А какой сегодня день?
А какой сегодня день?
Рассказ
Замерзшее ноябрьское солнце осторожно поднялось и удивленно и ласково оглядело белую землю. За ночь выпал снег и сделал все неузнаваемым. И поля, и станцию, и поселковую площадь перед клубом с вывеской «Дом культуры». А напротив, у магазина, на первом хрустком снежке толпились женщины. Стояли, сидели на завалинке – ждали ночного хлеба прямо из пекарни. Пришли в магазин загодя по белым прибранным улицам – посудачить, новости разузнать, да и свеженького, теплого хлеба взять.
Похаживают в теплых шалях, в непривычных, еще не притершихся валенках, ногами постукивают, сумки-кошелки в руках. Вдруг всполошились:
– Везут! Везут!
Голубой фургон с хлебом и правда катил все ближе по белой площади. Вот резко, круто затормозил под самыми окнами. Женщины шарахнулись:
– Вот Гришка – шальной!
Щелкнув дверцей, вниз лихо выпрыгнул шофер. И женщины вразнобой запели:
– Здравствуй, Гриш, здравствуй… Небось горяченький? Не остыл? Из пекарни?
– Привет, коли не шутишь, – Гришка с улыбочкой распахнул задние дверцы фургона. – А ну, бабоньки, налетай помогать. Кто скорее?
И те принялись помогать – буханки в деревянных подносах носить.
В магазине еще не топлено, сумрачно, холодно. По полкам, по старинке, поскольку магазин не бизнес-класса, а государственный, бюджетный, ткани разложены, куртки висят разноцветные, рядком кроссовки стоят, а бакалея справа – крупы, пряники. Продавец открыл на окнах железные ставни и нехотя пошел за прилавок, товар принимать.
А бабы, дыша белым морозным паром, одна за другой уже несли (кто в обнимку, кто на подносах) теплый, живой, родной хлеб-хлебушко. От машины, вверх по ступенькам – и в магазин. И в магазин. Скрипит снег, скрипят ступени, скрипят внутри крашеные половицы под валенками. На ходу балагурят, смеются:
– Ты глянь-ка, глянь, Кузьмовна-то сколько подхватила! Эй! Не лопни, кума! Не надорвись!
А та, маленькая, в клетчатой шали, еле протиснулась в дверь с буханками, будто с охапкой дров. Понесла на прилавок стопку чуть не выше головы – продавца загородила.
– Андреич, слышь, Андреич? – заглянула в просвет меж буханок. – Дело у меня к тебе. – По сторонам глянула и тише: – Сноху мою, молодуху, к себе не пристроишь? Таньку. Чего ей дома баклуши бить. Пристрой, а?
Продавца было не видно, только жилистая рука с карандашом ползала по бумажке.
– Пристрой, ради Бога. На станцию ее жалко, чернорабочей-то посылать, холодно в зиму. Не рожала она ещё, молодая и городская, – шептала Кузьмовна. – Охота где потеплее.
За буханками было тихо, потом раздалось:
– А в сети-то она работала?
– Да нет, – огорчалась Кузьмовна. – На заводе она была ученицей. – Но добавила живо: – С десятилеткой она, с аттестатом. А как же… Ученая.
– Таких учёных у нас вон полна дискотека. Всё прыгают, прыгают…
Верхние буханки продавец снял. Они гулко стукнулись о деревянную полку. Лицо у продавца было постное, безучастное, он шевелил губами – товар считал по накладным, сейчас ему не до чего было. Наконец промямлил:
– Мне не надо. А в частный сектор её не возьмут. Там везде все свои. Семейный подряд… Вон к Лизавете лучше сходи, в кафе, на станцию. Уж там куда как теплее.
Кузьмовна поджала губы и пошла молча к выходу. И хлеб больше носить не стала, чего зря стараться. Села на завалинку, в очередь – ждать, пока всё примут, обдумывать положение.
И тут к магазину, звеня сбруей, фыркая от мороза, галопом подкатила рыжая лошадёнка, видно впервые после осени запряженная в сани. Еще на ходу на снег соскочила Лиза, Лизавета, станционная буфетчица,– приехала тоже хлеб получать. Королевой стоит у фургона, как сахарная, полушалок белый, ажурный, шубка белая. Смеется, бумажку Гришке сует:
– На-ка, распишись, Шумахер… тридцать буханок.
Он было руки к ней потянул радостно. А она:
– И не тронь, чумазый! Не марай! А то как ляпну промеж глаз-то…
Подхватила с лотка, понесла к саням своим первые ароматные кирпичи. Крикнула всем весело:
– А ну, бабоньки, помогай! Чего встали?! Чего смотрите?
Но бабы ни с места, носы в сторону. А одна с укором:
– Ну как же. Ты мужиков наших приваживать будешь да спаивать, а мы тебе помогай? Ишь ты, язва какая!
Лиза хохочет, укладывает парной, душистый хлеб на свежую солому в сани:
– А ты его привяжи к юбке, красавица. Чтоб не сбёг. Ты в зеркало-то на себя давно глядела?
И Гришка-шофер зубоскалит:
– Да вырвется. От такой жинки как не вырваться?
Лизавета порхает от саней к фургону, считает вслух:
– Одиннадцать… четырнадцать…
Подошла Кузьмовна и так ей ласково:
– Давай-ка, Лиза, подсоблю. Давай, кормилица. Не надрывайся.
– Вот спасибочко. – Щеки у Лизы-блондинки румяные, зубы белые. – Вот спасибочко за сознательность.
Кузьмовна сочувствует на ходу:
– Чего сама хлеб-то возишь? Нешто положено тебе, заведующей, самой надрываться? И в буфете, и по базам, и тут?
– Ой, и не говори, – вздыхает Лизка. – Третью подсобницу меняю. То в декрет уходит, то не сработались – с гонором. Торговля ведь дело тонкое.
И тут Кузьмовна остановилась в обхват с буханками:
– Слышь, Лиз. А ты сноху мою возьми. Таньку. Девка – золото. И покладистая, и шустрая. Прямо огонь.
Лиза сразу посерьезнела, солидно села на край саней:
– Это та, что ль, маленькая? Что Витька из города привез? После службы?
– Она, она, – обрадовалась Кузьмовна. – Из Томска, он там ведь служил. Ну и склеились, и привез вот к матери в дом. Я, конечно, не против. Но разь я всех на пенсию прокормлю? Правда, его вроде дальнобойщиком берут.
Лиза подбила желтую солому под себя с боков, в руки вожжи взяла, лукаво на Гришку-шофёра глянула:
– Гринь, взять, что ли, девку к себе? – И Кузьмовне: – Ты буханки-то клади, клади. И ещё пять штук осталось. А ты, Гринь, в магазин сходи, пусть дед распишется в накладной.
Кузьмовна услужливо притащила ещё пять буханок. Торопливо сложила. Уж больно ей хотелось пристроить сноху свою к делу.
Но Лизка дернула вожжи, и сани поплыли от Кузьмовны, потекли, словно вода из рук. Лошадь сразу двинулась ходко: вид первого снега тревожил ее. Кузьмовна расстроилась. Но Лизка все же оглянулась, задорно крикнула издали:
– Ладно, пусть завтра с утра заходит! Погляжу на неё!
Над поселком разливался голубой рассвет и в домах уже горели ранние теплые окна, когда Таня подошла к станционному буфету. Но не со стороны платформы, с вокзала, а со станционной площади, с тыла, с подсобного входа.
Всю дорогу она бежала из Заречья по спящим улицам, боясь опоздать. Но у запертой двери на пороге пока лежал легкий снежок, нетронутый, мягкий, и вся мощеная улица и деревянные тротуары были белы и чисты. Как в праздник. Таня уселась на ступеньки – ждать.
Вон и фонари, и те, что вдали, и у вокзала погасли. А хозяйки всё нет и нет. Таня ждет, волнуется, как-то пройдет этот первый её рабочий день, что расскажет она вечером мужу, свекрови. Ведь который уж месяц сидит без работы. Дома в городе к такому она не привыкла. С утра – на завод – как часы. Таня думала и чертила варежкой на ступеньке «Витя плюс Таня» – уж очень она любила своего новобрачного Витеньку, гвардии старшину. Так и не заметила, как подошла Лиза, оглядела ее согнутую фигурку, тёмную челку из-под платка и по-хозяйски поднялась, протопала к своим дверям, чуть на варежку не наступила. Таня вскочила:
– Здрасьте! А я как раз вас жду.
– Здорово, коль не шутишь, – усмехнулась сверху Лиза, доставая из-за пазухи ключи, и, щелкнув замком, со звоном откинула длинную щеколду. – Ну, заходи, заходи, помощница.
И вот уже посреди пустого буфета Таня застилала столики голубыми клеенками. Взмахнет над столом клеёночкой, как ковром-самолетом, потом расправит, разгладит ладошками. По центру солонку поставит, горчицу.
– А Витюшка мой ничего и не знает, – говорит она Лизе весело. – Бог даст, из маршрута вернется сегодня, а я, пожалте, тут как тут. Уже с работы иду. Вот удивится.
– А что ж, верно, нечего на мужиков надеяться. Хоть и замужем, а о себе самой надо думать. Нынче время суровое. И мужик пошел гнилой, хлипкий. – Лизина голова в сахарной наколке на пышных волосах то появляется над стойкой, то исчезает: хозяйка за прилавком разбирает продукты. – И вообще, девушке надо при деле быть. А то нынче шляются по земле без дела, и все со своими хотелками, с гитарами, смартфонами-телефонами. И всё им сразу подай. Угомон не берет. А потом дети сиротами растут. В интернатах. – И горько вздохнула: – Я тоже дурой была по молодости. Влюбилась. В одного такого трепача вляпалась. В альфонса. И Толечку родила.
За окном встает солнце. На стеклах цветет розовый иней. И бумажные кружева на полках с продуктами становятся розами. И бумажные салфетки в стаканах, красиво разложенные Таней, тоже словно цветут. И такая благодать вокруг, что душа у Тани поет. В буфете чисто, уютно, потрескивают дрова в печи и пахнет как-то особенно: хлебом, свежемытыми полами, тушеной капустой, сосисками.
Таня ставит греть воду, режет свежий, ещё теплый хлеб, порой гладит ладошкой буханки. Так и хочется поцеловать их в румяные щечки. Говорит из подсобки громко:
– А я на заводе в стаканном цеху ученицей была. Красота, конечно. Все звенит, крутится, только успевай вертеться. И зарплата вполне подходящая.
– Ну это ты зря. Денег много никогда не бывает: – Лиза её слушает и не слушает, взвешивает товар – открывать скоро. Народ повалит.
А Таня уже подносит ей стопку тарелок:
– Вообще-то мне жить везде интересно, мы с Витей сперва чуть в Заполярье не двинулись. У него в части сослуживец оттуда был. Чукча. Очень звал. Вездеходы по тундре водить. Там и яранги бесплатные, и надбавки северные. А рыба и оленина вообще даром. Мне интересно, конечно. Но Витечка мой упрямый. «Домой да домой, говорит. Тут, мол, и мать, и хозяйство, колодец свой. Даже любимый пёс его ждал. – У нее мечтательные глаза. – И вообще, как говорит мой Витечка, надо жить с полным КПД. Верно ведь?
– Ох, детсад. С КПД не жить надо, с КПД надо денежки зарабатывать. Как теперь говорят молодые? Надо «бабло рубить». Не слыхала? – Лиза качает своей пышной прической. – Мой сынишка Толечка и то умнее тебя. – И подает Тане белый передник: – На-ка вот, сегодня мой надень, униформа, потом свой сошьешь. – Улыбается: – И чтоб с полным КПД, ясно? А то живо от ворот поворот. У меня не заржавеет.
В зале буфета людно и уже душно. По стеклам течет. Кругом пассажиры – гомон, разноголосица… Таня живо ходит меж столиков, на поднос собирает посуду грязную, вилки-ложки-стаканы. Вот и Гришка-шофер пришел, ест винегрет, у него тут свой интерес. Он всё на стойку пялится. Но Лизы ему не видно, только ее сахарная наколка мелькает порой поверх голов и звонкий голос доносится:
– Котлеты – одни, сметана – одна, хлеб – триста. Следующий!
Таня сметает со столиков мусор, собирает тарелки, ходит, как Лиза, гордо поглядывая вокруг. Что ж, работа хорошая, и в тепле. Вот с мороза ввалились в буфет деповские девчата в рабочих, ярких, как апельсин, робах. Запахло бензином, шпалами, смазкой. Гремят в углу водой из-под крана, моют свои чёрные рабочие руки, занимают целых три столика, одну сразу в очередь посылают.
А Таня уже шурует в печи кочергой, слушает их грубоватые голоса. И к ним у нее почему-то особое уважение, даже почтение. У них и профессия, и зарплата, и опыт, а главное – судьба. И кажутся ей эти двадцатилетние очень взрослыми и на зависть самостоятельными.
Посуду со столов Таня носила и на кухню, и в подсобку. В обед в подсобке горы посуды. Только мыть успеваешь – и сразу же белые, чистые стопки обратно в зал, к Лизе за стойку. А та ей шепотом, почти сердито:
– Ты больно-то не размывай там, чистюля. Не дома ведь. Не в больнице.
Народ к ней и правда буквально ломится, валит, особенно когда местные электрички приходят.
Вода из крана бежит в мойку. Таня берет стакан, моет под струей, ставит на чистый поднос. Приноровились уже, и получается ловко, как на заводе поточная линия, Звенит крышкой чайник, звенят стаканы, а Таня как в вальсе: берет – раз, моет – два, ставит – три. Раз, два, три. Раз, два, три.
Иногда, стуча босоножками, забегает Лиза. То к плите кинется, то в холодильник нырнет. То в СВЧ что-то разогревает. На ходу живо спросит: – Ну как КПД у нас, девушка?
И Таня в тон ей, весело:
– Как в стаканном цеху!
А по радио идёт производственная гимнастика. Эту старую-старую передачу у них в посёлке недавно возобновили. По просьбам жителей. И правильно. А то у кого работа сидячая, например за компьютером, – хоть плачь. Костенеет всё.
– «Встаньте прямо, поднимите руки на уровне плеч. – Таня тоже взмахивает руками, они у нее по локоть мокры. – Упражнение начали, и… раз-два-три, раз-два-три…»
Ну вот, значит, скоро обед. Уже и день деньской клонится. За белым морозным окном проехал из города синий рейсовый автобус, пробежали ребята с портфелями. Вторая смена. За вокзалом простучал товарняк на восток.
Иногда через открытую дверь Таня смотрит в зал на Лизу, любуется, как та ловко орудует у стойки. Народу к ней не убывает: и шоферы, и транзитные пассажиры, и сцепщики. И все – Лиза да Лиза! Всем нужна Лиза, и все к ней с почтением. А она как Хозяйка медной горы, порой стоит почти не двигаясь, только руки, как птицы, порхают, от стойки к витрине, от витрины к полкам, к весам, потом к бочке с пивом. Сережки вздрагивают, пальчики с маникюром по счётной панельке живо щелкают.
– Три бутерброда, треска, два пива. Все? Сто девяносто. Сдачи – мелочи нету, Готовьте мелочь заранее. – Купюры в ящик кидает, а на сдачу ириску бросила. – Следующий!
В подсобке Таня чистит овощи, свеклу, картошку, уже третье ведро с утра.
– А что я придумала! – говорит она Лизе, та наспех ест винегрет столовой ложкой прямо из полного бака. – Давай шторки на окна повесим, голубенькие такие. Я такой матерьяльчик в универсаме видела. В цветочек. Недорого. Могу сама сшить, хочешь? Красиво будет. Я у свекрови все шторки-подушки обшила. Я и вязать могу. – Тане очень хочется ей понравиться. Устроиться наконец, поработать. А тут и в тепле, и дела привычные.
Лиза жует, устало глядя в окно:
– Делать тебе, что ли, нечего? Я и так не чаю, как отсюда свалить, вырваться. – У нее прямо ложка из рук валится от усталости.
«Нехорошо это, конечно, прямо из общего бака, – думает Таня, наливая ей чаю в стакан. – Но ведь и поесть-то ей толком некогда». А скажешь – обидится.
Лиза вздыхает:
– Есть у меня одна мечта, девонька. Голубая мечта. Я хоть и без мужика пока, но мечтаю развернуться. Открыть свой собственный салон красоты. Бизнес-леди буду. Предпринимателем. И все местные бабы-начальницы будут ко мне в очереди сидеть. – Вздыхает: – Только на раскрутку надо бабла накопить. А тут разве накопишь? Тут так, гроши. Потому и мечтаю в вагон-ресторан устроиться. Вот дельце одно проверну – и сдам эту точку к чертовой матери. Надоело. – Из зала доносится шум. У стойки ждет очередь, но Лиза туда и глядеть не хочет: – Думаешь, мне нравится улыбаться тут каждому? Думаешь, нравится? А надо. Деньги нужны. Вон Гришка-шофер на зиму дров подкинул? Подкинул. Значит – плати. Или же спи с ним. А мне на что он нужен? Вонючий? Завмаг моего Толечку в интернат устроил? Устроил. Опять плати. – И голос вдруг потеплел: – В первый класс пошел мой Толечка. Палочки пишет, нолики. – Она помолчала и опять уверенно, твёрдо так: – И хоть я мать-одиночка, а Толю-сыночка выучу! Расшибусь, а выучу. Он у меня еще ученым будет. Профессором. И особняк построю, не хуже Пугачихи. – Стоит Лизавета, из бака машинально ест винегрет столовой ложкой, а в глазах такая тоска и что-то своё, далёкое, слёзное. Таня еще не видела ее такой.
– А вы бы замуж шли. Вы вон какая красавица. Любой возьмёт. Ещё выбирать будете.
Лиза усмехается горько:
– Господи, да за кого у нас тут замуж-то выходить? За Гришку-водилу, что ли, голь перекатную? – В сердцах бросила ложку в бак с винегретом. – А солидные люди в администрации давно все женатые. Дворцы-хоромы себе с женами строят. И вообще, все непьющие, порядочные, кто при власти или в бизнесе, давно разобраны. А отбивать да на скандалы, на разводы нарываться неохота. Всё это мы уже проходили…– Вздохнула. – Мне, голубка, сейчас для разбега нужен вагон-ресторан. Дальнего следования. «СВ». С цветами, абажурчиками. Да с «клиентами» пожирней. Вот я жизнь и налажу. Я всё же не дура. Свой бизнес открою. Салон красоты.
И опять пошла в зал, и опять громкое раздалось:
– Сосиски – одни! Хлеба – триста. Винегрет один… Тань! Чай там у нас вскипел? – Костяшками маникюра пощелкала по кнопочкам цифр и на сдачу ириску в блюдце бросила. – Следующий!
Чайник с кипятком ведерный, белой эмали. Прихватив тряпкой, Таня тащит его двумя руками. Уже шестой сегодня выпивают. Это сколько же люди пьют за сутки? Говорят, по два литра надо. Ну а сколько, например, по району? Или по области? А по Сибири? По всей стране? Ой-а-а… реки. Енисей-Лена! Вспомнила, читала где-то, придёт время – и вода дороже золота будет. Слава Богу, у них во дворе свой колодец. Ещё её Витюшка с покойным свёкром вырыли. Вода как слеза.
– А я говорю, мне сдача нужна. – Это у прилавка упрямится гражданка проезжая. В шляпке, в очках, из транзитных. Не хочет ириску брать.
Лиза расстраивается.
– Ну сколько раз объяснять, гражданочка, – потрясла перед ней пустым блюдцем. – Нету мелочи, видите, нету. – И вторую ириску ей бросила.
Сзади торопят:
– Ладно, дамочка, отходи. Нам на поезд.
– А нам на смену. – Тянут через головы деньги: – Лиза, нам пять пива!
А дамочка как приросла, упрямится:
– Я сдачи жду. Принципиально. – И глядит в упор сквозь очки.
«Бывают же люди такие! – Таня взгромоздила чайник на табурет. – Дались ей эти копеечные десятки!» И вдруг она увидела внизу тарелку, полную-полную мелочи, под прилавком, на полочке.
– Лиза! Лиза! – Чуть чайник не сковырнула. – Да вот же они! Вот. – И достала скорей – мелочь громко брякнула.
Пассажирка усмехнулась ехидно: «Вот, вот. Это и требовалось доказать. Продавцы, они все ловкачи. Оттуда и хоромы у каждой растут, из мелочи этой!» А Лиза померкла вся, зло взглянула на помощницу:
– А кто тебя просил убирать, прятать? – И отвернулась: – Так, вот вам, гражданочка, ваша сдача. Следующий!
Таня мяла тряпку в руках. Не знала, куда деваться от осуждающих взглядов очереди. Постояла еще и молча пошла в подсобку.
Из репродуктора над ее головой диктор звонко вещал: «Дорогие друзья, дорогие слушатели! А вы помните, какой сегодня день? И для тех, кто ответит на этот вопрос, мы начинаем концерт по заявкам. Да, да, по заявкам наших доблестных воинов, артиллеристов и ракетчиков!..»
– И никогда не лезь в мои дела, – Лиза спокойно раскупоривала консервы на табуретке. – И к стойке вообще больше не подходи. А то первый и последний день тут. Поняла? – Сережки ее сердито дрожали. – А то я без тебя не знаю, где что у меня стоит.
Таня застыла как мертвая, машинально моет стаканы в ритме печального вальса. Раз, два, три – раз, два, три. Думает: «А может. Лиза и права? Не надо в чужие дела соваться».
А по радио давняя знакомая песня звучит, очень она Татьяне нравится. Она ещё в школе в хоре её пела. Правда, только припев:
Поле, русское по-о-оле,
Я, как и ты, ожиданьем живу.
Верю молчанью, как обещанью…
А день за окном уже меркнет. И уже фонари над улицей качают желтый, печальный свет. И где-то вдали, у депо, перекликаются на запасных путях маневровые.
Таня собирала со столов в таз солонки, горчицу. Стаскивала запачканные клеенки. Рабочий день кончился. Но с улицы всё равно то и дело стучали, дергали. Звякал крючок на двери.
– Мне на базе шепнули: ревизия скоро. – Не обращая внимания на стук, Лиза «снимала остатки». – Надо будет все подготовить, чтоб комар носа не подточил. – Скинув босоножки, она по стремянке залезла на стойку (ножки красивые, стройные) и выше – к буфетным полкам. Считала там банки, коробки с печеньем и вафлями. И шоколад «Шармель». А ещё бутылки красного, краснодарского. – Ты чего молчишь-то? Обиделась, что ли, из-за мелочи? – Усмехнулась. – Ну и дурочка. Из-за каждой ерунды дуться… Нет, девушка. Так нельзя. Надо легче на все смотреть, веселей. А то долго в торговле не наработаешь. Особо если всё к сердцу брать. Я раньше тоже дурой была. Да поняла: веселому всегда легче жить.
А в дверь опять постучали.
– Может, открыть? – спросила Таня.
– Да ну их, алкоголиков, к черту. У нас рабочий день кончился. Весь КПД вышел. Небось, как всегда, недопили. – И крикнула на весь зал: – Закрыто! Закрыто! – и Тане: – Так. Записывай. Крымское красное, «Таврида», двадцать четыре бутылки по ноль семьдесят пять. И «Массандра» ещё, и коньяк «Коктебель». И посмотри там в винной раскладке, почём он… Нынче из Крыма три сорта поставили. Это ж когда раньше такое было? А всё санкции… А вот цифр не помню. Прям голова кругом с арифметикой этой… (А стук всё продолжался). Слушай, а вдруг это нужный кто бьётся? Ну-ка, поди открой. Посмотри.
И Таня побежала, живо железный крючок скинула. Задвижку дернула.
В клубах пара ввалился квадратный заснеженный дядька в промерзшем брезенте. Загудел:
– Что, Лизавета, рано в праздник закрылась? – Он потопал на месте, и комья снега с
плеч и с ног полетели на пол, зашипели на печке.
Лиза обрадовалась:
– Ой, Петр Иваныч! Вот радость-то! – И скорей со стремянки слезла. – А какой такой день сегодня? Какой праздник-то?
Он обиженно засопел, вылезая из своего твердого, как короб, плаща:
– Эх, девки вы, девки! Молодые, необразованные. Больно быстро всё забываете. А ведь ещё недавно ноябрь 19 числа называли гордо – День артиллерии. И ещё добавок был – «и ракетных войск»! Вся страна салютовала, праздновала. Не только города-герои. Так-то вот.
– Ой! Точно, мне бабушка говорила, – вставила Таня. – После октябрьских, День артиллерии был!
Он оглянулся и увидел новую помощницу, аккуратную такую девчонку, с челочкой, в белом фартуке похожую на школьницу. Молча повесил у двери гремящий плащ и по-хозяйски пошел в пустой зал, сразу такой домашний, в вязаной душегрейке и в серых валенках-катанках.
В подсобке Лиза срочно достала из холодильника начатые пол-литра водки. «Беленькой».
– Видала? Тоже ухажер явился – не запылился! Только этот как раз вовремя. На ловца и зверь бежит. Бывший наш начальник станции, Да и сейчас депутатствует. – Она сразу повеселела. – Вот так в каждый праздник сюда приходит. Явится и сидит, сидит, размышляет. Жена у него мегера. Сроду выпить не даст, говорит – печень его бережет. А сын у него в Москве. Тоже шишка. И внуки уж есть. Но он – чудик, к сыну не едет. Говорит: «Сибирь свою и на Париж не сменяю»… А что тут хорошего? Дыра и дыра. Международный даже пролетает без остановки. – Она раскупорила бутылку, отерла салфеточкой. – Ты колбаски давай нарежь и сыру свежего. Да потоньше, покрасивей разложи.
Он молча сидел в пустом зале среди голых столов, на которые сверху кое-где уже подняты были стулья, и смотрел, как за окном в свете ближнего фонаря то кружится, то косо падает желтый снег.
– Чего ж редко заходите к нам, Петр Иваныч? Или мы мелкие? Не по штату вам? – Лиза подплыла к нему прямо лебёдушкой: на тарелочке и стакан беленькой, и закуска – огурчики, свежий хлебушек.
И он очнулся от мыслей:
– Дела всё, Лиза, дела разные. – Расстегнул душегрейку. – Вот и сейчас я к тебе прямо с актива. К зиме в регионе дел снова по горло. И дороги, и свалка, и детсад, А главное – с самостроем борьба. У реки братья Ахмедовы опять рвутся землю под дачи присвоить. Ну тоже… пришлось покричать, подсказать, выступить.
Лиза присела напротив него, оперлась на красивые белые локти:
– А чего вам беспокоиться, Петр Иваныч? Как говорится, вы на заслуженном отдыхе. И большой человек. В почёте. Вы своё отработали. Сидели бы дома у телевизора. Вон сколько новостей нынче всюду, не успеваешь следить. – И стаканчик, тарелку подвинула. – Как здоровье-то, печень-то как, не тревожит?
– Да ерунда. Не берёт, Лиза, меня зараза. Я ведь солдат – калач тёртый. – Помолчал и со значением, серьезно так поднял стакан. – Ну что, красавица? С праздником, за артиллерию нашу. Не забывай девятнадцатое число!
И она подхватила:
– А и правда! С праздничком, с праздничком, Петр Иваныч! У нас молодёжь в праздники тоже палит на улице. Китайские фейерверки понакупят – и ну стрелять-пулять, по улицам, по огородам… Только скотину пугают. А то, глядишь, и дом подожгут. Вон недавно в Талице от этой их «артиллерии» пожар был…
Но про Талицу гость слушать не стал:
– Новых ракетных войск, Лиза, я, конечно, не знаю, Больно уж круто, мощно они теперь повылазили. Я шляпу, конечно, за это снимаю. А вот старую артиллерию по Афгану я знал хорошо… – Он шумно выдохнул и залпом выпил.
Лиза обернулась, крикнула Тане:
– Ну долго ты там возиться будешь? Неси давай, неси.
Он похрустел огурчиком:
– Опять новенькая, что ль? Больно часто ты их меняешь… Ну и как, ничего?
– А кто знает, – пожала плечами Лиза. – Новый сапог по первости всегда жмёт…
– Жмёт, да притирается. Уж про сапоги-то я, дорогуша, всё знаю. Набегался. Понатёр пятки.
Он был седоват. Прост лицом. Добродушно открыт. И, видать, по возрасту прозорлив. Смотрел, как спешит к ним в фартучке новенькая с чаем, с тарелкой и как горячий стакан жжет ей пальцы. Улыбнулся:
– Садись, посиди с нами, красавица. Праздник ведь нынче.
Но Лиза тут же перебила, отослала помощницу:
– Иди, иди. Нечего ей тут рассиживать. Еще клеёнки не мыты. А вы ешьте, Пётр Иваныч, закусывайте. У меня всегда всё свеженькое. Вон соседи-то наши, лужковские, какой маздам варить научились. Без санкций-то. Я только у них и беру.
Он произнес машинально:
– Да, сыр хороший, от импортного не отличишь. – И всё смотрел в окно, где под фонарем уже валил в треугольнике желтого света косо летящий, как золотистый, снег.
– А как же, Пётр Иваныч, всё стараешься, стараешься, – уже по-новому заговорила, словно запела, Лиза. – Сами знаете, я на точке этой уж пятый год. И без жалоб. Одни похвалы да грамоты. Только с этого сыт не будешь… Хоть тут надорвись. Тут ведь и в ночь-полночь стучат, и днем не присядешь… И все хочешь как лучше. Как лучше, – вздохнула мечтательно. – Вот шторки хочу для уюту сшить, голубенькие такие. Уже и ткань присмотрела, в цветочек.
Он сидел благодушный, добрый, чуть разомлевший от выпитого.
– Да. Люблю я тут у тебя посидеть, Лизавета. Тихо, спокойно так, в своё удовольствие. А главное, на тебя посмотреть. Ты для меня вроде как живая картинка. Из прошлого. Как фотография вроде. Очень уж ты похожа на одну… – И осёкся. Хрипловатый голос смолк в пустом зале. – Ну, хочешь я честно тебе признаюсь?
Но Лиза не хотела признаний, сразу же перебила:
– Нет-нет, Пётр Иваныч, не надо. Вы лучше пейте, отдыхайте. – Ни к чему ей были всяческие его откровения и признания. Стаканчик подвинула. – Я сейчас еще подолью. А можно и кофейку заварить для бодрости. Мне с базы завезли. «Эгоист» называется.
А он как не слышит:
– Я, Лиза, в молодости Афган весь прошел. «От звонка до звонка». Лейтенантиком был. ……. командовал. Попал туда необстрелянным. А кругом и в горах, и в селах – «духи», душманы. Вообще-то духи боялись нас. Но и уважали. А как-то, под Кандагаром это было, в ущелье Карасук, вот в такую же зиму, в метель, да в пылюку ихнюю (аж песок на зубах скрипит) сделали мы бросок. Поскольку разведка нас успокоила. А мы транспорт тогда перегоняли, колонной шли. Идём, значит, в свете фар, кругом ни зги не видать… Только лучи наши пляшут. Ну и растянулись… И представляешь, тут как раз и накрыли нас духи в ущелье. Хитро сработали. Сперва головной бэтээр наш подбили, колонну остановили. А потом и последний грохнули… В общем, как говорится, в клещи нас взяли. Врасплох. И пошла тут плясать мясорубка. Бой, крики, атака. – Он вертел в ладонях стакан.
Но Лизе… Лизе сейчас было совсем не до этих воспоминаний, не до всей этой лирики. Она перебила вкрадчиво, заговорила:
– Вообще-то у меня, Петр Иваныч, есть к вам один вопросик. – Она заглядывала ему в лицо. – На базе мне один человечек посоветовал место работы сменить. На время, конечно. В вагон-ресторан устроиться, дальнего следования. Пока сынок в интернате… Как думаете, стоит?
Он отставил стакан, помолчал:
– А кто на этой точке будет? Кого сюда-то ставить?
– Ой, да полно сейчас молодых. Вон хоть бы даже и Татьяну, новенькую. Она городская, молодая, грамотная.
– А чего это ты так вдруг?
Она обиделась даже:
– Совсем не вдруг. У нас каждый член общества может карьерно расти. А я единица бюджетная, права имею. В книге отзывов одни благодарности. И с планом порядок, за четвертый квартал гоню. Так что право имею на личный карьерный рост… В системе нашей дороги, конечно. Участка нашего.
Он покивал:
– На рост все право имеют. – Но вдруг озаботился: – А как с личной жизнью-то у тебя?
– Ой! – Она рассмеялась. – Какая уж тут личная? Вся личность моя на общество тратится. – И серьёзней добавила: – А в управление с прежней работы характеристику требуют. По стандарту. По старинке, с подписью… Я набросала там кой-чего про себя на листочке, чтоб вас не затруднять.
– Набросала, значит? – повторил он и поглядел в окно. За окном уже совсем не было видно фонаря, и желтоватый снег почти залепил стекла. – А ведь сегодня, Лиза, мой праздник, мой день артиллерии. Сегодня всегда салют гремел во всех городах-героях. И у нас гремело, в Афгане под Кандагаром… И в ущелье Карасу гремело, да так гремело… И нынче надо бы залпы там дать нашим. За всех убитых, что там легли…
Лиза молча пошла в подсобку. Господи, как же она устала от всего этого, как надоело всё. И вообще, зря она ему второй стакан налила. Она сняла накрахмаленную наколку с волос, на полку бросила. С красивого лица стерлась улыбка:
– Ох уж эти мне пенсионеры! Уже слушать невмочь. Тошно. – Достала початую бутылку: – Ладно, ещё налью. Бог терпел и нам велел. А то улетит без меня заветный мой вагон-ресторан. Ковер-самолет мой голубенький.
Таня молча, в ритме вальса, перетирала и ставила вымытые тарелки, стаканы. Раз-два-три. Раз-два-три.
– Это ведь один человечек мне умный совет дал. Проси, говорит, Лиза, характеристику именно у него. Он депутат, он при власти. Сразу в гору пойдешь. На ноги встанешь.
Щедрой рукой она отрезала колбасы. – А ты, Татьяна, если хочешь, иди домой. Я сама тут управлюсь. Только печку закрой. И не забудь задвижку проверить, а то угореть недолго.
Петр Иванович опять машинально возил стакан по столу:
– Мне ведь, Лиза, что, думаешь, выпивка эта нужна? Нет… Я ведь, если по совести, сюда поглядеть на тебя хожу.
Лиза не сдержалась, усмехнулась лукаво:
– Ох вы и озорник, Петр Иваныч. Чего на меня глядеть-то? – Но всё же украдкой довольно подмигнула вошедшей в зал Тане: вот, мол, дает старик. Сто лет в обед, а туда же. – А зачем глядеть-то вам на меня? Не поздновато ли?.. У вас и жена исправная. И сын в столице, и детки его, внуки ваши, наследнички подрастают. А вы туда же.
Но старик покраснел даже. Вспылил горячо:
– Да я совсем не про то, дурочка! Тоже мне, чего удумала! Я ведь что сказать-то хотел?.. Уж больно ты лицом похожа на одну мою знакомую… – И тише: – Вот я гляжу на тебя, и порой душа замирает – ну она и она. А как вспомню всё – кровь в жилах стынет… – И добавил: – А без нее мне, Лиза, там, в Афгане, просто не было света… Она в бригаде у нас была фельдшером.
А Лиза своё:
– Да ты закусывай, Иваныч, а то захмелеешь и про просьбу мою забудешь.
Таня, присев, распахнула кочергой дверцу горящей печки. Красные отсветы пламени заплясали у неё по щекам. А гость продолжал:
– Да погоди, дай рассказать. Так вот, значит, тогда в ущелье-то Карасу снег вот так же начал валить. А она, голубка моя, в последней БМП была. Боевая машина пехоты. Я её туда сам отослал, думал, там безопаснее будет. Но духи как раз в метель-то и взяли нас в клещи. И такой бой начался, такие атаки мы отбивали, прям мясорубка кровавая… А помогла-таки нам артиллерия, всё в дыму, как в Крыму. И так до рассвета почти. Пока вторая батарея не подоспела. – Он умолк, вспоминая что-то до боли живое и страшное. – И вот наконец, Лиза, я вырвался, Лиза, и побежал в конец колонны, к последней машине… И, веришь сердцу? Она ещё жива была. Жива, голубка моя. В кювете лежала. На шинели её туда оттащили. Только кровью уже хрипела. Лицо белое-белое. И всё улыбалась мне, улыбалась. И волосы её светлые, вот как твои, мне на руки упали… – Он смотрел перед собой невидящим взглядом: – А главное, Лиза, была она уже на пятом месяце. Всё в тыл никак не хотела ехать. «Боюсь, – говорит, – я тебя одного оставить. И без тебя, говорит, там боюсь оставаться»… Эх, Лиза, Лиза. А до конца войны-то, до вывода наших войск всего три месяца оставалось.
У Тани словно перехватило дыхание. Она замерла на корточках у печи. Стало слышно, как дрова, сгорая внутри, потрескивают, как живые, и осыпаются. А Лиза тотчас быстренько встала и торопливо так пошла в подсобку, бумагу искать и ручку. А как же – лирика лирикой, а дело есть дело. Может, и момента такого удобного больше не подвернется. Как говорят, куй железо, пока горячо.
Не подняв головы, он слушал, как простучали её каблучки, как она скрылась за скрипнувшей дверью. Помедлил. Потом выложил из кармана деньги и, тяжело поднявшись, двинулся к выходу. Лишь повторил на ходу тихо:
– А была она, голубка моя, на пятом месяце…
Одеваясь, у дверей, не сразу смог попасть в рукава оттаявшего плаща.
И в напряженной тишине опять стало слышно, как горячие угли в печи, шурша, падают и падают в поддувало.
А Лиза уже выскочила в зал с бумагой в руках:
– Да куда ж вы, Петр Иваныч?! Куда вы?!
Но он распахнул дверь и, скрипя ступенями, молча ушел в белый мороз. Растворился. Словно его и не было.
Лиза стояла растерянная, даже испуганная:
– Господи, с чего это он? – Посмотрела на деньги, потом на помощницу, сидящую у печи: – Слушай, может, это ты ему чего-то сказала? Про меня, может, чего?
Таня молчала с красным от жара лицом.
И Лиза испугалась всерьёз. Крикнула:
– Отвечай! Ты что ему тут сказала? Почему он ушел?!
Таня упрямо глядела в печь. И вечный огонь отсветами плясал по её щекам.
– Я тебя спрашиваю! – подскочила Лиза. – Что ты ему тут сказала?
Таня поднялась и, глядя мимо неё в пустой зал, который она сегодня видела таким разным: и радостным, и шумным, и многолюдным, – спокойно произнесла:
– Я ему сказала, чтоб он не писал тебе ничего. Никогда ничего не писал. – И пошла одеваться.
Ноябрьская ночь была тихая, звездная. Белые крыши привокзальных домов с зажженными окнами сияли празднично, по-новогоднему. Словно вспоминали истории собственной жизни. Блестела под лунным светом дорога, уже укатанная за день колесами и санями. И по этой дороге, по морозцу, бежала домой в Заречье девушка Таня, к свекрови и к мужу. Бежала с легким сердцем и чистой душой… Почему-то без грусти, без сожаления. А даже радостно. Вот и кончился ее первый рабочий день, День артиллерии. И ракетных войск.
Земляничная поляна
Новелла
Мы возвращались с реки краем леса. Усталые и довольные, хотя ничего не поймали. Толик молча шагал рядом, топая по низкой траве маленькими босыми ногами. Длинную самодельную удочку он бережно нес на плече. Своим концом она порой цеплялась за красные, освещенные закатом сосновые стволы, вершины которых рвались в небо.
У нас было тихое, блаженное настроение. Мягкий розовый воздух струился меж просторных сосен, теплым туманцем путался в кустах. Ветра не было, и вверху темные сосновые кроны молчали. Мы подходили к опушке, деревья расступались, редели, и над нашими головами, меж хвойных лап, все ширилось вечернее тихое небо.
– Слышите-ка? – сказал мальчик и замер.
Я остановилась.
Где-то совсем рядом, в деревне, сердитый женский голос кричал: «Нюрка! А ну, марш домой! Корова не доена!» А еще ближе, за кустами, возле огородов, где тихо паслись две трудяги-лошадки, отчетливо слышались их усталые, утробные вздохи и пощипыванье травы. Какие ж они красавицы, хоть и рабочие, деревенские! Как бережно они переступают, касаются травы мягкими губами!
– Что, лошади в ночном? – спросила я.
– Не-е-е, – протянул Толик, – вы слушайте, слушайте. – И запрокинул голову.
Я тоже посмотрела в небо. Оно было по-вечернему зеленоватое, мирное, с редкими перистыми полупрозрачными облаками.
– Ну? Теперь-то слышите? – спросил мальчик.
И действительно, где-то в непостижимой выси слышалось тихое, настойчивое гудение. А вот меж светлых облаков сверкнула и сама стальная игла – самолет, и пошла прошивать длинным белым хвостом, как нитью, голубую ткань неба.
– Опять реактивный испытывают, – солидно пояснил он. – А есть которые поля опрыскивают. У нас недавно один по капусте летал. По свёкле. Низко-низко. Я сам летчика видел… – И добавил: – И он меня тоже.
Но вот стволы расступились, остановились за нашими спинами. Впереди, до огородов, которые ровными рядками кудрявой картошки убегали к избам, зеленела широкая полоса травы. Здесь росло много земляники с редкими звездочками белых ромашек. Я наклонилась и рукой раздвинула траву.
– Не-е, не тут ищете. Тут лошади все стоптали. Вон туда идемте, – предложил Толя. – Я покажу.
Он хозяйский внук. Но живет с отцом и матерью по соседству. В избе его бабушки, которую за бойкий характер все тут зовут «Чапай», мы, три московские студентки, снимаем комнатку. И не снимаем даже, а просто живём уже с месяц. Поскольку вузовских первокурсников в сентябре всегда посылают в село, «на картошку». Помогать крестьянам. Посылают на сбор урожая или же на прополку. И вот мы, будущие, даст Бог, артистки, три кокетливые юные горожанки – эстонка, грузинка и я, коренная москвичка, русская – сидим теперь в Калужской области, в сельце Ахлебинино на берегу неспешной реки Оки. И мы не «на картошке», а «на свекле». Но важно не это. Важно, что мы старательно пропалываем свеклу, уничтожаем, освобождаем от сорняков её очень красивые мясистые листья и торчащие внизу из земли бордовые клубни, которые раньше видели только дома на кухне. Целый день мы торчим на солнцепёке, вдали от деревни, в раздольном, почти до горизонта, поле. Сидя на корточках или склонясь и уткнувшись носами в землю (а попой, конечно, кверху) мы «гоним норму», ведём по пять рядков каждая. Впервые в жизни боремся за урожай. И, конечно, ужас как устаём! Всё это у нас впервые. И молодые ноги и руки впервые в жизни так гудят от усталости. И спина, кажется, вот-вот разломится. И окостеневшие, все в грязи пальцы, когда-то знавшие маникюр, почти ничего не чувствуют. И всё это ещё и внаклонку, и до липкого пота, ползущего по лицу, и до потемненья в глазах. И так каждый день, по-крестьянски, с утра до заката. Но зато в обед под палящим солнцем по пыльной мягкой дороге к нам регулярно приходит сама Чапай, наш бригадир. Она нас любит, по-матерински жалеет. Хотя спуску и не даёт. Приходит со свёртком еды и большой баклажкой свежей воды из колодца. О-о! Какая же это радость в обед – сидеть, отдыхать на обочине. Или, поев и откинувшись навзничь, молча смотреть в голубое бездонное небо! Вот так бы всегда. Мир и небо! И ничего больше… А Чапай всё подшучивает над нами, всё смеется; «Ну чо, девки? Чо, «артиски народные»? Узнали теперь, как булки растут на деревьях? А свекла в полюшке?» Но потом она, не признавая «блата», всё же проходится меж рядами и строго проверяет нашу работу – не пропускаем ли мы, городские неженки, среди бордовых свекольных листьев зелёных злых сорняков…
А вечером после работы у нас наслаждение – пойти на Оку и искупаться в прохладных струях у ближней переправы. Издали, наверно, очень красиво: три юных грации с разных концов земли – блондинка, брюнетка, шатенка – не спеша раздеваются, скидывая на траву кофты и сарафанчики. А потом вдруг бегут, весело кидаются в воду и, не заплывая вдаль, шумно плещутся возле парома. Там по вечерам ни машин нет, ни подвод, ни мотоциклов. Зато купаться – одно удовольствие. И дом рукой подать, и дно тут чудо, и берег песчаный. И песок под ступнями нежный и золотой, отборный.
А ещё я полюбила вечерами вот так пройтись вдоль села со своим дружком Толиком – по сосновому берегу, с удочкой. Правда, улова почти не бывает. Так только, пара окуньков, пескарей для кошки. Зато хвоей надышишься вдоволь. А Толик – мальчонка трепетный, милосердный. И очень любит животных. Хозяйство у них полно скота и всякой живности. И любит он всех. А мелких особенно. От ужа и до ежа, от котенка до козлёнка. Вечно всех кормит, лечит, ласкает. «Видать, подастся в ветеринары. И с Богом», – пророчит его бабка Чапай. А я Толика особенно понимаю, за это именно и люблю. Сама в детстве мечтала зверей лечить. Сказал же классик кому-то когда-то: «Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю животных».
…И вот мы с Толиком на закате бродим меж крайних сосен. Часто нагибаемся, рвем душистые красные ягоды земляники. Нагретые за день солнцем, они в ладони тёплые, как живые.
Но постепенно начинает смеркаться. Прозрачный белый туман рождается над землей. Да и ягоды в траве различать уже трудно. Я хочу сказать мальчику, шуршащему где-то рядом, что пора бы идти домой, но натыкаюсь на небольшой холмик, сплошь поросший кустиками земляники. Зову:
– Иди скорей сюда. Смотри тут сколько.
Мальчуган появляется из-за куста. В сумерках его старенькая серая рубашка кажется торжественно белой. Он опирается на удочку, но почему-то молчит и не подходит.
– Ну иди же, – зову я. И раздвигаю звездочки редких ромашек и зелень. – Смотри, как много.
Но он не двигается. Наконец, решившись, говорит:
– Вы уйдите оттуда. Не лазьте… Мы вообще тут не рвем. Это Сашкина могилка.
– Сашкина могила? – Я подхожу к мальчику. – Я не знала.
Тот протягивает мне в своей маленькой ладошке пригоршню ягод:
– Нате вот, ешьте. Гляжу, вы их сильно любите. А мы-то наелись.
Я беру ягоды, и мы неспешно, обходя сосны, выходим из леса.
– Какого это Сашки могила? – спрашиваю я.
– Лёзина, – охотно отвечает мальчик. – Только его давно уже тут закопали. Еще в войну. Он с немцем в шашки играл.
– В шашки?
– Ага, в шашки играл. – Толя оживляется. – Видите, во-он их дом. – Он машет рукой куда-то вперед, где в конце огородов на фоне заката темнеют силуэты изб. – Так у них, у Лёзиных, немцы тогда стояли. Фашисты. – Добавляет скороговоркой: – У нас тоже стояли. Тогда у всех тут стояли… Только меня тогда ещё не было… Ну и немец один очень весёлый был. Всё на губной гармошке играл. А потом нашел у них в доме шашки. И стал заставлять Сашку играть.
– Кого заставлял играть, Сашку?
– Ну да, Сашку. А он не умел. А немец все ржал, всё смеялся над ним и заставлял. Очень ему нравилось, как Сашка проигрывал и из-за этого чуть не ревел. А тот ему: «Потому, – говорит, – ты проигрываешь, что ты русский, дурак и свинья».
Мы уже шагали по огородной меже, вдоль картофельного ряда. Выпала крупная, холодная роса. Босые ноги Толика были мокры. И брючишки до колен промокли и потемнели. Но он бодро шагал впереди меня и говорил с интересом:
– …А он был совсем не дурак. Он нарочно по ночам стал ходить к паромщику и шашки с собой тайно носил в коробке. И доску. Играть у него учился.
Помолчал, потом сказал с гордостью:
– Не боялся вот. Каждый раз ночью за два километра к дальней заимке ходил. А тогда ночью опасно было ходить. Сразу стреляли. И вешали. Чапай говорит: нашего деда на воротах повесили… Мы, говорит, тогда, не приведи Господь, все тут под немцами были. Оккупация. (Свою бабушку, как и все деревенские, он тоже звал – Чапай).
– Ну и что потом? – спросила я.
– Ну что, что? Научился… да так научился, что обыграл немца. Тот удивился, конечно, напился и опять играть заставил. И еще проиграл. И опять заставил. В общем, до-о-олго они играли. И не один день. И немец все проигрывал, и проигрывал. Ну и, конечно, злобился. – Толик остановился и повернул ко мне светлое впотьмах личико: – А потом проиграл и как рявкнет: «Все равно, – говорит, – ты свинья русская и дурак!» И убил Сашку.
– Как убил? – онемела я.
– Не знаю как, – вздохнул он. – Только не застрелил. А размахнулся и голову ему изо всех сил доской проломил. Пробил доской шахматной. – Он пошел дальше, говоря на ходу: – Это евонная бабка всегда моей так рассказывает. Сядет и всё говорит, говорит. И всё одно и то же всегда. Говорит, раскроил, изверг пьяный, всю головку ему, родимую. До кровищи. Всю головушку… Она ночью тогда его мертвого и оттащила туда и закопала. – И махнул рукой в сторону леса: – Чтоб Сашка чужим не достался.
Мы уже почти подошли к избам. Я спросила:
– А большой он был, Сашка?
– Большой,– отозвался он. – Как я. – И добавил: – Я в шашки тоже играю. Я даже в шахматы уже научился.
В окнах соседней избы зажегся свет. Потом там же скрипнула дверь, и на крыльце появилась фигура.
– Мамка! – ахнул Толя и присел: – Щас шуметь будет, что поздно… Боится, чтоб я не утоп.
Он протянул мне удочку, шепотом попросил:
– Спрячьте её у Чапая. А то мамка опять сломает. Крючка потом не достать.
Я взяла удочку. И Толя, пригибаясь, с трудом, но бережно перешагивая через высокую зелень картошки, заспешил к дому.
А я подумала: «Хорошо, что он знает про Сашку, что помнит. Такое надо бы всем нам и знать, и помнить».
Скоро его светлая рубашонка растаяла за оградой. А в окошках нашей избы, у Чапая, зажегся свет. Это меня уже ждали к ужину. Но почему-то спешить не хотелось.
Вокруг разливалась на диво тёплая тишь. За рекой мерно гудел самолет – по темному небу над лесом и над рекой плыл красной точкой его сигнал. А внизу, среди сосен, неспешно бродили лошади, мягко забирали губами вместе с травой сладкую землянику.
Об авторе:
Ирина Евгеньевна Ракша, москвичка в 4-м поколении. Родители служащие, агрономы. В 1967 г. окончила ВГИК (сценарный факультет), в 1974 – Литературный институт им. Горького (ВЛК). Писатель, кинодраматург, член Союза писателей СССР с 1969 г.. Член Союза журналистов СССР с 1967. Автор более 40 книг прозы (рассказы, повести, романы), в том числе переведенных на многие языки мира. Автор сценариев ряда игровых и документальных фильмов, таких, как «Веришь – не веришь», «Бабье лето», «Письмо», «Чукотка, летняя пора» и др. Лауреат многих литературных премий, в том числе: «Золотое перо России», им. С.Есенина, им. В.Шукшина, им.И.Бунина, «Золотой витязь», «Писатель года – 2014, 2015, 2016, 2017» и др.
С 1994 по 2004, будучи председателем приходского Совета, восстанавливает храм Рождества Богородицы в Бутырской слободе. С 1993 по 2002 – редактор отдела литературы и искусства журнала «Работница». Имеет государственные награды, в том числе медаль «За освоение целинных земель» (1956), орден «Дружба» (2008) – за достижения в области литературы и искусства. (Книги «Белый свет», «Далеко ли до Чукотки», «Избранное», «Всё, что было загадано»» и др.)
Её именем в 1995 г. Российской Академией Наук (Институт Астрономии) названа планета Солнечной системы № 5083 – «ИРИНАРА», включённая в международные каталоги и карты Звездного неба (США, Массачусетс) и в «Книгу рекордов России» (2008). В 2015 г. удостоена звания академика Академии Российской словесности.
Внучка великой русской певицы начала ХХ века – Надежды Васильевны Плевицкой. (Роман «Шкатулка с секретом», «Мой путь с песней»). Вдова выдающегося советского художника Юрия Михайловича Ракши (литературные альбомы «Художник и Муза», «Живопись, графика. Кино» и пр., повесть «Сотри случайные черты» на Проза.ру).
Дочь, Анна Юрьевна Ракша (1965 – 2017) выпускница ВГИКа, внучка Мария Ракша – выпускница Института им. И.Сурикова.
