Странная радуга печали
Посвящаю памяти Шалвы и Шако Казаликашвили
Рыдание над могилой сына
О, мой ловец стрекоз!
Куда в неведомой стране ты нынче забежал?
Из японской поэзии
Январь, двадцатое число. Будит меня отчаянный крик сороки, и в памяти оживают горестные вопли скорбящей матери: «Мне бы лежать в черной земле вместо тебя, дитя мое маленькое, белоснежное!»
Жернов мыслей выдает кладбище в Казбеги, пронизывающе холодный ветер, пролитые верной собакой слезы на могиле хозяина, стенания и стоны родных покойного.
Январь, утро, направляюсь к марани разливать вино… Пытаюсь убежать от лютого, непроглядного вопроса: «Что сказать?..» Пошел тридцать четвертый день, как он гложет меня и терзает.
В то раннее утро, когда мне сообщили, что случилось ужасное – у нашего друга Шалвы погиб сын тридцати пяти лет, – я зверем взревел. И тотчас же взметнулся и заколесил самый древний, мрачный, горестный из всех вопросов: «Что сказать несчастным родителям?..»
Мне уж за семьдесят лет, а с этим вопросом так и не удалось справиться. Еще один мой друг – Васико – лишился двенадцатилетнего единственного сына, и тогда, ошарашенный, я снова и снова спрашивал себя, что ему сказать и чем утешить. Потерявший близкого человек обращен к нам с бессловесным, беззвучным, но… обезоруживающим вопросом: «За что?..» А если попробуешь разъяснить, может выйти хуже. Верующему человеку не подобает роптать на Господа. Но как справиться со встречным вопросом: «Ну что, братец, ведь сказано в Евангелии, что и волос с главы вашей не пропадет без воли на то Отца Небесного… Так за что ж, друг, за что? В чем провинилось чадо мое, ответь мне!»
Вхожу в марани, осматриваю бутыль, наполненную вином сорта чхавери собственного изготовления… Ах, если бы я, как прежде, собирался поздравить Шалву с днем рождения!.. Разливаю вино по бутылкам. Напиток бледно-рубинового цвета. Стараюсь забыть вопрос: «Что сказать?»
До сороковин остается шесть дней. Собираюсь пойти к Шалве. Тридцать пять дней не виделся с ним. Я как сумел провел траурную трапезу – был тамадой на поминках, а затем замолк… оставил скорбящего друга и его супругу лицом к лицу, наедине со своим горем… а сегодня спозаранку решился связаться по телефону, но… трепещу перед неразрешенным вопросом: «Что сказать?», подбираю слова и наконец хватаюсь за фразу: «Шалва, дружище, где ты, здесь или в Казбеги?».
Наполняю вином две двухлитровые бутылки. Отвлекаюсь не только от навязчивого моего вопроса, но и от мысли о смерти Шако… Да, бесспорно, чхавери – редкий виноградный сорт-грузин! Я не оговорился – сорт-грузин, а не грузинский сорт, и я прекрасно знаю, почему так говорю, но… вот так загадка, господа! Как попал в Тбилиси, в район Нахаловка сорт винограда чхавери? Какими судьбами?
Пытаясь увернуться от тяжести горя, я мысленно вновь следую пути, по которому из Самегрело, из усадьбы моего тестя, привез в Тбилиси чхавери.
Взглянув на вскарабкавшуюся вверх по громадному грушевому дереву лозу, я спросил тестя: «Что это за верхолаз, угощающий ягодами галок?» «Ничего особенного, оскомина одна, не успевает вызревать… Без сахара получается не вино, а кислятина…» – недовольно бросил он в ответ. «А если попытаться собрать его как можно позже, наподобие оджалеши, может, и получится что?» – предложил я. «Да не стоит он стольких трудов, сморчок этот…» – усмехнулся тесть. Но я настоял на своем, срезал черенки и повез не ведавшего химикатов туземца на поселение в Тбилиси…
Прижился он на славу! Раскинулся аллеей, расправил завитки… Подрезал его – не дал плода. Дал волю – покрылся гроздьями, но из мелких горошинок-бусинок. Я понял, что он чурается садовых ножниц и желает шириться аллеей. И вот когда его ветви поползли вверх по близлежащим деревьям, обильно заплодоносил добротными гроздьями… Прозванного оскоминой переселенца я точил с другими темными сортами винограда, но он тянул вкус вина на свой лад. Настоянный же отдельно удивил отменным букетом.
Я сообразил, что имею дело не с рядовым плебеем, а с представителем знатного рода. Взяв с собой гроздь винограда и отросток, я поспешил в Институт виноградарства в Вашлиджвари… Сидевший в кабинете пожилой человек поднял взгляд на меня, присмотрелся и поздоровался: «Приветствую гостя из Гурии!», а узнав, что я рачинец, к тому же «нахаловский», не мог скрыть удивления, что я принес ему чхавери.
Эх, как устроен этот бренный мир! Как бы я ни старался отогнать горестные переживания, могу ли забыть опечаленного друга? А о чем мне думается, будь оно неладно!.. Но так как, согласно обычаям, в марани сквернословить запрещено, прикусываю язык… Звоню Шалве, узнает меня сразу: «Это ты, дружище?» Отвечаю заготовленной фразой: «Где ты, здесь или в Хеви?» Оказалось, он здесь, в Тбилиси. Поэтому надо спешить к нему. Две бутылки чхавери беру с собой. Зачем? Там будет видно…
На Сабуртало, у скверика Букия, поднимаюсь из метро и встречаю приятеля – ученого академика. Мы обмениваемся приветствиями, справляемся о здоровье. Одну двухлитровую дарю ему, поздравляя с Новым годом, Рождеством, Крещением, прощаюсь и начинаю размышлять вокруг его имени. Услышав имя Паата, невозможно не вспомнить о сыне Георгия Саакадзе, мученически сложившем голову… К тому же я родился в Каспском районе, двадцать второго января, которое наступит через два дня, но… Сейчас это неважно, ведь речь идет о мученике Паате, погребенном в монастыре Эртацминда… Узнать бы, задавался ли великий полководец Саакадзе тем же вселенским вопросом: «За что?..» Но что и сказать: он не оскорбил бы этим вопросом ни себя, ни Господа… Он ведь наперед ведал, за что будет принесен в жертву невинный как агнец юноша…
Поднимаюсь по крутому склону горки Икалто. То ли улица, то ли ступеньки… Прислушиваюсь к собственному сердцебиению. Иной раз проскочит аритмия, но я никогда не устаю и не запыхаюсь. Причина этого останется навсегда невыясненной и после моей смерти, вне всякого сомнения!
Выхожу из лифта, подхожу к двери Шалвы, тяну руку к звонку, но застываю от доносящегося изнутри голоса друга.
– Слыхали, как они мне ответили? Разве это люди? Говорят, что мне уготовляют неприятности… Что их терпеть? Если бы я мог спросить Звиада Гамсахурдия, он бы ответил в считаные секунды! Люди! Слушайте! Объясните, как и почему в тот день, когда меня должно было постигнуть это горе, ровно в восемь часов, я увидел – и к тому же наяву… что мой сын, мой Шако, наш Шако – весь в белом… лежал и спрашивал меня: «Отец, ты принес хлеба?» – а под глазом у него был синяк!..
Затем наступает тишина, звоню в дверь… Открывает Шалва. Мы обнимаемся. Присаживаемся в зале возле стола… Он поздравляет меня с Новым годом… Спрашивает, как я, каковы мои планы ко дню рождения… Я лишь отмахиваюсь, язык заплетается… Знаю, в каком состоянии мой друг. Позже нахожу силы ответить, что чувствую себя, как наша злосчастная страна. Он улыбается, затем сообщает, что сороковины Шако будут двадцать шестого января, но так как Крестовый перевал завалило снегом, мне необязательно ехать в Казбеги… Так говорит, но знает ведь, что, если даже придется добираться пешком, я обязательно буду рядом с ним в этот день.
Мое подношение – чхавери – красуется на столе. Солнце прямо глядит на него. Цвет у вина вроде как бледно-яхонтовый, хотя еще и какой-то… безымянный, для которого человек еще не придумал названия.
Шалва тоже замечает эту странную, переливающуюся в вине радугу и просит рассказать что-нибудь об этом благословенном напитке. Начинаю повествовать, как, когда и как привез я черенки чхавери из Самегрело… К нам присоединяется второй сын Шалвы – Илья, и начатый мной рассказ об истории лозы обретает совершенно иной оттенок… Тем не менее кособочившийся с утра вопрос: «Что ему сказать?» опять витает надо мной… Слово «кособочиться» я слышал от своей бабки Эфросине… Когда детьми, приехав отдыхать в наше рачинское село Схвава, мы начинали шалить, бабушка так нас приструнивала: «Что ж вы, мальцы, так неладно кособочитесь?..»
Что только не плету, увиливая от того страшного вопроса! Выше головы не прыгнешь, раз не могу ответить, продолжаю рассказывать о винограде… И, замечая, что Шалве это нравится, продолжаю:
– В 1966 году рачинцами Шеразадишвили я был приглашен на свадьбу в Абхазию, в Лидзаву. Мне было девятнадцать, я впервые увидел Абхазию… Стояла зима, но было так жарко, что все разгуливали в одних сорочках… На второй день хозяева повезли нас в Сухуми и пригласили в ресторан «Диоскурия», врезанный в море. Там я впервые увидел вино, именуемое чхавери, укупоренное в бутылку и запечатанное… Его поднес шеф-повар и шепотом поведал, что оно – правительственного разлива, досталось ему из склада «Госдачи» и что такого вина нет больше нигде. Бутылку украшала зеленоватая этикетка, и стоял номер 11. В ту коммунистическую эпоху даже вина были пронумерованы… бутылку с шумом открыли и разлили по бокалам…
После этого я о чхавери и слухом не слыхивал, и видом не видывал до 1980 года. Тогда я вместе с Нино и Баадуром Баларджишвили гостил в Гурии у моего друга Вовы Сихарулидзе… К нам заглянул сосед, почтительно и осторожно поставил на накрытый стол единственную бутылку вина и поспешил удалиться. Кахетинца Баадура это позабавило, и он с усмешкой сказал Вове: «Слушай, если б кто-нибудь в Кахетии посмел поднести мне лишь одну бутылку вина, то схлопотал бы у меня пинок с подзатыльником». В ответ Сихарулидзе бережно взял в руки бутылку и сказал: «Эх ты, мул кахетинский, это же чхавери, редкостное вино, виноград для которого гурийцы по горсточке собирали генералиссимусу!»
Это была вторая встреча с чхавери.
Говорю, а сам поглядываю на Шалву. Замечаю, что загрустил… Вот он встает и просит меня пройти на кухню преломить хлеб. Илья шепотом просит меня не отказываться, ведь отец два дня ничего не ел, может, и он немного подкрепится.
Шалва ставит чхавери на стол и, указав на вареную говядину на большом блюде, говорит:
– Угощайся, взращено на моих пастбищах.
Я разливаю вино. Шалва сначала глядит мне в глаза, затем на блюдо и горестно молвит:
– Пока мы не оказались в этом аду, этого пятнистого бычка я держал на Иаглуджском пастбище. Хотел продать, но руки не дошли… Летом повез в Казбеги, решил пустить на мясо, но и этого не получилось. Затем опять отправил на Иаглуджу… И тут не повезло… А как свалилась на меня эта беда, пришлось зарезать этого бычка… Как по-твоему, почему все так сложилось, был ли это знак – или, может… что-то еще?
В ответ я киваю, потом отрицательно машу рукой, а про себя только и думаю, что же ответить теперь. Шалву удивляет мое молчание, и в его глазах отражается странная радуга невыразимой печали. Переведя взгляд на полный бокал, он, не поднимая головы, говорит коротко:
– Скажи что-нибудь…
Ой да ай, поселившаяся в глазах скорбящего друга странная радуга невысказанной печали…
Отбросив колебания, я решаюсь-таки расправиться с маячившим передо мной вопросом. «Не говори этого!» – возражает внутреннее, глубинное и что ни на есть подлинное «я»… но следовал ли когда-либо человек зову его истого порыва?
Начинаю издалека:
– Брат мой, у великого немецкого писателя Эриха Марии Ремарка в знаменитом романе «Три товарища» описан эпизод, когда друг, стараясь облегчить горе товарища, говорит: «Наша жизнь устроена так плохо, что невозможно, чтобы все кончалось на этом». Наше бытие… дорогой Шалва, состоит одновременно из жизни и смерти; и то и другое дается нам Господом… Если мы, люди, бываем как «от мира сего», так и «не от мира сего», следовательно, оба мира и в самом деле существуют; но один – плотский, зримый для глаза, другой же – духовный и невидимый. Первый из них – мир дольний, земной, а второй – мир горний, небесный… Ведь наши предки, за поминальным столом или при упоминании умершего, говорили «покойник», «почил», «упокоился», «на том свете», «в мире ином», «на небесах», «вечный покой». Поэтому невозможно, чтобы наше бытие состояло из одного плотского существования… Из Библии известно, какая лютая битва идет между добром и злом, Господом и сатаной… Воинством Царя Небесного предводительствует архангел Михаил. «Рать Небесная», несомненно, состоит из духовного воинства, а ему нужны души… Лишь Господу ведомо, кто из нас заслуживает быть призванным в небесную армию, и, что и говорить, для этого отбираются избранные, духовно очищенные существа… Как видно, друг мой, мы не сгодились для того света… Да упокоит Господь твоего сына – племянника моего!
Завершив заупокойный тост, я припадаю губами к чхавери и опять слышу свой внутренний голос: «Эй, старина Давло, что с тобой? Забыл один свой маленький рассказ, в котором сам же написал черным по белому, что…»
Мой диалог с собой прерывает Шалва, подняв бокал и упорно поглядев на меня, с усилием улыбается:
– Какая прежде была жизнь… Какие люди ушли на тот свет!.. Неужели я не рассказывал тебе о случае с Циклей Гурамом?
– Нет, не слыхал… – удивился я. – А что с ним было и где?
– На Кизлярских пастбищах, в те самые годы, когда нашего общего друга Звиада Гамсахурдия переселили в Кочубей, обрекли на каторгу… Ты, конечно, помнишь, что я бригадирствовал на поле Петраково, на тридцать шестом километре… И вот, вижу, к пастушьей стоянке подъезжает старый синий «москвич». Это, нагрузившись вином и продуктами, приехал пастух Цикля, подошел ко мне и говорит, что приехал повидаться с дежурившим в тот день своим побратимом Волком-Гогией и просит меня тамадой за столом обязательно назначить именно его…
Навстречу вышел Волк-Гогия, по фамилии Марсагишвили, похоронивший двух сыновей, и обнял родного своего побратима… Накрыли на стол, а роль тамады, как он и просил, доверили Цикле, то есть Циклаури Гураму, который пустился вспоминать совместные с другом похождения. Волк-Гогия не отстал от него, и жилище наполнилось весельем. Что только не всплыло из бурного их прошлого!.. Как-то раз дамы-двойняшки из другого города пригласили их в гости. Парни набрали всякой снеди и, около полуночи подойдя к отдельно стоящему дому, осторожно постучали… Внезапно дверь распахнулась, и оттуда с руганью вырвался вооруженный топором муж одной из хозяек. Гости растеряли все подарки и ушли ни с чем… В дальнейшем они с лихвой наверстали упущенное, очаровав близняшек, хотя у них часто выходил спор – они путали женщин…
Другая история касалась железных набоек на обувь. Пригласив к себе, некие женщины предупредили их, чтобы они как можно бесшумнее поднялись к ним на второй этаж. Но, услышав, что гости, подобно жеребцам, гремят железными набойками по ступенькам, хорошенько их отчитали за отсталость – такие подковы времен Керенского носили их прапрадеды. В итоге оказалось, что хозяйкам за шестьдесят и сами они недалеки от старости.
Третья история позабавила нас больше всех. Наши парни посетили дом двух девиц, с которыми жила и мать одной из них… Устроили пирушку, выпили водочки и распределились по разным комнатам… Проснулся Цикля утром в отличном расположении духа, взглянул на партнершу и, увидев ее, с криком вырвался из комнаты, призывая на помощь Волка-Гогию. Оказалось, у матери с дочкой вышел спор из-за Цикли. Старуха настаивала, чтобы ей хоть раз достался один из многочисленных посетителей дочери. Старость победила, и мамаша силой ворвалась к одурманенному водкой «ухажеру». В надежде, что ему лишь привиделось чудище, Цикля вернулся в комнату, но при виде беззубой улыбки кикиморы так и дал стрекача.
Шалва помолчал и поднял бокал:
– Да, братец, сейчас не время рассказывать такие истории, но… Теперь слушай меня внимательно. То, что дальше случилось в Кизляре, около Каспия, и есть самое важное.
Пир продолжался, а тамада Цикля, вопреки обычаям предков, не произносил тоста на помин души. Я, улучив момент, и знаком подсказал ему, и шепнул, но в ответ он лишь приложил палец к губам – мол, молчи, малец!.. Он был старше, и я из уважения не посмел перечить, к тому же подумалось: «Он позже скажет заупокойную, как же иначе?» Но за все пять-шесть часов застолья об усопших не было сказано ни слова… Признаться, я был огорчен, но из почтения к тамаде и его сединам не оставалось ничего другого, как промолчать.
Наконец показался «москвич» нанятого лезгина, и мы встали из-за стола. Пока провожали Циклю, Волк-Гогия погнался за собаками. Вдруг Цикля весь как бы облачился в траур и тихо мне сказал: «Ну что, парень, Шалико, удалось мне послать к такой-то матери тоску моего друга? Смог я хоть на полдня дать ему передышку от вечной скорби? Получил же от меня по рогам нечистый, я мать его растак!.. Все твержу, а никого не смог убедить, что терпение и есть наша жизнь, одно лишь терпение!»
Сел Цикля в машину, опустил голову на руки, зарыдал и захлебнулся от плача, затем рукой приказал шоферу тронуться… и дело в том, что все это время Волк-Гогия стоял в сторонке и тоже утирал слезы… Вот свидетелем какого случая я стал! Что скрывать, и тогда, как сейчас, я не могу сдержать слез.
Шалва кончает свой рассказ, осушает бокал и опять в упор глядит на меня:
– Брат мой, одно лишь невыносимо, когда заскучаешь по своему ребенку, когда осознаешь, что не увидишь его больше… Не знаю, как тогда справиться с тоской, а так… конечно же, знаю, что эта проклятая жизнь – одно лишь терпение. В прошлом я всегда утешал, поддерживал других, говоря, что по-мужски надо стоять в несчастии! Но когда не увижу его больше – как тогда быть? Как поступить? Слышишь меня, брат мой, понимаешь?
Храню молчание и проклинаю себя. Как я мог произнести поминальный тост за еще живого в его сердце сына? Сокрушаюсь, и в ушах опять начинают звенеть слова плача несчастной матери: «Дитя мое маленькое, белоснежное… Люди, ему не место в этом леднике… ему не место!»
Моим переживаниям нет предела. Что я так разговорился? Что разболтался? Зачем стал пить на помин души? Лишь теперь вспомнился подсказанный внутренним голосом, моей же рукой написанный сорок лет назад и изданный в журнале «Цискари» маленький рассказ. Когда мой скончавшийся дед Габриэл еще лежал непогребенный, мой старший сын Вараз со сверстниками игрались в саду перед нашим домом, сражались на игрушечных саблях. Один рослый родственник дедушки набросился на ребят, разогнал и попытался надрать Варазу уши, мол, что ж ты, олух, шумишь и кличешь, когда у тебя скончался прадед!
Меня потряс поступок Вараза, его гнев – он с палкой в руках пошел на долговязого наставника, истошно прикрикнув: «Без тебя знаю, что умер мой дедушка!» – и переломал палку об его бок. Мне с трудом удалось оттащить разъяренного ребенка от того дылды…
Надо ли говорить, что Вараз действительно знал о кончине дедушки Габриэла, но мало что понимал в смерти, детство же брало свое, а обида возникла от того, что ему напомнили о своем горе, растеребили свежую рану… больно прошлись по больному месту.
За столом я и Шалва.
Молчим.
Мой опечаленный друг опять вглядывается в сверкающее в бутылке багряное вино.
Язык мой скован.
Наконец Шалва находит силы сказать:
– Что приуныл, брат мой… Крепись… Такова наша жизнь… Одно лишь терпение, и ничего более… Лишь терпение.
В глазах Шалвы опять сверкает странная радуга печали…
Ой да ай, радуга печали в глазах скорбящего человека!..
Ой да ай!..
21–22 января 2019 г.
Об авторе:
Давлианидзе Джемал Константинович – писатель, публицист. Окончил Тбилисский государственный университет (филологический факультет).
Член Союза журналистов СССР (1978). Член Союза писателей СССР (1981). Член Литературного фонда СССР (1982). За достижения в области литературы, искусства и публицистики награжден литературной премией имени З. Гамсахурдия (2014).
Автор 12 романов и множества рассказов. В 1991 году работал префектом Каспского района Республики Грузии.
Вице-президент национальной академии писателей Грузии.
Член Союза писателей Грузии.
