Рассказы
«Концерт»
рассказ
В деревне Вахмистрово по субботам крутили кино. Все удовольствие – пятьдесят копеек старыми деньгами. Шпану пускали, хотя сеанс начинался в десять вечера, потому что ничего запрещенного в «Волге-Волге» или в «Звезде» не показывали. Мы были горды за нашу Родину, показанную в кино, боготворили старшину Мамочкина, чьи слова и действия знали наизусть. Я ни черта не понимал по-немецки, поэтому слова немца-часового понимал буквально и хохотал до слез: «Кто там фунька?» Мне было семь лет, а в «Звезде» немцы говорили на ломаном русском языке, и я понимал; и все тоже понимали, что это враги. Мы сидели на полу напротив экрана, вытянув ноги. Мужики на лавочках в зале курили махорку. От всех воняло конским потом, стайками и свиными фермами, но все были счастливы, что последние дни дорабатывает дизельная станция, которую специально привозили из МТС, чтобы показать кино, и понимали, что, если в деревне по Байдошке поставили электрические столбы, значит, скоро будет и само электричество.
А пока после кино у нас были другие забавы. Одну из них мы называли «концертом», потому что этот «концерт» ставился в полной темноте, и он мог сорваться, если вдруг кто-то зажжет спичку или лучинку. Считай – пропало. Вспомнить нечего до следующей субботы, когда привезут новое кино.
А делалось это так. Шпана после кино собиралась за углом нашего клуба. Клуб деревянный, бывшая церковь. Так вот, за этой церковью парни перекуривали, пока никто не видит, и строили стратегию «концерта». Потом шли за деревню, к колхозному саду, где сторожем был деревенский дурачок Ганя. Этот Ганя обычно становился центральным персонажем нашего «концерта».
Наша стратегия была проста: мы засылали передовой отряд в сторону сторожки, где обычно горела керосиновая лампа, а Ганя читал бурятские народные сказки. Другая команда раздвигала тын, входила в сад, где вызревали ранетки, и начинался полный шмон. Яблоки недозрелые, кислятина, а жанр «концерта» обязывал, чтобы все это было съедено или унесено за пазухой как знак доказательства нашего отчаянного «подвига».
Почему мы шли на «подвиг»? Да потому, что Ганя стрелял из дробовика солью, а это, знаете ли, особая стрельба, сродни стрельбе в лоб. И особым почетом пользовался тот «артист», который выходил из сада не только с колхозным добром, но и со здоровой задницей, олицетворявшей, судя по всему, лоб, в который били без промаха. А неделю назад поговаривали, что колхоз приобрел для Гани какого-то черного натасканного волкодава.
Ладно! О волкодаве это были враки, а Ганю мы не любили за его злобный нрав. Будь он нормальным мужиком, «концерты» прекратились бы сами по себе. А здесь азарт, желание подергать сторожа за бороду. Поэтому режиссура «концерта» всегда отличалась «эффектом аттракциона».
Нас было пятеро или шестеро. Вовка Верёвкин, долгоногий сирота военного производства, взялся брать колхозные яблоки вдоль тына, чтобы обеспечить в случае чего нам эвакуацию сквозь дырки в тыне. А мы врываемся вовнутрь, оседлываем яблони сверху и рвем все, что может нащупать рука. Ганя наверх не полезет и стрелять не станет, чтобы не погубить плоды. Поэтому стрелять он может только в… А эта «в» изрядно напоминает голову, и есть страх промахнуться. Для этого нужен многолетний опыт, такой как у Гани. Поэтому, как только появлялся Ганя и обнаруживал нас, мы для поддержания коллектива пели какую-то тарабарщину на мотив популярной тогда «Песни о Щорсе»:
Шел отряд по берегу,
Шел издалека,
Шел он в сад колхоза
Воровать быка.
Голова обвязана,
Кровь на рукаве.
Видно, Ганя шлепнул
Плахой по башке.
Лично мне эта песня была понятной, потому что спасала много раз. Даже когда страху полные штаны, все равно эта песня начинала звучать – и страх уходил.
Так было и на этот раз.
Те двое, которые пошли к сторожке отвлекать Ганю, вскоре вернулись скачками, потому что их приветствовал настоящий черный волкодав, а за волкодавом трусил Ганя со своей берданкой, набитой солью. Не знаю, как это получилось, но Вовка Верёвкин, сирота военного производства, так махнул прыжком в высоту через тын, что спустя почти пятьдесят лет ни один чемпион мира по прыжкам в высоту не мог удивить население нашей деревни. А я сидел на ветках яблони и привычно пел про Щорса. Ганя сидел на пеньке с берданкой под мышкой, смолил «козью ножку» и глумился:
– Так! Про Щорса я уже слышал. Теперь пой про черемушку…
И я пел: «Под окном черемуха колышется…» Волкодав лежал под деревом, опустив морду на лапы, и видно было, как моя песня выбивала из него слезу.
Занялся рассвет. Колхозники с колхозницами пошли в поля. И я засобирался…
Урок химии
рассказ
Общественное мнение – это поток. Даже тогда, когда нам бы пришлось изменить его течение, мы вынуждены за ним следовать.
Вот я и спрашиваю, почему, когда пассажир поезда хочет выпить чая, вагон вдруг начинает качаться и пассажир обливает всех, в том числе и себя? Это не вся правда жизни, но в ней много правды.
Эта история началась давно, когда я был таким же непослушным учеником девятого класса «Г», как мой сын, которому я читаю нотации, а он меня не слушает.
Ну так вот, на этом уроке химии мы катализировали и дымили соляной кислотой. Мы – это девятый «Г» и наша училка, которую мы звали Вороной. На этот урок мы всегда приходили как на особое задание по созданию бертолетового оружия, поэтому неорганическая химия была для нас, как говорила Ворона, «гипотетической формой несформированного сознания». Что это такое, я и сейчас не объясню. Скорее, это была алхимия, когда в одну колбу из разных колб мы сливали всяческие химические растворы до тех пор, пока они не взрывались и наши научные открытия не откладывались до следующего раза. Этой наукой не занимался только один из нас – Павлик. Среди «гэшников» его фамилия Павлов стала его именем, и по-другому его никто не называл. Именно на уроки химии этот Павлик приносил каких-нибудь насекомых типа диких ос, привязывал к ним нитки повыше брюшка и науськивал на наших трусливых девчонок: «Барсик, усь, усь!» Не бывало случая, чтобы осы жалили, но девчачьего визга всегда хватало, и Павлику почему-то всегда прощалось, может быть, потому, что он был самым безобидным из нас и, пожалуй, осы в спичечном коробке так и остались его единственным изобретением.
Парни смотрели на ос как на домашних животных, а девчонки повизгивали и отмахивались, а отмахиваться от ос нельзя.
Сегодня Павлик получил по уху от Аносихи, девчонки, мечтающей о замужестве за москвичом. В эту ее мечту были посвящены все и потихонечку завидовали ей.
Ну вот, кончился урок, а по расписанию он у нас последний. В раздевалке полно народа, шарашат по голове сумками, прощаются до завтра. И вдруг в раздевалке раздался истошный крик Аносихи. Она выскочила в своем чесучо́вом пальто, а из кармана валил то ли пар, то ли дым, и сама Аносиха трясла кистями рук, словно вошла в цыганский раж, и визжала не по-человечьи.
Уборщица тетя Клава не сразу поняла, где и кто орет, но когда поняла, налила полное ведро воды и вылила на пальто разочарованной школьницы Аносихи. Аносиха вынула из кармана руку, покрасневшую от химического ожога. Кто-то сообразил сунуть руку в ведро с водой, в котором лежала половая тряпка. Оказалось, что кто-то налил Аносихе в карман кислоты, но карман не выгорел, как это было кем-то задумано, а, словно нарочно, держался до последнего. Полный карман неконцентрированной кислоты для шестнадцатилетней стервочки и для всего девятого «Г» – это не просто история, а история с размахом на криминальный роман.
Немедленно весь класс вернули в химическую лабораторию, и сам громоподобный директор школы по кличке Циклоп начал самостоятельное детективное расследование по «вопиющему факту», как Циклоп назвал это происшествие. Каждый из нас стоял на том месте, где его застал звонок. Циклоп выпускал нас из класса в том порядке, в каком мы уходили после звонка, и возвращал назад, строя свою логическую цепочку, которая никак не выстраивалась. Но всем было понятно, что злоумышленник кто-то среди нас.
Прошло часов восемь. Дома нас, конечно, потеряли, а Циклоп разыгрывал рольки агентов уголовного розыска. И это ему нравилось.
– Давайте вызовем милицию, – поступило предложение.
– Вы плохо представляете, что такое милиция в здании школы, которая имеет хорошую репутацию, – говорил Циклоп.
Милиция не появилась, никто ни в чем не признался. Правда, многие косились на Павлика, потому что именно он получил от Аносихи по уху.
Надька Соколова – отличница и претендентка на золотую медаль – так и сказала:
– А кто у нас всегда пускает по классу диких ос и травит ими девочек? Павлов! Сегодня он получил от Аносовой. Так, может быть, это он и налил ей кислоты в отместку?
Все повернулись к Павлику.
– Павлик, сознайся, – попросила тихоня Светка.
– С какой стати? – У Павлика покраснели уши, словно он снова получил оплеуху. – С какой стати? Я не виноват, что барсики живут у нас в сенях. Они нашли дырку и живут. Я их приношу в школу, потому что люблю насекомых и изучаю их повадки. Я хочу быть биологом, а не химиком. И я не виноват, что они летают. Они что, кого-нибудь загрызли? Подумаешь, ужалят, так от их жала никто еще не умер, а наоборот, здоровее становятся.
Сразу все повернулись к Корнету – загруженному алгеброй очкарику Борьке Корнакову, вечному «камчадалу» и вечно обозленному на всех. Первой травлю Корнета начала Зельбуха. Вообще-то Зельбуха слыла, и не только в нашем девятом «Г», остроумной и добрейшей евреечкой. Единственное, что ее портило, так это типично еврейский шнобель. Но Корнета она терпеть не могла.
– А я уверена, что это Корнаков! Помните, как он к Гусевой приставал? Он ее чуть не изнасиловал. Еще хорошо, что все хорошо кончилось…
И тут началось! Как будто Зельбуха команду подала. Парни – на девчонок; девчонки – на парней. Шум и гам.
– Одумайтесь! – закричала Ворона. – Вы же хорошие дети! Вы же мой лучший класс!
Но злоумышленник не был уличен, а Циклоп так и не стал Пинкертоном.
Прошло двадцать лет. Мы повзрослели и стали солидными людьми. Павлик не осваивал науку пчеловодства, а стал строителем и закладывал нулевые циклы для высотных домов. По этому поводу даже сочинил толстую диссертацию. Тюря тоже стал чистым технарем и выбился в большие начальники. Корнет уехал на Дальний Восток, стал инженером морозильных установок на большом морозильном траулере. Аносиху занесло в Киев, и там она нашла себе какого-то завалящего профессора со служанкой в его доме.
И вот через двадцать лет мы собрались отметить эту дату окончания нашей школы. Отмечали на даче у Зельбухи, в самом историческом центре города. К этому времени Зельбуха уже сменила свою фамилию в замужестве и у нее подрастали мальчик и девочка.
И кому-то же надо было вспомнить среди застолья ту давнюю историю:
– Так кто же все-таки налил Аносихе кислоты?
Все отложили вилки и отставили рюмки и пытливо стали посматривать друг на друга.
– Чего уж там! Сознавайтесь! – махнула рукой Зельбуха. – Никому ничего не будет. Столько времени прошло.
Никто не сознавался.
– Лично я думаю, что это Павлик, – послышался устрашающий смешок за столом, где была Аносиха.
– Аносова, у тебя дурная привычка говорить все, что придет в голову. Я тогда говорил и сейчас повторяю, что я не химик, я строитель, а если точнее, в то время я еще был энтомологом, который занимался букашками. Вот и все! – защищался Павлик. – Попробуй придумать что-нибудь другое.
– Не будем ссориться, друзья! Все-таки мы одноклассники. Сами подумайте, кому из нас нужно было делать такую мерзость? Кстати, Ано… пардон, Аносова Люда тогда первая вышла из класса, потому что у нее было свидание с Юркой Гаськовым из одиннадцатого. Помните такого? А Павлик, Череп и Корнет еще оставались с Вороной, и она им объясняла, как получается тяжелая вода в лабораторных условиях. Зачем им это надо было, мне до сих пор непонятно, – вдруг вступилась за парней Резочка, то бишь Ленка Резницкая. – Я оставалась с ними и теперь могу это доказать.
– Они хотели на основе тяжелой воды взорвать школу, – застучал вилкой по рюмке еще один персонаж нашего класса – Хой-Именохой, тощий бурят с костлявыми руками, «одухотворенный» комсомольский бог в коридорах пединститута, где, как в инкубаторе, выводят сеятелей разумного, доброго, вечного.
Так вот, Хой-Именохой додумался до нормальной идеи. Он сказал, что этот вопрос о далеком прошлом нужно было давно утопить: кому это сейчас интересно?.. И, как вождь краснокожих, завершил своей знаменитой фразой: «Хау, я все сказал».
– А мне интересно! Интересно – и все! – вдруг закричала Танька Гунарь. – Эта сволочь училась с нами. И я с этой сволочью разговаривала… Может, даже целовалась…
– Мальчики! Девочки! Давайте танцевать! Включите, пожалуйста, Джо Дассена… В конце концов, зачем мы собрались? Давайте вспомним о нашем походе на Байкал. Лично я помню, как мы с Лещенцом все ночи искали нашу звезду, а он боялся прижать меня. Я к нему и так и этак, а он боялся. Не боялся бы, так сейчас от него могли быть детки, а не от чужого дяденьки, – обходя стол с рюмкой, рассказывала Филиппова Людка. – А, Лещ, ты хотел бы, чтобы я тебе родила в девятом классе?
Вовка Лещенец – главный инженер строительного треста, растолстевший и с усами, как у песняра, замечательно похожий на свою московскую сторожевую, когда они рядом, – заволновался:
– Люда, у меня же жена и своих двое.
Филиппиха вдруг захотела отомстить Лещенцу:
– Да знаю я твою мочалку! А помнишь, как Аносиха тебя отшила? Ты же тогда в нее втрескался, как собачонка, обнюхивал ее, а она по углам шарилась со своим гитаристом Мажугой. Она мне сама рассказывала. Вот ты-то ей и налил кислоты.
Лещенец вскочил:
– Да ты сдурела, дура!
– Это я-то дура? Да таких, как ты, толстячков я хвостом смахивала! Людка, ты подтверди, что Лещ с твоих туфель пыль своими усами сдувал.
– Филя, какая же ты все-таки стервочка! – прошипела Аносиха.
– Людка, это ты мне? Твоей лучшей подруге? – вытаращила глаза Филиппова. – Смотри, как бы тебе снова кислоты не налили…
Так слово за слово – и пошло и поехало. Химическая реакция – и только. Все перелаялись на двадцатилетии счастливого окончания школы. Всё-всё друг про друга узнали. Слава богу, что столы не напереворачивали да водку за кадык не всю залили. Из той, из прошлой жизни Зельбуха принесла виниловую пластинку «В огромном небе»; так эту долгоиграющую пластинку забыли перевернуть. Она и пела, пока не охрипла. Корнет все это время слушал молча, потом встал из-за стола, поправил галстук, покраснел, как будто его опять отправили на «камчатку».
– Да что ж это вы, однокашники, друг друга дураками выставляете? Сами уже не одного нарожали, а все еще где-то там – в мальчиках и девочках. Хотите знать, кто кислоты налил? Так я и налил. Предлагаю выпить по этому поводу.
Всех словно столбняк хватил. Перед нами стоял громоподобный мужчина с сединой в волосах и в роговых очках на носу. Море выточило из него скалу на краю Тихого океана. Об него могли разбиваться житейские волны и цунами. И все сразу с ним согласились:
– Мы так и думали, Корнет! Включите, наконец, нормальную музыку!
Музыку включили и переключили тему воспоминаний. Но почему-то никто не спросил, почему Корнет взял на себя этот давний грех. Может быть, он не хотел, чтобы все мы перессорились из-за пустяка.
Вот я и говорю, почему, когда пассажир поезда хочет выпить горячего чая, вагон начинает раскачиваться и пассажир обливает себя и других?
1971 г.
Пластинка
рассказ
Хорошо было в этот день в парке, на острове посреди реки, откуда город был похож на стриженую овцу.
В день открытия летнего сезона в парке играл военный духовой оркестр, как в старых фильмах по рассказам Чехова. Трубачи изрядно фальшивили, альтухи невпопад выдували «эста», а возле торговых палаток полуголые мужики и обнаженные донельзя тетки набивали свои желудки. Провинция гуляла, как коты на масленице, а мы с Ножкиным сидели на обрывистом берегу, болтали ногами и молчали.
На этом празднике мы увидели много знакомых. Молодые гуляки оглядывались на нас и шептались. Во всяком случае, эти шепотки прежде всего касались моего друга Ножкина, который каждую субботу появлялся на экранах телевизоров и забавлял публику пародиями на граждан, с которыми он встречался в течение недели. Ничего другого он не умел, но зато граждане узнавали себя и предпочитали больше с Ножкиным не встречаться, а то, не приведи господь, еще что-нибудь углядит. Во всяком случае, его выступления всегда были остроумны и создавали портрет города за неделю. Портрет получался не ахти какой. Еще бы! Ведь это же не Москва и даже не Иркутск, а гораздо хуже.
Только, пожалуй, меня он никогда не пародировал, хотя мы встречались с ним почти ежедневно. Нам нравилось бывать вместе, и мне казалось, что мы хорошо знали друг друга. По этой причине нам незачем было знать мнение другого, чего стоят бюрократы и что нужно делать демократам, чтобы мясо на прилавках имело божескую цену. Два умных человека всегда знают, чего стоят и те и другие, а силу ума направляют на созерцание бойцовских качеств, которые ежедневно демонстрируют наши уважаемые сограждане.
И вот, болтая ногами на берегу реки, мы просто молчали, и от этого нам было совсем не плохо, а даже наоборот.
Громкоговоритель над нашей головой – и голос Литвинова сообщил, что для самых маленьких популярными артистами будет исполнена сказка Корнея Чуковского «Муха-
Цокотуха», и популярные артисты стали валять дурака, реверсируя голосами полет жука и комара. А то, подобрав сопрано, изображали муху. В общем-то было забавно, тем более что эту сказку в том же исполнении лично я помнил чуть ли не с пеленок. Ножкин же как-то странно улыбнулся мне и глухо, как бы для себя, произнес:
– Вот эта пластинка испортила всю мою жизнь.
И опять замолчал. Я удивился:
– Нормальная сказка…
– Нет, я не о сказке, я о пластинке. Тут, знаешь ли, такая история, что и грешить-то вроде бы не на что, а все равно неприятно. Знаешь, как я научился подражать? Вот то-то! Ты не знаешь, а я знаю. Давай-ка расскажу, какая беда со мной стряслась. Помню, в детском садике готовился какой-то праздник. Воспиталка принесла пластинку с «Мухой-Цокотухой», завела ее – и давай экзаменовать нас, мальчиков и девочек в коротеньких штанишках и в коротеньких юбочках, кто из нас лучше передразнит этих Лившица и Левенбука, а потом на празднике прочтет «Муху-Цокотуху» перед собранием родителей и попечителей. Само собой, у меня получилось, не то что у других деток. Талант прорезался в самый неподходящий момент. Я старательно подражал Лившицу и Левенбуку и вскоре так чесал с этих пластинок, что детсадовских кухарок смех до слез прошибал. А наш сторож Матвейка, бывало, спросит:
– А скажи-ка, Олежка, я злодея загубил?
– Загубил! – отвечаю.
А он опять:
– Я тебя осломанил?
– Осломанил! – говорю.
Он прыгает на табуретке, руки трет о колени и хохочет, как ребенок в пеленках. Ну а мне-то как будто того и надо, встану бочком, будто сабельку верчу. А теперь, краса-
девица, я на те хочу жениться! И, видно, так ладно получалось, что потом уже не отличали, где пластинка, а где я. Наловчился я – и давай собирать аплодисменты. Да что там аплодисменты! Меня уже нет-нет да и талантищем стали называть. Сколько детских конкурсов навыигрывал! Вот и повзрослел я на этой сказке, и уже, кажется, к десятому классу как-то совестно стало, что мне пророчили большое будущее только за то, что я смачно рассказывал, как он ее в уголок поволок. В то же время я стал показывать другой репертуар, кое-что сам насочинял – не принимали. Давай, мол, «Цокотуху» – и все тут. Получалось так, что теперь я мог только подражать. Понимаешь ли, гадко на душе. Сам, думаю, я-то кто такой? Неужели у меня самого своей истории не будет? На душе кошки скребут, а меня на всякие конкурсы читать «Муха, Муха-Цокотуха – позолоченное брюхо…». Нет, думаю, поеду в Москву, может, там поймут. Приезжаю, а мне говорят: мол, много у нас таких. Вот так съездил и понял, что ехать-то некуда. А наш город, когда от жары дуреет, дает на-гора столько персонажей, так и кажется, что кругом одни персонажи.
Улан-Удэ. 1971 г.
Об авторе:
Родился в г. Улан-Удэ в 1949 году. Стал печататься с 13 лет в газете «Молодежь Бурятии». Ныне является автором 14 книг стихов и прозы, печатался в журналах «Байкал», «Дальний Восток», «Нева» и «Российский колокол». Окончил ВГИК. Кинодраматург и кинорежиссер.
