Предисловие
Предварять прозой подборку поэтических текстов — дело заведомо неблагодарное.
Стихи обычно говорят сами за себя. Искушённый читатель непременно увидит, что в них — настоящая поэзия, а что лишь маскируется под таковую. Неискушённый читатель видит, как правило, записанные «в столбик» слова, сложенные по особым правилам, но о правилах не задумывается, а прислушивается лишь к внутренним ощущениям: зацепило или нет. Таким образом, первые и без предваряющего слова обойдутся, а то ещё и поспорят с ним, а вторые и читать его не будут, поскольку не для этого открыли поэтический сборник. И тем не менее писать вступление приходится хотя бы потому, что в стихотворной подборке, напечатанной следом за моими рассуждениями, представлены поэты Донбасса (в данном конкретном случае — Донецка и Горловки), являющиеся, на мой взгляд, одними из сильнейших представителей современной поэзии шахтёрского края.
Я не могу сказать, что вот этими именами и ограничен круг талантливых поэтов Донецкой Народной Республики. Нет, конечно же. Проблема составления любого поэтического сборника заключается в том, что нельзя объять необъятное. Как ни старайся, а всё равно кто-то окажется «за бортом». Это я понял ещё девять лет назад, составляя первую антологию современных поэтов Донбасса, которая была представлена российскому читателю. Называлась она «Час мужества» и включала именно гражданскую поэзию. После выхода книги и её презентации я убедился, что «благополучно» позабыл о нескольких интересных и сильных поэтах. И нет мне прощения…
Или есть?
Ведь до 2014 года, событий Русской весны и всего, что за ней последовало, включая создание Союза писателей ДНР, я позиционировал себя исключительно как прозаика. Причём, издаваясь в Москве и Санкт-Петербурге, понятия не имел о так называемой донецкой литературной тусовке. Ну хорошо, не тусовке, а о донецком литературном сообществе. Но знал я о нём самую малость. Пожалуй, только то, что оно где-то есть. Где-то на филологическом факультете нашего университета, в неких кафе, в библиотеках собираются поэты и прозаики, чтобы вслух читать друг другу стихи, а иногда и короткую прозу. И только когда возникла необходимость объединить литераторов Донбасса для идеологического и культурного противодействия Украине, я узнал, что поэтов у нас много, что они талантливы, но довольно капризны. Узнал о том, что поэты видят литературный процесс совсем не так, как прозаики. Тогда же и столкнулся впервые с понятием «донецкий текст».
Так что же такое донецкий текст? С чем его едят? Откуда он взялся? Что из себя представляет? Зачем вообще нужно отличать его от текста, скажем, рязанского или вологодского?
Если копнуть достаточно глубоко, лет эдак на сотню, к первой половине прошлого века, то окажется, что донецкая литература возникла и развивалась как составляющая часть русской, в частности советской, литературы.
Почему так?
Во-первых, условия формирования всех сфер жизни региона, когда стремительное промышленное развитие притягивало специалистов из разных краёв. Инженеры и учёные несли с собой то понимание прекрасного, которое сложилось на их исторической родине, и каждый привносил небольшую частицу в понимание прекрасного в Донецке и окрестностях.
Во-вторых, Донбасс никогда не был анклавом, изолированным от остального мира. Ну, пожалуй, только в период с 2014 по 2022 год он вынужденно закуклился в силу определённых политических игрищ. Хотя и в эти годы полной изоляции всё равно не вышло благодаря такому полезному изобретению, как Всемирная паутина. А в остальное время интенсивный культурный обмен с окружающим миром не прекращался.
Начавшаяся в 2014 году украинская агрессия и непризнанность независимых республик Донбасса наложила, с одной стороны, некоторые ограничения на донецкую литературу в плане изданий в бумаге и продвижения творчества, но, с другой стороны, дала такой толчок творчеству местных поэтов, которому могут только позавидовать литераторы любого другого региона большой России.
Конечно, и до 2014 года в нашем крае жили и работали талантливые поэты и прозаики. Так как сейчас нас больше интересуют поэты, то я могу привести следующие имена: Павел Беспощадный, Николай Анциферов, Дмитрий Кедрин, Павел Шадур, Николай Рыбалко. Из более поздних, работавших на стыке ХХ и ХХI веков: Наталья Хаткина, Анатолий Кравченко, Иван Мельниченко, Виктор Руденко, Елена Лаврентьева. Все они скорее русские советские поэты, работавшие в традиции социалистического реализма, что не отменяет крепкого мастерства, сделавшего их поэзию известной далеко за пределами Донецкой области и Донбасса.
Кстати, следует отметить, что появлявшиеся в Донбассе украиноязычные поэты так и не смогли стать по-настоящему донецкими. Вот как-то не получалось у них, несмотря на достаточно высокий уровень текстов, проникнуться духом шахтёрского края. Поэтому не заладилось и с всенародной любовью, и с известностью. Кого мы можем вспомнить? Ну разве что Василия Стуса. Да и то его знают скорее как диссидента и борца с советской властью и органами госбезопасности, чем как поэта.
Начало XXI века подарило донецкой литературе ещё ряд имён, часть которых можно будет увидеть в данной подборке. Именно они в 2014–2015 годах заставили российского читателя и российских же поэтов обратить внимание на поэзию Донбасса. Именно они заставили говорить о таком явлении, как донецкий текст. Наверное, всё же не совсем справедливо называть этот текст донецким, поскольку большой вклад в его становление и развитие сделали поэты Макеевки и Горловки. Правильнее говорить, пожалуй, «донбасский текст». Ведь корпус его связан и с луганчанами тоже. Поэзии Донецкой и Луганской Народных Республик близки и взаимопроникающи. Но поскольку волею провидения мне поручено вести речь о моих земляках, то остаётся лишь надеяться, что и о поэтах ЛНР кто-то напишет добрые слова, не обойдя вниманием их вклад в поэзию Донбасса.
Итак, что же такого натворили поэты, со стихами которых читатель будет иметь возможность ознакомиться совсем скоро, как только домучает моё предисловие?
Они заставили Россию повернуться лицом к поэзии Донбасса, обратить на неё внимание. Заговорить о донецком тексте, в конце концов. А есть ли он на самом деле или этот термин умозрительный и надуманный, в данном конкретном случае уже не имеет ни малейшего значения. Стихи поэтов Донбасса — это обнажённый нерв или зачищенный острым ножом провод: прикоснись — и ударит током. В них нет пафоса или поэзии плаката. Впрочем, это не значит, что в Донецке не пишут и таких стихов. Пишут, конечно же. Просто здесь читатель прикоснётся к другому, а именно — к высокой любви, к жизни во всех её проявлениях, когда умиляет любая мелочь, вроде часиков на запястье или чашки горячего чая.
Лично для меня эта подборка замыкает десятилетний цикл существования поэзии непризнанных республик. Большинство из представленных в ней поэтов сошлись под одной обложкой ещё в «Часе мужества», который я упоминал раньше. Тогда в силу недостаточной погружённости в литсообщество Донецка я упустил стихи Марии Панчёхиной, а тексты Ксении Першиной отклонила московская часть редколлегии (до сих пор не понимаю, по какой причине, может быть, они показались слишком сложными?). Но теперь справедливость восторжествует.
Одиннадцать поэтов прожили десять неимоверно трудных лет вместе с Донбассом. Выживали под обстрелами, мучились неизвестностью, преодолевали барьеры и препоны. Держались, если сказать коротко. Знаете, как пишут в этих ваших интернетах после очередного удара ракетами по городу? «Жители Донбасса! Держитесь!» Вот поэты и держатся.
Чем они занимаются в основное время, когда не пишут стихов? Все по-разному.
Михаил Афонин работал в Министерстве информации ДНР, но после перенесённого инсульта занимается исключительно литературным трудом. Сотрудничает с несколькими российскими журналами. Ведёт активную работу в союзах писателей ДНР и России.
Егор Воронов был свободным журналистом, в настоящее время — военнослужащий, участник СВО.
Мария Панчёхина и Ксения Першина работают на филологическом факультете университета. Мария Николаевна не так давно защитила диссертацию по творчеству Михаила Булгакова.
Анна Ревякина по семейным обстоятельствам сейчас большую часть времени проводит в Москве, занимается активным продвижением литературы Донбасса (в частности, составила и опубликовала толстенную книгу поэзии «Великий Блокпост») и преподаёт в МГУ.
Владислав Русанов, который, собственно, и написал это предисловие, пять лет был депутатом Народного совета ДНР, но сейчас вернулся в технический университет, на кафедру технологии и техники бурения скважин. Последние полгода занимался официальной регистрацией донецкого подразделения Союза писателей России. Кстати, Михаил Афонин когда-то был моим студентом. Вот такие штуки выкидывает жизнь.
Александр Савенков — горловчанин, который когда-то давно за¬болел морем. По образованию океанолог. Работал в акватории Балтийского, Чёрного, Каспийского морей. Вернулся на родину в XXI веке и с тех пор живёт в Горловке, невзирая на войну и артобстрелы города.
Вячеслав Теркулов — учёный с мировым именем, доктор филологических наук, заведующий кафедрой русского языка. На свои стихи пишет замечательные песни. А ещё мы с Вячеславом Исаевичем несколько лет подряд организовывали в ДНР проведение «Тотального диктанта», пока вначале «ковид», а потом и серьёзные обстрелы городов не перекрыли нам возможность собирать очно желающих проверить свою грамотность.
Дмитрий Трибушный — священник. Его приход — в Донецке. Кроме стихотворений отец Дмитрий пишет интереснейшие очерки по философии религии. Дипломированный филолог.
Алиса Фёдорова — выпускница филфака. Недавно завершила обу¬чение в аспирантуре. В настоящее время работает в Донецкой республиканской библиотеке для молодёжи.
Александра Хайрулина — выпускница филфака, занималась с детьми в прифронтовой Горловке, работала в пресс-службе Народного совета ДНР. В настоящее время вынуждена находиться в эвакуации в Ростовской области.
Я умышленно не касался особенностей творчества упомянутых поэтов. Это читатель должен сам определить, хороши они или плохи, раскрывают поставленные темы или нет, можно ли их стихи отнести к донецкому тексту или же это русский текст, общий для всех поэтов России. Опять же, только прочитав приведённую подборку, можно согласиться или опровергнуть то, что я написал выше.
Вот таким образом, ненавязчиво, я подтолкнул людей, которые взяли в руки журнал, к мысли о необходимости внимательно прочитать стихотворения донецких авторов.
Владислав Русанов
МИХАИЛ АФОНИН
Пожар
Мы горим, как будто гнёзда диких птиц.
Наш огонь раздут молчанием двоих.
Попрошу лекарство в долг у проводниц
Развесёлых и отчаянно нагих.
Если любишь, отпусти. Что за враньё?
Тот, кто любит, держит из последних сил.
Не затух пожар, и влажное бельё
Я прожёг, когда в постели закурил.
День потерян, ночь прошла. Осталось жить,
На себя смотреть в избитых зеркалах,
Сотворить броню из тысячи обид
И искать спасенья в пьяных поездах.
Вино и апельсин
Дым застоявшихся обид
развеет поцелуй.
Я буду ждать и делать вид.
Ты скажешь: «А ночуй!»
Тогда вино и апельсин
(ты не ждала гостей)
докажут цельность половин
с ненужностью страстей.
И утро мы не подождём.
Теперь скрипучий лифт
везёт нас в ночь, своим вытьём
соседей разбудив.
А мы смеяться станем вдруг.
Как мы с тобой смогли
прожить под гнётом двух разлук,
так близко, но вдали?
Уже светает, мы стоим
прижавшись под зонтом.
Да, нет дождя. Ещё есть дым.
И апельсин с вином.
Нам смерть придумает награды
Нам смерть придумает награды —
Кому гранит, кому полынь.
Но будут дни, и будут даты,
И будет лес, поля и синь.
Подруга будет, что заплачет,
А может — друг, что рядом шёл.
И будет много разных всячин
И на поминках разносол.
И будет жизнь, и пусть не наша,
А мы как будто ни при чём…
Но мы останемся, как стража,
С живыми жить к плечу плечо.
ЕГОР ВОРОНОВ
Идущие
Нет в нас,
идущих врозь,
ни милосердия, ни мести,
ни новых дней,
ни старых благ,
ни неизведанных краёв.
Мы исчерпали прошлое
и мечемся, как дети,
в пространстве проб,
свою свободу
выбора
переборов.
Перемещаемся,
пережидаем,
переносим —
таков наш строгий
истинный
закон изобретенья шпал.
Вот — колокол,
и он, как прежде,
зол и безголосен.
И нет в руках
всех тех,
кто крепко их
держал
и прибивал.
У каждого
идущего
своё равно чужому,
из наслаждений тщет,
перерасчитанному
в вечный чад.
Движенье вниз,
как и паденье вверх,
нам так знакомо,
что неизбежно
мы сдаём
свою судьбу
в мясной ломбард.
Mettre un point1
Качельно вывернулось время
из бесконечных запятых —
чернил кровавых не жалея,
нас корректируют в святых.
Нас научили ошибаться
и переписывать дотла,
питаться верою абзаца,
когда хрипят колокола.
Мы — поучительные сказки
времён «хороших» и «других».
Но не пора ли сбросить каски
и сделать в пьесе перерыв?
Не быть неловким поученьем,
двойным навершием знамён,
поставить точку в заключенье,
сказать, чтоб бой был завершён.
А время любит гонорары,
оно ревниво к тишине.
Качели снова задрожали
и плавно двинулись в огне.
Хлеб и соль
Врастаю словом
в отрицанье
библейских тезисов
вины.
Превозмогаю иорданью
своё земное высыханье
и умираю,
чтобы жить.
Без обещаний возвратиться
в постель
повешенной весны.
В попытке крика очевидца
стихами шрамы
залечить.
Перерастаю чувства
болью,
разлитой в клетках
кислотой.
В перебинтованных ладонях
разъединяю
хлеб и соль.
Чтоб выйти прочь,
остановиться,
споткнуться
в ритме
строевой.
Почтить
закрытые страницы
и их
комическую роль.
La fatigue2
Боги осени
смотрят устало
в зацелованных жалостью
нас,
заостряя на ранах
кинжалы
присосавшихся с жадностью глаз.
Нам дышать
только собственной смертью.
Нам любить —
лишь избитый ноябрь.
Танцевать
на обугленной меди
под смычками
небесных наяд.
Город болен
ухоженной сказкой,
сочинённой
кассирами снов,
пересчитанной
чётко
и ясно
в авантаже
людских катастроф.
Боги осени
больше не верят,
не играют с людьми
в преферанс.
Им хватает
квартирных истерик
и уставших
от осени
нас.
МАРИЯ ПАНЧЁХИНА
***
Слава прозрачному марту, отсутствию красок.
Таянье льда на реке равноценно снятию масок.
Слава хрустальному марту, теперь я дома.
Я стою у окна, у подножия террикона.
И ты знаешь, что я всю её помню, всю эту землю.
Как молчит, как дрожит, открывается постепенно.
И что нет ничего красивее и весенней.
Слава только тебе, что я — не военнопленный.
Я вернулся к тебе. Скоро будет тепло, моя дорогая.
Над Донецком солнце — подобие свадебного каравая.
***
Каждый апрель на границе земли и неба
повисает, едва лишь касаясь нёба,
уверенное и лёгкое, уверенное и вёрткое
слово твоё: «Поехали».
И ты летишь, летишь, превращаясь в дым,
невесом, невредим и непобедим.
Ты стоишь на орбите совсем один,
абсолютнее всех величин.
И «Восток» твой — «Восток-1».
Это есть пустота, обретение меры и веры
в то, что жизнь — преодоление тела,
покорение времени и пространства.
Здравствуй, Юрий Гагарин, здравствуй.
Кем ты был, воспаривший святой Георгий,
рассказали комсорги, профорги.
Я пишу тебе из другой эпохи —
у нас принято лайкать и кликать.
Гагарин, космос — когда от улыбки
в апреле на землю приходит весна.
***
Наша квартира — тюль, тюльпаны,
много стихов, почему-то Тютчев,
тонкая пыль и в прозрачном бокале —
красный закат, изломанный лучик.
Тихо теплеет апрель. Наливается небо.
Этой весной нам нельзя торопиться;
лучше остаться, немного помедлить
с выходом из — с вылетом за границу.
Тютчев одобрит. И Фет поддержит.
Слово «весна» почти не имеет веса,
но оно согревает, снимает одежду,
приглашает к полёту, зовёт воскреснуть.
Я запомню тебя и — тире — тюльпаны,
новые часики тикают на запястье, —
нежным, в каком-то словесном дурмане,
будто в стихах помещается счастье.
***
Никуда, никуда не уеду. Меня держат у дома деревья.
Неспособная на побег, не дошедшая до многоточья,
я останусь принцессой степей, я ношу кленовый веночек.
Он так светится в темноте во второй половине ночи.
Кто-то пришёл на площадку и смотрит в дверной замочек.
А я буду светить в этом городе, идеальном для одиночек,
где деревья впитали все жизни и силы убитых досрочно.
Пока дремлет наводчик, пока некуда ставить прочерк,
я горю, сохраняя тебя и ещё не рождённую дочку.
КСЕНИЯ ПЕРШИНА
Донбасс
я буду честно потреблять
твои полезные запасы,
твои бездонные колодцы,
твои укромные рыданья
и распростёртые понты
чтоб не теснить своих родных,
литые спальные районы,
своей иглы не дожидаясь,
уходят в поле умирать
тут всякая стоит вода,
труба мирская мироточит,
ночное дерево вскипает,
луна гуляет в тихий час,
не видит нас, не видит больше
наш комендантский документ
война куда-то повернёт,
и мы возьмём её за плечи
и скажем: ты на нас не смотришь,
мы над тобою говорили,
мы над тобою возносились,
какой же голой ты была
она ответит: отвали,
я пела вам, и вы плясали,
теперь, свою освоив площадь,
палите сами холостыми
и разноцветными огнями
над приглашённою звездой
***
Гугнивый Моисей,
речистый Аарон
мне говорят: не ссы,
война со всех сторон,
подвижна и легка, темны её границы,
за трещиной окна тебе ничто не снится.
Я говорю: о, нет! я говорю: ну да,
нас разоряет свет и поутру вода,
раскосые лучи всё наполняют дымом,
а ты стоишь стеной и говоришь с другими.
С безмозглой стрекозой, с порядком на столе,
они тебе молчат, как голос Левитана,
найди меня в моей рассеянной золе,
над пропастью вещей, у поворота крана.
Расщедрится земля, и будет урожай
воссозданных хлебов и тучных миномётов,
мы будем их срезать при помощи ножа
до третьих петухов, до ангельского пота.
***
Никакой не конец — горизонт — горизонт отступил,
бесконечное эхо всегда у тебя меж рёбер,
по сомнительным кольцам проверь этот мир на спил:
кто-то был нагловат, терпелив, аутичен, добр.
Всё равно, всё равно. Как линейный пример ни крив,
выпадает всегда пара сросшихся переменных
через рваные дни, под нацеленный объектив
нам ведут языка: говорит объективу пленный,
что гортань его стала уголь, а слово — вес,
и, пройдя сквозь забой, он готов выдавать нам норму.
Уходя, оставляй записку «Христос Воскрес».
Этот святочный ливень с раскосым разрезом шторма
позволяет желающим просто ходить по воде,
помня тех, кто до нас был унижен и обморожен
на большой ледяной Земле, голубой звезде,
где читают стихи, вынимают ножи из ножен.
***
Ты меня не буди на рассвете
беспокоящим этим огнём,
мы теперь равнодушны, как дети,
мы, как боги, сдаёмся внаём.
В пролетарской кислотной косынке,
нестандартно во всём хороша,
на бессмысленно тающем рынке
бродит наша сырая душа.
Ничего ей не надо, бедняге,
снег идёт, словно шок болевой,
ей мерещатся красные флаги,
и ребёнок её гулевой,
и какие-то перья, и сажа,
и нескромный контекст гаражей,
и что эта подстава и лажа
стала облаком в славе лучей.
Только режет хрустальная крупка
наши лица, лишь выйди во двор,
чтоб затеять свой тайный и хрупкий
неземной деловой разговор.
АННА РЕВЯКИНА
Прабабушка Анна
По четвергам — чёрным, как сами черти, —
Хомо шахтёрикусам в мятом конверте
серые деньги выдавали под подпись.
Шахты, одна за другою банкротясь,
переходили к новому капиталисту.
Хомо шахтёрикусы надевали чистое,
выходили на улицу, щурились близоруко,
закуривали и выдыхали: «Сука».
Это было в девяностых позапрошлого века.
Пыль, как герленовский карандаш для века,
чёрная пыль делала из шахтёров звёзд рока.
Они шли по улицам новой Америки Блока.
Это было ещё до Блока и до Союза —
шахты, завод, станция и ни одного вуза.
Они шли к своим жёнам в юбках с турнюром.
Так мой прадедушка шёл к своей Нюре.
То, как умела ждать моя прабабушка Анна,
ждать и верить, когда будущее туманно,
то, как она ждала моего прадедушку из забоя,
то, какой верной оставалась ему женою,
даже когда он умер, не дожив и до сорока,
оставив её в каких-то обморочных долгах
с пятью детьми, меньшему год и четыре,
не научило меня не транжирить.
Но научило любви к женщинам моего рода,
высоким женщинам, держательницам сводов
шахтных, небесных, любых, где нужна стать.
Дети прабабушки выбились в люди, все пять.
Никто не сгинул из Нюркиных сорвиголов,
рубили уголь и никогда не ломали дров.
Она называла их кулаком своей правой руки.
А потом пошли внуки и правнуки.
Мне порою хочется сказать, что за качество
отвечают у нас не отчества, а матчества,
только Анна, моя прабабушка, не одобрила бы.
У неё вся жизнь прошла по колдобинам,
по каким-то страшнейшим выбоинам.
В детстве слушала — и волосы были дыбом.
А теперь я сама, как моя прабабушка Нюра,
женщина в платье с металлической арматурой.
Авдеевы конюшни
Он вздохнул, улыбнулся одними глазами,
весь зелёный-зелёный, только чёрная балаклава.
«Это Авдеевы конюшни», — сказал и замер,
чтобы я оценила шутку. Человек особого сплава.
«Кем ты был в той жизни, ну, довоенной,
до того, как превратился в Геракла?»
«Если честно, уже не помню, немного был бизнесменом,
торговал в сезон на Крытом раками.
А потом оно как-то само — аэропорт, Пéски.
У меня же там дача. Была. Два этажа и беседка.
А потом оно как-то само — словно бы изменилась резкость —
полтора года снайпером, сейчас в разведке».
«Ну и что, мы возьмём её, эту Авдеевку, “Авдеевы конюшни”?»
«Сомневаешься? Поэтесса! Возьмём. Посмотришь…»
И ушёл куда-то, насвистывая «Катюшу».
Мы не виделись больше.
ВЛАДИСЛАВ РУСАНОВ
***
Звёзды яркие, небо чистое,
волны плещутся в берег Донца.
Это русскою реконкистою
загораются наши сердца.
Слышишь рёв машин, слышишь выстрелы,
видишь в поле пожарищ дымы.
Это русскою реконкистою
наполняются наши умы.
Нужно выдержать, нужно выстоять:
там в тумане победа видна
с нашей русскою реконкистою,
потому что Россия одна.
Возвращаемся ныне и присно мы
в бесконечно родные места
с нашей русскою реконкистою,
потому что Россия чиста.
***
Это, братцы, увертюра.
Не финал и не конец.
Понимаешь: пуля — дура,
штык — конечно, молодец.
Понимаешь: ты — монета,
не червонец, а алтын.
Разменять на то иль это
можно действием простым.
Не особо важный случай,
не решенье с кондачка,
но тебе досталась участь
городского дурачка.
И за верность, и за веру
ждёт тебя corps de ballet.
Жить, признаться, будешь скверно,
но не очень много лет.
***
Звёзды всё тусклее и дальше,
в облацех темнее вода.
Наступает время для фальши,
и пусты твои города.
На висках засели метели,
на плечах повисла беда.
Снова за мечтой не успели,
коль пусты твои города.
Небо расцветёт на востоке
знаменем борьбы и труда.
Если не рождаются строки,
то пусты твои города.
Разольёшь по рюмкам обиду.
За жарой придут холода.
Пусть твоя душа не убита,
но пусты твои города.
***
Рассвет встречает, как икона,
войны десятую весну,
и ржут стреноженные кони,
и шашкам в ножнах не уснуть.
И снова наждаком колючим
прогорклый дым дерёт гортань,
и снова гибнут, гибнут люди,
вовсю работает «арта».
И вновь безумное крещендо
войны играют палачи,
и жжёт сердца огонь священный,
и каждый нерв в ночи кричит.
Вся жизнь в простенке межоконном…
Впиваясь жадно в тишину,
Донецк встречает, как икона,
десятилетнюю войну.
АЛЕКСАНДР САВЕНКОВ
Город без имени
Город без имени — в мареве дачном.
В городе — дом.
В дому —
окна с решётками, столик невзрачный, с письмами к никому.
На терпеливо-ленивой бумаге — болиголовы слов:
тропы степные, курганы, овраги, реки без рукавов…
Мальчик с отцовским биноклем на шее —
бронзов, светловолос —
машет и машет бумажному змею.
Горькое чудо слёз.
Длинная нота оборванной нити, слышная лишь ему…
Ветреный вечер — и свитер забытый,
ветхая даль и — в дому
дикие маки усеяли стены… Сколько в них ни кружи,
быт омрачит ощущенье подмены, правдоподобной лжи
в кресле, под лампой, в ещё один вечер.
Мошки на свет летят…
Дни как матрёшки.
И в каждый —
всё меньше
втискиваешь
себя.
Сохранное
Такие дни: темнеет слишком рано,
и тень легко становится окном,
как виноград, подёрнутый туманом,
в три поцелуя выпитым вином;
и бисер слов нанизывают губы
на нить соблазна, и ручным зверьком
глядит на них идущая на убыль
луна, в зрачках лежащая ничком;
к полотнам стен приколот свет бумажный,
и на его обратной стороне
мечты свои рисует эпатажно
себя почти не помнящий Донецк.
Храни их Бог, мечты и силуэты,
как письмена ночей своих, храни,
моя любовь их тающего света
не в силах сохранить в такие дни.
Горькое
Докурим злую нашу скуку,
что жизнь — одна
и смерть — одна,
что каждой фразе, слову, звуку
не избежать
двойного дна,
наполним дымом горькой правды —
одной из многих
горьких правд —
стихи и спрячем их в тетради,
как прячут в ящик
путь назад,
туда, где рвань — что было тонко —
сшивает вера,
как скорняк,
где ветер треплет распашонкой
цветы жасмина
у плетня
и лепестки слетают в зыбку,
что и взаправду
так зыбка,
где носят траур, как улыбку,
и ждут вестей
издалека.
***
Бывает так, и было так, и будет:
внезапность, очертив незримый круг,
тасует судьбы на зеркальном блюде,
как мишуру на ледяном ветру…
Ещё покоен дом, и дети рядом,
и ужин на столе горячий, но
смерть за спиной стоит с холодным взглядом
и смотрится в разбитое окно…
И треснет время в деревянном чреве,
и протечёт забвением имён,
и дочке будет пять, а сыну — девять
отныне до скончания времён
Странный печальный мальчик
Светлой памяти матери
Странный печальный мальчик
чашку с горячим чаем
к сердцу прижал и плачет,
ближних не замечая.
Тихая соль каплет прямо на цыпки,
маленькому предтече
слышно: на улицах города скрипки
голос вочеловечен.
И в подтверждение таинства первым
цветом взошли фиалки
прежде, чем майское солнце, как дервиш,
скрылось в Железной Балке.
Сколько ему?
По глазам — уже тридцать.
Страшно подумать, что, может быть, сорок.
Время крадёт наши детские лица,
но нет и не будет вора,
чтобы из сердца — любовь пуповинную…
Две вещи воспринял он как мужчина:
то, что бывают холодными ночи
и длинными,
и то, что сегодня — её годовщина.
Странный печальный мальчик
чашку с горячим чаем
к сердцу прижал и плачет:
«Чаю воскресения, чаю…»
ВЯЧЕСЛАВ ТЕРКУЛОВ
***
Дверь приоткроешь — откроется детство:
Запахи пирогов
Гордо витают, как дух, по подъезду,
А за окном первый снег над Донецком
В сером пространстве дворов.
Это начало вечернего чая
И сигаретных бесед,
Это придуманной жизни начало —
Дух пролетает по небу печальный.
В окнах оставленный свет
Дарит надежду вернуться обратно
И обрести наконец
Вечный покой, поцелуй троекратный,
Крест, и Венеры полёт ретроградный,
И оснежённый Донецк.
И постоять на заброшенной крыше,
Глядя безглазо вперёд.
Кто-то почует, а кто-то услышит,
Как, отдаляясь, всё тише и тише
Ангел на небе поёт…
***
В приморском городе в начале января
Нет снега и зима неощутима,
И это небо пролетает мимо,
И кажется, что в общем-то не зря
Жизнь прожита. С утра нечуток сон:
На пару дней я в этот рай приехал,
Чтоб возвратиться в свой Армагеддон.
В усталых рифмах воплощая эхо,
Приходит вечер. Ветки Рождества
На этих ёлках, на ветру качаясь,
Гипнотизируют, и сладкая халва
Безвольно тает возле чашки чая.
Приехали друзья, и день застыл
В беседах о знакомых и о грантах,
Здесь существует нерушимый мир,
Такой же приглушённый, как когда-то,
Когда у бабушки я спал. Нечуток сон,
И мир у дома — беспредельно прочен,
И так далёк весь мой Армагеддон,
Нечуток сон рождественскою ночью…
Когда идут по улице волхвы,
Когда звезда сияет, загораясь…
И снегопад, и уханье совы,
И ожиданье, что наступит старость…
ДМИТРИЙ ТРИБУШНЫЙ
***
В трамвае оставил рассеянный грач
Слова — наудачу брошенный мяч.
Могли затеряться. Не сыщешь — хоть плачь.
Но я подхватил на лету.
Откуда я знаю птичий язык?
Травинкою в детстве порезал язык.
И первые звуки — не свист и не крик, —
Сорвавшись, остались во рту.
А добрые люди, подумав: «Немой»,
Взамен подарили мне голос чужой,
Напев незнакомый с речною травой
И мыслей чужих пустоту.
***
В соседнем доме гасят свет.
Пора и нам заняться ночью.
Войти туда, где брода нет,
Нет паузы и многоточья.
Войти в мерцающий покой,
То опаляющий, то нежный.
То опаляющий тоской,
То опаляющий надеждой.
Как первый снег, белеет плоть,
И с неба падает, и тает.
И всё, что сотворил Господь,
Как в первый раз благословляет.
***
Нет пророка ни в отечестве, ни дальше,
Одиноко в небе без пророков.
Наблюдаю производство новой фальши,
И ноябрь приходит раньше срока.
В тёплом сумраке на площадях раскосых
Бронзовеют юные кумиры.
Знать, заранее не зря вернулась осень
В наши коммунальные квартиры.
До свиданья, юность. Догорели стяги.
Уходи быстрее, не дави на жалость.
Ничего уже не узнаёт бедняга
В той стране, где мы с тобой рождались.
***
Слепой прозрел. Немой заговорил.
Взошла весна над нашим пепелищем.
Лишь мёртвые не встанут из могил
В стране, где каждый третий — лишний.
Они, как ангелы полночные, скорбят,
Но ото всех скрывают свою жалость
И, кажется, не узнают себя
В том зеркале, которым мы остались.
***
Сто километров одиночества,
Сто пятьдесят,
А за окном зима-наводчица
Рисует ад.
Как будто жизнь со смертью дразнятся.
Здесь недолёт.
Здесь опоздала пятиклассница,
Вмерзает в лёд.
Кто на ходу теряет голову,
Кто — на бегу.
Вот гражданин небесной Горловки
Уснул в снегу.
Не всё на свете перемелется,
Не всё пройдёт.
Мети, прицельная метелица,
Буди народ.
***
Ни стихи, ни пророчества
Не отнимет орда.
За глоток одиночества
Отдаю города.
Херувим над отчизною
Совершает обход.
И обычная истина
Нам уснуть не даёт.
Времена сокращаются
До апрельского льда.
С кем берёзы прощаются,
Если мы навсегда?
АЛИСА ФЁДОРОВА
***
Вот здесь зима раскинула свой текст,
И снег — лишь слово, лишь вода и слово,
В контексте окон силуэты разговоров.
Закрыты скобки молчаливых мест
За спинами у нас. Внутри дворов,
В чернеющей проталине молчанья,
Всё так звучит, как будто на прощанье
Мария обняла троих волхвов.
В названиях и вывесках, в огнях
Язык хлопочет, мается и хнычет.
Цитата праздника сбегает из кавычек,
Скрывается в неназванных лесах.
А свет звезды в глазах многоэтажек —
Всего лишь слово, слово и стекло.
И слово спит. В яслях его тепло.
Мир назван, искуплён и принаряжен.
***
Мы безумны все
В этот норд-норд-вест.
Но горячий чай
Нам отпущен днесь,
И внутри тепло.
Внутрь нас — хлев.
В душной влажной тьме
Хор голодных чрев.
А вверху — звезда,
И в соломе — шерсть.
Заходи, Господь,
И рождайся здесь.
АЛЕКСАНДРА ХАЙРУЛИНА
***
Смотри: всё просто, вот слова —
Зерно, ребёнок и звезда.
Свивать в ладонях эту нить
Легко, как жить, дышать, любить.
Всё просто — знаки все ясны,
Звезда в ночи, гори, гори,
Зерно упавшее умрёт,
Могилу снегом занесёт,
Ребёнок… Впрочем, тут молчи.
Зерно сумеет прорасти.
Звезда ли в темноту упала?
Зерно ли ночью прорастало?
Ребёнка пеленает Мать,
На третий день Ему вставать.
________________________________________
1 Поставить точку (фр.).
2 Усталость (фр.).
