Птицы знают
I
Когда Нефу исполнилось сорок лет, он вздрогнул. Вздрогнул, словно ужаленный смертельным ядом какого-то неведомого злобного существа; вздрогнул, как будто укушенный той огромной черной птицей, которая дня два назад врезалась в окно его спальни. Так все неожиданно произошло; обычное серое утро, и вдруг в окно со всего размаху бьется это чудовище. Он даже почувствовал жгучую, саднящую боль в самом незащищенном районе своего тела – где-то под левой лопаткой. Именно туда и могли ночью укусить его змея или даже страшное насекомое, тарантул, например, или красный жирный паук, который недавно привиделся ему во сне. Такой странный был сон: красный паук на фоне багрового заката медленно ползет, оставляя темно-коричневые следы. Не зря он ему приснился, вот ведь вещий сон, или, как говорят, сон в руку, предчувствие…
Неф действительно ощущал эту боль. Не понимая ее истинной природы, он начинал чувствовать незащищенность, переходящую в стойкий и неприятный страх. А может, это вообще инфаркт, такой незаметный, подло подкравшийся к нему и ударивший прямо в спину? Ведь так и происходит всегда: живет себе человек как вечный и бессмертный, а в себе семя какой-то подлой болезни уже давно носит. И вот наступает момент торжества смертной плоти: в одночасье она превращается в неведомую материю, называемую трупом. А потом все как обычно: в силу вступает тысячелетиями освященный ритуал – заклание смерти и избавление от мертвеца. А каково мертвецу, всем мертвецам каково, особенно умершим от инфаркта? Да неважно, отчего. Им-то как?!
Такое состояние, конечно, бывало и раньше, особенно после бурного веселья, когда вот так проснешься утром и не можешь ничего понять; не чувствуешь ни времени, ни смысла, смотришь в темную точку на белом потолке и ощущаешь себя мертвым. Видишь, как внутри твоего сознания рождаются страшные черные миры, такие непрозрачные, безвкусные и беззвучные. Внутри этих миров рождаются новые, такие же бесчувственные, наполненные множеством безучастных существ. Их непонятное и ненужное существование действует умертвляюще. Зачем они здесь, рядом со мной? Им ведь что-то нужно? Но что? Мысль о смысле их бытия приводит в самое кромешное отчаяние. И вот ты входишь в этот прижизненный морг и понимаешь, что ты уже мертвец. И не надо умирать и возноситься, вот она, смерть, как она есть, в полный рост своей несказанной жути, уже овладела тобой, подчинив себе разум, чувства, волю и плоть.
И обязательно появится где-нибудь боль: в голове, животе, спине… в самой сердцевине насмерть изношенного сердца.
Еще вчера была беспечность, а сегодня, в этот проклятый день сорокалетия, когда за окном так неуместно ярко светит солнце, изливая на всех: и добрых, и злых, и больших, и малых, и живых, и мертвых – свой бессмысленный свет, сегодня уже все иначе. И особенно трудно видеть это легкомысленное равнодушие природы, граничащее с насмешкой и цинизмом, покрывающее всех своим безразличием и безучастностью. И ведь уже зима, а зимой всегда приходит надежда. А это самое важное и серьезное в жизни. По крайней мере, так было всегда. А тут это лишнее солнце…
Неф всегда расстраивался, если его день рождения выпадал светлым, солнечным и ясным, а не хмурым, тусклым и завьюженным. И совсем не потому, что он был ипохондриком и невротиком, а потому что считал, что солнце зимой неуместно, что это как бы противоречит самой сути природы, хоть она бессмысленна и неразумна, но все же есть и в ней какие-то законы. По крайней мере, должны быть. А здесь явное беззаконие, уступка тем, для кого жизнь – это сплошное лето и пляж.
Вмиг осознав, что бо́льшая половина жизни уже, скорее всего, прошла, пролетела, испарилась, исчезла, как всегда пошло говорят, «канула в Лету», Неф увидел перед собой это огромное, большое и страшное чудовище, пожравшее вот так, ни с того ни с сего, эту добрую половину его дорогой жизни. А может, и всю жизнь. Он увидел само время, его несуществующую плоть, которая была обманом и тоской, предательством и надеждой, бытием и смертью одновременно. Время, как гигантский шар, вбирало в себя все существующее, опустошая изнутри, превращая все ценное, дорогое и любимое в равнодушное космическое пространство, безначальное и бесконечное, а значит, нечеловеческое, ненужное. «Как же это возможно?! – прокралась в сознании отчаянная горечь. – Неужели вот так?! – продолжала мучить эта садистская мысль. – А что же произошло?!» – не умолкало адово эхо, бившее своим неотступным рефреном в самую уязвимую точку его души.
Вот наконец-то Неф и стал взрослым человеком. Вот наконец-то жизнь кончилась. Она все тянулась и тянулась, маня и обольщая, переливаясь разными красками, поворачиваясь разными, чаще приятными сторонами, и казалось, этому не будет конца. И вот теперь, при достижении этого возраста, она кончилась. Она кончилась духовно, разрубив бытие ровно напополам: на жизнь-надежду и жизнь-
доживание. В каких-то самых недоступных для человека его же собственных пластах таится это роковое знание, которое до времени живет в скрытом, свернутом виде, как зерно и семя. И по достижении этого возраста вдруг моментально вызревает огромным древом познания, которое ясно и уверенно показывает, что надежда, поддерживавшая легкий и беспечный стиль жизни, кончилась, исчезла, как будто и не было ее, и теперь настает время принятия суровой реальности – реальности без иллюзий и, главное, без надежд.
Это заложено, как, наверное, сейчас бы сказали, на клеточном или генетическом уровне. Всему свое время; ни один возраст не должен и не может опережать другой. И вот именно в этом возрасте проходит пора иллюзий и надежд. И, наверное, неслучайно то, что большинство религиозных людей – это люди взрослые и пожилые, поскольку время действия естественной благодати прошло, и духовная нужда гонит жизнь к суррогатным и искусственным формам. Да и внешний облик человека к этому возрасту меняется: он как бы сбрасывает с себя летние одежды беззаботности и надевает тяжелые зимние вещи, чтобы защитить себя от сурового и лютого холода догорающей и остывающей жизни.
Но странно, Неф совсем не чувствует своего возраста. Ощущения себя как себя нисколько не переменились; что в двадцать, что в тридцать, что сейчас – все одинаково. Конечно, внешне изменилось многое. Но как будто его физическое развитие, повинующееся общеобязательным правилам «от рождения к смерти» и отражавшееся в накоплении возраста и связанных с этим телесных деградаций, шло своим путем, а духовное или еще какое-то, в котором он сам, в сердцевине себя самого, ощущал всегда себя собой, а никем иным, вот здесь никаких перемен. Совсем как в детстве, в его светлых сизо-лиловых очертаниях, в которых бесконечным потом струились радость и беспечность. И это он мог чувствовать и теперь, и всегда чувствовал. Вот только сознание, что уже сорок, действовало угнетающе. Было совсем непонятно, что делать дальше. Такое ощущение, что жизнь уже завершилась, не начавшись как следует. Не чувствовал Неф никакой тяжести прожитых лет. Но в то же время чувствовал: что-то оборвалось.
Тут он вспомнил слова Фёдора Михайловича, которые, между прочим, никогда не забывал, слова, прочитанные давным-давно, в пору совсем еще ранней молодости… в общем, те самые слова про сорокалетний возраст. Очень подлые, желчные и предательские слова. Невозможные слова. Как же он мог?! Великий писатель. Наверное, в насмешку все же называют его гуманистом. Пусть даже и от лица героя, пусть даже и в шутку или со злобы. Он ведь уничтожил силой своего гения всякую перспективу жизни, фактически обнулив ее, превратив в ничто. И как же жить после этого? Неуместно и ненужно. Смеялся он, что ли, а может быть, изрек истину, горькую и нелицеприятную, от которой все всегда бегут, бегут в какой-то свой, такой смешной и наивный, мирок, который ни от чего не спасет, ни от чего никогда не защитит и в котором так всегда мало смысла. Можно, конечно, вообще не обращать внимания на эти слова, можно вообще о них не слышать ничего, просто не знать, но Неф чувствовал своим каким-то очень глубоким и правдивым чувством, что здесь кроется что-то важное для жизни.
Он никогда не был искателем ее смысла, но не хотелось все же просто так «небо коптить», а потом сгинуть, пускай и оставив наследие и наследников. Дело-то не в этом. А в том, что время шло, а Неф все никак не мог поймать его, схватить в свое обладание, присвоить себе хоть небольшую частицу, которая не канет в Лету, не растворится в пустоте проходящих мимо дней. Раньше все же не так все было: возраст мог позволить беспечность, дать несравненную привилегию жизни «просто так». Сейчас положение изменилось. Очевидно, что оставшееся время необходимо превратить в пространство, в то ощутимое пространство, которое зовут жизнью. Понятно, что нельзя было продолжать делать то, что было раньше. Хотя ничего скверного не было в этом прошлом; самые обычные человеческие вещи: дом, семья, работа. Но вот именно в них и затаилась какая-то неправда, не позволявшая теперь вздохнуть полной грудью и почувствовать себя человеком. Наверное, это было очень странно, осознавал Неф, ибо большинство людей как раз и стремятся к этому. И бывают рады, что к такому возрасту обзавелись какой-то семейной и социальной стабильностью, которая может гарантировать обеспечение дальнейшей неизбежно подходящей к концу жизни.
Как нелепы и смешны, наивны до последней отвратности после этого все эти современные теории о том, что в этом возрасте жизнь только начинается, что, мол, уже пришел опыт, а впереди еще так долго. Да впереди не долго, впереди ничего! В любой момент теперь… Вот ведь умер недавно этот сосед, Игорь, сорокалетним умер. Упал и умер, и все, словно и не было никогда. На глазах у жены и сына умер. И не болел ничем, к врачам никогда не обращался. А может, зря, что не обращался?.. Что ж ему, на роду так написано? А почему этому девяностолетнему, что на первом этаже, написано иначе? В чем разница-то между ними? Книга судеб? Мы не знаем ее логики, но зато она знает, насмехаясь и издеваясь над несчастными смертными. Все же это удар ниже пояса, нет здесь никакой справедливости, правды и смысла. Ничего нет. А еще передавали недавно про этого известного актера, тоже сорок с небольшим, и так же скоропостижно. Вот они все дернулись-то и напряглись там, все эти его соработники. Какое все-таки отвратное это слово – «скоропостижно»… Все детство: скоропостижно, скоропостижно, скоропостижно… Никогда не мог понять его, но как слышал, то словно колокол в ночи, такой рвущий страх охватывал. И все становилось каким-то тусклым, ненадежным и бессмысленным. Нужно ли вообще жить, если есть это зловещее «скоропостижно»?
И к чему эти жалкие, трусливые оправдания, за которыми только страх старости и смерти и мелочное желание хорошо пожить еще, пожить сладко, в свое удовольствие?
Неф присел на стул, даже и не присел, а как-то просел и рухнул на него, вдавив массой своего не такого уж тяжелого тела его ножки глубоко в пол. Ему стало противно, он почувствовал отвращение, граничащее с яростью и ненавистью. Непонятно, к кому, просто ненависть, глухая и темная, безотчетная и неукротимая. Он стал вспоминать разные смерти, много разных смертей и понял, что все, кто мог, уже умерли, всегда умирали, с самого раннего детства, что всегда люди только и делали, что умирали. Будто это и есть главное дело человека – умереть, которое он всегда выполняет с завидной дисциплинированностью.
Да, впрочем, ничего здесь такого страшного и нет, почему бы и не умереть? Почему бы ему не умереть здесь и сейчас? Разве не этого хочет от нас природа? Разве не этого хочет Бог? Разве не этого ждут от нас другие, самые близкие люди? Разве не ждут они нашей смерти как самого большого и желанного сладострастия в жизни, самого страшного удовольствия и удовлетворения?
Неф представил, что он умер, умер внезапно, случайно и трагически и поэтому не вернулся вовремя домой. Все всполошились, но после долгих и безуспешных розысков чей-то чужой и далекий голос по телефону сообщил жене о его смерти. Неизвестный голос, преодолевая вынужденную неловкость и досаду, сообщает ей эту весть, эту страшную и безутешную весть о его смерти. И это так достоверно и печально, так безнадежно, что делать нечего, кроме того, чтобы принять это, навсегда возненавидев этот голос и само существование. Не имел никакого права этот голос говорить такое. Это преступно, запрещено, это немыслимо. Но кому-то всегда нужно сообщать. Всегда на кого-то выпадает эта незавидная участь – быть первым.
И вот она все это слышит и не слышит, верит и не верит, немеет, вскрикивает и падает замертво. Око за око, кровь за кровь. Она отказывается дальше жить без него, возвращает билет сразу, не раздумывая. Но Неф не знает точно. Он, конечно, хочет, очень хочет представить ее убитой и моментально погруженной в горе, потерявшей сознание, впавшей в истерику и отчаяние, утратившей самое дорогое. Ему очень хочется, чтобы было именно так, чтобы своей смертью он ей отомстил. За что? Он не мог точно сказать, за что, наверное, просто за жизнь, всегда испорченную кем-то жизнь. И своей смертью мы мстим самым близким за свое неудавшееся существование.
…А потом его привозят, разыгрывается сознание, обмывают, обряжают, как там все это всегда делается, и кладут в гроб, крышка которого уже не будет стоять в подъезде, как это было раньше, а будет прислонена к стене в коридоре его квартиры, и любой вошедший в нее сразу ее увидит и помрачнеет, примет скорбно-печальный образ и нехотя, повинуясь закону всеобщего приличия, направится к покойнику, чтобы отдать ему последний долг. А покойник уже в гробу, который водрузили на стол, тот самый стол, за которым часто собирались шумные и радушные гости и за которым дети всегда делали уроки, потому что стол был удобный: широкий и крепкий, было где расположиться учебникам, ручкам, краскам, компьютеру, конфетам, булкам, жвачкам, огрызкам… да чего только на нем не было. Все это создавало такой радостный хаос, глядя на который хотелось жить, жить тихой, спокойной семейной жизнью, в которой никогда не может быть такого, как сейчас.
А сейчас гроб, вокруг которого судорожно юлит всякая нечисть: родственники, друзья, знакомые и даже незнакомые, какие-то чужие постные лица – им-то что здесь надо, кто их позвал?.. Всех встречает эта моя безутешная жена, с ног до головы окутанная трауром, с черным лицом, непроницаемым ни для какого добра и света. Нет, она не встречает, она лежит в соседней комнате, не в силах приподняться и сказать хоть какое-то слово. Ей сделали укол, ее напичкали транквилизаторами, она не в состоянии что-то понимать. Только тихий непроходящий стон-плач, похожий на какое-то нечеловеческое гудение, доносится из ее груди. Такая истинно черная вдова, с почти мертвым лицом, оплакивающая своего дорогого мужа, о котором она скажет самые искренние и правдивые слова, выгравировав их на его могильной плите и раскрасив ими быстро портящийся венок.
А может, и нет, может, она будет бодра и энергична, лишь с темной узкой повязкой на голове, делающей ее привлекательной и даже соблазнительной. Может, она, как всегда, будет добродушна, приветлива, весела и, возможно, с тайной мыслью, что наконец-то избавилась… И с еще более страшной мыслью, понять которую ему трудно и невыносимо, потому что она связана с ее радостью оттого, что он умер. Да-да, именно радость от его смерти, такая едва уловимая тайная радость, что он умер. Она, конечно, не хотела его смерти, искренне не хотела и в самом страшном сне не могла себе это даже представить, но, услышав по телефону, что это свершилось, в самый-самый первый миг, когда еще не пришел обычный для таких случаев ужас оцепенения, когда еще не пришло осознание, что ее настигло страшное горе, так вот в этот самый первый, бесконечно малый (и поэтому бесконечно большой) миг она почувствовала какую-то запредельную небесную радость.
Этому нет никаких доказательств, но Неф почему-то был уверен, что это будет именно так. Что его жена, узнав о его смерти, обрадуется этому; ее словно обожжет ледяная сказочная благодать и одновременно жгучее сладострастие скорби, которое она будет испытывать долгое время, наполняя свою пустую жизнь явным и самодостаточным смыслом.
«Почему же мне захотелось увидеть ее горе?» – подумал Неф, став перебирать в сознании возможные реакции на его смерть родственников, друзей, знакомых. Их было много, поэтому воображение разыгралось достаточно пылко и красочно. Такая завлекающая психо-моральная игра – видеть лица сослуживцев, соседей, дальних родственников, скованных одной тягостной ситуацией, вынужденных переносить и выносить ее, выносить с максимальным проявлением искренних чувств. Кто-то плачет уже в подъезде, а за окном вечереет, и вдали раздается скулящий собачий лай. Даже и не лай, а тот самый вой по покойнику, чье зримое присутствие так явно обнаружило себя на четвертом этаже блочного девятиэтажного дома, в сто двадцать пятой квартире, в которой собрались те, кто завтра будет выносить это мертвое тело вон, в бесконечную глушь далекого лесного кладбища, где скопилось несметное множество таких же несчастных, в глубоком недоумении и тоске навсегда замерших в холодной и мертвой утробе земли.
И еще вспомнил Неф Сонечку, прозрачное неземное создание, ту совсем еще юную, красивую и обворожительную девушку, с которой некоторое время назад (да не так уж и давно!) у него были самые что ни на есть отношения. Они сами часто называли это любовью, радуясь ее чуду и какой-то волшебной неуместности, делавшей ее еще сильнее и желаннее. Вот она пробирается, словно крадется меж всех этих лиц и гробов, неуместных венков и свечей, как тень, как воздушное облако, оставляя всех в глубоком и тупом недоумении: «Кто это?», «Откуда она здесь в такой час?», «Кто позволил?», «Вон!»… Траурное приличие нарушено таким вероломным вторжением преступного эроса. Вот она, настоящая схватка Эроса и Траура, у самого края гроба, в котором тлеет тело любимого.
Но, преодолевая это, уже ставшее злобой, недоумение, она просачивается через этот чугун скорби, и на лице ее нет скорби, скорее, удивление, подернутое легкой, игривой усмешкой, как бы отменяющей всю эту скучную, тягостную и ненужную процедуру, которую затеяли все эти злые и чужие люди, решившие меня похоронить. Ей плевать на разложение, которое, несмотря на дорогое и качественное бальзамирование, оплаченное женой, уже начало свою скверную работу, превращая живые и здоровые органы просто в гнилье, которое со временем станет ничего не значащим прахом. То есть пылью, которой мы все дышим и с которой незадачливые хозяйки и поборники чистоты пытаются всегда безуспешно бороться. Но пыли всегда много в мире, потому что в мире всегда много смерти. Теперь-то понятно, откуда пыль.
И вот она, эта Сонечка, подходит ко мне, наклоняется прямо над гробом и целует меня крепко в губы, нет, впивается в них, как безумная наркоманка, опьяненная сладострастием нашей тайной любви. А вокруг шум ропота и возмущения, негодование и протест. Вокруг крики ужаса, переполох, рыканье и лязг ножей. А мне легче, мне значительно легче, я больше не чувствую этой трупной скованности своих членов, я больше не чувствую себя покойником, я чувствую себя каким-то вечным человеком, вдруг обретшим вечное счастье. И так же крепко обнимаю ее и укладываю рядом с собой в гроб. И мы лежим в одном гробу, радостные и счастливые, на этом ложе любви, веселые и окрыленные, смотрим сквозь потолок и видим звезды, бесконечное количество звезд и миров, вихрем кружащихся в бескрайних просторах непостижимой вселенной. И нас охватывают восторг и блаженство. Ведь нас сейчас похоронят, похоронят вместе, но мы не сгнием, как все, под землей, нам помогут звезды, и мы выберемся из этой темницы и сбежим, сбежим в другой город, другую страну, найдем себе другое отечество и других друзей. Найдем себе других покровителей и другого Бога.
«А как они, правда, будут реагировать, все эти люди? – продолжал думать Неф. – Я же этого не узнаю. Я могу лишь предполагать эту реакцию, прогнозировать ее, исходя из общих знаний того, как обычно люди ведут себя в такой ситуации, и также исходя из их личных, так сказать, особенностей. Скорее всего, ничего особенного. Все будет как принято, как всегда это бывает, было и будет. Но я этого никогда не увижу. Я могу ошибаться. А что, если все будет не так?! Истинное отношение раскрывается только после смерти. А я этого не узнаю и не увижу. И поэтому я и сейчас ничего не знаю и не вижу, не вижу того, как меня обманывают самые близкие мне люди, обманывают не умышленно, с какого-то особого зла, а так, по своей людской природе».
Снова в голове Нефа возникли те проклятые слова Ф. М., чей темный образ всегда нависал над ним, преследуя его по жизни, напоминая о приближающемся сроке. Неф не верил, что ему когда-то будет сорок и что он будет вынужден примерить эти слова на свой счет. Они казались такими далекими и нереальными, написанными про совершенно чужого и незнакомого человека, которого и в природе-то, может, не существует. И вот теперь он вынужден был принять их суровую правду, столкнуться с ними лицом к лицу. Так много уже тех, кто младше его, они уже сейчас наступают на пятки, дышат в спину, громко и нагло разговаривают в публичных местах и гогочут, гогочут тем бессмысленным смехом, в котором так много нечеловеческой пустоты.
«А, черт, – подумал Неф, явно раздосадованный, – будь что будет, мне-то что, кто я такой?»
Он нехотя поднялся со стула, на котором уже, наверное, полчаса предавался всем этим грустным и в общем-то праздным размышлениям, и подошел к окну. Постоял, разглядывая, как большие мохнатые снежинки ровно покрывали земную поверхность, не заметив, что солнце уже исчезло, оставив после себя бледно-туманный свет. Очень скоро все погрузилось в вечернюю зимнюю тьму, в которой робко проглядывали светлые линии неизвестной природы. Неф подошел к книжной полке и каким-то особенно нервным жестом взял, нет, сорвал хорошо известный, потрепанный том.
II
«Мне теперь сорок лет, а ведь сорок лет – это вся жизнь; ведь это самая глубокая старость. Дальше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно! Кто живет дольше сорока лет? Отвечайте искренно, честно! Я вам скажу, кто живет: дураки и негодяи живут. Я всем старцам это в глаза скажу, всем этим почтенным старцам, всем этим сребровласым и благоухающим старцам! Всему свету в глаза скажу. Я имею право так говорить, потому что сам до шестидесяти лет доживу. До семидесяти лет проживу! До восьмидесяти лет проживу! Постойте! Дайте дух перевести…»
«Дальше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно!» – как бы в некоем оцепенении повторял Неф эти казавшиеся ему глубоко несправедливыми слова. Да почему же?! Что это за мысли, к кому они обращены? И главное: зачем, зачем вся эта желчь и злость? Да, впрочем, ведь он говорит в самом начале: «Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек». Чего уж тут удивляться? Вот эта вся злость и вылилась теперь на мою бедную голову, ибо я уверен, что никого больше в мире, ни единой подлой души эти слова так не затронули, как меня. Почему же я?
Ведь когда я прочитал их впервые, вот тут-то моя жизнь и испортилась, не сейчас, а именно тогда, в тот далекий день моего несчастья. Тогда-то я и начал ждать этого проклятого сорокалетнего срока, после которого незачем жить. И жил все с оглядкой на эти слова, утешая себя, что, мол, еще не скоро, еще так далеко, бесконечно далеко, что это вообще не про меня. Боялся этих слов больше самой смерти. Не так было бы плохо, если бы знал точно дату своей смерти. А здесь не смерть – а дальнейшая жизнь, и что это за жизнь? А ведь он прав был, ведь он истину изрек, этот злой пророк. А иные глупцы и безумцы, негодяи (по слову этого желчного автора), иные-то подлецы ведь женятся и в шестьдесят, и в семьдесят, и старше, беря себе в жены правнучек. А другие говорят, что только после пенсии начинают по-настоящему жить. А что они делают-то? Копаются в огороде или путешествуют, если деньги есть. Но большинство нищенствуют, ходят по врачам и церквям и ждут смерти. Как это все нехорошо, как это все неправильно.
Неф отбросил книгу с такой же яростью, как и взял. Он надеялся, что в ней будет написано что-то другое, что, по крайней мере, изменится смысл этих слов. Но нет, ничего не изменилось, стало еще горше. «Жить-то надо, и зачем он берет эти слова в расчет? Это ж чистая теория, к жизни какое она имеет отношение? Вот его сослуживец Михалыч, пятидесятипятилетний здоровяк и оптимист, укатил на рождественские каникулы куда-то в горы со своей, правда, ровесницей, но такой же жизнерадостной и здоровой женой. И плевали они на все, и будут жить еще лет двадцать-тридцать, а потом умрут в один день в достатке, окруженные заботой своего многочисленного потомства. И отпоют их, да еще отпляшут на их поминках. И станут все говорить: жизнь удалась, жизнь состоялась, какая хорошая жизнь. И вечно будут поминать. А из тех, кто будет поминать, не все будут такими удачниками, как Михалыч. Он особенный, под счастливой звездой родился. Ему честь и хвала. Вот для таких мир-то и создан. Остальные – неудачники, только мешают жить приличным людям. Им нужно жить, а вам, то есть нам, надо умирать, а лучше бы и вовсе не родиться. Вот и вся философия».
Он вспомнил, как выглядел Михалыч. Всегда такой опрятный, плотный, подтянутый, напомаженный и чистый. Дорогие костюмы, рубашки и обувь. Кажется, вычищенный до самых основ, прямо до костей. И кости у него, наверное, тоже свежие и чистые, как и все остальное. Обувь всегда чистая, весь он лоснящийся от дорогой, вкусной и полезной пищи, которую они вдвоем со своей женой, видимо, немало съели в жизни. И главное – всегда веселый, с бесконечными шутками да приговорками. «Ты чего такой, как в воду опущенный?» – вспомнил Неф часто обращенные к нему слова Михалыча, от которых ему становилось очень пусто. И он совершенно не знал, что ответить. Только глупо улыбался в лицо этому на удивление здоровому человеку.
«А сколько же у него детей? – задумался Неф, почему-то озаботившись этим вопросом. – Трое или четверо сыновей и еще дочь. Да, счастливый человек. И жена, и работа, и отдых, и веселье, и поездки, и дети, и внуки, и бесчисленные друзья, и машины, постоянно он менял машины, концерты, фитнес, рыбалка, кинотеатр, супермаркет, лес, дача, санаторий, вкусная и здоровая пища, ясные и светлые мысли. И никаких черных мыслей. Никогда и никаких. И никакого Ф. М.».
Нефу вдруг как-то разом открылась вся жизнь этого Михалыча, открылась во всей ее полноте и наготе, во всей ее безумно неприкрытой пошлости, и его охватила тоска. Ему стало жить скучно и неприятно, гораздо более неприятнее, чем от слов желчного подпольного писателя.
III
Прошла масса пустого времени, и день наконец завершился. Эти воздушные массы, превращенные в черные мысли, стали незаметно исчезать, растворяясь в незримых пространствах ночной зимней тишины. Неф вздохнул с облегчением, когда жена выключила светильник и улеглась в постель. Он не собирался спать ни с ней, ни с кем-нибудь еще, ни вообще спать, по крайне мере, в эту ночь, в эту первую ночь сорокалетия. Нужно было подвести кое-какие итоги, чтобы понять, как и зачем жить дальше. Гостей никаких не было, особых поздравлений – тоже. Суеверный страх вокруг цифры сорок действовал безотказно.
За окном была настоящая зима. За этот солнечный январский день снег успел покрыть все, что только попадалось в поле зрения; и сейчас в свете ярких фонарей мелкие снежинки, словно белые молекулы какого-то непонятного организма, заполняли все ночное бытие, оживляя его и придавая всему необыкновенное, сказочное и таинственное очарование. И даже всегда непонятый и страшноватый лай собаки где-то в сумрачной ночной дали не портил благостного впечатления. Но от этого на душе не становилось спокойнее. Неф вспомнил прошедший день, это ненужное солнце, так опечалившее его, и решил пройтись.
Когда он проходил мимо двери того самого Игоря, который недавно умер, вспомнил, что они с ним неплохо ладили. Даже выпивали иногда. Один раз они засели в квартире Игоря, разговорились, и сосед показал себя с неожиданной и довольно интересной стороны. Оказывается, он всю жизнь хотел быть научным работником, даже ученым, но вот как-то не сложилось, и свое тайное желание он удовлетворял теперь лишь покупкой самых разных, чаще всего ненужных и непрочитанных, книг. А книги действительно были повсюду: три набитых стеллажа, в углу целая гора, доходившая чуть ли не до потолка, на столе, стульях, на шкафу в коридоре – одним словом, книги были везде, и случайный взгляд всегда натыкался на какой-то странный корешок, на котором могли красоваться такие названия:
«Неизбежность странного мира», «Теория относительности для миллионов», «Человек в поисках смысла», сочинения ничего не говорящих авторов: какой-то Муравьёв, Штейнберг, Васильев…
Неф узнал, что Игорь «болел» бесконечностью и ее проклятыми вопросами. Она его мучила, как иных мучает отсутствие дачи или машины. Она его мучила своим странным отсутствием. Нет, скорее, своим непонятным бытием. Ведь существует же бесконечность, а если она существует, то все не так, каким оно представляется нам, нашему привычному зрению, могущему видеть всегда только конечные вещи. А конечное восприятие формирует конечное сознание и конечное мышление. Отсюда всегдашние неполнота и непонимание самых важных и главных вещей в мире. Так рассуждал Игорь, и по всему было видно, что он искренен. Он как бы ощущал бесконечность, пытаясь найти ее в книгах. Но книги по большей части обманывали, и растущее их количество лишь свидетельствовало в пользу этого. Возможно, с книгами он чувствовал теплоту, которую никогда не мог получить от близких и даже от женщин. Он пытался, признавался Нефу, рассказав несколько необычных для его образа историй, но все неудачно, и, один раз женившись, окончательно променял женщин на книги.
Все же это как-то не вязалось с внешним обликом Игоря, напоминавшим, скорее, водителя маршрутки, нежели интеллектуала. Да и внешность у него была какая-то странная: сбоку, когда редкие волосы черными струйками сбегали по лбу, он был похож на паука. Такого немного самодовольного паучка в очках в старинной роговой оправе. Но когда вдруг неожиданно пришла его жена, то Нефу стало понятно, что Игорь – глубоко несчастный человек. Неотесанная большегрудая женщина-девица (так уместнее всего было ее назвать) с ярко раскрашенными глазами и губами выразилась на их счет очень грубо, так что пришлось немедленно разойтись. Было понятно, что больше всего она ненавидит книги и своего разнесчастного мужа, который им был предан больше, чем ей, чем кому бы то ни было. А потом он умер, и Неф вдруг понял, что он был обречен, что его погубили книги, которых он никогда не прочитывал до конца, и жена, которую он никогда до конца не любил. Был, правда, сын-
подросток, но он до такой степени был поглощен материнской заботой, что для Игоря его просто не существовало.
Нефу стало как-то не по себе от осознания того, как жил этот несчастный человек, как он вообще мог существовать?! Что это была за жизнь?! От мысли, что можно быть Игорем, Неф чуть не потерял сознание: до того это было нелепо, скучно и пусто, что он предпочел бы совсем не родиться, чем быть этим человеком. Другим человеком. Вообще другая жизнь не просто потемки, другая жизнь вообще невозможна, не нужна, нелепа. Чем может жить другой человек? И правильно, что он умер, этот сосед, длить такое существование нельзя, преступно и просто безобразно. И какое это благо – смерть, ведь она избавляет нас от ненужного и лишнего существования.
Но в глубине души Нефу все же было жаль этого человека, который вот так внезапно умер, оставив сына сиротой. Эта его жена одна не останется, наверняка подцепит себе кого-нибудь, похожего на умершего мужа, и будет так же пить его кровь и наводнять жизнь своим пустым и ненужным присутствием. Нефа немного покоробило от этих мыслей, которые были не гуманны, а попросту циничны. «Почему мы должны кого-то судить, осуждать, оценивать, взвешивать на весах собственной добродетели и т. д.? Не есть ли это самообман, попытка выглядеть лучше в своих собственных глазах или что еще похуже?»
В любом случае Игорь поступил благородно, исполнив обетование Ф. М. Вот кто действительно не стал жить после сорока. Что-то истинно трогательное и достоверное было в этом поступке, словно Игорь сам умер, по своей воле, сознательно и добровольно. Достоевского он, скорее всего, не читал, но каким-то очень далеким и смутным инстинктом понял, что так дальше нельзя, что все, песенка спета, пора возвращаться. И возвратился, как говорится, «из праха в прах», возвратился в ту холодную обитель, где бродят лишь тени наших несбывшихся надежд.
А жаль, что у Игоря не было и не могло быть никакой Сонечки. Было бы теплее умирать.
Еще Неф вспомнил, что при всей своей такой бесхребетной беспечности и казавшемся равнодушии к собственной жизни Игорь все же боялся смерти. Несколько раз они заговаривали об этом, и один раз он даже произнес явно с чужих слов: «Смерти я боюсь, смерти я не люблю и не люблю, когда при мне говорят о ней». Зачем он это сказал, было неясно. Понятно, что он где-то вычитал эту фразу и попытался вставить ее в наш разговор, явно рассчитывая на какой-то эффект. Но никакого эффекта не вышло. Стало неловко, и бедный Игорь остался наедине со своими непроясненными мыслями, которые и утащили его на самое дно жизни, то есть в саму смерть.
Когда Неф возвращался со своей короткой прогулки, он вновь остановился у двери соседа, сдержав сильное желание войти в квартиру и посмотреть, на месте ли книги. Ему почему-то казалось, что книг уже нет, что жена Игоря сразу же расправилась с ними и выбросила их после похорон мужа, не оставив ни одной в память о нем. От этого становилось жутковато, и саднящая боль от укуса неизвестного насекомого, которую он испытал рано утром, неожиданно вернулась. Он снова вспомнил, что ему вчера исполнилось сорок.
В подъезде было тихо, но слышался какой-то неясный приглушенный гул, исходивший из непонятно какого источника. Как будто в чьей-то квартире работал механизм неизвестного назначения. Так часто бывает: если прислушаться, то всегда что-то звучит, словно плачет само пространство, жалуясь на свое вынужденное состояние быть пространством, а не чем-то иным. Неф попытался вслушаться в этот звук, но, как только он замер, ему показалось, что в самом дальнем углу лестничного пролета, там, где царил мутный сумрак, поскольку свет от центральной лампы туда едва доходил, находится какой-то огромный предмет, странным образом напоминающий крышку гроба, под которым было заметно шевеление.
Неф почему-то не удивился и не испугался. Приблизившись, он увидел, что под крышкой действительно кто-то ютился, кто – трудно было разобрать, но, сделав еще один шаг, Неф отчетлив увидел, что это тот самый сын-подросток Игоря, который сейчас зачем-то забрался в это печальное и страшное место. Мальчик словно прятался от кого-то, пытаясь найти защиту таким странным образом. Неф видел его несколько раз за все время их проживания в этом доме, и сомнения быть не могло: это именно тот мальчишка, щуплый, испуганный, с большими черными глазами. Он забился в самый угол, подобрав под себя руки и ноги, и так, слегка подергиваясь и посапывая, находился здесь неизвестно сколько.
«Но откуда гроб?!» – подумал Неф. И как только он подумал, видение исчезло. «Э-ге-ге, – подумал Неф, – не совсем здесь чисто». Легкая судорога страха просквозила насквозь его тело, на миг похолодевшее и ставшее каменным. Он понял, что от квартиры его сейчас отделяет целых три этажа, преодолеть которые ему уже не удастся. Как будто тяжелый и страшный сон сковал его. Но все как-то разом прошло, и он осознал, что, скорее всего, это было самое обычное видение, вызванное напряжением трудного дня, бессонной ночью и слабым освещением, которое могло создать самую невообразимую игру света и тени, особенно в такое время и в таком месте. А в этом месте и вправду раньше всегда ставили крышки от гробов, помещенные на безопасное от прохода расстояние, но все же так, чтобы проходящим было понятно: здесь случилась смерть. Так было с самого детства, к этому никогда нельзя было привыкнуть, но так почему-то было. Как будто смерть – это общее достояние, а не личное тайное горе. И какой-то подвально-сладковатый запах стоял в такие дни…
Желая взять реванш за свое состояние, так нагло обманутое возбужденным сознанием, Неф сделал решительное движение к двери соседа и с силой толкнул ее стиснутым кулаком. К его удивлению, дверь легко поддалась, распахнувшись почти что беззвучно. На Нефа пахнуло смрадом чужого жилища, в котором всегда скапливаются самые невероятные запахи, исходящие из интимных пластов человеческого жития. Этот запах никогда не бывает одинаковым, как не бывают одинаковыми два даже самых близких человека. Такие запахи всегда очень стойки и, как правило, долго не проходят, даже если сменяются жильцы и, соответственно, обстановка.
Но этот запах был знако́м Нефу, поскольку он несколько раз захаживал к соседу и успел его запомнить. Запах был неприятный, в квартире пусто и тихо. Постояв несколько секунд и пытаясь вслушаться в тишину, Неф не мог различить ни единого звука человеческого присутствия. Только далекий собачий лай за окном нарушал эту кромешную тишину. Да, это тот лай, который тоже преследовал Нефа с самого детства: где бы он ни находился, он всегда слышал ночью эти непонятные звуки лающей собаки. Преодолев некоторую оторопь, он резко включил свет. Словно из небытия, мгновенно и неожиданно возникла квартира со всем своим убранством. Все вещи и, главное, книги были на месте. По крайней мере, все осталось так, как это Неф запомнил во время своего последнего посещения. Но людей не было. Легкий беспорядок, который все же успел заметить Неф, говорил о том, что хозяева съехали.
Не хотелось возвращаться домой. Хотелось остаться, зарывшись в книгах. Нет, здесь оставаться неприятно и одиноко. Захотелось снова куда-то пойти и не вернуться. Потеряться, пропасть, исчезнуть, как в том сладострастном мечтании о собственной смерти. Уйти и не вернуться. Так ведь иногда бывает, что люди исчезают, и никто не находит их никогда. Исчезают бесследно и беспричинно, словно их поглощает огромная черная враждебная тьма, всегда подкарауливающая нас.
«А почему бы не пойти к Сонечке? – возникла такая нелепая мысль, как самая обычная и естественная. – А где она? А была ли она?»
IV
Несмотря на то что было раннее утро, Неф твердо решил пойти к Сонечке. Он постоит на улице, в подъезде, подождет, пока окончательно не наступит рассвет, и тогда позвонит в дверь и увидит ее. Он почему-то был уверен, что она обрадуется ему. С момента последней встречи в нем жила слабая уверенность, что эта разлука неокончательна, что она так и ждет его, надеясь, что в одно прекрасное зимнее утро, как сегодня, он наконец-то придет к ней. Придет окончательно, навсегда оставив свою прежнюю жизнь. Но он все не приходил и не приходил, вот так и дождался сорокалетия, когда не прийти уже было нельзя.
Это намерение необыкновенно бодрило Нефа, придавая ему какую-то сумасбродную уверенность в правильности поступка. Главное – не возвращаться, ни за что не возвращаться к прежнему. Он и раньше подумывал порвать со всей своей жизнью. Было желание не столько начать новую жизнь, сколько не продолжить старую. Про новое никаких определенных планов и мечтаний не было никогда. И Сонечка, честно говоря, не входила в его жизненный план. Если бы входила, то все было бы иначе, он бы с ней не расстался, а, наоборот, сошелся, сменив одну женщину, постарше, на женщину помладше. Но он этого не хотел, он вообще ничего не хотел и только сейчас это понял, понял отчетливо и ясно, что никогда ничего не хотел до конца. Он как бы жалел себя, предотвращая опасность возможного разочарования в случае удовлетворения желания и неполучения от него ожидаемых удовольствия и радости.
Не возвратиться означало отменить какой-то ставший рутиной и законом заведенный порядок вещей, которому все неотступно следовали. Следовали всегда и везде, считая его какой-то абсолютной святостью. Ушел – вернулся, таков закон, которому все должны следовать. Ибо есть дом, отчизна, родина, семья, все это взывает к тому, чтобы быть в этом, просто быть, вариться, мучиться, страдать, тосковать по чему-то иному и все равно быть, исполняя никому неведомый долг. Да надо просто уйти, уйти куда глаза глядят, не преследуя никаких целей. Уйти и не вернуться, потому что возвращаться, в сущности, было некуда.
Возвращаются всегда из турпоездок такие люди, как Михалыч. А такие, как он, или не возвращаются, или умирают, никуда не уходя, как Игорь. Если Неф не мог умереть, то не вернуться означало что-то значимое и достойное, что может оправдать проклятие его сорокалетия. Эти мысли несколько уменьшили его желание поскорее увидеть Сонечку, поскольку приход к ней тоже означал возвращение, возвращение к прошлому. Это прошлое было одновременно и ностальгически влекущим, и отталкивающим. Он не мог понять, что было сильнее – то блаженство обладания любящим тебя человеком или страшная пустота, которая всегда раскрывала свои черные объятья, когда обладание заканчивалось. А оно заканчивалось, обязательно заканчивалось, как бы долго и сильно ни длилось. И потом наступали самые неприятные минуты в их общении, вдруг становившемся ненужным, неприятным и мелко преступным. И было неприятно, долго неприятно и больно.
И все же Нефа к ней потянуло, потянуло так сильно со времени его воображаемых похорон, что он не мог себя сдержать.
Неф шел по утреннему городу, и свежий зимний воздух обжигал его восторженное и воспаленное от мороза лицо. Но он не замечал этого, полностью отдавшись захватившей его идее. Давно он не испытывал подобного облегчения. Словно тяжелый камень слетел с его спины, который он так долго и мучительно нес неизвестно зачем. Какое-то нелепое и, главное, никому не нужное послушание, послушание правильного существования, навьюченного на него общественной моралью. Он прекрасно понимал, что в глазах той самой благонравной общественности, тех, кто был на его похоронах, это было не только безрассудно, это было похоже на предательство. Оставить жену, детей, работу, все заботы мужа, отца и сына и уйти, вот так взять и уйти – так не бывает. Но почему же? Ведь всякое бывает. Причем уйти не к другой женщине, а просто уйти. К Сонечке Неф не хотел уходить навсегда, это он уже давно и твердо решил. Она просто сейчас ему была нужна, нужна здесь и сейчас, в эту важнейшую минуту его жизни. Зачем, он и сам не понимал. Может, хотел поддержки или еще чего-то… Нужно было ее увидеть, и все.
Когда Неф свернул на знакомую улицу, где жила Сонечка, он понял, как давно здесь не был. Что-то изменилось вокруг, но что конкретно – было непонятно. Так всегда бывает, когда посещаешь места, которые долго не посещал. Они как-то устаревают воздухом, проседая вглубь своей медленной и неинтересной жизни. В прошлом кажет себя старое, останавливающее ход времени. Слабое сомнение, вдруг родившееся в нем, несколько замедлило его быстрый ход. «А захочет ли она меня видеть?» – подумал Неф и окончательно замедлил шаг. «Сочи 2016» – красовалось на стене серого дома, напротив которого жила Сонечка. Тот же самый плакат, даже нисколько не истрепался за это время. Постарел, но остался тем же. И вывеска «Продукты 24» та же самая. Да все то же… Сколько раз он был здесь, сколько раз проходил мимо этих домов, витрин, людей, как долго он был под этим благословенным небом, под которым жила его любимая Сонечка, одаривавшая его порциями бесконечного неземного счастья, которого он не заслуживал. Неф ощутил внутри себя приятное тепло, вызванное этими воспоминаниями, и радостное предчувствие сладко кольнуло в его груди.
Нет, не может быть никаких сомнений, надо действовать твердо и уверенно, надо идти вперед, что бы там ни было, кем бы она ни была сейчас. Пускай она его выгонит, проклянет, не обратит никакого внимания, неважно, главное – прийти к ней, предстать перед ее бездонно-
синими глазами и всегда смущенной и растерянной улыбкой. Но Сонечка далеко не простушка. Нет-нет, она сложная, странная, коварная. Ее тонкий и изысканный эротизм граничит с невинностью, но это всего лишь видимость. Кто-то бы вообще сказал, узнав ее получше: прожженная девица. Да, наверное, можно было сказать и так. Сонечка была неидеальна в своей любви и верности, скорее всего, она ему изменяла. Он кое-что подозревал тогда. Да так и было. Но имела право, ведь он не обещал ей замужества и своего ухода из семьи. Но какая разница? Раньше он был ослеплен и многого не видел, не замечал, не понимал. А теперь-то что? Какая теперь разница? Главное не в том, что было раньше, а в том, что он твердо решил уйти с насиженных мест своей до конца еще не прожитой жизни.
Дверь открыла незнакомая пожилая женщина. На растерянный вопрос Нефа она ответила коротко и грубо. Как будто подрезала ему крылья. Как будто ударила в грудь. Он сильно смутился и от этого сделал несколько беспорядочных и неуклюжих жестов, произнеся два самых нелепых слова в такой ситуации: «когда?» и «куда?».
Не получив никакого ответа, Неф на время почувствовал себя отверженным. Так бывает, когда узнаешь что-то выходящее за обычные рамки. Обычно когда умирает близкий или хорошо знакомый человек. Но он совершенно не мог предположить, что весть о замужестве и отъезде Сонечки так удручающе на него подействует. Сначала вскипели жгучая ревность и боль, потом все мгновенно схлынуло, как будто и не было ничего. Даже удивительно как-то. Неужели она ему была до такой степени безразлична, что, узнай о ее смерти, была бы такая же реакция?
Вся эта затея с его уходом теперь показалась ему совершенно глупой, не заслуживающей никакого оправдания. Это поведение какого-то незрелого и нестойкого человека, каким он был раньше. Нельзя вторую половину жизни начинать с этого. Два раза не войдешь никуда: жесткие воды безразличного времени не оставляют никакого шанса.
Горькое чувство, непонятно откуда пришедшее: то ли из живота, то ли из головы, то ли еще откуда-то, – захватило Нефа и долго не отпускало. Каким нужно было быть наивным простаком, думая, что ничего не может измениться, что все будет по-прежнему, что она, эта стройная голубоглазая блондинка, будет сидеть у окошка в ожидании неведомого чуда. Конечно, она вышла замуж и уехала. По любви? Нет, конечно, нет, уговаривал сам себя Неф, пытаясь справиться с вновь нахлынувшими ревностью и досадой. Но решимость не возвращаться домой стала теперь настолько очевидной и естественной, что от этого сделалось радостно и вернулась ушедшая было окрыленность. Нужно идти дальше. Но весь вопрос: куда?
Не имея никакого определенного плана, Неф нырнул в самую толщу зимнего морозного дня.
V
Бывают моменты, когда в сознании вдруг поселяются какие-то фраза, мелодия, слово, картина, поселяются так навязчиво, что нет никакой возможности отделаться от этого состояния. Что бы ни делал, где бы ни был, с кем бы ни говорил, мозг назойливо сверлит это жало, отупляя живые восприятия. Потом свыкаешься с ним и уже не замечаешь, что находишься во власти этого демона.
Таким вот демоном для Нефа в последние сутки стали те слова Ф. М. о том, что «дальше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно». Как мантра повторялись они, повторялись, врезаясь все глубже и глубже уже даже не в сознание, а в его плоть, в каждую клеточку его сорокалетнего организма, отравляя его непонятным ему самому веществом. Иногда, несколько оживляя сознание, изнуренное повторением одного и того же, залетала еще одна известная фраза, которая раньше воспринималась с иронией – «земную жизнь пройдя до середины». Откуда же он знал, что это середина? Исходя из данных о средней продолжительности жизни? Или здесь что-то другое? Но, так или иначе, с этого момента начинается перелом, происходят вещи, ранее не виданные.
Не замечая людей, улиц и домов, Неф шел бодро и решительно по направлению к неизвестной цели. Он двигался бесцельно в самой гуще плотно населенных разными целями человеческих пространств, повинуясь своим немыслимым, неразумным и, скорее всего, безумным импульсам. Он был вдохновлен и окрылен своим безумием, которое пьянило его бесконечным восторгом именно оттого, что у него теперь наконец-то не было никакой цели. Возможно, это было самым завидным действием, которое он никогда не мог себе позволить, будучи всегда поглощен заботами, обязанностями, необходимостью, рутиной. А сейчас никакой необходимости не было; он просто шел и шел, наслаждаясь этим своим в чем-то авантюрным, в чем-то азартным, но, в сущности, таким важным и единственно значимым в тот момент делом. Было чувство какого-то внутреннего освобождения, которое нельзя было не признать и не возрадоваться ему.
Невольно мысли Нефа возвращались к Сонечке. В этой бесконечно длящейся песне про сорокалетие мысль о ней была светла и даже разумна. Немного пугаясь правды, как будто эта правда могла унизить его, перечеркнуть что-то существенное в его жизни, он старался не думать о случившемся, предпочтя воспоминания анализу. Но воспоминания тоже были анализом; Неф не мог просто вспоминать приятные картины прошлой жизни с Сонечкой. Совесть говорила о том, что здесь было что-то неправильное, ненормальное, какое-то искусственное и обреченное. Она и раньше, оказывается, говорила ему об этом, и было неприятно и противно. Но в силу каких-то человеческих установок безразличия к самым важным вопросам жизни, о которых нам всегда сообщает внутренний голос, Неф просто игнорировал все эти уколы, муки и терзания. Оказывается, были ведь и терзания! Да еще какие!
Неф вспомнил, как много времени они могли проводить с Сонечкой наедине. Особенно в будничные дни, когда не нужно было заботиться о хлебе насущном. Характер работы Нефа позволял ему всегда в достаточной мере располагать своим временем. Сонечка же вообще не работала и была готова превратить свою жизнь в одно большое непрекращающееся праздничное действо. Он чувствовал себя с ней беззаботным и счастливым, ведь счастье – не постоянное состояние, а то, что случается мгновенно и непредвиденно, разрывая тугое полотно обыденности благодатными вторжениями божественной радости. Наверное, неслучайно в этом своем мечтании о собственной смерти Неф почувствовал всю силу Сонечкиной любви, способную поднять его из гроба.
Конечно, он не мог не понимать, что это незаслуженный дар и если им не распорядиться правильно, то он непременно отнимется, просто исчезнет. «Дал и взял». Как и произошло сегодня, в это морозное зимнее утро, когда Неф навсегда покинул свой дом. И все же он понимал, что окончательная потеря Сонечки не есть потеря в каком-то другом, более тонком, точном и возвышенном, смысле. Как и его уход. Это было скорее приобретением, нежели потерей. Правильно, что он пошел именно к ней, интуиция его не подвела: он должен был столкнуться лицом к лицу со своими иллюзиями, чтобы навсегда избавиться от них, чтобы понять, что жизнь есть совсем другое, нежели он думал о ней во все это время своего то потухавшего, то разгоравшегося, но, в сущности, ненужного существования.
Вопрос о жизни возник теперь как боль, как непроходящая, устрашающая боль, свидетельствующая о болезни, возможно, смертельной. И если сейчас, именно здесь и сейчас, в этот зимний день, на этом крохотном участке всеобщего человеческого бытия, не предпринять чего-то срочного и важного, чего-то запредельно важного, то произойдет катастрофа. Что произойдет конкретно, он не понимал, но чувствовал, что случится самое страшное.
Неф почувствовал, как бежит время, как оно исчезает, унося в свою темную беззвучную пропасть все сущее, как время под действием своей невозможной скорости не позволяет ничему свершиться всерьез, в полной мере, не позволяет осознать и оценить само существование, не позволяет найти его смысл, всегда оставляя вопрошание в самой незавершенной фазе, и поэтому все всегда начинается снова. И одновременно он осознавал, что время стоит на месте, стоит как свинцовое марево, нависшее над миром и покорившее его своей колдовской обездвиженностью, как оно растягивает своей дьявольской силой упругую плоть бытия, превращая дни, минуты, мгновения в фантомы, в механические стрелки часов, бессмысленно вращающиеся вокруг своей оси, совершая проклятие вечного повторения одного и того же. Эти смертельные молекулы времени создают только видимость движения, изменения, развития, они замерли, как замерли в небе черными точками эти птицы над головой.
Он смотрел в небо, не заметив, как оказался на самой окраине города, перед большой дорогой, по которой мчались с огромной скоростью автомобили. Их быстрый ход завораживал так, словно они жили своей собственной жизнью, жизнью технических существ, безразличных к жизни людей. Они летели к своим непонятным для человека целям, и в их безумном движении было что-то неземное, невозможное, невероятное. У них собственное царство, величественное и идеальное, в котором все происходит по совершенно иным законам, нежели здесь, на земле, с ее застарелой корой, под которой находилась не нужная никому память обо всех живших, а теперь умерших людях. А автомобили вечны, им неведома смерть и гибель, пускай смертные умирают своей смертью; автомобили будут так же вечно стремительно лететь над миром в свое, недоступное людям, божественное бытие.
Уже вечерело, и все события последних двух дней переплелись в странный и причудливый узел, образовав завязку чего-то нового, неизведанного и, скорее всего, гибельного.
VI
Осознав, что он очутился в каком-то далеком и странном месте, где раньше никогда не был, Неф немного пришел в себя. Он подумал, что дома, скорее всего, уже взволновались его долгим отсутствием, но это принесло не тревогу, а приятное чувство, что наконец началось что-то важное. Пусть переживают, пусть страдают и убиваются, если у них хватит на это моральных сил, пусть закажут панихиду или за здравие, наймут самых известных сыщиков, пусть примирятся в конце концов с его исчезновением, все равно, главное – что он изменил траекторию своей жизни, направив ее вектор в сторону абсолютной непредсказуемости.
Наверное, это было сумасбродство, кризис среднего возраста, как любят говорить сведущие люди про всякие странности, которые происходят чаще всего в эту пору жизни. Бывают действительно экстремальные проявления как с мужской, так и с женской стороны. Неф вспомнил, как кто-то рассказал ему один довольно редкий и в общем-то дикий случай. Одна хорошо сохранившаяся, привлекательная женщина, подойдя к сорокалетнему возрасту, неожиданно пустилась в невероятный разврат, длившийся несколько лет, в течение которых она сменила более двадцати партнеров, и когда ее муж узнал об этом, он лишился рассудка. И никакое лечение не помогло; он с тех пор в клинике, а она, когда пришла в себя, чуть не умерла от горя. Сейчас нищенствует, молится, скорее всего, закончит монастырем или чем-то в таком духе. Что ее толкнуло на это, понять было невозможно. Однако бывает и такое.
Да, этот кризис – страшная сила. Но Неф чувствовал, что это не про него, что у него совсем другая история, что дело здесь не в психологическом страхе старости и смерти, который именно на этом возрастном рубеже дает о себе знать впервые с особой силой. Он испытывал невероятное чувство освобождения; и пускай он умрет хоть завтра, хоть сейчас – уже не отменить этого чувства. Это было очень странно, и Неф действительно удивлялся себе, своей дьявольской решимости, которая проснулась в нем именно тогда, когда время пробило этот час. Он понимал, что поступает неразумно и аморально, безответственно и просто непонятно. Но эта непонятность больше всего и разжигала его, больше всего давала сил и уверенности в правильности избранного пути. Пускай думают, что его убили, похитили – что угодно; он уже никогда не вернется туда, где провел все эти годы.
«Нужно уехать в другой город, немедленно, прямо сейчас». Эта мысль возникла как естественное и само собой разумеющееся продолжение родившегося замысла. И ведь странно, что Неф не был ни алкоголиком, ни наркоманом, никогда не проявлял склонность к девиантному поведению, даже в молодости, вообще не отличался особыми экстравагантными, в том числе и творческими, проявлениями своей натуры. Конечно, серостью он не был, но был, как говорится, вполне нормальным человеком. В чем-то интересным, своеобразным, незлым, довольно логичным и предсказуемым. И ловеласом он не был; Сонечка – какое-то удивительное исключение, как он уже определил – дар, который он утратил в силу своей нерасторопности и как раз из-за отсутствия явно авантюрного начала.
Нужны были деньги, чтобы уехать из города. Кредитка была пуста, в карманах нашлось только на такси до Михалыча.
Водитель попался, как назло, разговорчивый. Неф был в таком состоянии, что менее всего хотел бы с кем-то общаться, тем более с шофером. Он вообще терпеть не мог все такие навязанные ситуацией разговоры, предпочитая вежливое молчание или легкое согласие, если шофер оказывался говорливым. А сейчас этот развязный толстяк за рулем страдал буквально недержанием речи и позволял себе говорить все, что было в его огромной, но явно пустой голове. Неф удивлялся таким людям: почему они считают, что все должны чувствовать то же самое, что и они? Им и в голову не придет, что другой – это другой, что он попросту может видеть какие-то вещи иначе. Кстати, таким же был и Михалыч, и поэтому Неф ехал к нему без особого удовольствия, предчувствуя неприятные для себя минуты вынужденного с ним общения. Не дай бог он его затянет в гости, будет заставлять выпить и прочее.
Он уже придумал, что скажет, зачем ему так срочно понадобились деньги, которые он сразу же вернет, как только приедет к дядьке, который вызвал его срочным сообщением о своей болезни. А дома на нулях, сорокалетие как-никак. Но Михалыч должен его извинить, что не пригласил, все-таки есть какое-то суеверие на этот счет, черт его разберешь, какое, но народная молва связывает эту дату, скорее всего, с сороковым днем, когда душа уже точно покидает тело и вообще все земное, воспаряя в небесные обители, где ангелы и те воздушные эфирные сущности кружат хоровод вечной благодати, в котором мы, бестелесные и бесплотные, должны соучаствовать, испытывая вечное блаженство от соприкосновения с таким чудом вечного бытия, которое хоть и усеченное, но зато вечное и которое было целью стремлений всех великих мира сего, которые, оказывается, ни к чему другому никогда и не стремились, а хотели только избавиться поскорее от этого гнусного тела, привязанного страстями к пошлой равнине жизни, чтобы воспарить в горние вершины бытия, в которых сам Творец вершит судьбы мироздания, определяя ход вещей, ход самого времени.
Серое небо, расцвеченное розовыми полосками, казалось детским рисунком. Так неумело и в то же время по-особому трогательно невинная рука вывела этот узор, запечатлев какой-то пускай самый ничтожный и незначительный, но все же фрагмент бытия. Такой фрагмент, который при других обстоятельствах мог бы стать целой вселенной со своими законами и целями. Почему нельзя сделать этот рисунок значимым, сравнимым с полноценными полотнами, которыми украшены стены дорогих и престижных музеев и частных коллекций? Грубый и злой учитель обязательно высмеет эту неумелость, эти несуществующие линии и неуместные краски. Он никогда не увидит того, что видит душа ребенка, создавшая новый полноценный мир. Учитель поставит ученика в угол, накажет розгами и плетью, задушит в объятиях своей ненависти ко всему, выходящему хоть за какие-то рамки дозволенного. Учитель стоит на страже низменных и незыблемых законов того незадачливого и пошлого мира, из которого ушел Неф.
Конечно, это все нелепо, и завтра он вернется, обязательно вернется, раскаявшись в своем глупом поведении, нет, просто придумав какую-нибудь историю. Чтобы самому не было стыдно за эту затею, чтобы самому поскорее забыть весь этот бред, который произошел с ним в последние дни. Но это будет завтра, а сегодня Неф будет спать в больничной палате, в которую он попал после того, как машина, на которой он ехал к Михалычу, со всего хода врезалась в такую же безумно мчавшуюся навстречу вечной жизни иномарку. Водитель погиб на месте, а Неф отделался незначительными травмами. Правда, сильно болело под левой лопаткой. Но это паук или змея, укусившие его той самой ночью перед траурным юбилеем.
VII
Как все произошло, Неф, конечно, не помнил. Такие вещи всегда происходят моментально: неожиданная встреча с бездной, встреча незапланированная, к которой никто никогда не готовится. Его спасло, что он был на заднем сиденье. Когда автомобили столкнулись, Нефа ударной волной откинуло сначала наверх, а потом прижало под сиденье. Очнувшись, он обнаружил, что вывихнуто левое плечо и сильно болел затылок, на котором возникла огромная шишка. Но даже сотрясения не было, был сильный удар, который отключил его. Как будто он попал в какой-то спасительный кокон, образовавшийся внутри салона автомобиля, кокон тем более чудесный, что, глядя на красное месиво, оставшееся после водителя, понимаешь, что естественных шансов на выживание у Нефа не было никаких. Он вспомнил последние мгновения перед столкновением: две огромные ярко светящиеся фары, как глаза ночного чудовища, появляются из небытия, снова погружая в него все живое.
Больница, располагавшаяся в районном центре, показалась Нефу вполне подходящим местом, в котором можно затаиться на пару дней. Потом будет ясно, что делать. Но сейчас требовался перерыв, чтобы перевести дух. А ведь могло все уже закончиться. Разом. И тогда бы исполнил он предостережение Ф. М. о невозможности жить после сорока. Вот было бы как промыслительно: не успел осознать тщетность и потому ненужность дальнейшей жизни, которой вынес отрицательный приговор, как тут же этот приговор и был бы приведен в действие самым простым образом.
Нет, это было бы слишком легко и безучастно. И поэтому недостойно той силы, которую называют торжественно и благоговейно – провидение. Возможность быть убитым посторонней, безразличной и, скорее всего, случайной внешней силой не могла рассматриваться всерьез. Здесь нужно что-то другое. Не самоубийство, конечно, об этом не может быть и речи, но что-то, явно выходящее за рамки простого. Было очень стойкое и глубокое ощущение, что если не сама смерть, то что-то соравное ей должно произойти в жизни, иначе… Иначе вообще не стоило и начинать жить, да что там начинать, родиться вообще не стоило бы.
Странно, что мысль о самоубийстве (не применительно к себе, а вообще, как одна из возможностей человеческого исхода) только сейчас впервые пришла к Нефу. Никогда он раньше об этом не думал не только по отношению к себе, но и к другим. Когда он слышал о довольно
часто происходящих таких случаях, он как бы отключался, и его внутреннее «Я» делало вид, что речь идет о таких несуществующих и неважных вещах, как инопланетяне или снежный человек. Самоубийство было событием того же порядка, как бы не имевшее совсем никакого отношения к реальному порядку жизни.
А тут, едва миновав смерть, Неф задумался о самоубийстве. Но опять не применительно к себе, а вообще, теоретически, как оно вообще возможно, что должно заставить человека, вот этого, и так смертного, то есть обреченного на смерть и потому более всего боящегося ее и желающего жить во что бы то ни стало, вот этого смертного, заставить добровольно прервать свою жизнь, то есть знать, что через мгновение произойдет то самое сальто-мортале в неизвестность, которого более всего люди боятся, избегают и откладывают на как можно дальнее потом: никогда, ни за что, не я.
Наличие таких, конечно, ограниченных числом людей говорит о том, что человек – все-таки очень странное существо и ему мало что про себя самого известно. Ведь очевидно, что самоубийство нарушает какую-то законно положенную границу дозволенного. И, нарушая ее, человек становится выше той силы, которая положила эту границу. По крайней мере, он становится выше своей биологической природы с ее естественным страхом смерти и жаждой жизни. А здесь человек показывает, что в нем самом есть нечто высшее, нечто, выходящее за пределы биологической целесообразности. Вот неслучайно, что религия считает самоубийство самым страшным грехом: в нем человек превозмогает границы своего тварного и, значит, смертного естества и приближается к божественному. То есть идет в ту сферу, в которую ходить ему запрещено, не позволено.
Что, Бог полагает человеку границы? Указывает, куда ему идти и, главное, зачем? Дает ему цель и смысл жизни? Но тогда это не Бог, а какой-то самый страшный враг рода человеческого: дать человеку ясную, разумную цель его существования – значит при жизни умертвить его, прекратить его духовный поиск, который один и делает человека человеком. И Творец, Создатель создает себе игрушку, начиняет ее смыслом и смотрит, как она себя ведет: если принимает этот смысл, то покорно движется к нему, а если не принимает его, то корчится, как мелкая букашка, в муках и страданиях. А Создатель все это созерцает, и, видимо, это ему доставляет несказанное удовольствие.
Да никогда Бог не мог быть таким, заключил Неф, хотя он не был не то чтобы теологом или философом, он едва был по-настоящему образованным человеком. Что может дать техническое образование современному человеку? Еще больше превратить его в винтик и механизм, отобрав те крупицы духа, которые, возможно, в нем были. Такое образование не дает, а отбирает. Но Неф все же знал, что все самые великие умы человеческие никогда не думали о Боге так прямо и просто. Всегда в их исканиях и размышлениях было больше смятений, волнений и тревог, нежели благодушия и спокойствия. Да тот же Ф. М.! Какой разорванный, разодранный на части тип, какой болезненный и неуспокоенный человек. Вот с Богом-то у него и были самые большие проблемы, потому что вопросы к нему у Ф. М., наверное, были такие, что их тяжесть делала их и для Бога проблемами.
«Можно ли так рассуждать, не будучи богословом и практически ничего не зная о Достоевском?» – подумал Неф, несколько смутившись своей дерзости. Но его порадовало возникшее чувство еще большего освобождения от осознания ложности пути, по которому идут люди, следуя своим социальным и биологическим инстинктам, освященным «духовным» авторитетом традиции.
Через несколько дней Неф вышел из больницы вполне здоровым. Ничего не болело и не мучило. Еще раз удивился он тому, что так легко отделался. Это было невероятно. Денег, правда, не было совсем, зато были свежесть восприятия и радость осознания того, что он больше никогда не будет проходить мимо квартиры умершего Игоря, где всегда стоят крышки гробов, что он больше никогда не увидит ни Михалыча, ни Сонечку, ни сослуживцев, ни знакомых, ни свою семью. Никого, никого. Он понимал, что без него им всем будет лучше. Пройдет какое-то время, и у них все образуется, потому что все они хотят жить как люди. А Неф уже не хотел. Не хотел решительно и обреченно. И его нехотение и было самым сильным желанием. Он чувствовал нечто вроде призвания, призвания пока непонятного, но, очевидно, никак не связанного с прежней жизнью.
Высоко в небе пролетал самолет, оставляя после себя огромный белый хвост, рассекавший воздушное пространство пополам. А над лесной опушкой пролетело несколько птиц, закружившихся в своем таинственном танце и разлетевшихся затем в разные стороны. Странно, почему птицы не полетели вместе, они же всегда летают стайками? Это какие-то особенные птицы, им лучше знать. Зачем нам решать за них? «Вот так и жизнь моя, – подумал Неф, – рассечена пополам, и никто не в силах это отменить. Даже я сам. А теперь я иду неизвестно куда, расставшись со всем миром, как те птицы, улетевшие каждая в свою сторону. Но птицы знают, куда и зачем им лететь, и самолеты знают, а вот человек не знает».
С этими мыслями отправился Неф быстрой и бодрой походкой вдоль лесной дороги, ведшей неизвестно куда. Как бы долго по ней ни идти, все равно куда-нибудь придешь. А там посмотрим, что будет, что делать дальше.
VIII
Неф действительно ушел и не вернулся. Он исчез. С его ухода прошло уже несколько лет, и никто о нем ничего не знал. Близкие, друзья и знакомые уже давно смирились с этой потерей, восполнив недостающее звено своей дальнейшей жизнью. Никто не почувствовал никакого ущерба, время залатало все раны. Ходили разные слухи, но никто ничего не знал точно. Такие случаи бывают: человек уходит из дома и не возвращается. Сначала его ищут, очень переживают, мучаются, потом перестают и со временем забывают. А жизнь продолжает идти своим путем, нисколько невзирая на тех, кто решил поучаствовать в этом представлении.
Скорее всего, Неф куда-то уехал, уехал далеко, сменил имя и фамилию, документы, сменил свою личность. А возможно, он ничего не менял и просто поселился где-нибудь в заброшенной деревушке или вообще построил себе хижину в лесу на манер американских и французских романтиков. А может, он и покончил с собой, бросившись с моста в реку, как тот известный поэт, правда, не став дожидаться пятидесятилетия. Но вряд ли. Скорее всего, он продолжил жизнь, но уже совершенно по-другому.
Кто знает? Наверное, птицы знают. Неважно, что случилось с Нефом. Важны те последние двое-трое суток, которые прошли с момента его сорокалетия. Он что-то предпринял, совершил что-то, выходящее за грань привычных действий и представлений. А что еще можно совершить в наше задавленное тупой и грязной бессмыслицей время? Нужно же ему как-то отомстить, показать, что оно не всесильно, что оно есть просто-напросто ложь, ложь невыносимая, от которой сбежать в даль вечной непроясненности – высшее блаженство и, наверное, единственно достойный человека смысл.
Об авторе:
Родился в 1967 г. в городе Воронеже.
Доктор философских наук, профессор Финансового университета при Правительстве РФ; член Союза писателей России (с 2009 г.).
Постоянный автор журналов «Новый мир», «Подъем», «Дон», «Топос».
Произведения переводились на сербский, польский и азербайджанский языки.
Лауреат премии журнала «Новый мир» 2018 г. за философские эссе из книги «Седьмой день Сизифа».
Автор двух книг прозы: «Божественная жизнь Глоры» (М.: Летний сад, 2016), «Старая квартира» (М.: Летний сад, 2019) и книги лирико-философских медитаций «Псалтырь русского философа» (М.: ИД «Русская философия», 2020).
Автор более 200 работ по философии, среди которых: «Неведомый Бог философии» (М.: Летний сад, 2013) – шорт-лист премии «Общественная мысль» (2014); «Андрей Платонов. Философское дело» (Воронеж: Издательский дом ВГУ, 2014) – диплом VII общероссийского конкурса для высших учебных заведений «Университетская книга – 2015»; «Адвокат философии» (М.: Этерна, 2014) – номинация на Литературную премию имени Александра Пятигорского (сезон 2014–2015).
Книги в жанре литературно-философской эссеистики: «Седьмой день Сизифа: эссе о смысле человеческого существования» (М.: Родина, 2020); «Ожидание. Апофатические этюды» (М.: Проспект, 2021).
