Мужчина смотрел на них всё так же безмятежно.
– Вот! Вам нравится? – Инна вынесла из подсобки и протянула девушке тёмно-синюю перламутровую шкатулку. – Здесь можно хранить драгоценности.
– У меня пока нет драгоценностей. – Девушка указательным пальцем провела под носом, шмыгнула и покосилась на невозмутимого «папика». Инна разглядела проколотые уши без серёжек.
– У вас впереди большая, долгая жизнь, – с воодушевлением произнесла продавщица. – А пока можете держать её на прикроватной тумбочке.
– У меня нет прикроватной тумбочки. – Девушка посмотрела на спутника, но тот не реагировал, только улыбался.
– Тогда можно я вам сделаю подарок?
«Папик» кивнул.
Инна вынесла мешок из чёрного бархата с тугим шёлковым шнуром-завязкой из светлого бархата в тон шкатулке:
– Эта шкатулка – дорогая изящная вещь. Я желаю, чтобы у вас всегда было что хранить в ней. Чтобы качество вашей жизни соответствовало качеству этой шкатулки. Понимаешь? – Инна вдруг перешла на «ты».
Девушка кивнула утвердительно. «Папик» слушал и не реагировал.
– Ты всегда можешь вешать мешочек со шкатулкой у себя в изголовье.
Девушка смущённо вертела в руках оба предмета, не понимая, как вложить один в другой.
Мужчина уже стоял у кассы с раскрытым портмоне, скромным, но без отделения для купюр – только карточки. Дождавшись Инну, он ввёл ПИН-код и впервые подал голос:
– Высшая добродетель есть искупление чужих грехов…
Не оборачиваясь ни на Инну, ни на свою спутницу, он выбежал из магазина. Они обе бросились следом, Инна едва удержала девушку за руку на узком тротуаре. Кабриолет исчез. Яркое солнце заливало набережную, море, людей, идущих вдоль парапета, соседские вывески. Инна обернулась на собственную дверь с бумажным объявлением на английском: «Требуется персонал».
Не выпуская плечо девушки, Инна втянула её назад в магазин.
– Он… меня… бросил?.. – Девушка прижимала к груди упакованную в мешочек шкатулку и собиралась заплакать.
Инна взглянула на неё с состраданием, беспомощно развела руками и вдруг разозлилась:
– Подруга, ты голову когда последний раз мыла?
– Я с отцом поругалась… сбежала… с подругой приехала… Она говорит, что тут нянькой работает… А я… я… думала… мы с ним… у нас… а он только обедом покормил… в пиццерии… – Девушка, всхлипывая, поднялась.
Инна смягчилась и обернулась к ней:
– Ты что, серьёзно считаешь, что человек, который вот так запросто швыряется цитатами из Виктора Гюго, будет заниматься сексом с несовершеннолетней?
Девушка изумилась:
– Я?.. Но мне через полгода… А кто?.. – и, собравшись с мыслями: – А кому он это сказал?
Инна невидящими глазами смотрела на дверь, за которой исчез незнакомец, и думала о том же. Кому?
Парус как вызов
Ты развалился на скамейке в тени старой крепости, вполуха слушаешь бормотание инструктора, обнимаешь подругу одной рукой, а во второй тискаешь холодную потную бутылку пива.
Ага. Жарко.
В десяти шагах одноместная лодка сидит кормой на песке. Кристаллы засохшей соли искрятся на пластиковом корпусе, и лодка кажется мраморной.
Да. Конечно, слышали. «Белеет парус одинокий» и всё такое. Он правда белый? Необязательно? Ну вот, опять обманули! Девушка смеётся, а ты косишься на парус. Он лежит на гике свёрнутый. Дремлет на массивной железяке и ждёт.
Погода сегодня позволяет?
Да! Мористее посвежеет. Можно начинать!
Через минуту ты толкаешь крошечное судёнышко и мокрыми шортами плюхаешься на скользкую солёную палубу. Ух! А помахать в ответ? Да-да, и пиво осталось с подругой. Ладно. В другой раз.
Ты тянешь за фал, парус бодро лезет вверх, хватает ветер и с треском наполняется. Фал рвёт руку из плеча. Но ты же силён и уверен в себе! И перчатки купил правильные. Ещё выше! Выше!
Вот парус полон ветра, натянут и звенит от упругости. Лодочка выпрыгивает носом из воды и весело плюхается днищем о лазурную воду. Брызги, весело.
«Полегче!» – кричат с берега.
А! Ерунда! Поворот! Нет, не так!
«Приготовиться к повороту!» – командуешь сам себе.
Первый поворот у берега, лодка острее к волне, за молами станет полегче.
Чего он там говорил? Обрести гармонию. Чтобы парус, ветер и море стали единым организмом. Вот так?
Нет, не так!
Парус ехидно усмехается «колдунчиками». Тонкие полоски невесомой ткани у верхушки мачты не натянулись, а дрожат на полотне.
Правее руль. Ещё! Вот «колдунчики» натянулись параллельно ветру. Отлично!
Парус несёт лодку в открытое море. Волна шелестит внизу – это форштевень режет воду. За пером руля кружатся водовороты. Минута тишины при слабом ветре. Наслаждайся. Можно обернуться назад и поискать взглядом фигурку на берегу. И облизать солёные губы.
Гармония. Та самая. Надолго ли?
Полоса ряби на воде впереди окрашивается барашками. Свежеет.
Приготовиться к повороту?!
Чёрт побери! Лодка кренится, а ты инстинктивно переваливаешься через борт, выправляя крен собственным весом. Липкий пот холодит спину между лопатками. Парус! Ты чего?
Он молча уносит лодку всё дальше в море. Ты один.
Лишь лодка, волны, ветер и парус.
И никому не интересно, сколько у тебя денег и кем ты был на берегу.
Никому нет дела, кто тебя там ждёт.
Есть только парус, пара рук и предстоящий поворот к спасительному берегу.
Сумеешь?
Как он называл эти верёвочки? Чёрт!
Гик пролетает над головой, норовя стесать макушку.
Так вот откуда пошёл глагол «гикнуться»!
Поворот!
А с башней в Пизе у них никаких историй не связано?
Ты откидываешься. Поджилки дрожат. Тело не верит, что самое страшное позади.
Правильно не верит. Впереди – работа. Ветер бьёт в скулу, мешает парусу. Но ты парусу друг? А он друг тебе.
Скорость нарастает, но лодку следует вернуть на правильный курс!
Работай! Поворот!
Парус бросил тебе вызов, а ты его принял!
Не! Не так.
Поворот!
«Парусу на меня плевать».
Парус – это вызов.
Поворот!
Ты жуёшь губы и понимаешь, что русский язык – это не язык моряков. Богатый русский язык здесь, в море, беден.
Сhallenge!
Верное слово найдено.
Парус – это challenge.
А поединки несчастных литераторов тут ни при чём.
Сумеешь ли ты не напирать на жизнь, а скользить по ней?
Вот чему учит парус.
В тени берега встречный ветер слабеет, а ты скользишь в своей утлой лодчонке. Скользишь по волне, скользишь по жизни.
Об авторе:
Родился в Минске в 1971 г., учился в военном училище в Ленинграде, финансист. Дебютировал в 2012-м с повестью «Сатир и муза». Последние годы пишет фантастику. Автор повести «Копьё прозрения» в сборнике «Русская фантастика – 2018» («ЭКСМО») и романа «Зима милосердия» в серии «Вселенная метро 2033» (АСТ, 2019). Отмечен премией «Ржавый Артём» в номинации «Лучший монстр» «Вселенной метро 2033».
В сборниках «Точки» опубликовал несколько миниатюр в 2015 и 2020 гг.
Победитель конкурса «Рассказ за час» на «РосКоне-2020».
