Театр
Обстоятельства волей случая сложились так, что первые два года учебы я провёл в театрах и музеях. На самых последних местах, на галёрках, где вечно кто-то чавкает, чихает, кто-то посапывает; на самых дешёвых местах, а порой и бесплатных (по контрамарке), где я сидел с Настей. Я – в чёрной рубашке с закатанными рукавами, в отдраенных (только с незаметными въевшимися точечками грязи) туфлях, надушенный кислыми духами. Она – в длинном обтягивающем платье, слегка накрашенными вишней губами, с чёрно-фиолетовой вьющейся прической, с чёрно-белыми часиками на левой руке, по которым невозможно определить время.
Сидеть в бельэтаже было неловко и неудобно. Прямо перед нашим носом была стойка, которая преграждала обзор. Чтобы что-нибудь разглядеть, нужно было нагибаться вперёд и, изогнувшись, облокачиваться на перила. Поза искажалась в определённом смысле до неприличия.
Смотреть на актёров с такой верхотуры было странно. Актёры сжимались, их движения, бег, драки, поцелуи виделись в преломлении, и от этого преломления они напоминали косоглазую камбалу, обитающую в двухмерном пространстве. Но игра актёров меня волновала в последнюю очередь.
Если мне опираться о переднюю стойку было неприлично, то у Насти всё получалось вполне естественно, даже элегантно. Ловко изогнутая спина, подложенные под подбородок тонкие руки, волосы, заправленные за уши, и ноги, сведённые вместе. Платье её было хоть и длинное, но с вырезом, благодаря которому я мог наблюдать за её напряжённой голенью изящной лани, за коленкой и нижней частью бедра. Колготки у неё были в крупную прозрачную сетку. Она оправила юбку, и я отвёл взгляд. Спектакль был на историческую тему.
Настя следила за представлением заворожённо, не отрываясь. Иногда я поворачивался к ней, наблюдал за её шеей, нежной, но сильной, искал её взгляда, который у неё был то смеющийся, то напряжённый, то задумчивый, то неподвижный. Я искал её взгляда, наверное, я даже хотел, чтобы она повернулась и взглянула на меня в ответ. (А она будто нарочно не поворачивалась.)
В антракте мы ходили в буфет. Это было почётно, приятно, взросло. Водил даму в буфет, покупал ей пирожные. (Выбор пирожных я доверил себе, не аристократке.) Точно так же я себя чувствовал бы в девятнадцатом веке: впервые пришедшим на бал, впервые попавшим в общество и впервые кружившимся в мазурке с прелестной барышней. Шептавшимся с нею, говорившим неловкие комплименты и при этом ещё по-французски. (Был бы тем мальчиком, который кружился с Кити.) Но здесь, сейчас ничего такого не было, я смог купить лишь два бокала шампанского, одну конфетку и чокнуться с барышней за вечер, встречу и молодость. (Кажется, всё пиршество обошлось мне в половину того, что у меня было на карте. Мне было стыдно перед барменом. Он на меня посмотрел с неким презрением.) Французского (тогда) я тоже не знал.
Я наблюдал, как она откусывала конфету. Она делала это одновременно грациозно и стараясь не накрошить. Она заметила мой взгляд, засмеялась и сказала: «Не смотри». Я отвернулся с улыбкой и почувствовал, что во мне, внутри меня кто-то что-то сказал. Я задумался, прислушался: «Барышню нужно занять». Я сделал глоток шампанского, и голос отозвался во мне отчетливее: «Ищи тему».
Я заговорил с ней о спектакле, спросил, как ей постановка. Танцы актёров понравились, а остальное – нет. Восторга не было, и меня это обидело, я подумал, что из-за этого вечер испорчен. Я начал ей рассказывать о том, что сам знал по истории. Революция, нэп, развёрстка, гражданская, голод… голод. Она слушала, улыбалась, не принимала всерьёз и доедала конфету. Крошки, как сугробы с крыши, сыпались на салфетку.
Прозвенел третий звонок, мы вернулись. Наверху обнаружили ещё меньше людей, чем было изначально. Спектакль продолжился, и она вновь облокотилась на стойку.
Актёры играли долго, нудно. Во второй части всё окончательно перепуталось, сплелось, и я потерял нить. Ко всему прочему голова разболелась, спину заломило, и теснила меня накалившаяся духота от актёрской игры. Жар внизу живота. Дрожь бёдер. Я устал наблюдать за сценой, там началась какая-то свистопляска с бесконечно меняющимся светом. Мой взгляд попал как раз на ногу Насти, на её талию, на её руки, которыми она аккуратно поправляла юбку, часики, заправляла волосы за ухо… проводила по шее… Вновь мне почудился голос. Я встряхнул головой, отвёл взгляд и прислушался. Нельзя, держи себя в руках. Напрягись.
Спектакль кончился. Я стоял в очереди в гардеробе. Помогал ей одеваться. Она подходила ко мне вплотную. Бедром я чувствовал её, её спину. Поворачиваясь, она задела меня коленкой, острой, пронзающей. Открывал перед ней двери. Помогал нести сумочку. Смотрел под ноги и видел, как она вытягивает ножки, как обнажается её голень в прозрачном чулке в крупную сетку.
На мостовой было снежно, замели сугробы, похожие на сливочную пену. Настя расставила ноги и проскользнула. Под снегом был лёд. Она ловко держала баланс, и зря я выставлял впереди руки, пытаясь поймать её… зря, зря…
Я помню, как сидел в комнате общежития. Её. На мне был чёрный строгий джемпер, весёлые носки с зелёно-красными ромбами (я это запомнил, потому что она похвалила их) и чёрные брюки. Я пришёл с двумя подарками. Подарил Насте пакетик с игрушкой, цветочком и шоколадкой. Она не ожидала, сказала мне спасибо, обняла и пригласила, что ли, чай пить. Она была в домашнем: в тонкой маечке, коротких шортах. С улицы я был холоден, она была тепла, горяча… В комнате она была одна. (Это было спустя месяц-полтора.)
Я помню, как мы сидели и пили чай. Он мне помнится сырым и с известью. Сидеть напротив неё в общежитии было более неловко, чем в театре на первом ряду. (Мы в театрах были несколько раз.) Играл телевизор, там показывали мультик про принцессу. Настя тянулась за конфетой, привставала со стула, её бедро напрягалось, появлялась тонкая полоска, майка задиралась, и были видны плоский живот, проколотый пупок…
В руке – батончик, откусывала понемножку и запивала. На стуле она сидела с поднятыми ногами. Наблюдал за ней. Она была в тёплых коротких носках, на подошве резиновые кругляшки, большой палец отделялся от всех остальных и отличался по цвету – он был красный, остальные – зелёные. Она была в в шортах с ягодным узором – не то клубничками, не то малинками. Мы так и продолжали сидеть, смотреть телевизор, пить чай и молчать. Она откусывала батончик, и крошки продолжали сыпаться на стол.
У нас периодически образовывались неловкие паузы, а иногда были и те, которых совсем не должно быть. В которые нужно сказать что-то мужское, но я молчал, и мой голос тоже молчал.
Мои мысли складывались не о её красоте, а о том, как она умеет распоряжаться телом. Что даже такая, казалось бы, неудобная поза у неё получалась естественной. Манящей. В ней меня потрясала не её женская привлекательность, красота, а её «профессиональная» привлекательность спортсменки, выдрессированная грация.
Я бы так и продолжил её рассматривать. Мой взгляд становился бы злее, краснее, если бы вновь я не услышал голос внутри. Воля, воля, воля, во… Я не отвёл взгляда, продолжал водить глазами по ней, ещё раз глянул на её носочки. Рот прикрой. Не глотай. Воля, воля… Отвёл взгляд и почувствовал, что у меня слегка приоткрыт рот и пересохло в горле. Я взял чашку чая и отпил. Мне пора. Она встала меня провожать, ещё раз поблагодарила за подарок, обняла меня, и я почувствовал в руках её спортивную талию. Горячую и тонкую, как зажжённая спичка. Я оставил второй подарок на кровати для её соседки и вышел.
Мы с ней проводили много времени, кажется, она мне рассказывала что-то личное, я с ней откровенничал, но ни одного из этих секретов я не помню. Как и саму Настю.
Об авторе:
Родился и вырос в городе Коломне, в котором творил русский Вальтер Скотт – И.И. Лажечников. В 2020 г. окончил с отличием РАНХиГС при Президенте РФ. Является кандидатом Интернационального Союза писателей. Автор рассказа «Сцена», опубликованного в «Российском колоколе» за второй квартал, и рассказа «Пятнышко», опубликованного в первом выпуске сборника «Отражение. XXI век»
