Наваждение
Я проснулся. Взгляд уперся в купол палатки. Меня сразу же окружили звуки боевого лагеря. Сознание постепенно возвращалось ко мне, и я огляделся. Рядом лежали аккуратно сложенные доспехи и туника. Сандалии стояли чуть в стороне, а меч с дарственной надписью моей сестры Ливии был как всегда у изголовья. Я еще оставался под впечатлением сна. Что со мной происходит? Неужели это болезнь? Если раньше в моем детстве и юности такие сны и посещали меня по ночам, то это было крайне редко. Теперь же после падения с боевой колесницы на Плебейских играх во время скачек, посвященных Юпитеру, не проходит ночи, чтобы я не оказался в каком-то чужом, удивительном мире. Тогда я сильно ударился головой о землю и вывихнул руку. О, Боги! Неужели это последствия того падения? Я ведь так еще молод — мне только двадцать три года. Но, несмотря на свою молодость, я уже опцион. В нашем легионе нет офицера моложе тридцати лет. Все мои друзья предрекают мне быструю карьеру. Через год-другой я могу стать центурионом, а там и чин военного трибуна не за горами. В Дакии, куда из Панонии передислоцируется наш легион, очень неспокойно, боевые действия не прекращаются, и у каждого воина есть возможность проявить себя во славу Империи. Неужели болезнь не позволит мне сделать карьеру военного, о которой я мечтал с юных лет?
От мыслей меня отвлек молодой солдат из моей центурии, по имении Дидий. Он вошел в палатку, слегка поклонился, и поставил на походный стол миску с жареным мясом и чашу вина. Этот юноша прислуживал мне, и я платил ему один динарий и два сестерция в неделю. Дидий вытянулся и положил руку на грудь.
— Опцион, Авл Корнелий призывает тебя к себе, — воин наклонился и выбежал из палатки.
*
— Всё! Всё! Обеденный перерыв закончился. Подъем! Меня вырвала из чужого мира чья-то рука, похлопавшая по моему плечу.
— Дима, хватить дрыхнуть!
Я оторвал голову от сложенных на рабочем столе рук и огляделся, не понимая, где я нахожусь. Руки затекли, и кое-как удалось ими пошевелить. Я окончательно проснулся.
— Дима! — голос заведующего лабораторией стал жестче. -У тебя в пробирках уже растворы прокисли, пока ты спал.
Результаты анализов ты должен положить мне на стол завтра утром. Если не успеешь всё сделать до конца рабочего дня, оставайся после работы. Мне завтра идти к начальству на доклад, и меня не интересует, что кто-то из моих сотрудников любит поспать в рабочее время. Уже пятнадцать минут, как кончился обед, а ты палец о палец не ударил.
Я слушал слова Николая Степановича, обращенные ко мне, думая о своём. Я пытался разобраться в собственных мыслях и путался ещё больше. Что же такое творится со мной в последнее время? Сдался мне этот Рим. Я уже просто не могу не думать о нём, так ещё эти частые сны. Может это навязчивая идея, и у меня потихоньку едет крыша? Ни одной ведь исторической книги о Древнем Риме не прочитал, а надо же — всё, вроде, знаю о том времени.
Вот только сейчас я был на гладиаторских играх. Ретиарий уже накинул сеть на смуглого мускулистого секутора и занес над ним трезубец, ожидая приговора зрителей, как меня разбудил начальник. Мне был симпатичен германец — ретиарий, одержавший победу, и совсем не было жаль поверженного фракийца. Я уже готов был опустить вниз большой палец и сделал бы это, если б не Николай Степанович. Почему я так ярко вижу сцены гладиаторских поединков и чувствую восторг при этом? Я ведь там не был, как не мог там быть ни один мой современник. Что за наваждение? Может быть, я того? Да, вроде и свихнуться-то не с чего, и в родне психов не было. А, может, повлияла автокатастрофа, в которой я чуть не погиб в прошлом году, как двое пассажиров, ехавших вместе со мной в том такси? Хорошо, что ещё отделался сотрясением мозга и только три месяца пролежал в больнице, зато остался жив. Непонятно, почему я столько знаю о Риме, что впору хоть идти историю преподавать. А, если всё на самом деле было не так, и моё больное воображение просто рисует фантастические картины? Нужно будет посмотреть учебники. А вдруг после я пойму, что брежу — идти тогда к врачу или оставить это при себе? Я ведь даже Марине ничего не говорил — что ей приятно иметь мужа — психа? А если всё окажется именно таким, каким я вижу в моих снах: термы, Храм Венеры и Рима, Большой цирк, Театр Марцелла, и, конечно, Колизей, в котором я только что был и наблюдал за схваткой гладиаторов, заняв хорошее место в третьем ряду с западной стороны? Вот, пожалуйста, уже сам считаю, что был там! Точно крейзи! А вдруг был?
«Успокойся, Дима, — внушал я сам себе. — Не думай об этом чертовом Риме, которого давным-давно нет, думай лучше о своих опытах — тебе завтра сдавать результаты. Если не положишь на стол Николая Степановича все выкладки, не видать тебе должности старшего научного сотрудника, как своих ушей — это уж точно».
Я придвинул микроскоп, открыл пробирку с культурой, капнул каплю на предметное стекло и припал глазами к окулярам.
*
…Быстро надев на себя красную тунику, я запрыгнул в сандалии и затянул на них шнурки. Потом повесил меч под правую руку, взял из блюда на столе теплый кусок мяса и запихал его себе в рот. Сделав глоток вина, я подошел к зеркалу. Любимая жена Юлия сделала мне этот дорогой подарок, зная о моей страсти к опрятному виду. Для меня не имело значения, где я находился — на параде войск или участвовал в штурме крепости, мой внешний вид был безупречен. Вот и сейчас, продолжая жевать, я надел на голову медный, сверкающий шлем, поправил на шее шарф, одернул тунику и внимательно оглядел себя. Из зеркала на меня смотрел симпатичный римский офицер. С такой выправкой, как у меня, служить надо в преторианской гвардии во дворце императора, а не на задворках империи. Но чтобы стать преторианцем, нужно иметь хорошего покровителя в Сенате, а у меня его не было. Без покровителя, увы, и Юпитер не поможет. Но это не беда — из Дакии можно вернуться легатом и потом уже послать прошение в Сенат о переводе в Рим. Но не об этом сейчас нужно думать, а о проблемах с собственной головой. Как честный воин я обязан открыться центуриону. Он мой непосредственный командир и имеет право знать всё о своих подчиненных. Я должен рассказать ему о снах — нельзя всё это носить в себе. Авл Корнелий — рассудительный человек, и мне он как отец или старший брат.
Оттянув рукой плотную кожаную шторку входа, я вышел на свежий утренний воздух, Палатки нашей центурии стояли в пятом ряду от частокола, окружавшего лагерь. Прямо передо мной прошли на учения воины другой центурии, и мне понравилась их выправка, хотя их командиру опциону Марцию Прокулу, которого я хорошо знал, было далеко до меня. Шлем на его голове давно, видимо, не чистился, а тунику красной назвать можно было с большой натяжкой — она, скорее, была грязно — розовой, изменившей свой цвет от пота и частых стирок. На покупку же нового мундира Марций выкладывать десять динариев из своего жалования не собирался. Я же напротив, никогда не скупился на обмундирование, и был требователен к внешнему виду своих подчинённых. Проводив взглядом группу солдат, я направился к крайней в ряду красной палатке Авла Корнелия. Она размещалась совсем недалеко от палатки легата, рядом с которой были установлены боевые штандарты, эмблемы и знамена центурий. Среди них стоял главный символ легиона — аквил — увенчанный молниями серебряный орел, водружённый на высоком древке. Я остановился около палатки своего командира, немного постоял, собираясь с мыслями, и отодвинул штору. Центурион возлежал на кровати. В одной руке он держал кубок с вином, а второй брал из блюда, стоявшего на небольшом столике, фаршированные финики и с наслаждением отправлял их себе в рот. Несмотря на ранний час, он уже был в боевых доспехах, а его шлем с плюмажем из красных перьев лежал здесь же под рукой, на кровати.
— Приветствую тебя, Авл Корнелий! — я приложил руку к груди и выбросил её вперед.
— Рад видеть тебя, Марк Сцевин. Проходи, садись, — он указал рукой на складной походный стул. — Хочу поговорить с тобой.
— Слушаю тебя, центурион, — я подался вперед.
— На днях мы снимаем лагерь и продолжаем движение. Два дня перехода, и мы войдем в Дакию, — офицер сделал паузу и отправил в рот еще один финик. — Эта провинция кишит злобными варварами.
— Я знаю это, центурион.
— Хорошо, что ты знаешь это, Сцевин. Но я волнуюсь за тебя.
— За меня?
— В последнее время с тобой, опцион, что-то не так. Какое-то смятение не покидает тебя. Я частенько стал замечать, что ты, вроде бы, сам здесь, а мысли твои далеко. Ты стал рассеянным. Мы с тобой воины римской армии, и обязаны быть готовыми в любой момент отразить нападение врага, потому что должны помнить о том, что он где-то рядом. Но если мысли одного из нас будут витать в заоблачных далях, враг застигнет его врасплох. Может, ты соскучился по своей жене Юлии? Потерпи, Сцевин — обоснуемся в Дакии, и вызовешь её к себе. Я тоже не собираюсь всё время жить без своей Агриппины.
От упоминания имени моей жены защемило сердце. Я очень скучал по ней, и в разлуке мне оставалось только наслаждаться воспоминаниями о днях, проведенных вместе. Я вспоминал наши бурные ночи любви, её тело, которым она могла похвастаться даже перед самой Венерой, и ту маленькую, очаровательную родинку над её верхней губой. Я бы никогда мысленно не расстался с ней, если б родные мне воспоминания не затмевали картины чужой и непонятной жизни. Поэтому я ответил своему командиру:
— Дело не в этом, центурион, дело в снах и видениях, которые меня преследуют.
— О чем это ты, сынок? — рука Корнелия, державшая финик, остановилась у самого рта.
— Я вижу какие-то странные картинки жизни, которая мне неведома. Они бывают страшными, удивительными и прекрасными. Я их вижу во сне каждой ночью, и днями они не выходят у меня из головы.
— Ну-ка, давай расскажи поподробней, интересно, — центурион сел на кровать и отхлебнул вина. — Наполни свой кубок и рассказывай.
Когда я подсел поближе к Авлу Корнелию, его взгляд выражал одновременно и беспокойство за своего офицера и суеверный страх перед пророческими снами.
— Вандалы, — выдохнул я из себя и замолчал.
— Что такое «вандалы»? — центурион поднял в удивлении брови.
— Вандалы — племя варваров, разрушивших Рим.
— О, Юпитер, что за кошмар лезет в твою голову?! Какая нелепость! Семьсот лет нашей священной Империи, и впереди у неё тысячелетия. Боги покровительствуют нам, и с их помощью Рим крепнет год от года, и расширяет свои границы. Как ты назвал варваров — вандалы? Да, их просто не существует. Купцы и путешественники о них ничего не знают, на наших военных картах их тоже нет. Вандалы! Надо же, что придумал!
— Это будет еще не скоро, но будет. Дикари камня на камне не оставят от Рима. А дальше — падение культуры и темные времена невежества. У человечества ещё много войн впереди, и одна из них самая разрушительная. Величайшие наши сражения — мальчишеские шалости по сравнению с теми баталиями. Человек оторвется от Земли, и на своих чудесных машинах будет летать по воздуху, как птица. Он высадится на Луну.
— Ну, это уж, Марк Сцевин, слишком! Что человек когда-то будет летать, я могу поверить — Икар же летал. Что будут великие войны, тоже верю, ведь военная техника развивается. Ты только посмотри, какие у нас сейчас катапульты. А что было десять — пятнадцать лет назад? Ну, ты ещё молод, и не знаешь, а я застал тех монстров — неподъёмные, всей центурией кое-как с места сдвинешь, заряжались тяжело и долго, защиты от стрел не имели, дальнобойность не велика. Сейчас — другое дело. Осаждать крепости одно удовольствие. Так, что в будущем, если ты во сне видишь именно его, войны могут носить более разрушительный характер. Во всё это я могу поверить. Но с Луной какая-то несуразица. Человек на Луне — это же смешно! Ты же видишь, какая она маленькая, а человек большой. Даже если допустить, что он каким-то чудом сел на неё верхом, то под его весом она просто упадет на Землю вместе с этим отчаянным малым, — центурион рассмеялся и, когда успокоился, сделал добрый глоток вина. — Одним словом, Сцевин, у тебя с головой не всё в порядке. Надо же — Рим пал, человек забрался на Луну!
— Он не забрался на неё, центурион, он высадился — она очень большая, как наша Земля, — попытался я дать объяснение своему командиру.
— Ну, это уже полная нелепость, и, видимо, без лекаря тебе, опцион, не обойтись.
*
За весь рабочий день я не сделал даже половины работы, которую с меня требовал Николай Степанович. Пришлось остаться в лаборатории. Но возиться с анализами, которые мне были совершенно неинтересны, не хотелось. В своём НИИ я занимался, как и все остальные, вопросами генетики. Но приходилось выполнять черновую работу, проводить бесконечные опыты, по результатам которых кто-то, из занимающих более высокую должность, писал кандидатскую, а то и докторскую диссертацию. Я был клерком, и меня нещадно эксплуатировали. Было обидно, что годы шли, а я так и не сумел пока еще заявить о себе в науке. Но у меня было кое-что лично моё. Это теория физиолога девятнадцатого века Феликса Ледан-тека о влиянии наследственных признаков первого самца на женскую особь. Теория ученого настолько увлекла меня, что я ни о чём другом не мог думать. Согласно ей такое влияние может быть настолько сильным, что даже если самка не забеременеет от своего первого самца, а понесёт через год или два от другого, тем не менее, рождает детеныша от первого. Этот феномен был назван телегонией. Ледантеком так и не было установлено, распространяется ли телегония на людей. Но такая возможность всё же была, и в связи с этим перед человечеством вставало множество проблем, ведь речь шла уже не о внешних признаках отца, а о скрытых, внутренних. На теле-гонию был повсеместно наложен негласный, но абсолютный запрет. Но я понимал, что в природе живой особи заложены какие-то тайные механизмы передачи информации и вовсе не на генном уровне. Ведь в организме самки развивался плод, зачатый через год, а то и два после первого неудачного спаривания. Когда я в своё время заикнулся Николаю Степановичу о том, что хочу взять эту тему для разработки, он посмотрел на меня, как на идиота. Начальник усмехнулся над моим слабоумием и предложил продолжить работу над вирусами — мол, здесь у меня есть ещё какой-то шанс проявить себя, а с теле-гонией я окажусь изгоем. Я сделал вид, что согласился тогда с ним, но незаметно, втихаря, уже несколько лет проводил несанкционированные опыты с белыми мышами и кроликами. Я был почти уверен, что их результаты можно перенести на людей, и что телегония тесно связана с эффектом пассивного наследования людьми генотипа своей нации. Мало того, люди несут в себе на подсознательном уровне память о своих давних предках, совсем не подозревая об этом. Но разве мог я такое заявить? Кто я? Просто научный сотрудник, а фактически лаборант, не имеющий ни звания, ни имени. Выступление по этой теме поставило бы крест на всей моей дальнейшей карьере, тем более что стопроцентной уверенности в своей правоте у меня не было. Вот и приходилось время от времени повторять опыты, накапливать результаты, и готовить достоверный сенсационный материал, который, может быть, когда-нибудь увидит свет. В половине восьмого я поставил пробирки в холодильник, выключил в лаборатории свет и отправился домой.
*
— Ты только посмотри, что пишут! Ты читал статью в этом журнале, Дима? — Марина тыкала пальцем в страницы. — Нашлись тоже мне историки! На сенсациях хотят себе имена сделать! Ты почитай — оказывается этруски, которые повлияли на культуру Рима, это мы, русские! Ты понял? Оказывается мы — предки римлян. Круто!
Моя жена была учителем истории в школе и живо интересовалась всем, что с этой наукой связано. Меня же история никогда не увлекала, и Марину я почти всегда слушал в пол-уха из вежливости, когда она начинала мне что-то рассказывать о древних греках или о Вавилоне. Я с детства увлекался химией и биологией, а здесь моя дражайшая половина была полной невеждой. Она тоже делала вид, что её интересуют мои белые мыши, кролики и их гены. Но мы очень любили с Мариной друг друга, и наши научные симпатии не мешали нам жить душа в душу. Вот и сейчас она кипятилась, а меня удивляло -неужели стоит тратить столько эмоций на каких-то этрусков. Я даже никогда не слышал о таком народе. А, может, и слышал, да только забыл.
— Нет, нет, Дима, ты всё-таки прочитай, — настаивала жена и протягивала мне научный журнал. — Ты всё же русский человек, и не можешь быть безразличным к истории своего народа.
Мне страшно не хотелось тратить время на огромную статью, но я боялся обидеть Марину, показав своё безразличие к её интересам.
— Ну, что там стряслось в твоей истории? Давай попытаюсь разобраться.
— Разберись, разберись. Какая нелепость — дали свободу слова, и теперь всяк, кто пожелает, коверкает историю, как ему заблагорассудится. Читай, а я пойду на кухню — надо котлеты на завтра приготовить.
Я взял толстый журнал, развернутый на злополучной статье, тяжело вздохнул, и уселся в кресло. Придётся прочесть всю эту ахинею — ничего не поделаешь.
Сначала я читал, пересиливая себя, даже, порой, не понимая текста, потом стал улавливать смысл и заинтересовался. Пришлось сосредоточиться и начать читать сначала. Я прочёл большую статью один раз и задумался. Мне, полному профану в истории, было не всё понятно, хотя многие выводы казались логичными. Я собрался с мыслями и перечитал всё заново. Автор, основываясь на результатах археологических раскопок и своих обширных знаниях русского, древнеславянского и латинского языков, убедительно доказывал, что этруски — народ, культура которого сформировала культуру Римской цивилизации, являлся протославянами. А родина народа, который теперь именуют славянами — это юг Европы. Имя «славяне» не было оригинальным именем народа или их самоназванием. Это название сложилось в средние века, как часть византийского населения, исповедавшего бога Перуна.
Автор также утверждал, что славянские языки по своей грамматике ближе всех европейских языков к латинскому, сформированному на основе этрусского языка. Этрусский алфавит из всех известных в истории является самым близким к «кириллице». Если всему этому поверить, а не верить оснований у меня никаких не было, то получалась интересная картина. Мне даже самому стало не по себе от своей догадки. Начали всплывать эпизоды чужой жизни. А, может, моей? От таких мыслей меня бросило в дрожь. Если я сам поверю, что вспоминаю период своей собственной жизни в римском государстве, мне один путь — в психиатрическую лечебницу. Тогда почему я отчетливо помню, как в день моего четырнадцатилетия я стоял на Форуме и снимал с себя детскую одежду и буллу — амулет, который проносил с рождения на шее, и который надежно защищал меня все эти годы от злых духов? Я ярко помню свои чувства, когда на меня надевали мужскую тогу и первый раз побрили. В этот день меня зарегистрировали, как гражданина Рима. Я испытывал тогда великую гордость, и я сегодняшний испытываю её до сих пор. С этим великим чувством и прошёл я по жизни. Как я её прожил, не знаю — в голове вспыхивали только отдельные яркие картинки. Да, и прожил ли я её? Нет уверенности. Бред! Бред какой-то! А как же Родос, как же мой учитель риторики грек по имени Ликург? Этого тоже не было? Ораторское искусство — как же быть с ним? Куда денешь из памяти мои длинные речи во славу Рима и императора? Если я умел говорить красиво, то почему сейчас я косноязычен? «Стоп! Стоп! Стоп! Дима, возьми себя в руки! — пытался я урезонить самого себя. — Ты — это ты — гражданин России, сотрудник НИИ, муж своей жены Марины. А то, что ты видишь, это сны, плод деятельности твоего мозга, иллюзия. Вот и всё. Не перемешивай всё это в кашу, откройся своей жене. Она любит тебя и поймёт. Если есть какие-то проблемы с твоей психикой, вместе вам их решить проще». Я бросил на пол журнал и встал с кресла.
— Марина! — позвал я жену.
— Дима, я занята, готовлю, — отозвалась она из кухни.
— Брось всё немедленно иди сюда!
— Ну, что ещё случилось?
Я услышал, как на кухне загремели кастрюли, и вскоре появилась моя жена. Она встала в дверном проеме, положив руку на бедро.
— Ну, какая ещё беда? Опять не вовремя инстинкты замучили? В прошлый раз я тебе поддалась, но ведь предупредила, что всему своё время. Я думала, ты понял?
— Тоже мне — нашла, о чём думать, — я ходил по комнате кругами.
— У человека на то и голова, чтобы думать, — в голосе жены чувствовалась обида.
— Ты помнишь, как я попал в аварию?
— Я что — больная? Глупее вопроса не мог задать?
— Помнишь, я пролежал в больнице с сотрясением мозга?
— Это у тебя было сотрясение мозга, не у меня — я всё помню. Дима, что с тобой?
— Нет, подожди, сейчас всё объясню, — мысли путались от волнения, и я не находил слов. — Я вижу сны.
— Ну, и что — я их тоже вижу, — перебила она меня.
— А я их вижу постоянно, и днём и ночью, и не могу от них избавиться. Ты чувствуешь разницу?
Жена тупо смотрела мне в глаза. Ухмылка сползла с её лица, и зрачки расширились.
— Как это постоянно?
— А вот так! Я тебе не говорил, но мне после больницы постоянно виделся и видится сейчас Рим. Я ярко представляю картины той жизни, будто жил там. Они преследуют меня всё время. Я устал и обратился к тебе за помощью.
— Ты просто переутомился, дорогой. От этих пробирок, с которыми ты работаешь, у любого человека начнутся галлюцинации. Может, тебе взять отпуск, съездим в деревню к моим родителям. Ты отдохнешь и развеешься на свежем воздухе. Мы там давно не были и уже забыли, какой у них воздух. А он в августе мертвого лечит.
— Ты думаешь это от переутомления?
— Все болезни от нервов и переутомления, — по-деловому, авторитетно заявила жена.
— Но я не могу — у нас аврал. Меня никто не отпустит. Николай Степанович из штанов выпрыгивает — его теребит начальство.
— Подождем. За несколько дней ничего не случится. Дома я тебя от всех дел освобожу, а на работе подай заявление на отпуск. Договорились? — Марина обняла меня и крепко поцеловала в губы.
— Договорились, — неуверенно ответил я и пожал плечами.
*
…Я вошел в свою палатку, оставив центуриона наедине с лекарем, которого он вызвал к себе, чтобы тот осмотрел меня
в его присутствии. На душе было тяжко. Этот лекаришко, по-моему, погубил меня, и слова недавнего разговора всё ещё крутились у меня в голове. Максимилиан Север долго разглядывал моё тело, потом выслушал историю, которую я только что поведал своему командиру, осушил кубок с вином, и задумался. Затем он ещё раз осмотрел со всех сторон мою голову, оттянул веки и заглянул мне в глаза.
— Так, так, так. Значит, человек сидел на Луне?
— Ходил по ней, — уточнил я.
— Даже ходил, — лекарь нахмурил брови и бросил взгляд на Авла Корнелия. — Так, так. Значит, опцион, говоришь, что ходил? Если предположить, что этот молодой офицер заглядывает в будущее, то есть он наделен даром авгура, то остаётся поверить, что человек может сидеть верхом на Луне, и она при этом будет удерживаться на небесном своде. Интересно, если бы государственный авгур поведал о таком своем пророчестве императору, сколько после этого он бы прожил? — Максимилиан Север склонил голову и с ухмылкой посмотрел на центуриона.
— Я думаю, его бы сурово наказали за такие слова, — ответил тот, поглядывая на меня. — Но авгур — государственное лицо, и за свои слова обязан отвечать. А что делать прикажешь с этим юношей, лекарь?
— У меня нет сомнения, что это воспаление головы. Его можно лечить легким вином, разбавленным водой, и я могу предложить ещё один замечательный отвар — он должен помочь при таком заболевании. Да, ещё не будет худо, если почаще возносить молитвы богам и не скупиться на обильные жертвы. Вот собственно и все рекомендации.
— Хорошо! — центурион хлопнул себя ладонями по коленям и поднялся с кровати. — Оставь нас, Сцевин. Иди к себе.
Я не находил места в своей палатке. И зачем только я пошел со своими признаниями к центуриону? Справился бы как-нибудь со своей проблемой. Что сейчас наговорит лекарь Авлу Корнелию? В своих метаниях по палатке я прошел мимо зеркала, прикрепленного к опорному столбу, и не удержался, чтобы не взглянуть на себя. Но каково было моё удивление и страх, когда я в нём не увидел ничего. Зеркало не отражало ни моей фигуры, ни обстановки палатки — оно было, как чистый лист папируса, только блестело. Я не поверил своим глазам и протёр их руками. Зеркало продолжало оставаться пустым. О, Юпитер, что с моей головой?! Я сдернул тяжелый шлем и швырнул его в дальний угол. Обхватив обеими руками голову, я начал трясти ей из стороны в сторону. Охваченный ужасом, я не заметил, как шторы входа отодвинулись, и в палатку вошёл Авл Корнелий. Он молча встал и начал наблюдать за мной. Я же пытался тем временем вернуть своё сознание в нормальное состояние и, что было силы, растирал виски. Потом, потеряв надежду, остановился и стал вглядываться в блестящую пустоту зеркала. Мне показалось, что я начал различать какой-то туманный силуэт, и поначалу даже принял его за собственное отражение. Подойдя ближе и вглядевшись в туманный образ, я убедился, что вижу не размытое отражение себя самого, а нечто другое. Этим нечто, несомненно, был человек. Его фигура с каждым мгновением проявлялась всё отчетливее, и я убедился, что незнакомец, смотрящий на меня, одет весьма странно и необычно. Он смотрел мне в глаза и тянул ко мне свои руки. Я тоже стал приближать ладони к поверхности зеркала. За мной, нахмурившись, наблюдал мой командир Авл Корнелий.
*
…Я проснулся в объятиях своей жены Марины и долго всматривался в её лицо. Только что я провел бурную ночь в утехах с другой женщиной, которую тоже очень любил, и которая была моей женой перед богами.
— Юлия! — прошептали мои губы.
— Который час, дорогой? Будильник уже звенел?
— Да, пора вставать.
Я освободился от её нежных рук, поднялся с кровати, и отправился заниматься ежедневными утренними процедурами, а, позавтракав, приступил к самому важному ритуалу — одеванию. Я с детства отличался опрятностью, и всегда бережно относился к тем недорогим вещам, которые покупали мне родители. Когда я вырос и стал зарабатывать деньги сам, то в ущерб всему тратил их на свою одежду. Я просматривал журналы моды и достаточно хорошо в ней разбирался. Мои костюмы были всегда элегантными, хотя и не особенно дорогими. Жена относилась с пониманием к этой слабости мужа и не ругала за излишнюю расточительность. Вот и сейчас я только что повязал на шее галстук, подошел к зеркалу, чтобы его поправить, и стал вглядываться в своё отражение. На меня смотрел молодой мужчина в строгом костюме, чисто выбритый, с зачесанными назад волосами. Я подумал об этрусках и римлянах, про которых читал вчера вечером, и попытался представить себя одним из них. Вот также когда-то какой-нибудь воин глядел на себя в зеркале две тысячи лет назад и поправлял на себе одежду. И тут вдруг я ярко представил себя легионером в красной тунике и медных доспехах. Они мне были очень к лицу. «Какого черта! Опять мне в голову лезет всякая дрянь!»
— Ты что там увидел — глаз оторвать не можешь? — меня вывел из транса голос жены.
— Ты знаешь, Марина, я всё думаю об этрусках и римлянах. Вчерашняя статья меня сильно потрясла.
— Что там может тебя потрясти, дорогой? Всё это — сплошной бред, фальсификация, претендующая на сенсацию. Разве ты этого сразу не понял?
— Ты знаешь, Марина, у меня было время подумать, и я не могу так категорично заявлять.
— Ты-то куда лезешь со своими выводами? Что ты знаешь об истории? Какие можешь делать заключения, и на основании чего?
Я ухмыльнулся.
— Выводы как раз напрашиваются сами собой. Жена в удивлении наморщила лоб.
— Ты что же, поверил в эту чушь?
— Не торопись. Я просто пытаюсь найти объяснение, и вчерашняя статья дала мне подсказку.
— У тебя, дорогой мой, нет серьезного научного подхода. Вот поэтому ты и не можешь продвинуться в своей генетике. В твои годы многие уже кандидаты наук и даже доктора.
— Я же тебе говорю: не торопись с выводами, лучше послушай меня. Мои сны — это моя другая жизнь — жизнь в Древнем Риме. Когда я сплю, я перевоплощаюсь в того римлянина и живу его жизнью. Веришь — нет, они там ничего не знают о вандалах и мне не верят, когда я говорю об их угрозе в дале
ком будущем. Мои сослуживцы по легиону считают, что Рим вечен, и слышать ничего не хотят о его крахе. Находясь в том мире, я сам не знаю, откуда во мне эти пророчества. Там я забываю, что еще есть я, который здесь, и тот я — это уже не твой муж Дима, это другой человек. Но между тем мы связаны друг с другом.
— Ты псих, — тихо сказала Марина. — Ты просто псих.
— Они там тоже так считают, когда я им говорю, что в будущем человек высадится на Луну.
— Дима, у тебя точно что-то с головой, — взгляд жены стал испуганным.
— Наш лекарь в легионе Максимилиан Север тоже ставит такой диагноз.
— Хватит тебе нести эту чушь! Давай сменим тему.
— Нет, дорогая, давай поговорим. Ты сама дала мне эту статью про этрусков, так что теперь меня слушай.
— Зря я это сделала! Зря!
— Нет, не зря. Возможно, этим самым ты мне оказала великую услугу.
— По-моему, ты сейчас спишь наяву.
— Наоборот — сейчас мой мозг активен, как никогда. Возможно, я нашел объяснение.
Жена покачала головой и закатила глаза.
— Объяснение чему ты нашел?
— Может быть, я сделал мировое открытие, которое меня прославит!
— Ты точно псих!
— Гении все психи.
— Нашелся тоже гений, — фыркнула Марина. — Даже до старшего научного сотрудника никак не дорастешь.
— Если я сумею доказать свою правоту, я сделаю величайшее открытие! Я докажу, что человек несёт в своём сознании конкретную, накопленную его предками, информацию до мельчайших деталей. Этруски — протославяне, влияющие на формирование Римской империи, а римское население восточной её части, исповедовавшие бога Перуна — славяне, то есть мы с тобой.
— Ну, хорошо, мы оба с тобой русские. Так? — Марина начала жестикулировать, что говорило об её перевозбуждении.
— Так, — кивнул я головой.
— Тогда почему мне ничего подобного не снится? — жена сверлила меня взглядом, посчитав, что, наконец, загнала в тупик.
— Я упал с боевой колесницы во время скачек на Плебейских играх и ударился головой.
— Это заметно, друг мой. Ох, как заметно.
— Упал там, в том мире. А в этом попал в аварию и получил сотрясение мозга. После этого у меня всё и началось — там я стал видеть будущее, а здесь — прошлое. Ты усекла мою мысль?
— Дима, это только твои сны. Сны одного человека — это ещё не открытие. Тебе снятся яркие интересные сны — радуйся. Но это сны, они снятся многим. О каком открытии ты говоришь?
— Я говорю о генетике, которой занимаюсь. О теории Ледан-тека, которую я развиваю, и пытаюсь доказать, что телегония распространяется и на человека. После аварии что-то случилось с моей головой. Что именно, ещё предстоит выяснить, и моё сознание стало расшифровывать информацию, пронесённую генами через века. Возможно, я открыл пока само явление, а кому-то удастся им управлять. Ты представляешь, что это такое -путешествие во времени? Любой человек сможет вселиться в сознание своего далекого предка и прожить часть его жизни!
— Ну, ты и фантазер, Димка! Не знала тебя таким. Даже не предполагала, что твоя рациональная голова, способна выкинуть такой фортель.
— Фантазии, говоришь?! Фортель?! — обиделся я. — Всё, лечу в Рим, даже если мне придётся занять кучу денег! Я должен кое-что проверить!
— Да, ты совсем чокнулся, дорогуша! Какой Рим?!
— Марина, милая, я должен там побывать. Мне необходимо проверить одну деталь, которая может оказаться свидетельством моей правоты.
— Позвони в Рим Ефимову, попроси его, пусть он и проверит то, что ты хочешь, если это, конечно, не трудно. Сейчас он с семьёй отдыхает именно там по путевке — мне Лариска Петрова сказала. У неё, кстати, есть телефон их номера в отеле.
— Сергей сейчас там? Это всё меняет! Он мне не откажет в помощи, и это ему ничего не будет стоить. Марина, звони Петровой, узнавай телефон!
Через двадцать минут я набрал номер телефона римского отеля, а через тридцать, закончив говорить со своим старым товарищем по Университету, довольный, повесил трубку. Оставалось только ждать. И это ожидание, растянувшееся на бесконечные сутки, было невыносимым. На следующий день на работе я получил нагоняй от Николая Степановича по всей программе — задание его я не выполнил, и он грозился лишить меня премии за этот квартал. Шеф кричал на всю лабораторию, что с таким отношением к науке, как у меня, не быть мне никогда настоящим учёным, что должность старшего научного сотрудника для меня — заоблачная даль. Я слушал слова Николая Степановича, а мысли мои были далеко, там, где должен был сейчас быть по моей просьбе Сережка Ефимов. Я с нетерпением ждал вечера, когда он обещал мне позвонить. Наконец, бесконечно тянущийся рабочий день закончился, и я на всех парах помчался домой. Марина уже вернулась из школы, успела приготовить ужин и ждала меня.
— Ну, как у тебя дела на работе, дорогой? — она поцеловала меня в губы и крепко прижалась ко мне всем телом. От её прикосновения волна желания захлестнула меня. Я крепко обнял жену и зарылся лицом в её чудесные ароматные волосы. Через минуту мы уже отдавались любовным утехам, я ласкал божественное тело Марины и целовал её лицо.
В это время зазвонил телефон, стоящий на столике у нашей кровати. Я чертыхнулся и дрожащей рукой дотянулся до трубки. Когда услышал голос Ефимова, доносившийся до меня из далекого Рима, я весь напрягся, и Марина, лежащая подо мной в моих объятиях, это почувствовала.
— Братан, я был в этом Колизее сегодня с экскурсией. Ничего сооружение — впечатляет! Древние умели строить на века — всё фундаментально, не то, что сейчас. Одним словом, молодцы римляне.
— Не томи, Сергей! Ты был там, где я тебя просил?
— Да, был, был, что мне трудно, что ли? Зашел я на этот стадион, как ты и говорил, с западного входа и нашел третий ряд от арены. Вот тут было самое сложное. Теперь ты мне должен, Диман, новые брюки, потому что я исползал метров тридцать, а то и больше по полу, но я нашел, что ты просил. На камне сиденья там нацарапана чем-то острым глубокая надпись.
— Что? Что ты прочёл? — я со всей силы прижал телефонную трубку к уху.
— Дим, я не силен в латыни, но, по-моему, там написано «Марк Сцевин».
Перед глазами опять предстала яркая картина гладиаторских игр, во время которых мне захотелось увековечить своё имя, и я в течение нескольких часов царапал ножом эту надпись под рёв многотысячной толпы.
— Дима, что означают эти каракули, и откуда ты про них узнал? — услышал я голос Ефимова перед тем, как бросить телефонную трубку. Моё сердце бешено билось, и готово было вырваться из груди. Не знаю от чего больше — от прерванных любовных утех с Мариной или от головокружительной новости, которую мне передал мой товарищ из далекого Рима. Да, вовсе и не далёкого, как оказалось.
— Кто это звонил? Тебя всего трясёт.
— Это был Ефимов и сказал мне всего два слова, которые сделают меня великим. Марк Сцевин — как давно я не слышал своего имени!
— Ты это о чём? — рука Марины похлопала меня по спине.
— Я потом тебе всё объясню, Юлия. Давай лучше займемся прерванным делом! — и поцеловал жену в очаровательную черную родинку над губой, которая сводила меня с ума.
Об авторе:
Владимир Шмельков — член Союза писателей России, живет и работает в Астрахани.
