Вожатый

Часть 3

Глава 8

Следователь

1

Тихим пасмурным августовским днём капитан Валентин Стаев был выписан из больницы, где его держали больше двух недель. Он вышел на крыльцо с ободранными белыми колоннами, вдохнул порцию по-осеннему прохладного воздуха, улыбнулся и неуклюжей переваливающейся походкой потопал к остановке. Август только начался, но дыхание приближавшейся осени ощущалось во всём. Под ногами шуршали свёрнутые в трубочку кленовые листья. На взволнованной поверхности прибольничного пруда играло лучами тусклое солнце. Ветер трепал отросшие волосы и холодил тело под рубашкой.

«Илья-пророк лето уволок», — вспомнил капитан присказку бабушки и поёжился.

Трудно было узнать в этом человеке весёлого дачника, весельчака и балагура, который в конце июля приехал в «Белочку». За прошедшие четырнадцать дней Стаев словно постарел лет на десять. На лбу слева багровел рубец, полученный во время противостояния с родителями в больнице. На лбу и у носа отчётливее выступили морщины, в щетине чётче заблестели седые волосы, а на лице застыло выражение озабоченности и трагичности, свойственное людям пожилого возраста. К тому же он хромал и держал одно плечо выше другого.

Бредя к остановке, Стаев то и дело останавливался и оглядывался, как человек, попавший в незнакомый город. Всё кругом казалось чужим и непривычным: и люди, и дома, и даже небо. Через десять минут капитан так устал с непривычки, что пришлось присесть на ребристую скамейку. Он откинулся на спинку и заоглядывался с интересом.

Обычный район на отшибе, ранняя советская застройка. Серые хрущобы, замусоренные дворы, замызганные дворницкие будки, помойные баки. Откуда-то тянуло пригоревшей рыбой, потом её запах был перебит беляшами и жареной картошкой с луком. Старый магнитофон тянул плёнку, голос Анны Герман разносился по двору: «Опустела без тебя земля».

Неожиданно в исполнение вплелись посторонние ноты, а через минуту песня в записи сменилась живой музыкой. С другого конца улицы прилетало нестройное медное громыхание духового оркестра, исполнявшего что-то унылое, а через несколько минут он узнал похоронный марш. Вскоре появилась небольшая траурная процессия. Стаев даже удивился: ему казалось, что варварский обычай приглашать музыкантов на похороны давно канул в прошлое.

Появились четверо угрюмых мужчин, нёсших гроб. За ними следовали человек шесть родственников усопшего — все немолодые люди в чёрном. Скорби на их лицах не было. Скорее можно было различить озабоченность, досаду и уныние.

Стаеву отчего-то захотелось узнать, кого хоронят. А вдруг он знаком с покойником? Вернее, был знаком. Капитан встал и двинулся к процессии, присматриваясь, к кому бы обратиться, но на полпути остановился. На память пришёл фрагмент из старинного голливудского боевика, кажется, про агента 007. «Кого хоронят?» — спрашивал человек, который прибыл в небольшой городок на юге США и стал свидетелем пышной траурной процессии с оркестром. «Тебя!» — отвечал ему какой-то негр, после чего любопытствующего укокошивали, бросали в гроб и отвозили на кладбище.

«Почему ты не сказал ничего Петрову про поступок Валерки? — вдруг спросил его голос в голове. — Получается, теперь и ты покрываешь вожатого. Может, всё дело в магическом эффекте той музыки? Или воздействие личности Шайгина? После событий в лагере можно поверить во что угодно».

— Валентин Петрович!

Стаев обернулся. Перед ним стоял человек в чёрном костюме, белой рубашке в клеточку, без галстука. Капитан тотчас узнал дознавателя Генеральной прокуратуры Петрова, который допрашивал его в больнице. Впрочем, этот человек с таким же успехом мог быть из какого-то другого заведения, иметь другое звание, должность и прозываться как-нибудь по-другому. Какая разница? Поодаль Стаев заметил ещё двоих ребят, помоложе, но тоже в таких же простых чёрных костюмах и белых рубашках.

«Как одна семья, — подумал капитан. — Не удивлюсь, если этих двоих зовут Иванов и Сидоров».

— Присядем, — предложил Петров, и они опустились на скамейку. — Как вы себя чувствуете? Рад вас снова видеть здоровым и…

— Ладно вам, — пробурчал Стаев. — Оставьте ваши прелюдии. Говорите, что надо.

Собеседник улыбнулся. Несмотря на немолодой возраст, вид у Петрова был бодрый, молодцеватый, а в глазах застыло выражение, свойственное молодым операм, желающим проявить себя, добиться чего-то, дослужиться или просто выслужиться.

— Я бы вас попросил не распространяться о том, что вы видели в лагере, — продолжал Петров и оглянулся на двоих напарников. — Ну, вы понимаете. Дело такое. Я бы сказал, из ряда вон выходящее. Договорились?

— Как скажете.

— Вот и ладушки! Хорошего вам здоровья.

Стаев хмыкнул и отвернулся, но Петров не уходил. Капитан покосился на него, закинул ногу на ногу и, превозмогая себя, заставил встретиться со взглядом неприятных ледяных глаз.

— Вы ведь приехали сюда не потому, что печётесь о моём здоровье. Так?

Петров оглянулся на своих подчинённых, стряхнул с брючины несуществующую пыль и делано хохотнул:

— Вы правы, мой дорогой провинциальный коллега.

— Так что же вам нужно?

— Где флейта? — Вся благожелательность ушла из облика Петрова. — Настоящая флейта вожатого, а не то дерьмо, которое оказалось в вещдоках.

Петров придвинулся ближе к Стаеву, как будто гость из Москвы намеревался вцепиться зубами в горло следователя из Бельска. Капитан изучал лицо и глаза дознавателя минуты две, не выдержал и отвернулся.

— Да не знаю я, где эта чёртова флейта. У меня её нет, во всяком случае. Да на кой она мне? Я музыкант, что ли? Можете меня обыскать, если очень хочется. Я разрешаю. Без санкции.

— Ладно вам юродствовать, — скривился Петров. — Дело, между прочим, нешуточное. Ну да ладно, я вам верю. Только, если что узнаете…

— То, конечно, обязательно и всенепременно сообщу вам, — закончил Стаев.

— Вот и ладушки, — кивнул Петров без всякой улыбки.

Он потряс руку Стаева, встал и двинулся в сторону бульвара. Двое его подопечных шли следом на некотором отдалении. Когда они скрылись, Стаев тотчас забыл о них. Он посидел ещё немного на скамье, вдыхая запах сухих кленовых листьев и ёжась на прохладном ветру.

«Почему ты не выдал Валерку? И кого же всё-таки хоронили?» — Стаев поскрёб пятернёй в затылке.

Но процессия ушла, и спросить было некого. На первый вопрос ответа тоже не было.

Несмотря на слабость и усталость, Стаев поехал не домой, а в пгт Трудовой. По пути купил несколько газет и просмотрел их в автобусе. Разные издания выдавали противоречивую информацию. Центральные издания писали, что пропавших воспитанников «Белочки» до сих пор ищут в Комовском бору. Газеты попроще утверждали, что 10-й отряд в полном составе сгорел при пожаре, но администрация просто не хочет признавать этого. Жёлтые листки нагло заявляли, будто всех «потеряшек» нашли, но они находятся в тяжёлом состоянии в больнице, поэтому их никому не показывают. И все сходились в том, что в Комовском бору до сих пор ведутся какие-то работы, а лесной массив закрыт для посещения.

Стаев отложил газеты и задремал под урчание мотора старенького «ЛиАЗа», салон которого насквозь пропах бензином. Через двадцать минут автобус прибыл в пгт Трудовой, где Стаев был всего две недели назад. И всё же капитан не узнал города. Он спросил дорогу, выбрался на проспект, дремлющий под сенью лип, и побрёл по растрескавшемуся асфальту. Поворот. Знакомые синие домики.

Перед больницей у самых ворот был организован стихийный мемориал. Портреты детей, игрушки, цветы — всё было так пышно, будто на похоронах какого-нибудь генсека. Впрочем, сравнение оказалось неуместным. Стаев подошёл поближе. Обугленные руины чернели за оградой, как бастионы зловещей крепости, разграбленной врагами. Крыши не было. Провалы окон смотрели прямоугольниками пустых глазниц.

И тут капитан встрепенулся, как если бы его окатили холодной водой. На воротах висел большой венок с красной лентой, какой возлагают на могилы. На ленте большими белыми буквами бежала надпись: «10-му отряду». По ободу венка были проволокой прикреплены кусочки пластика с фамилиями детей — всего двадцать восемь штук.

«Как же это?» — Стаев потёр подбородок, соображая, что это может значить.

И тут в одном из окон полуразрушенной больницы промелькнула какая-то фигура. Что-то протяжно скрипнуло, и за оградой перед самыми воротами появился мальчик в полосатой футболке. Он смотрел на капитана, ничего не говорил, потом убрал рукой тёмную чёлку со лба. На тыльной стороне ладони синело выведенное маркером число 42.

Стаев зажмурился.

«Всё, баста! — сказал он себе. — Зачем ты сюда приехал? Что тут забыл? Венки, мальчики и всё остальное — теперь это не твоя забота. Дело передано ребятам из Москвы. Пускай Петров, Иванов и Сидоров выясняют, куда делся отряд, кто поджёг больницу и почему на Орлиную гору ломанулись полторы сотни детей».

Он развернулся и побрёл обратно к автобусной остановке. Уже завечерело, когда Стаев прибыл к облезлой панельной «хрущёвке», когда-то выкрашенной в розовый цвет. На подходе к своему подъезду он уставился на выплывшие из темноты полуметровые чёрные буквы, намалёванные на торце соседнего дома:

«КУДА КРЫСОЛОВ УВЁЛ ДЕТЕЙ?»

— Придурки! — пробормотал он и захромал вверх по лестнице.

Жена появилась сонная и растрёпанная, прижалась тёплой щекой к редкой щетине, но тотчас отстранилась, вглядываясь в лицо мужа. Ничего не сказала, но помрачнела, потупила взор и, пока они пили чай на кухне, избегала смотреть на супруга.

— Ну и… как дела?

— Ты же новости смотрела.

— Хотелось бы получить информацию из первых рук. В городе разные слухи ходят. Нашли пропавший отряд? Правда ли, что на Орлиную гору прибежало больше тысячи детей? И что случилось в больнице?

Стаев отхлебнул чаю, застыл с опущенной головой над кружкой.

— Давай завтра, а? Не хочется сейчас об этом.

Жена глянула на него как на постороннего в автобусе, который бесцеремонно сел рядом. Капитан потёр лоб, поморщился.

— Болит? Я, между прочим, беспокоилась.

— Настолько сильно, что ни разу не появилась в больнице?

— Какого х…ра! — Брови жены сдвинулись. — Три раза приходила! Ты валялся в бреду и посылал всех к чёртовой матери. Всё орал про какого-то старика, про какой-то обмен. — Жена встала и заходила по кухне. — Да что вообще такое с тобой? На дочь даже не посмотрел. Кошару свою любимую не приласкал. Атлас где-то посеял. А ведь не расставался с ним. Или тебе теперь всё по х…ру?

— Стресс, наверное, — пожал плечами Стаев и встал. — Усталость. Или воздействие каких-нибудь веществ.

— Чего?

— Ладно, пошли спать.

— Пошли. Только… ложись в другой комнате, хорошо?

Стаев пожал плечами, снова потёр шрам, но на этот раз удержался от гримасы. Когда за женой закрылась дверь в детскую, он присел в большой комнате за столик и огляделся. Будто не домой вернулся, а на постой в гостиницу приехал. Всё чужое, незнакомое. Не такое. Другое.

Антураж, конечно, ещё тот! Сплав времён. Югославская мебельная стенка, купленная ещё в начале восьмидесятых, сразу после свадьбы. По записи. Долго стояли в очереди. Зелёный палас в цветочек и ковёр на стене взяли чуть позже. Урвали, что называется, «по блату», через знакомого директора магазина. Телевизор «Вальдхайм» и видеомагнитофон «Панасоник» — привет из девяностых. Взял подержанными, в «комке». Кажется, это было уже после развода.

Стаев открыл дверцу шкафа, нашёл в углу старую деревянную шкатулку. Здесь пряталось прошлое: фотографии разных лет на удостоверение, награды, значки, какие-то книжки, квитанции. Он рассматривал всё это, будто видел впервые. Изучал человека на снимках и не узнавал. Нет, это не он. И тут же перед внутренним взором встала виденная днём процессия. Кого хоронят? Кого же? Да тебя, тебя, Стаев! Кого же ещё? Давно пора. Ведь ты давно превратился в зомби, живой труп, который зря топчет землю, потому что толку от тебя никакого.

Он встал и подошёл к зеркалу. Потрогал шрам на лбу, оскалил зубы, улыбнулся. Нет, он не выглядит на свой возраст. Хотя через год уж на пенсию, а ещё через пять лет придётся праздновать полувековой юбилей. И всё же на него до сих пор заглядываются тридцатилетние. О, какой касатик! А касатик только снаружи, а внутри…

Он сел на диван, ловя глазами разбросанные по столику предметы: старая кокарда, звёздочки с погон, комсомольский значок, форменная пуговица от старого мундира, два старых удостоверения, несколько фотографий с 1980 года. Он брал то одну вещь, то другую, клал её обратно, хватал другую, как будто искал что-то. На самом деле ничего не искал. И тут его вдруг накрыл приступ ностальгии.

В органы он пошёл осознанно: отправился по стопам отца. Отучился в школе следователей и тотчас оказался в следственном управлении Бельска, куда его направили для прохождения практики как одного из самых способных курсантов. И первым делом (ладно, одним из) молодого лейтенанта стало то самое дело о мёртвых пионерах. 1977 год. И он его благополучно провалил. Обидно: самое начало карьеры — и такая неудача. Попадались и потом «висяки», но никогда не было ничего подобного.

Стаев передёрнул плечами при воспоминании о глазах тех мёртвых пионеров и Майи из десятого отряда. Не хотелось бы снова увидеть этот странный взгляд щелевидных зрачков. Но что с ними не так? Что, если и пионеры, и Майя побывали на другой стороне, видели что-то такое, пережили нечто невероятное, что стало причиной их смерти? Но какая связь между пропажей детей из лагеря в 2003-м и смертями пионеров в 1977-м?

«Не моё дело!» — в который раз повторил он и вернулся к воспоминаниям.

Мало-помалу Стаев освоился на своём месте. Было много удачных дел, в том числе громких и сложных. За чинами не гнался, просто добросовестно выполнял своё дело. А мог давно получить хотя бы майора. Но не проявлял должного рвения. Ведь ещё на заре восьмидесятых начала остро ощущаться гнилость построенной в стране системы. Всякие цеховики, махинаторы, спекулянты, новоявленные подпольные миллионеры, нисколько не стеснявшиеся нечестно заработанного богатства, множились в благоприятных условиях и не гнушались ничем в достижении своих целей. Стаев работал напропалую. Дома не появлялся сутками, особенно под конец восьмидесятых, и отдалился от семьи. А пришедшие девяностые только ускорили назревавший разрыв между супругами.

Стаев не заморачивался, не искал бывшую и редко вспоминал о ней и о первом ребёнке. Даже дивился иногда, как быстро и незаметно прошла молодость. А была ли жена, был ли сын, была ли семья?

После развода Стаев отправился в подвернувшуюся командировку в Воронеж, где расследовал убийство директора крупного предприятия. Раскрыл. Выявил заговор. Вывел на чистую воду с десяток человек. За это был поощрён грамотой. Даже бутылки не дали отпраздновать событие, шутил он потом. Вернулся в 1991-м в совершенно другой Бельск, как будто приехал из чужой страны в ещё более незнакомый край.

И тогда началась другая жизнь. В Бельске переход от одной экономической формации к другой проходил относительно безболезненно по сравнению с тем, что было в других городах. Можно сказать, в девяностые городу повезло. Бельск не стал бандитским, в отличие от соседнего Екатеринбурга или Самары с Тамбовом. Город называли «красным» или «ментовским». Тут, конечно, тоже вспыхивали разборки: палили коммерческие ларьки, на окраинах постреливали, но крупных ОПГ так и не возникло. Бизнесменов «крышевали» менты и пресекали все попытки авторитетов подчинить город. Благодаря этому рост преступности был аж в три раза ниже, чем в целом по стране.

Стаев приспосабливался, учился выживать в новой среде. Какое-то время сопротивлялся новым порядкам, но в конце концов сдался. Ну да, прогнулся, но до откровенной наглости не опускался. Не брал деньги с ларёчников, отказывался от взяток, не делал многого, что творили братья по оружию, пользовавшиеся своим положением, из-за чего и прослыл чудаком.

В 2000-м он устроился по протекции в прокуратуру Зареченского района, стал зарабатывать прилично, женился во второй раз. В общем, жизнь наладилась, и тут — на́ тебе! — «Белочка». И вот теперь ты мёртв. И это не метафора, не фигура речи, не иносказание. Опустела без тебя земля. Старый Стаев умер при пожаре в больнице, а новый ещё не появился.

Новый… Новые люди. Общество будущего. Исправление мира. Слова из автобиографии Шайгина посыпались как горох из дырявого мешка. И тотчас перед ним как живой предстал вожатый в галстуке, но не постаревший, каким видел его Стаев в изоляторе, а симпатичный молодой человек, фото которого красовалось на стенде почётных работников лагеря. Герой. Настоящий советский педагог. Воспитатель.

Стаев автоматически достал из ящика стола альбомный лист, карандаш и принялся черкать на нём. Начал с угла и, постепенно увеличивая амплитуду движений, продвигался к центру. Он черкал и думал, стараясь прогнать из сознания образ пылающей больницы.

На неделе надо съездить в управление, написать рапорт. Потом, наверное, стоит попрощаться с ребятами, накрыть поляну. Всё-таки столько лет вместе проработали. Хотя какое там, к чёрту, празднование… Нужно подумать о будущем! Чем заняться? Куда податься? Как зарабатывать деньги? Ведь ничего больше он делать не умеет, кроме как ловить бандитов.

Его размышления прервал звонок. Стаев отложил карандаш и вышел в коридор. Он удивился, открыв дверь. На пороге стояла Рада, как всегда, в чёрном, торжественная и мрачная. В руке у неё был коричневый пузатый портфель.

— Я по поручению Олега, — заговорила она своим невероятным голосом. — Он велел передать это, — она показала на портфель. — Здесь копии всех документов по делу. Они пригодятся вам.

— Для чего?

— Для расследования.

— Какого ещё расследования? Меня отстранили. Теперь дознанием занимаются Генпрокуратура и ребята из спецслужб.

Глаза Рады раскрылись чуть шире.

— Мы просим вас провести своё, неофициальное, расследование.

— Что? — Стаев даже открыл рот. — Кто это — мы? Ведь родители только мешали мне…

— Не все. И вы не знаете, почему они так поступали. У всех разная мотивация. Среди нас по-прежнему нет солидарности. Кому-то всё до фонаря. Кто-то категорически против поисков. Но есть и такие, которые хотят если не вернуть своих детей, то хотя бы узнать правду.

— Ага! Теперь вам правды захотелось! — Стаев осклабился.

Рада как будто не заметила ёрничанья в голосе капитана.

— Кроме вас, её раскопать некому, — заговорила она. — К тому же… вам не будет покоя, если вы откажетесь. Вы это сами понимаете. И у вас преимущество перед московскими следователями. Вам удалось продвинуться дальше всех. И в нужном направлении. Вы совершенно правы: Шайгин действовал не в одиночку. Так сказала и моя мать. Она потомственная гадалка. И она никогда не ошибается.

— Ну, гадалке, конечно, можно доверять! — усмехнулся Стаев.

— Не всякой. Но моей матери — можно.

Немигающие глаза Рады смотрели твёрдо и прямо.

— Значит, сообщник был? — уточнил Стаев.

— Был. Только он… не совсем обычный. Мама сказала, что надо искать человека без родителей.

— Что это значит?

— Я не знаю.

— Опять загадки! Вы же сами пришли ко мне. Про́сите найти детей, а не хотите помочь даже в мелочах. Всё только запутываете.

— Наоборот, я направляю вас на правильный путь. Чтобы вы, используя свой опыт, при помощи моих подсказок добрались до истины. Тут главное — не перегнуть палку и не сказануть лишнего.

— Я совершенно не представляю, как действовать дальше, — признался Стаев.

— Вы всё делаете правильно. Следует больше опираться на чувственный опыт. Доверять интуиции. Делать то, что велит внутренний голос.

— И тогда этот голос приведёт меня к отряду?

— Речь не об этом. Как ни парадоксально, чтобы найти детей, их нужно не искать. Лучше попробовать создать условия для их возвращения. А для этого нужно понять, что именно произошло в ту ночь. Понимаете?

— Нет.

Рада улыбнулась:

— Не беспокойтесь. Вы трезвомыслящий человек. У вас получится. Просто делайте своё дело.

Она поставила портфель на пороге и растворилась в полумраке подъезда. Стаев смотрел на коричневый пузатый баул с неприязнью. Ящик Пандоры, троянский конь — вот что это было. Только открой — и обратной дороги не будет.

После небольшого промедления он взял портфель, втащил его в комнату. Руки сами потянулись и расстегнули пряжки. Стаев принялся вытаскивать и складывать на стол папки, пачки бумаг, фотографии, копии рисунков Шайгина. «Заключение судебно-медицинской экспертизы» и «Акт судебно-медицинского исследования трупа» — прочитал он и вскрикнул.

По привычке пролистал в самый конец документа, где заглавными буквами было набрано слово «Заключение». Пробежался по медицинским терминам, задерживаясь на отдельных фразах. Причина смерти: не установлена (предположительно, внезапная остановка сердца). Трупное окоченение отсутствует. Аутолиз замедлен. Состояние внутренних органов нормальное. Гистологическое исследование присутствие ядов в организме не выявило.

Дальше Стаев читать не стал. За осторожными формулировками судмедэксперта он понял главное: тело Майи тоже не разлагалось, как и тела пионеров из 1977 года. Оно как бы застыло, законсервировалось в одном состоянии. Связь между двумя делами была очевидной. И это была зацепка, ниточка, за которую можно потянуть.

Следователь вскочил, бросился было к телефону, но первоначальный запал сгорел так же внезапно, как и появился. Кому звонить на ночь глядя? Что сказать? Для чего? И так ясно, что ответят. Стаев вернулся к материалам из портфеля, но теперь перебирал их неохотно. Автоматически вынул несколько коричневых конвертов формата А4, заглянул внутрь.

— Мать честная! — воскликнул Стаев и вывалил их содержимое на стол.

Здесь были детские рисунки. И на всех было изображено одно и то же — Орлиная гора с яйцеобразным валуном, покрытым лишайниками, возле которого журчал ручеёк. Менялись только стиль и фамилии детей. И, судя по датам, работы были нарисованы ещё год назад. «Большой поход» — значилась надпись в углу рисунков.

— Они давно знали обо всём, — прошептал Стаев.

Стаев сложил рисунки в стопку, глянул в сторону тёмного окна. Итак, Большой поход. Человек без родителей. И мой сурок со мною. Музыка в лесу. Превращение в новых людей. Рисунки вожатого. Что дальше? Стаев нашёл и положил перед собой два последних рисунка Шайгина — чёрные прямоугольники.

«Нет, это, скорее всего, не пожар в больнице, — думал Стаев. — Это нечто более серьёзное. Запредельно страшное. Ведь не зря у мёртвой Майи такие глаза. Не просто так её тело, поправ все законы анатомии, физики и всего мироздания, лежит себе в морге, смущая учёные умы. Но о чём же хотел предупредить вожатый?»

Снова, как и в прошлые разы, заболела голова от неприятной черноты, а в ушах появился гул. Стаев перевернул оба прямоугольника.

— Пергаменты не утоляют жажды, — прочитал он вслух на обратной стороне рисунка. — Ключ мудрости не на страницах книг.

Стаев отложил рисунки и посмотрел на циферблат старых допотопных ходиков. Было два часа ночи. Он убрал медали и фотографии в шкаф, выключил свет и лёг на диван. Итак, расследование продолжается. Детей ищут другие люди, а ты не при делах.

— Без тебя большевики обойдутся, — пробормотал Стаев и перевернулся на другой бок.

Действительно… пусть Петров и его архаровцы стараются. Они для того сюда и приехали. Да и полномочий у них побольше. Одна проблема: они всё сделают неправильно, потому что не за правду радеют, а ищут собственную выгоду. Как и тот, кто ими командует. Для них нахождение детей — дело десятое. Помнишь, как этот липовый дознаватель всё про флейту спрашивал? Как будто это самое важное на свете.

Темнота в комнате сгустилась до консистенции сиропа. Стаев медленно поднялся с дивана. Не было видно ни зги. Со всех сторон его окружал непроглядный мрак. И из этого мрака снова заиграла та самая непонятная музыка, которую он слышал в лесу за оградой «Белочки».

Ну так что же? Ты взял портфель, стало быть, согласился искать пропавший отряд. Искать человека без родителей — сообщника Шайгина. Только он сможет пролить свет на всё. Правда, теперь придётся действовать без официальной поддержки и столкнуться с противостоянием Петрова и его команды. Наверняка за ним следят. И при необходимости уберут без колебаний. Но даже в случае успеха на награду рассчитывать не приходится. Да и доживёт ли он до этого успеха? Может быть, вскоре тоже будет лежать и смотреть в небо широко открытыми глазами, как Майя.

Вспомнились горящая больница и возникший прямо из огня старик с флейтой в руках. Тогда он производил зловещее впечатление, но теперь, когда Стаев восстанавливал события в памяти, сцена показалась абсурдной, нереальной. Был ли этот старик на самом деле? Не привиделся ли? И не потому ли Стаев колеблется, что боится этого… существа?

Стаев содрогнулся, стоя в темноте. Так ради чего ему стараться? Тратить своё время и силы, вступать в конфронтацию, рисковать жизнью и здоровьем. Может быть, даже подвергать ненужному риску свою семью. Никогда за все двадцать лет службы перед ним не стояло такой дилеммы.

Но если отказаться… Стаев даже поморщился. Сдаться? Капитулировать? Просто так, из-за какой-то призрачной угрозы? Что, если этот человек без родителей придёт опять и совершит нечто такое? Если и продолжать, то лишь для выполнения своего долга, как бы пафосно это ни звучало. Пусть выступать против самой квинтэссенции всемирного зла (а именно ею, по представлению Стаева, и был этот старик), да ещё и в одиночку было бы безрассудно и самонадеянно, он всё же должен это сделать. Ведь это ещё и схватка с самим собой, со своей тёмной половиной. Реабилитация в собственных глазах. А ради этого можно пожертвовать чем угодно.

Но как же найти «человека без родителей» — сообщника вожатого? Только он может рассказать правду.

— Прежде всего — Шайгин, — пробормотал Стаев. — Съезжу-ка я к нему домой.

2

В районе ещё довоенной застройки, плотно заставленном низкими, в два-три этажа, жёлтыми шлакоблочными домами в стиле сталинского ампира, почти всё осталось как полвека назад: дворы с ржавыми воротами, балюстрадами и лепными вазами на стойках, магазины с вывесками («Гастроном № 28», «Дом быта»), зелёный киоск «Овощи-фрукты», заросший травой и кустами, но хорошо сохранившийся стеклянный павильон «Соки-воды»… Выжили даже железные таблички на стенах домов, напоминающие «При пожаре звонить 01!», и ржавый стенд перед ПТУ с лозунгом «Из класса учебного — в класс рабочий!». Несколько раз на обочине вырастали красочные рекламные щиты «Кукурузки», а на одном оживлённом перекрёстке у рынка возник фирменный ларёк компании «Тариан».

— Тинь-тинь-тинь! — пробормотал капитан и тут же чертыхнулся. — Вот привязалась!

Он обошёл школу № 123, свернул в переулок и тут же обнаружил нужный дом. Перед тем как нырнуть в дышавший сыростью проём, он остановился. Справа от входа сверкала намалёванная чёрной краской надпись:

«ДОМ КРЫСОЛОВА».

Стаев покачал головой. Ещё поднимаясь по выбитым и вышарканным посередине ступеням на последний, четвёртый, этаж, он уловил запах недавнего пожара, а на верхней площадке от гари и вовсе защипало нос, хотя тут только что сделали ремонт: со штукатуркой, побелкой, покраской. Он огляделся, ожидая увидеть мальчика в полосатой футболке, но лестница была пуста.

Обитая новым дерматином дверь с ромбовидными перехлёстами проволоки не имела номера. Не обнаружив и звонка, капитан стукнул три раза в глухую поролоновую подушку, подождал. Дверь с треском и шуршанием распахнулась так неожиданно быстро, что Стаев отступил на шаг. На пороге возникла высокая женщина в очках-«консервах», резиновых сапогах и длинном брезентовом сталеварском фартуке. В руках она держала небольшой огнетушитель, направляя его раструб прямо на Стаева.

— Вы кто? Вам кого? — выпалила женщина.

— Я… — пробормотал Стаев в нерешительности, — я следователь. Из прокуратуры.

— А-а-а, — протянула женщина и поставила огнетушитель на пол. Грозный вид уступил место усталости. — Ничем помочь не могу. До свиданья.

Дверь с шуршанием закрылась. Стаев занёс кулак, чтобы постучать снова, но опустил руку. Нет так нет… Он спустился на один пролёт, остановился, потирая подбородок. В уголке окна колыхались клочья старой паутины. За мутным окном играли дети. Из-за дома напротив наползало большое белое облако. Оно будто зацепилось за верхушку тополя и никак не хотело плыть дальше.

— Пергаменты не утоляют жажды, — продекламировал Стаев вполголоса. — Ключ мудрости не на страницах книг.

Сверху зашуршало. Стаев поднял голову. Женщина выглядывала из-за приоткрытой двери. Затем дверь распахнулась настежь, и хозяйка махнула рукой. Капитан поднялся по лестнице. Когда он переступил порог, снова дохнуло гарью, но стоило пройти вглубь коридора, как на него обрушился сонм разнообразных запахов. Домашние, уютные, они появлялись один за другим, вызывая самые разные образы: борщ со сметаной и зеленью, пироги с капустой, вишнёвое и малиновое варенье, старый гуталин, заскорузлая дедовская кожанка, резиновые сапоги, нафталиновые шарики и много ещё чего простого, забытого, но такого родного.

— Меня зовут Анастасия Юльевна Шайгина, — сказала женщина в фартуке. — Прошу вас, проходите.

Где-то в недрах квартиры сам собой включился радиоприёмник и, то затихая, то вновь просыпаясь, начал выдавать обрывками старый эстрадный шлягер про ягоду-малину. Сняв сталеварский фартук, Анастасия Юльевна поправила высокую аристократическую причёску и пристальным взглядом принялась методично изучать Стаева с головы до ног, как будто выбирала кавалера для танцев.

— Итак, вам нравится Гёте? — спросила она строгим тоном экзаменатора. — Вы цитировали «Фауста».

— Вообще-то Гёте вовсе не читал, — признался Стаев. — Не открывал даже. Я в принципе мало читаю.

Шайгина даже отшатнулась и сделала такое движение, будто собиралась выгнать неожиданного гостя, но в последний момент передумала. Губы её сжались, глаза прищурились, а в позе появилась натянутость. Хозяйка изучала капитана ещё с полминуты, принимая какое-то важное решение.

— Вы, насколько я понимаю, расследуете дело о пропавших детях?

— Расследовал. Меня отстранили.

— Тогда для чего вы здесь?

— Веду неофициальное дознание.

— Для чего?

— По зову сердца.

— По зову? — переспросила Шайгина таким тоном, будто слово было ей незнакомо. — Хм… знаете, вы непохожи на следователя.

— А на кого похож?

Шайгина всё приглядывалась к гостю, и у неё внутри при этом что-то менялось.

— Вы похожи на человека, который многое пережил, — наконец заговорила Анастасия Юльевна, смягчившись. — И которому ещё предстоит пережить ещё больше. И ещё выпохожи на человека, который нуждается в помощи. Какой-то вы… надломленный.

Стаев усмехнулся и вздохнул.

— Не в моих правилах отказывать людям в помощи, — продолжала Шайгина. — Видимо, вы тут неслучайно. Что вас привело ко мне?

— Мне бы хотелось получше узнать Антона, чтобы понять, что произошло в «Белочке».

Хозяйка чиркнула взглядом по лицу Стаева, и её черты ещё больше смягчились.

— Хорошо, я расскажу вам всё, что прольёт свет на происшествие в «Белочке». Это не поможет найти детей, но…

— Значит, вы считаете, что среди подобранных у Орлиной горы детей нет воспитанников десятого отряда?

Анастасия Юльевна фыркнула:

— При чём тут я? До вас приходили трое. Такие деловые, мрачные, ловкие, как коты. Всё обыскали, везде залезли. Забрали компьютер Антона, книги, бумаги из письменного стола. Очень торопились. И с ними ещё один был. Серьёзный такой. Петров, кажется. Так он представился.

— Допрашивал вас?

— Не то слово, — Шайгина закатила глаза. — Пытал морально. Давил. Угрожал тюремным заключением, обвинял в пособничестве. Требовал флейту. Но дело не в этом. Судя по вопросам, которые мне задавал этот Петров, он понятия не имеет, где находится десятый отряд.

— А как же…

— И я не знаю, почему полторы сотни детей приехали к Орлиной горе в тот день. Скажу одно: они там оказались, конечно же, неслучайно.

— Понимаю, — сказал Стаев, хотя мало что понимал.

— Я расскажу вам то, о чём не говорила другим, — продолжала хозяйка. — Хоть мне и запретили распространяться на эту тему, но…

Она глянула на него немного кокетливо и на миг превратилась в молодую привлекательную девушку, какой наверняка была лет двадцать назад.

— Ну что ж, — согласился Стаев, — давайте приступим.

— Для начала небольшая экскурсия, — объявила Шайгина.

«Ягоду-малину» сменила песня про подорожник-траву. Анастасия Юльевна распахнула двери обеими руками и вошла в комнату. Стаев ступил следом и остановился на пороге.

За дверями находился другой, сказочный, фантастический, мир: законсервированная смесь восьмидесятых, шестидесятых и даже более древних, чуть ли не дореволюционных, годов. Почти ни одной современной вещи или хотя бы предмета из девяностых. Всё старое, советское, купленное «по записи» через знакомых. Мебельная стенка «Мечта», потрёпанное кресло-кровать, тонконогий торшер со стеклянным абажуром, венские стулья и поцарапанный журнальный столик, комод с дырчатой накидкой, на котором читал книгу бронзовый Дон Кихот. На тумбочке дремали проигрыватель «Серенада» и стопка пластинок к нему, несколько гравюр с изображением видов сибирской природы замерли на стенах, в углу большие старинные часы с маятником мерно отсчитывали вечность, а у окна в кадке топырила резные листья древняя монстера. Имелся также большой книжный шкаф, но книг в нём почти не было. Создавалось впечатление, что они стояли там ещё вчера. Стаев заметил, что стёкла на окнах проклеены крест-накрест полосками бумаги, как это делали во время войны.

«Надо спросить зачем», — подумал капитан.

Впрочем, архаичный антураж был всего лишь первым слоем. Второй начал проявляться чуть позже. Нет, это была не просто комната из прошлого и даже не рабочий кабинет, как выразилась Анастасия Юльевна. Это была мастерская, лаборатория, где все вещи служили определённой цели. Все они были полезные, необходимые — ни одной лишней — и лежали на своём месте; каждая использовалась по назначению и не занимала места зря. Этими вещами пользовались странные существа, непонятные Стаеву, которые занимались столь же непостижимыми делами. Они работали, изобретали, создавали какие-то нематериальные, но сложные и нужные творения, а может быть, даже ели, пили, спали — короче говоря, жили какой-то невероятной и невидимой для остальных жизнью.

Музыка обитала здесь в каждом уголке. Она рождалась тут, жила и, казалось, настолько пропитала пространство, что всё в комнате — предметы обстановки, стены, потолок, пол — издавало лёгкие вибрации. Это была пещера Али-Бабы, и даже Стаев, не имевший никакого отношения к искусству, был поражён богатством собранной здесь коллекции.

«Что они за существа такие? — думал Стаев, дивясь невообразимой комнате. — Непостижимые простому уму. Как бы даже и не люди, не гомосапиенсы, а человеки другой породы, перешедшие в другую форму существования, ведущие жизнь по другим законам и ощущающие, воспринимающие её совсем иначе».

— Это что-то вроде лаборатории, — вздохнула Анастасия Юльевна. — Здесь мой покойный супруг, а потом и Антон проводили большую часть времени. А теперь пройдёмте в комнату сына.

Убежище вожатого десятого отряда в какой-то мере перекликалось с обстановкой «лаборатории». Здесь тоже было много книг и музыкальных инструментов, а треснутое оконное стекло также было заклеено бумажными лентами в виде буквы «Х», но здесь царил совершенно другой дух.

Стаев прохромал через комнату, выглянул на пустую улицу. Затем подошёл к кровати, постоял, присел на краешек и вдруг лёг прямо на вафельное чёрно-красное покрывало. Хозяйка наблюдала за ним. Она не возразила и даже не удивилась странному поступку гостя. А Стаев из горизонтального положения изучал комнату, примеривал её на себя, вживался в антураж, пытаясь увидеть её глазами того, кто жил тут двадцать с лишним лет. Вожатый Антон Шайгин ещё три месяца назад точно так же лежал на этой самой кровати с колючим покрывалом, читал книги, смотрел фильмы, слушал, играл и сочинял музыку, думая о чём-то своём.

По левую руку высились стеллажи с книгами, убегающие под самый потолок. Расставленные не по жанрам, не по алфавиту, они всё же подчинялись какой-то системе. Здесь были и учебники (математика, физика, химия), и научно-популярная литература по биологии и ботанике, несколько книг по метеорологии. Целая полка была отдана социологии, лингвистике, психологии, педагогике и философии (Стаев прочитал несколько имён: Ницше, Канетти, Кант, Фрейд, Фромм, Жижек, Чомски, Маркс, Ленин, а отдельно — Макаренко, Коменский, Пирогов, Ушинский). Верхние полки были отданы беллетристике.

На соседнем стеллаже выстроились видеокассеты с фильмами. Названия незнакомые: «Метрополис», «В прошлом году в Мариенбаде», «Седьмая печать», «Разговор», «Потерянное шоссе». Тут же стояли проигрыватель компакт-дисков и коллекция CD. В отличие от книг, диски были отсортированы по жанрам. Тут встречались почти все направления музыки: джаз, блюз, рок (от «Битлз» до хэви-метала), дискотечная попса и хип-хоп с рэпом, но больше всего было классики. Следователь принялся читать фамилии: Лист, Вагнер, Малер, Мусоргский, Стравинский, Скрябин, Прокофьев, Дебюсси, Барток (про них Стаев хотя бы слышал), а вот остальные — Айвз, Бриттен, Онеггер, Мессиан, Шёнберг, Веберн, Берг, Хауэр — были незнакомы. Наконец, последняя категория дисков представляла этническую музыку: барабаны шаманов Сибири, песни австралийских аборигенов, индийский фольклор и прочее.

Стаев повернулся, скользнув взглядом по шторам, и чуть было не пропустил один фрагмент комнаты. Отодвинув занавеску, он чуть не ахнул от вида сваленных прямо на полу предметов. В углу у батареи, словно старые игрушки, лежали знакомые принадлежности пионерской комнаты: барабан, красное знамя, кубок за победу в каких-то соревнованиях, целая связка вымпелов, небольшой бюст Ленина, искусно выполненный из гипса герб СССР, целое полотнище с изображением гербов союзных республик. Улыбнувшись, Стаев вздохнул и задёрнул занавеску.

«Пионер — всем ребятам пример, — усмехнулся он. — И всегда готов!»

И вдруг совершенно отчётливо, как живой, перед глазами встал тот мальчик в полосатой футболке. Стаев даже застыл, осмысливая озарение и пытаясь связать два факта. Анастасия Юльевна окликнула его дважды, прежде чем капитан вышел из состояния задумчивости и продолжил осмотр. А в голове вертелось: «Мы готовы! Мы готовы!»

На противоположной стене разместился настоящий иконостас из фотографий в рамках. В стороне висели несколько семейных портретов: сама Анастасия Юльевна, молодая, улыбающаяся; рядом — высокий мужчина во фраке с бабочкой (видимо, отец); групповой семейный портрет. Портрет Антона во фраке с флейтой. Ещё несколько снимков разных лет. Отдельно от всех в овальной рамке висела фотография длинноволосой девушки на лугу, которую камера поймала в момент разворота.

«Только здесь волосы длинные», — подумал Стаев и на миг прикрыл глаза.

— Это Лена, — пояснила Анастасия Юльевна. — То есть Алёна. Или Альбина… Не помню. Первая и самая большая любовь Антона.

— Альбина Сотеева? — спросил Стаев.

— Вы её знаете?

— Можно и так сказать.

Анастасия Юльевна отвела взгляд, но дальше спрашивать не стала, а Стаев продолжил осмотр. У двери друг под другом висели две коллективные фотографии: 6-й «Б» класс школы № 123 и 6-й «В» школы № 45, в которых преподавал Шайгин. Антон в лагере «Белочка» в окружении оравы детей. На шее — пионерский галстук.

— Ну что ж, — Стаев присел на стул, — давайте начнём сначала, как говорится. Расскажите мне об Антоне.

Анастасия Юльевна кашлянула, опустилась на покрывало и сложила руки на коленях.

— Не знаю даже, как начать, — сказала она. — Непросто рассказывать о гении…

— А вы считаете Антона гением?

— Не я. Его многие так называли. Сами знаете, насколько он был известен в Бельске.

Стаев пожал плечами:

— Я лишь недавно узнал о его подвигах. Об этом мы ещё поговорим. А пока такой вопрос: почему ваш гений работал простым учителем в школе?

Анастасия Юльевна фыркнула и вздёрнула острый нос.

— А вы считаете место работы мерилом успеха?

— Нет, ну просто… мог бы найти себе более хлебное место.

— Гений, в отличие от других людей, может позволить себе заниматься тем, чего он хочет, — Анастасия Юльевна тряхнула высокой причёской. — Антон работал в школе не потому, что не мог найти себе более хлебное место, как вы выразились. Ему нравилось преподавать. Это было его призвание.

Стаев развёл руками и хмыкнул:

— Гений идёт не к славе и богатству, — продолжала Анастасия Юльевна звенящим голосом. — Его удел — выполнять своё предназначение, несмотря ни на что и вопреки всему. Идти через тернии к звёздам. Даже если бы Антон работал истопником в кочегарке или мусорщиком, он всё равно оставался бы в высшей степени одарённой личностью и добился бы не меньших успехов.

Стаев поднял обе ладони вверх:

— Сдаюсь! А почему вы говорите «был»?

Шайгина некрасиво изломала тонкие аристократические губы:

— Вы будто не понимаете! После того, что он сделал…

Стаев подался вперёд:

— Вы что-нибудь знаете о том, что произошло в ту ночь в лагере?

— Да ничего я не знаю. — Шайгина отвернулась к окну с белой буквой «Х» на стекле. — И не могу знать. Меня там не было. Просто я уверена, что та июльская ночь стала моментом наивысшего взлёта моего сына. Подвиг, к которому он шёл и готовился всю жизнь.

Стаев автоматически потёр шрам на лбу и скривился от боли.

— И в чём же состоит подвиг?

— На этот вопрос вам может ответить только один Антон, — сказала Шайгина, и взгляд её пробежался по фотографиям на стене. — Мне неизвестно, что у него было на уме. Но я с самого начала знала, что всё примерно так и закончится.

Шайгина встала, обхватила себя руками и заговорила:

— Когда в детстве у Тоши обнаружились невероятные способности, я испугалась. Мне показалось, что я заглянула в длинную трубу и не увидела света в конце. Все родители теперь одержимы ранним развитием, а мне хотелось попридержать сына. Но как остановить камень, сорвавшийся с крутого склона? Потом в дополнение к высокому интеллекту и музыкальному слуху у него проявились уникальные личностные качества: воля, упорство, терпение. Я поняла, что он всегда будет добиваться своего. Дело в том, что он не знал меры. Ни в чём. Шёл до конца, чем бы ни занимался. Достигал предельных результатов. Превозмогал себя. Ну и вот, в какой-то момент я привыкла и будто замёрзла сердцем. Приказала себе просто не загадывать. И не надеялась ни на что. А теперь… уже ничего не осталось внутри.

Она снова присела на кровать, неловко оправила юбку на коленях и сложила на них руки. Стаев включил диктофон. Анастасия Юльевна улыбнулась, поправила платье и заговорила. История сама выливалась из уст женщины, как будто она пересказывала хорошо известную и несколько раз прочитанную книгу. Небо за окном посинело, потом потемнело, а Анастасия Юльевна всё говорила, и лицо её светлело, сияло той самой грустной радостью, которая непременно сменяется глухой тоской.

3

— Я вам призна́юсь, — сказал Стаев, когда Шайгина закончила, — что это самое сложное дело, с которым мне приходилось сталкиваться за двадцать лет работы следователем. Оно какое-то… неправильное. Ничего не сходится. Загадок больше, чем ответов. Мне мешают все на свете. Как будто сам дьявол суёт палки в колёса. Кстати, вы не знаете, кто мог помогать Антону в реализации его… замысла? Может, какой-нибудь старый друг или наставник?

Ни один мускул не дрогнул на лице Анастасии Юльевны.

— Близких друзей у Антона не имелось. Он был одиночкой. Никого к себе не подпускал. Наставников — тем более. Их и не могло быть. А дьявола я бы не стала приплетать. Если вы думаете, что Антон занимался магией и оккультизмом, то не стоит впадать в такое банальное заблуждение. Это сказочки для взрослых.

— Гм… ладно, — смутился Стаев. — Но я не исключаю… гм… так сказать, мистической составляющей. Дело в том, что других способов объяснить случившееся у меня нет. Что вы скажете насчёт книги? Мы нашли в лагере обложку какого-то старинного фолианта. Страницы Антон вырвал и сжёг. Что это может быть за книга?

— В архиве моего мужа было много старинных книг, — с неохотой призналась Шайгина. — Их все забрали те трое. Вы же видели пустые стеллажи в большой комнате. Вероятно, работа по теории музыки какого-то композитора. Или ноты какой-нибудь пьесы.

— Про сурка? Бетховена, — вспомнил Стаев.

— При чём тут она? — удивилась Шайгина. — Это вещь из сборника «Восемь песен». Антон часто любил играть её детям.

— Может ли она каким-то образом воздействовать на мозг?

Стаев запнулся. Анастасия Юльевна глядела на него так, как будто вот-вот была готова рассмеяться.

— Молодой человек, музыка — это просто музыка. Звуковые волны. Она может влиять на психологическое состояние человека, но не нужно ей приписывать больше того, на что она способна. Вы наивно полагаете, что некое музыкальное произведение может обладать какой-то особой магической силой и творить чудеса. Это не так.

— Наверное, вы правы, — согласился Стаев. — Тогда почему Антон уничтожил книгу? Наверняка в ней содержалось что-то…

— Или не содержалось ничего, — тут же возразила Шайгина. — Может быть, он сделал это в припадке гнева или отчаяния. Если бы под руку подвернулась, например, лампа или любая другая книга, он уничтожил бы и их. Просто чтоб выпустить пар. Но вы идёте не в том направлении. Вы — как те люди, которые приходили раньше. Они считают, что Антон изобрёл психотронное оружие…

— А вы не допускаете такой возможности?

Анастасия Юльевна рассмеялась:

— Антон был музыкантом, а не военным изобретателем. Если вы ищете ключ к разгадке, то его следует искать где угодно, но только не на страницах древних книг.

— А где же?

— В личности Антона прежде всего. Да, книги играли большую роль в жизни сына. Но при помощи одной музыки не добьёшься чего-то сверхъестественного. Можно ввести детей в транс, подчинить их волю. А Антон совершил какое-то открытие, прорыв, как я вам уже говорила. Узнал что-то такое, о чём другие великие умы даже не подозревают. И это открытие лежит не в сфере музыки. Она послужила лишь инструментом для достижения цели.

Стаев вспомнил рисунки детей:

— Он готовил их. К лету, к лагерю. Не так ли?

— Наверное.

— А вы никогда не слышали словосочетания «Большой поход»? Что это может означать?

Анастасия Юльевна бегло глянула на следователя, отвернула голову. Её профиль вырисовывался ясно на фоне окна. Она приготовилась ответить, но в этот момент её прервали.

ДЗИНЬ!

Звук был таким громким, как будто громыхнул надтреснутый колокол. Стаев вскочил. Стекло в раме разбежалось паутиной трещин. Крупные осколки повисли на бумаге, мелкие звонким градом посыпались на подоконник и на пол. Что-то ударило во входную дверь, за которой тут же пророкотали усиленные гулкой пустотой подъезда трёхэтажный мат и дьявольский хохот.

Шайгина с необыкновенной прытью выскользнула в коридор. Следователь наблюдал, как хозяйка проворно накинула сталеварский фартук, нацепила очки и, схватив огнетушитель, бросилась к двери. Из охваченного огнём проёма в прихожую тотчас хлынул поток дыма и огня. Пламя гудело, стремилось к потолку, радостно пожирало новый дерматин. Шайгина рванулась вперёд и направила шипящую белую струю из раструба на дверь. Огонь в считаные мгновения задохнулся, зашипел и умер.

Через минуту всё было кончено. Дверь ещё дымилась, дерматин свисал клочьями, испуская едкую вонь, а в коридоре переливалась клубами сизая пелена. Воняло бензином, гарью и жжёной клеёнкой. Только тут Стаев опомнился и бросился открывать балконную дверь, чтобы устроить сквозняк.

— Уже пятый раз, — вздохнула Анастасия Юльевна. — Опять обивку менять.

— А кто это?

— Да известно кто. Мстители. Отплачивают за детей.

— Хулиганы! — Стаев прищёлкнул языком. — Может, заявление напишете? Я похлопочу.

— Не надо. Пусть отведут душу. — Анастасия Юльевна одним движением устранила беспорядок в причёске и улыбнулась. — У вас ещё остались вопросы?

Стаев помялся:

— Анастасия Юльевна, Антон был приверженцем коммунистической идеологии?

— Ну что вы. — Шайгина улыбнулась со снисхождением. — Галстук он носил по старой памяти. По привычке. Ну нравилось ему. А те артефакты ушедшей эпохи он забрал из школы, когда там ликвидировали пионерскую комнату. Пожалел ставшую никому не нужной атрибутику, как жалеют бездомного котёнка.

— И только? — Стаев нахмурился.

— Не совсем. Социализм привлекал Антона. Не столько как концепция, которая предусматривает обобществление средств производства, а как наиболее действенная система развития общества и воспитания личности. Ведь Антон в первую очередь был педагогом, а уже потом всё остальное. В СССР, как вы знаете, пытались взрастить человека новой формации. Такого человека, который одержим не зарабатыванием денег, не личным обогащением, не удовлетворением сиюминутных прихотей и физиологических потребностей, не индивидуалиста, а общественника. Такую личность, которая возводит новый мир в интересах всеобщего блага. Он считал, что если воспитать человека правильно, то можно создать идеальное общество. Этот эксперимент…

— О как! — не удержался Стаев. — Значит, это был эксперимент! Над детьми?

Анастасия Юльевна пристально смотрела на Стаева, её глаза сверкали.

— Антон жил и работал исключительно для людей, — отчеканила она. — Если он и производил эксперименты, то только над собой. И он бы никогда не допустил, чтобы с его воспитанниками случилось что-то плохое. Он скорее сам бы погиб, чем дал бы им умереть. Поэтому всё произошедшее там, в бору, было сделано ради детей, во имя их и для них. Я в этом совершенно убеждена. Антон стал жертвой собственного альтруизма. Не смог остановиться вовремя. А что случилось с детьми… Повторяю, я не знаю этого. Но, вместо того чтобы искать призрачного помощника Антона, я бы посоветовала больше внимания уделить десятому отряду. Разузнать, что это были за дети, чем жили. Это откроет вам глаза на многое.

4

Домой Стаев возвращался в двенадцатом часу. Помимо вырезок из газет со статьями об Антоне капитан увозил три коробки с разными вещами: книги, тетради, фотоальбомы, ноты. В общем, всё то, что не успели унести Петров, Иванов и Сидоров. Прибыв домой, капитан перетащил коробки в большую комнату и уселся перед ними.

«Сколько барахла! И зачем это тебе? Ну, книги, дневники ты, допустим, прочитаешь. Фотографии посмотришь. Музычку послушаешь. А записи на немецком? Отдашь на перевод? И как быть с нотами? Попросишь кого-нибудь сыграть? Или будешь учиться нотной грамоте сам?»

Стаев даже скривился. Только сейчас он осознал, что замахнулся на что-то невероятно грандиозное. Более того, складывалось такое впечатление, что он занимается исследованием личности вожатого, будто зоолог, изучающий неизвестное животное.

Он поворошил вещи, разложил их по категориям — книги, диски, тетради — всё отдельно. В последней коробке на самом дне обнаружил большой прямоугольный футляр. Капитан откинул крышку и вздрогнул, чуть не выпустив плоский ящичек из рук. Внутри на синем бархате с алой каймой лежала разобранная на три части флейта.

Стаев тотчас узнал её. Ошибиться было невозможно: это была та самая флейта, которую нашли на чердаке кинотеатра в лагере «Белочка». Вот и фирменное клеймо на ней — Haynes. Именно её использовал Шайгин во время своего последнего мероприятия, на ней играл последний концерт на Орлиной горе в финале Большого похода. И её, очевидно, искал Петров.

«Только как она оказалась у Шайгиной? И зачем она отдала инструмент мне?»

Серебристый металл сверкал, клапаны переливались, головка с амбушюром напоминала морду змеи. Содрогаясь от непонятного предчувствия, Стаев протянул руку и коснулся инструмента. Он по очереди провёл рукой по блестящим деталям, помедлил и вытащил их. Осмотрев каждый элемент, он осторожно присоединил один к другому. С минуту он просто держал тяжёлый инструмент в руках, рассматривая безупречное исполнение, потом приладил рот к отверстию и, сделав глубокий вдох, дунул. По комнате распространилось шипение, какое издаёт неисправный кран, выплёвывая смесь из воды и воздуха. Стаев повторил эксперимент, стал дудеть усерднее, пробуя сложить губы иначе или поменять положение флейты. Наконец ему удалось извлечь из инструмента неровный свист.

— Получилось! — воскликнул он.

Он снова приспособил губы к отверстию, задул с удвоенным усердием, прислушиваясь к неблагозвучному свисту. Он дул, пока не услышал гневный окрик. Обернулся и в недоумении уставился на жену.

— Стаев! — из открытой двери крикнула она. — Ты сбрендил? Хочешь, чтобы нас кондратий хватил? Ребёнка напугал, соседи скоро придут. Прекращай эту антимонию! Слышишь?

Дверь закрылась. Стаев усмехнулся, прислушиваясь к хныканью дочери за стенкой. Он разобрал флейту, сложил все части в футляр и задвинул его на антресоль. Он собрался было пойти на кухню и заварить чайку покрепче, как тут на глаза попалась пачка фотографий в коробке. Он достал их, принялся пересматривать. Тут в основном был Антон в окружении детей. Видимо, те классы, у которых он вёл занятия. Тем более что на обратной стороне стояла надпись: либо «шк. № 123», либо «шк. № 45». Так… а это что? Он чуть было не пропустил один снимок, на котором Антон стоял в окружении шести мальчиков. Один из них, такой серьёзный, глядел на зрителя пронзительными карими глазами. Чёлка падала на лоб, и казалось, мальчик сейчас отбросит её и скажет:

— Мы готовы!

Стаев перевернул фотографию. На обратной стороне была подпись: класс 6-й «Д», гимназия № 45. Он положил снимок перед собой. Не отводя от него взгляда, он достал диктофон и нажал кнопку «ВСПР». В комнате зазвучал голос Анастасии Юльевны.

***

Из показаний свидетелей

Зинаида Егоровна Сандакова, учительница математики (53 года):

«Антон был непростой мальчик. Очень способный, но весьма неусидчивый. Уже в шестом классе уровень его знаний соответствовал студенту последнего курса специализированного вуза. Он решал оба варианта контрольной, перемножал трёхзначные числа и вычислял логарифмы в уме. Одно время я давала ему задачи и для первого курса университета, и для третьего, чтобы посмотреть, что из этого получится. Он решал почти всё. Впрочем, ему это быстро наскучило. Я видела, что он не математик. Не учёный.

Он мог бы легко сдать экзамены экстерном, окончить среднюю школу в четырнадцать лет и поступить в университет без проблем. Просто в его жизни присутствовали и другие интересы: музыка, чтение, спорт, естественные науки. Я его понимала, поэтому не настаивала. У меня не было стремления во что бы то ни стало сделать из него профессора математики. Да и у него душа к наукам не лежала. Не его это стезя».

Людмила Платоновна Серафимова, учительница биологии (44 года):

«Шайгин был новым видом животного. Этакий бандерлог со способностями сверхчеловека. Но этот талант или дар его не спасал. Ну и что, что отличник? Да, все предметы давались ему легко. Память, интеллект, к тому же музыкальный слух и творческие способности. Но разве одарённость принесла ему счастье? Нет. Сделала богатым? Нет. Помогла воплотить какие-то замыслы? Нет. Принесла пользу обществу? И снова нет. Нет, нет и нет! Тысячу раз нет.

Да, у меня на уроках он блистал. Цитировал учебник абзацами, ссылался на труды великих учёных, работал с дополнительными материалами, даже приводил результаты собственных «исследований». Ну молодец сплошной, правда? Вот только ни мне, ни остальным это не было нужно. Он увлекался и перевыполнял задание. А это не вписывалось в рамки учебного плана.

Его же переводили на свободное обучение, предлагали сдать экзамены экстерном. Это, знаете, как говорят: слишком хорошо — тоже плохо. Сто один процент. А в его случае — все сто пятьдесят. Сверхспособности не принесли Шайгину пользы. Не нашёл он сферы применения своим талантам. Да и в жизни они ему мешали. Ни друзей у него не было, ни подруг. А нельзя жить в обществе и быть свободным от него. Я считаю, что это вполне закономерный конец, что он попал в жёлтый дом. Мне его ничуть не жалко, тем более что с детьми неизвестно что сделал. Наверняка что-то нехорошее».

Глава 9

История Шайгина

1

Мы с Германом связали свои жизни уже в зрелом возрасте. Мне было под тридцать, ему перевалило за сорок. Оба музработники, беззаветно преданные идеалам высокого искусства, но только по-разному любившие своё дело и преследовавшие разные цели. Наш брак представлял собой этакий культурный мезальянс: преподавательница сольфеджио и дирижёр оперного театра.

Таинственный, эксцентричный, странный — так называли Германа Штольца знакомые. Из него получился бы великий музыкант. Он мог бы ездить на гастроли, выступать в крупнейших театрах мира, дирижировать известными оркестрами или стать выдающимся исполнителем классических произведений. Но он сложил свою судьбу иначе.

Насколько я знаю, Герман Штольц появился на свет в Бельске в результате непреднамеренного и недолговременного союза. Его отец, Генрих Нойман, чистокровный немец из рода потомственных музыкантов, берущего начало в Нижней Саксонии, занимал до войны пост директора Московской консерватории, а в 1941 году был эвакуирован в Зауралье. Пока жена и сын пережидали войну в Энгельсе, именитый глава семейства преподавал в музыкальном училище Бельска. Здесь он встретил эвакуированную с Поволжья этническую немку и по совместительству виолончелистку Берту Штольц, с которой они прожили около года. Ребёнок родился уже после отъезда Ноймана из эвакуации. Мальчика назвали Германом.

В три года Герман свободно говорил на языке предков, мог наигрывать простейшие мелодии на пианино, читал наизусть детские стишки и умел считать до ста. Ещё через три года он пошёл в среднеобразовательную школу, а перейдя в третий класс, поступил в музыкальную, выбрав в качестве инструмента флейту. К тому времени Нойман заново устраивался в Москве. Писал редко, но деньги присылал исправно, что частично оправдывало чёрствость уже немолодого мужчины.

Получив аттестат зрелости, Герман поступил в наше музыкальное училище. После окончания решил поступать в Московскую консерваторию. Так они встретились с отцом, и хоть их сношения продолжались недолго (Нойман умер через три года), они были весьма плодотворными. Престарелый мэтр довольно тепло относился к внебрачному сыну и завещал ему весь свой архив. Герман часто подчёркивал, что его приобретение стало одним из важнейших событий в его биографии, определившим дальнейшую судьбу.

После окончания консерватории Штольц задержался в столице ещё на два года, после чего неожиданно вернулся в Бельск, несмотря на блестящие перспективы. На родине молодому музыканту сразу предоставили шикарные условия. Блестяще выдержав конкурс на место солиста Театра оперы и балета им. Чайковского, Герман Штольц вскоре выбился в дирижёры, а через два года (в 1973-м) основал собственный оркестр «Октава».

Герман был неординарным мужчиной. Он совмещал в себе утончённую интеллигентность и невероятную животную грубость. И это привлекало к нему людей. Вокруг него вились и студентки музучилища — молодые, но настолько же некрасивые, насколько бесталанные, — и зрелые дамы — любительницы классики, — и какие-то выжившие из ума старушки интеллигентного вида.

На эту его особенность клюнула и я. Познакомились, конечно, в театре. Я одно время играла в оркестре. Он иногда меня провожал, а потом вдруг заговорил о женитьбе. Я удивилась. Мне и в голову не приходило, что он за мной ухаживает.

Поначалу мы встречались у него на квартире. Там всегда было не прибрано и так плохо пахло, что я как-то заявила: надо что-то менять. Герман интерпретировал мои слова по-своему. На следующий день пришёл ко мне домой и достал из-за пазухи два завёрнутых в платочек кольца.

После регистрации моя легкомысленность исчезла. Раньше я просто не замечала того, что видели в Германе другие. Как и многие талантливые люди, Герман был одержим своим делом, отдавался ему целиком и полностью, но у него было странное отношение к музыке. Он рассматривал её как некую прикладную дисциплину, инструмент и средство достижения каких-то своих целей. Вот только что это были за цели?

Регалии и почести его не интересовали, деньги — тоже. Сочинять ему также не нравилось, хотя он умел и одно время писал вещи на заказ. Даже к собственному детищу, оркестру «Октава», который за пять лет стал известен на весь Союз, он относился с пренебрежением.

Первое время я не придавала чудачествам Германа особого значения, ведь между нами были световые годы в плане образования, так что я прощала ему любые заскоки, которые просто обязаны иметь все одарённые люди. Однако уже после первого года совместной жизни я начала беспокоиться. Всё это очень напоминало болезнь.

Из лаборатории он выходил то задумчивый, то раздражённый, то в состоянии исступления — казалось, вот-вот начнёт крушить всё вокруг. Словно золотоискатель, который изо дня в день промывает тонны пустой породы, не видя ни крупицы ценного металла, Герман тоже что-то искал и всё не находил. Ни разу не вышел он из комнаты довольным или удовлетворённым. Ни разу даже не улыбнулся и не вздохнул с облегчением.

Как-то раз он поехал с гастролями по стране. Это было осенью 1976 года. Вернулся в декабре каким-то чужим: в глазах — нездоровый блеск, в движениях — возбуждение, речь сбивчивая, но в целом радостный, на подъёме. Несколько дней он пропадал в театре, а потом как-то сказал: «В конце марта играем новую программу. Для детей».

Я не успела ничего спросить. Он вдруг набросился на меня и взял чуть ли не силой. Это было на него непохоже. Как будто другой человек. Я даже обиделась, попыталась намекнуть ему, но муж как будто не замечал, что творилось с ним и вокруг. Репетиции захватили его. Герман три месяца почти не бывал дома. Я как-то полюбопытствовала, что они будут играть. В программке анонсировались Бах, Гендель, Паганини, Шостакович, но мне показалось, что гвоздём программы было что-то другое.

Стояла ранняя весна. В день выступления Герман был возбуждён и чем-то испуган. Как солдат перед боем. Всё метался по комнате, что-то искал, не находил и от этого ещё больше нервничал. Перед уходом муж строго-настрого наказал мне сидеть дома. И ещё, это мне показалось страннее всего, он зачем-то прихватил с собой флейту. А для чего? Он же дирижировал оркестром. Это меня испугало неимоверно.

Я, конечно же, не вытерпела и поехала в театр. Устроилась в ложе и сжалась в кресле в ожидании неизбежного. Меня била дрожь, хотя ещё ничего такого не происходило. Когда на сцену начали выходить музыканты, я затаила дыхание в ожидании чего-то невероятного. Последним появился Герман, и от его вида я буквально оледенела, как будто очутилась по горло в холодной воде. Я поначалу не сообразила, что не так, но потом поняла: он вышел с флейтой, а зачем она дирижёру? Он же не солист. И тем не менее он вынес инструмент, положил его на пюпитр, приготовился.

Наконец он повернулся, взмахнул руками, и оркестр заиграл. Это был Бах, «Пустячок». Ничего особенного, Бах как Бах. Сыграли. Начали другую вещь. Кажется, Брамс, «Венгерский танец». Потом «Вальс-шутка» Шостаковича. Но, несмотря на лёгкость исполняемых произведений, холод охватывал меня всё сильнее. Я понимала, что всё это — прелюдия к основному действу.

Когда это началось, я не могу сказать. Я вдруг обнаружила себя погружённой в какое-то невообразимое месиво звуков. Это была какофония, музыкальный бред, звуковой мусор. Как будто куча гниющих отбросов обрушилась на меня, потому что от этой музыки прямо-таки тошнило, выворачивало наизнанку. Ничего более ужасного я никогда не слышала.

Я глянула на сцену. Муж стоял на самом краю сцены и играл на флейте. Но как он играл! Таким я его ещё никогда не видела. Пальцы так и летали по клапанам, звуки то сыпались с пулемётной скоростью, а то вдруг становились долгими и тягучими. Его тело извивалось немыслимым образом, ноги дёргались, как от ударов током, а сам он раскачивался из стороны в сторону, как маятник, с воодушевлением исторгая невообразимую музыку. Оркестр же помогал солисту. Старались изо всех сил скрипачи и трубачи, пианист и барабанщик. Каждый как будто играл своё, но в то же время все партии каким-то образом соотносились друг с другом. Происходящее складывалось в невообразимую, нереальную картину, в театрализованное представление, призванное вывести зрителя из себя. Что интересно, публика — и взрослые, и дети — сидела невозмутимо. Лица были спокойны и равнодушны. Все как будто спали с открытыми глазами и не реагировали на немыслимое действо на сцене.

Не знаю, сколько продолжалось это испытание. Я закрыла глаза лишь на мгновение, а когда открыла их, то всё уже закончилось. Музыка прекратилась. Герман стоял на краю сцены прямой, как прут. В одной руке его была зажата флейта, которая тускло сверкала в свете ламп. Он что-то сказал в зал, повернулся и, покачиваясь, ушёл за кулисы. Тотчас же и зрители принялись вставать и выходить. Только оркестранты сидели и смотрели друг на друга, словно соображая, что же такое случилось.

Я с трудом встала и вышла из ложи. Ещё издали я услышала крики и шум. Спустившись, я замерла на лестнице. В фойе творилось нечто невообразимое. Я поначалу не сообразила, что происходит. Казалось, ожил кошмар из сна или сюрреалистичные образы сошли с картин Дали и Мунка. Все дети, которые были в театре, бились в припадке. Кто-то смеялся истерически, кто-то рыдал не своим голосом, кто-то катался по полу, кто-то лежал в обмороке, у кого-то были судороги. Это была какая-то психическая эпидемия. Родители не знали, что делать. Кто-то пытался успокоить, другие искали телефон, а некоторых охватил столбняк. Я не стала здесь задерживаться и бросилась к мужу.

Герман сидел в кабинете и смотрел в стену. Рядом на столе стояла початая бутылка коньяка. На меня он не обратил внимания и на обращения к нему не реагировал. Он был очень заторможен, как будто находился под воздействием лекарств. А на лице то и дело появлялась какая-то чужая, словно наклеенная, бледная шутовская, но очень грустная улыбка.

Я сказала ему про кошмар в фойе, спросила несколько раз, что произошло, но он не отвечал. Ворвался директор, начал кричать на Германа, а потом выскочил вон. Я решила, что будет лучше уйти из театра как можно скорее. Я помогла мужу одеться. Когда мы выходили, нас провожал весь персонал театра. К моему облегчению, эмоциональная вакханалия в фойе прекратилась. Зрители расходились по домам, и даже скорая, как говорили, никому не понадобилась.

До дома мы добрались на такси. Там с Германом случилась истерика. Я ещё никогда не видела его в таком состоянии. Он матерился как сапожник, иногда переходил на немецкий, метался из угла в угол, как дикий зверь в клетке. Он достал бутылку водки, припрятанную в чулане, и стал пить прямо из горла. Несколько раз подбегал к телефону, заказывал разговор с Ленинградом, но там никто не отвечал. Тогда он заявил, что уезжает, и стал собирать вещи. Затолкал в два чемодана ноты, книги, одежду, полностью оделся, но вдруг свалился прямо в коридоре, как сломанная кукла.

Отходил он долго. Лежал в постели и почти ничего не ел. Только пил воду. Потом начал вставать. Ходил из угла в угол и что-то бормотал. Я ни о чём не спрашивала. Мне было достаточно того ужаса, что я пережила на концерте, и того, что видела в фойе. Я долго думала о том, что случилось в тот вечер в театре. Герман сочинил какое-то музыкальное произведение и сыграл его? И оно как-то подействовала на него и на зрителей, а в первую очередь — на детей. Что же конкретно произошло? Я никак не могла это понять, даже предположить, и от этого становилось ещё страшнее.

Мне так и не удалось придумать объяснение случившемуся. Да и не до того стало. Через неделю я выяснила, что беременна. Врач сказал: третий месяц. В первые моменты я даже не думала о том, чтобы сохранить ребёнка. Передо мной как наяву встал день, когда муж вернулся с гастролей и набросился на меня. От воспоминаний меня передёрнуло. А потом заиграла музыка с последнего концерта Германа.

«Нет, — сказала я себе. — Только не это!»

Следующим утром, собираясь в больницу, я столкнулась в полутёмном коридоре с Германом. И слова вырвались изо рта сами, без моего ведома. Муж выслушал, поправил воротник грязной рубашки, со скрипом почесал небритую щёку. Ничего не сказав, он прошёл мимо меня в большую комнату, прикрыл двери. Я уже повернула ключ в замке, но тут из-за стены заговорило пианино. Герман играл прелюдию Баха до мажор из сборника для хорошо темперированного клавира. Сыграл одну вещь, начал другую, а я стояла в тёмном коридоре и впускала в себя эти идеально пригнанные друг к другу звуки, совершавшие внутри меня очень важную и нужную работу. С каждой музыкальной фразой мне казалось, что как будто бы некое лекарство вливается в меня, исцеляя и принося облегчение. Но я знала, что эта музыка предназначалась не мне.

2

Все оставшиеся семь месяцев Герман напоминал мне спортсмена перед стартом. Лицом он оставался спокоен, даже улыбался, но иногда то на руке, то на шее вдруг напрягался пучок мышц, как будто внутри организма взводилась некая пружина, готовая выпрямиться в любой момент.

Первый год прошёл спокойно. Герман прилежно выполнял обязанности отца: кормил ребёнка, когда я была занята, разговаривал с ним, читал книги, проявляя чудеса терпения. Он присматривался к сыну, оценивал его, как скульптор оценивает глыбу камня, прикидывая, что из неё может получиться. И, конечно, он много играл. Каждый день он усаживал Антона на складной стул и наигрывал простые мелодии на пианино, а иногда брал в руки флейту.

Мы договорились не принуждать сына к музыке. Сколько известно примеров, когда родители заставляют ребёнка заниматься и прививают ему ненависть к инструменту. Пусть будет, как получится, сказал мне Герман, но тут он, конечно же, хитрил.

Музыкальность Антона проявилась в первые же годы жизни. Пианино он начал осваивать лет с трёх. Его не требовалось учить: его пальцы сами находили дорогу к нужным клавишам. В три с половиной года он играл на память всё, что слышал от отца, свободно импровизировал, и каждый день его репертуар пополнялся. Он невероятно быстро прогрессировал.

Музыкальной одарённостью дело не ограничивалось. Антон проявлял незаурядные способности почти во всём. В четыре года он знал таблицу умножения, мог решать задачи за третий класс, которые задавал ему Герман, легко оперировал трёхзначными цифрами, складывая и вычитая их в уме. В пять лет он почти дословно пересказывал сказки, которые слушал на пластинках, целыми фрагментами декламировал «Конька-горбунка», «Сказку о царе Салтане» и другие стихотворения.

Впрочем, всё было не так идеально с музыкой. Сына легко мог выдернуть из состояния музыкального транса любой шум: резкий гудок автомобиля, чей-то крик, щебетание какой-нибудь птахи за окном, жужжание мухи — и тогда он срывался с места, бросался к окну или метался по квартире в поисках источника. Он говорил, что все звуки равнозначны и составляют «музыку» мира. Герман старался не замечать таких чудачеств, считая, что со временем всё пройдёт.

Когда Антону исполнилось пять лет, Герман решил показать его нескольким преподавателям. Все сошлись во мнении, что мальчик действительно талантливый, но неусидчивый, с ним будет сложно заниматься. Герман настоял на своём, но получилось так, как и предсказывали корифеи: Антона никак не удавалось отучить от привычки отвлекаться. Герман был разочарован, а я вздохнула с облегчением. Я не хотела, чтобы из моего ребёнка с малолетства делали дрессированную обезьяну.

Антон, конечно, продолжал играть в своё удовольствие. Теперь его никто не ограничивал, поэтому он мог отводить душу. А на следующий год пошёл в общеобразовательную школу.

Первое время Антон приносил домой одни двойки. Записи в дневнике пестрели замечаниями учителей: «Занимается своими делами», «Невнимателен на уроке», «Разговаривает и балуется», «Ходит по классу», «Отвлекает других». Между тем Антон значительно обгонял других детей по всем предметам. Ведь он уже умел считать, читать и писать (правда, печатными буквами), поэтому на уроках ему было просто скучно.

Он искал развлечения и нашёл выход — стал нарочно учиться плохо: выкрикивал с места не по теме, плоско острил, давал неправильные ответы назло учителям. «Отрываясь» таким образом в классе, Антон брал книги в школьной библиотеке, занимаясь по своему плану, и за год прошёл программу восьмилетки.

Через год мы перевели его в специализированную школу (его приняли сразу в четвёртый класс), но и там он всех обгонял: за урок делал оба варианта контрольной, мог решить любую задачу из сборника Рымкевича, химичку удивлял обширными знаниями о свойствах разных элементов, спорил с учителем истории и наизусть цитировал Пушкина и Гёте. Да, он много читал. В десять лет Антон вовсю осваивал русскую классику (Гоголь, Гончаров, Достоевский, Толстой, Тургенев) и увлёкся изучением иностранных языков. Они ему давались с такой же лёгкостью, как и музыка. Он начал с немецкого и английского. Преподаватели давали ему кассеты, книги, учебники, и через полгода он проглатывал сказки Гофмана или рассказы О. Генри в оригинале.

Я договорилась с директором о свободном посещении, так что Антон приходил в школу, только чтобы написать контрольную или сдать экзамены за четверть. Другие родители восхищались Антоном, ставили его в пример своим детям, что меня жутко раздражало. Они не понимали, что значит быть матерью одарённого ребёнка.

Меня беспокоило, что сын одинок. Друзей, настоящих, близких, у него не было. Ровесники сторонились Антона, а со старшими он не находил общего языка из-за возраста. Впрочем, Антон нисколько не страдал от своего одиночества и едва замечал его. Он всегда находил себе занятие, и ему никогда не было скучно с самим собой.

В пионеры его приняли в четвёртом классе уже в новой школе. Поначалу Антон очень серьёзно отнёсся к этому событию. Накануне волновался и почти не спал, а у Вечного огня чуть не упал в обморок. Он активно участвовал в жизни дружины, но быстро разочаровался в пионерской организации. Сплошная показуха, говорил он, а реальных дел — никаких. Впрочем, галстук он снял последним. Носил его почти каждый день.

Как-то к нему пристали трое старшеклассников. Антон ударил самого рослого так сильно, что обидчик попал в больницу. Приходили родители пострадавшего мальчика разбираться с «хулиганом». Сын извинился, три дня ходил задумчивый и наконец объявил, что хочет заняться боксом. Чтобы такого больше не повторялось, объяснил он. Он записался в секцию, куда ходил с перерывами в общей сложности, наверное, года три. А аттестат о среднем образовании он получил в двенадцать лет, сдав все экзамены за десятый класс на отлично. Ну и, конечно, золотая медаль, как же без неё. Не получилось у меня удержать лошадей.

Возник вопрос: что делать дальше? Все учителя в один голос утверждали, что мальчик уже сейчас может без труда поступить в университет, убеждали ехать в Москву и подавать документы в МГУ. Впрочем, когда я спросила Антона о дальнейших планах, сын меня удивил: он заявил, что хотел бы поступить в музыкальную школу. Ещё больше я поразилась, узнав о выбранной специальности. Он желал учиться именно на флейте.

Надо сказать, что в игре на фортепиано Антон достиг больших успехов. Он бы дал фору многим студентам музыкального училища. Нотную грамоту он освоил, но играть с листа не любил, зато мог на слух сыграть любое произведение, легко импровизировал, сочиняя на ходу великолепные вещи. Конечно, раньше он пробовал другие инструменты, которые ему подворачивались под руку, в том числе духовые: блок-флейту, пикколо, свирель — они имелись в коллекции у Германа, но это всё было на уровне «поиграл — бросил».

Известный преподаватель из первой музыкальной школы при Бельском училище, прослушав Антона, пришёл в неимоверный восторг. «Да ему в Гнесинку надо!» — повторял он. Корифей был так восхищён способностями сына, что тотчас согласился обучать его по индивидуальной программе и выдал инструмент из своей коллекции — не новую, но добротную немецкую флейту. И мне кажется, именно с этого момента началось становление Антона как музыканта. Если на фортепиано он играл хоть и легко, но без особого задора, для забавы, то флейта помогла ему открыть в себе истинного художника. Никогда не забуду день, когда я вернулась с работы домой и услышала звуки, разносящиеся по квартире. Заглянула к сыну в комнату и остолбенела.

В первый момент я даже не узнала Антона. Он весь, что называется, преобразился. И дело было даже не в идеальном исполнении или красоте мелодии. Он как будто составлял единое целое с флейтой. Положение рук, ног и головы, губы, пальцы и инструмент в них — всё это складывалось в единую идеальную композицию. Флейта стала тем необходимым элементом, важной деталью, отсутствовавшей всё это время, которая дополнила его личность, сделала его совершенным человеком и полноценным музыкантом.

Я стояла, ловила волшебные звуки музыки, и в какой-то момент мне показалось, что Антона вдруг не стало. Он словно исчез, растворился в воздухе, и осталась только одна мелодия. Она лилась сплошным потоком, а я вбирала в себя каждую ноту и не заметила, как вернулся Герман. Он остановился в коридоре, большой, небритый, обросший, насупил лохматые брови, охватывая взглядом меня, сына с флейтой, пустой футляр на тумбочке.

Надо сказать, что жить с Германом год от года становилось всё сложнее. Пока сын развивался, муж самым безобразным образом деградировал. Оставив попытки сделать из Антона профессионального музыканта, он потерял интерес к жизни и просто не знал, куда себя деть: перебивался случайными заработками, в основном репетиторством. С нами он почти не общался.

Дождавшись, когда сын закончит играть, Герман присел перед Антоном, рассматривая его так, как будто перед ним находилась некая машина, которую он собирался разобрать, чтобы посмотреть, что у неё внутри, и выяснить, как она работает. Он смотрел долго, но так ничего и не сказал, а ушёл к себе в «лабораторию».

Антон осваивал флейту играючи. Преподаватель по специальности и концертмейстер в один голос говорили мне о необыкновенных способностях сына, прочили ему большое будущее. Сын как будто не слышал их. Он нашёл себе новое развлечение — начал играть на улицах. Не из-за денег, конечно же. Как он объяснял, ему хотелось нести музыку людям, чтобы великие произведения смогли услышать всё. На Фрунзенке он собирал целые толпы. Потом на такие выступления наложили запрет, и Антон перебазировался на Рыночную площадь. Это обстоятельство позднее сыграло свою роль.

Через год после поступления сына в музыкалку случилось невероятное событие. Герман как-то принёс чёрный футляр и положил его на тумбочку в комнате сына. Мы оба поняли, что там находится. И всё же содержимое превзошло все наши ожидания. Это была новая флейта фирмы Haynes.

Не знаю, поймёте ли вы меня… Это всё равно что подарить автолюбителю «феррари» или «порше» последней модели. Тем более в СССР, где подобных вещей в принципе нельзя было купить, даже при наличии необходимых средств. Такая флейта и сейчас стоит баснословных денег. Оказалось, Герман обменял оставшуюся ему от матери квартиру на дом, который затем продал, а все деньги потратил на инструмент.

Антон сначала не хотел принимать подарок. Он ведь думал, что отцу до него нет дела. Он вошёл в «лабораторию» и положил футляр с инструментом на столик перед отцом. Тот глянул на сына и попросил его сесть.

Я наблюдала за ними через щель в приоткрытой двери. Герман уселся напротив Антона, положил свои тяжёлые руки на стол и заговорил по-немецки. Антон, давно читавший «Фауста» и другие классические литературные произведения в оригинале, отлично знал язык своих предков. Я же не понимала по-немецки и не смогла даже приблизительно уловить суть разговора.

Казалось, речь шла о чём-то обыденном, тривиальном. А между тем это был последний разговор отца и сына. И чрезвычайно важный. Они беседовали около часа. Вернее, говорил только Герман, а Антон молчал. Но в ходе разговора был один интересный момент. Проговорив с час, Герман достал из шкафа свою флейту и заиграл. Он давно не брал инструмент в руки, поэтому я удивилась и даже испугалась. Мне показалось, что он сейчас сыграет то, что исполнял на своём последнем концерте. Но это была совершенно другая музыка. Она тоже была неприятной, полной диссонансов и пронзительных нот, и она продрала меня до мурашек, однако на Антона она не произвела никакого впечатления. Он сидел совершенно безучастный. А Герман поиграл минуты две, потом прервался на середине фразы и посмотрел на сына. Антон посидел ещё с минуту, вдруг резко встал, взял футляр с новой флейтой и вышел. Больше они с отцом не общались.

Новый инструмент в несколько раз ускорил развитие Антона. В музыкальной школе надо было учиться семь лет, а Антон прошёл программу за три года. Преподаватель по специальности уже ничего не говорил, а только смотрел на своего лучшего ученика как на некое божество. Сын постоянно играл на городских смотрах, несколько раз выступал в филармонии, а зимой 1989 года они с преподавателем съездили в Москву на Всероссийский конкурс исполнителей на духовых инструментах, где Антон стал лауреатом первой премии. Осенью следующего года на Всесоюзном конкурсе в Ленинграде он получил приз как самый юный участник — ведь ему не было и четырнадцати!

Я с восхищением, но и с ужасом наблюдала за происходящим. С одной стороны, меня не могли не радовать успехи сына. С другой — меня пугал темп, который он взял. Занимаясь музыкой, он не бросал науку: то и дело я видела его за учебником химии, физики, биологии или математики. Он учился, учился и учился, а глаза его сверкали. Он получал неимоверное наслаждение.

В феврале 1990 года произошло печальное событие, которое можно было предвидеть. Герман простудился и попал в больницу после одной из попоек. Там у него развилась двусторонняя пневмония, а через пять дней мой муж умер. Кажется, незадолго до смерти, как будто предчувствуя свою близкую кончину, он оставил для сына письмо. Не знаю, прочитал Антон послание отца или нет. Во всяком случае, он ничего мне об этом не говорил. Интересно, где оно сейчас. Сохранилось ли?

В общем, той весной Антону исполнилось четырнадцать, а всего через несколько месяцев, в августе, произошло — как я считаю — второе по важности событие в жизни моего сына. Я имею в виду инцидент на Рыночной площади. Но до него мы ещё доберёмся…

3

Со смертью отца в жизни Антона произошли тектонические сдвиги. Внутри него шли какие-то процессы, которые причиняли ему почти физическую боль. Теперь я понимаю, что он превращался в другого человека. По сути дела, он рождался заново — становился флейтистом.

Долгое время мы оба не заходили в большую комнату, служившую кабинетом Герману. Только через полгода — дело было осенью, как раз после событий на Рыночной площади — Антон открыл дверь, сел в отцовское кресло, огляделся. С тех пор он стал заглядывать в «лабораторию»: играл на рояле, слушал пластинки из фонотеки (в основном записи старинной музыки XIII—XIV веков), начал копаться в книгах и архивных записях Германа.

Жизнь Антона была чётко организована. Он придерживался определённой программы, в которой не было ни праздников, ни каникул, ни выходных. Ежедневно он вставал до семи утра, отправлялся на пробежку или делал гимнастику, завтракал и приступал к учёбе. Первую половину дня он посвящал физике с математикой или чтению на иностранных языках, а после обеда бежал в музыкальную школу. В августе же те самые тектонические процессы вылились в нечто такое, о чём никто не мог и помыслить.

Да, он прославился на весь город, а потом и на всю страну, когда заметку об инциденте опубликовали в центральных газетах. Популярность у Антона была бешеная. Вы даже не представляете: его узнавали на улицах, взрослые мужчины жали руку, соседи здоровались первыми, а он был всего лишь мальчишкой. Впрочем, именно после этого концерта он стал взрослым.

Как ни странно, флейта вдруг отступила на второй план. Антон даже на время перестал ходить в музыкалку, к чрезвычайному неудовольствию педагога. Тот готовил Антона к международному конкурсу флейтистов в Австрии, предвкушая фурор юного русского дарования на родине Моцарта. Они туда действительно съездили на следующий год. Антон получил специальный приз за яркое исполнение, но первое место взял какой-то швед. Теперь он — известный исполнитель.

Музыкальную школу, как я уже говорила, Антон окончил, пройдя весь курс за три года, но заявил преподавателю, что в Москву не поедет. У него-де появились другие интересы. Не знаю, как на это отреагировал именитый педагог. Во всяком случае, мне никто не звонил. К тому же в стране назревали такие процессы, от которых никто не мог остаться в стороне. Дул тот самый ветер перемен, разрывавший на части наше государство.

Между тем жизнь в условиях новоявленного капитализма становилась всё непонятнее. Никто не знал, что будет дальше. На скромную зарплату учительницы прожить теперь было невозможно, поэтому я ушла из музыкальной школы и устроилась на завод «Прибор», но так стало ещё хуже: предприятие проходило процедуру банкротства, поэтому перестали платить всем. Мы жили на мамину пенсию, да и Антон приносил в дом трудовую копейку: начал преподавать, давал частные уроки и неплохо зарабатывал. Общегородская слава приносила хорошие плоды.

В училище Антон поступил легко. Он прошёл весь курс за три года, получил диплом, и тут я снова замерла. Что теперь? Логично было бы поступить в консерваторию или попробовать получить грант на обучение за рубежом. Тем более что теперь границы были открыты, можно было попытаться найти импресарио и ездить с концертами по миру. Уровень игры у Антона был достаточно высоким. Но сын вдруг объявил, что передумал делать карьеру музыканта.

Я видела, что это была неправда! Он уже стал флейтистом. Обратной дороги не было. Но я ничего не сказала. И Антон той же весной подал документы на матфак в политехнический университет и блестяще сдал вступительные экзамены. Начался самый благоприятный и плодотворный период в его жизни…

В политехе дарования Антона проявились в полной мере. Его познания в физике и математике были такими глубокими, что уже на первом курсе, через два месяца после поступления, он сам читал лекции по электродинамике, оптике и другим дисциплинам, на которые приходили даже преподаватели из других институтов. Многие прочили ему карьеру в науке, настоятельно рекомендовали ехать в Москву или «за бугор».

Музыку он, конечно, не бросил. Учась, одновременно играл сразу в двух оркестрах и много преподавал. В частности, он разработал свою программу обучения сольфеджио, от которой пришли в восторг многие педагоги. Антона даже попросили провести специальный курс для профессиональных музыкантов.

Непонятно, как он находил время, ведь весь день у него был расписан от и до, но Антон занялся творчеством. Он и раньше сочинял, но настоящая страсть к созданию произведений проснулась в нём именно в университете. Он стал записывать музыку, которая «звучала в голове». Тогда же у него появилась и подружка, та самая Альбина.

Антону было семнадцать. Альбина оканчивала университет, но кто был главным в паре — тут вопросов не возникало. Отношения захватили Антона целиком. Они буквально не расставались: ездили вместе в пионерские лагеря работать вожатыми, даже жили одно время в саду её родителей. Я было обрадовалась: у сына налаживается нормальная жизнь. Но это был самообман.

Очень скоро я поняла, что между ними установились довольно необычные отношения. Альбина испытывала к Антону какое-то необъяснимое благоговение. Она относилась к нему так, как адепты некой секты относятся к своему гуру. Была предана ему как собака, прибегала по первому зову, если Антон просил, и, как я полагаю, была готова ради него абсолютно на всё. Сыну не нравилось такое отношение, но Альбина по-другому не могла. Для неё Антон был больше, чем просто возлюбленный. И дело даже не в его известности. Альбина не принадлежала к числу тех дурочек, которые западают на знаменитостей. Её отношение было сродни служению ради достижения некой великой цели.

Как можно было ожидать, Антон не стал просиживать в вузе все положенные пять лет. Он окончил его на следующий год. Сдал все предметы экстерном на отлично, написал такую дипломную работу, что она больше походила на диссертацию, поэтому члены экзаменационной комиссии сидели, покачивая головами, — им нечего было сказать. Ведь суть исследования Антона понял разве что его научный руководитель, да и то потому, что ему в течение полутора лет объясняли, о чём идёт речь.

В тот же год Антон поступил в аспирантуру политеха, наотрез отказавшись ехать в Москву (уже в который раз). За год он написал не менее грандиозную диссертацию, блестяще защитил её и тут как будто споткнулся… Ему было почти двадцать. Пора было определяться, чем заниматься в жизни. Нельзя же постоянно метаться из стороны в сторону. В музыке он состоялся, получил прекрасное образование и учёную степень, имел великолепные рекомендации от педагогов. Я думала, куда занесёт его на этот раз… А он решил взять тайм-аут — передышку от учёбы и работы. От всего.

В тот год его обуяла всеядность. Если раньше он интересовался одной классикой, то теперь начал слушать всё подряд: джаз, блюз, рок, тяжёлый металл, даже эстраду и попсу. В комнате начали появляться плакаты разных исполнителей, которые периодически менялись, одни кумиры вытесняли других. Вскоре на деньги, заработанные частными уроками, он приобрёл электрогитару, несколько «примочек» и большую колонку с усилителем. Начался роковый период. Он поиграл в разных рок-группах, организовал свою, довольно успешную. Впрочем, для него и это было игрой. Исследование себя и окружающего мира.

Одно время сын сочинял мелодии на заказ. Антон как-то «ради прикола» написал песенку для местной кондитерской компании. Кажется, «Тариан». Слышали, наверное? Так это его работа. Ему неплохо заплатили. Потом компания раскрутилась на выпуске кукурузных шариков. Антону начали предлагать другие заказы, но он, что называется, завязал. Ему даже было одно время стыдно за содеянное. Он открещивался от «Кукурузки» и злился, когда ему напоминали о той мелодии.

В общем, Антон искал себя года два. А потом взял и устроился учителем физики и математики в школу. Сначала вёл занятия в одном учреждении, а через год взял полставки в другом. Параллельно занимался репетиторством (те же физика и математика) на почти безвозмездной основе. Во всяком случае, он мог брать гораздо больше. На лето обычно уезжал в лагерь на две, а иногда на три смены. И тогда он, кажется, успокоился. Что называется, нашёл свою стезю.

Так продолжалось три года, и, как ни странно, они стали самыми тяжёлыми для меня. Я потеряла покой. Перестала спать, всё прислушивалась к звукам в квартире и онемевшей рукой поднимала телефонную трубку, ожидая услышать в ней страшное. Хотя, на первый взгляд, ничего особенного не происходило. Антон жил размеренной жизнью, но мне было очевидно, что он что-то задумал. За отказом от карьеры музыканта и учёного стояло что-то очень весомое. Не просто так он устроился на низкооплачиваемую работу. Не просто так ездил по лагерям. И часто, заглядывая в «лабораторию», я видела его сидящим на табуретке за столом, как это было в тот день, когда Герман подарил ему флейту. Как будто в такие моменты он продолжал разговор с отцом.

Антон подолгу — часами и сутками — пропадал в «лаборатории». Только Герман выходил оттуда со сжатыми кулаками и поникшей головой, а Антон появлялся радостный и с блеском в глазах. Я всё отчётливее чувствовала, что должно что-то произойти, но теперь меня это почти не тревожило. Я уже свыклась с мыслью, что моему сыну была уготована особая судьба, и просто ждала развязки.

***

— А после этого последнего концерта Штольца в городе пропадали дети? — осторожно спросил Стаев.

Даже в записи было слышно, как Анастасия Юльевна будто задохнулась.

— Нет-нет. Ничего такого не было. Во всяком случае, я никогда не слышала об этом. А почему вы спрашиваете?

— Смотрите, — заговорил Стаев, — налицо аналогии. Ваш муж работал с какими-то древними книгами, написал какую-то… особенную симфонию или что там было, исполнил её на концерте. После с детьми, как вы говорите, произошло что-то странное, а с исполнителем случился нервный срыв. Нечто подобное случилось и с Антоном. Ведь так? И я предполагаю, что у отца дело не выгорело, а у сына всё получилось. Только что именно?

Анастасия Юльевна хмыкнула:

— Знаете, я бы не стала сравнивать эти два события: концерт Штольца и увод детей Антоном. Конечно, аналогии просматриваются. Оба проводили какие-то изыскания. Только Герман шёл на ощупь впотьмах. Он понятия не имел, что делает. К тому же им двигало тщеславие. Он просто хотел добиться чего-то, сделать открытие, увековечить своё имя. А Антон… он, как мне кажется, прекрасно представлял, чего хочет и куда идёт. Кроме того, как я уже сказала, он всегда трудился для людей. И, что бы ни случилось в ту ночь в лагере, я уверена, что это было сделано на благо детей.

— Может быть. Но где же тогда искать пропавших?

— Вам ни за что не найти их, — твёрдо вымолвила Анастасия Юльевна. — Для того чтобы понять, что именно сделал Антон, нужно быть хотя бы вполовину таким же умным. Понять гения может только гений.

«Она гордится им, — подумал Стаев со смесью ужаса, отвращения и восхищения. — Им и тем, что он сделал».

Запись закончилась.

***

Отзывы о Шайгине учителей музучилища

Семён Семёнович Северцев, преподаватель по специальности (71 год):

«О, Антон Шайгин — это величина! Даже если сравнивать его с другими очень одарёнными музыкантами, которых я перевидал за свою жизнь предостаточно, никто из них не мог сравниться с Антоном.

А всё дело в уникальном сочетании качеств. Антон не только одарён в музыкальном плане, не только сильная личность, но и хороший человек: добрый, чуткий, отзывчивый. А это очень существенно. Я бы даже поставил личностные качества выше виртуозного владения инструментом. Антон к тому же подкован во многих других областях. Всё это неимоверно возвышало его над остальными.

Думаю, того уровня, которого достиг Антон, ещё только предстоит достичь другим музыкантам. Можно сказать, он обогнал своё время на века. Как я уже сказал, дело не в техничности, знании музыкальной теории, умении исполнять сложные произведения. Такие мастера теперь встречаются на каждом шагу, повсеместно. Выработана специальная методика взращивания профессиональных музыкантов. Это бизнес, конвейер. За определённую плату из любого сделают дрессированную мартышку, способную неплохо исполнять ряд вещей. А вот Антон… он знал о музыке что-то такое, чего о ней не знали другие. И не говорил никому. (Смех.)

А насчёт детей тут я могу сказать одно: Антон не виноват никоим образом. Я могу поклясться на чём угодно, заявить об этом в каких угодно инстанциях и подписать любые документы. Он не был психом или одержимым. Мой лучший ученик никогда бы не пошёл на злодейство. Ни в коем случае! Никогда…»

Валентина Петровна Малина, преподавательница сольфеджио (54 года):

«Я этого Шайгина терпеть не могла. Он, конечно, как многие говорят, гений, но эти его заскоки ни в какие ворота не лезли! Музыка — это прежде всего самодисциплина, самовоспитание и уже потом всё остальное. У Шайгина дисциплины не было. Была безалаберность, расхлёстанность, разнузданность. А с великими произведениями классики он такое вытворял, что у меня волосы на голове вставали. Он говорил, что это его интерпретация, его видение, его стиль. Но это же Чайковский, Шуберт, Бетховен! Он никак не мог понять одной простой вещи: ты сначала дорасти до определённого уровня, научись играть как надо, а потом уже будешь интерпретировать.

Он совершенно не ценил своего таланта и использовал его не по назначению. Какие-то эксперименты, рок-группы, бездарные сочинения. Это как раз тот случай, когда идеальный слух, великолепная память и сверходарённость мешают. А ведь каким музыкантом мог бы стать, если бы хоть немножко научился держать себя в руках! Прислушиваться к другим. И, как видите, я оказалась права. Добром это не закончилось. Жалко, конечно, парня. Кто знает, что там в лесу случилось. Но ведь он сам виноват, правда?»

Глава 10

Дознание Стаева

1

Психиатрическая клиника, куда поместили вожатого Антона Шайгина, располагалась в северо-западном районе Бельска. Сойдя на остановке «Техникум», Стаев по узкой тропинке, бежавшей вдоль забора из серых бетонных плит с оторочкой из ржавой «колючки», добрался до входа. Он миновал турникет на посту охраны и по асфальтовой дорожке направился вглубь больничного комплекса, состоящего из приземистых жёлтых, будто сделанных из песка, строений.

Пока нашёл нужный корпус, с полчаса поплутал. Он остановился, чтобы счистить о бордюр налипшую на подошвы грязь, и так увлёкся, что добрые полминуты не замечал фигуру, притаившуюся за кустами карагача.

— Привет, капитан, — прошелестел хриплый голос.

Стаев вздрогнул. За ветвями неясно виднелась фигура человека в синем спортивном костюме и белых кроссовках, лицо с грубыми чертами. Сквозь листву мелькнули злой прищуренный глаз, щека с уродливым рубцом.

— Ты к нему?

— Ага, — кивнул Стаев.

— Только не убивай его. Я сам.

— Ладно, — согласился следователь.

Он прошёл ко входу и на крыльце обернулся. «Убить вожатого!» — рычал звериный голос, руки-клешни поднимались над головой. Стаев усмехнулся и зашёл в корпус. Тут он показал корочки и спросил заведующего. Тот появился через пять минут, почёсывая чёрную бороду с проседью. Он насторожился, когда Стаев изложил цель своего визита.

— Вообще-то посетители к Антону не допускаются, — сказал заведующий. — Более того, обо всех людях, интересующихся вожатым, я должен сообщать в органы. Но позвольте спросить: зачем он вам?

— Я следователь, который вёл дело о пропавших детях. Хотел бы поговорить с ним.

— Поговорить, боюсь, не получится, — ответил врач. — Разве что посмотреть. Знаете, я проведу вас к нему. Пусть это и не по правилам.

Они поднялись на второй этаж, затем прошли по длинному коридору мимо палат без дверей, где сидели, стояли, ходили молчаливые люди в полосатых пижамах. Кто-то читал газету, двое старичков играли в шахматы, подолгу думая над каждым ходом.

Они добрались до каморки в самом конце. Заведующий открыл дверь ключом, пропустил Стаева вперёд. Капитан остановился у стены. Антон Германович Шайгин, вожатый десятого отряда ДОЛ «Белочка», не старик, каким его видел Стаев в последний раз в изоляторе лагеря, но и не двадцатишестилетний парень, лежал на койке в позе покойника. Шайгина постригли очень коротко, и короткий ёжик волос обнажал все неровности черепа, обтянутого тонкой бледной кожей. Бородка с усами, отросшая за месяц, а также сложенные на груди руки и полная неподвижность — всё это придавало вожатому невероятное сходство с Лениным в мавзолее.

«Чего-то не хватает, — задумался Стаев и тут же сообразил: — Пионерского галстука!»

— Он так и лежит? В коме?

— Не совсем. Он иногда приходит в сознание, открывает глаза, но ни на что не реагирует.

— А какой диагноз?

Заведующий пожал плечами:

— Вам что-нибудь скажут медицинские термины? Извольте: посттравматический стрессовый синдром, кататонический синдром, шизофрения. Довольно?

— Посттравматический стрессовый… — повторил Стаев. — Это как у «афганцев»?

— Вроде того.

— Что он такого мог пережить, что превратило его в… живой труп?

— Это уже не вопрос медицины.

Стаев подошёл к кровати.

— Антон! — прошептал он, склоняясь над вожатым. — Ты меня слышишь? Где дети?

Шайгин не шевелился.

— Антон! Скажи мне. Тебе станет легче.

— Не станет! — гаркнул голос.

Вопль был таким громким, что Стаев отпрянул.

— Вы это слышали?!

— Что? — Заведующий поправил очки.

Стаев изучал лицо врача несколько секунд, потом перевёл взгляд на вожатого. Тот лежал в кровати такой же спокойный и недвижимый. Капитан прицокнул языком. Он несколько раз переводил взгляд с заведующего на вожатого, недоверчиво прищуривался, но больше ничего не сказал.

— Вы удовлетворили любопытство? — спросил заведующий через минуту. — Тогда пойдёмте.

Они отправились обратно. У двери при выходе из отделения капитан попрощался с заведующим и спустился по лестнице. В тамбуре Стаев столкнулся с низкорослой парой и чуть не прошёл мимо, но женщина в платке окликнула его. Мужчина с жидкой бородёнкой улыбнулся.

— Здравствуйте! Соломатовы мы, — выдохнула женщина. — Иван да Марья, помните нас? Сын у нас в десятом отряде.

— А вы тут зачем?

— Вот гостинцев вожатому принесли, — сообщила Соломатова, показывая пакет с фруктами.

— Зачем? — Стаев даже отступил на шаг.

Соломатовы синхронно улыбнулись ещё шире.

— Антон ведь тоже пострадал, — покачала головой женщина.

— А ничего, что он сына у вас отнял? — Стаев сжал челюсти. — Ничего, что по его вине почти тридцать детей сгорели… то есть я хотел сказать…

Он запнулся, не зная, как закончить фразу.

— Никто не знает, как так получилось, — возразил Соломатов, опуская голову. — Не нужно его обвинять. Простите его. Мы же простили…

Стаев махнул рукой:

— Ну вас! С такой моралью ум за разум зайдёт…

— До свидания! — полетело ему в спину. — Бог вас любит!

«Странные люди, — думал Стаев, идя по дорожке. — А может, так и надо? Полюбить врага своего? Простить всех на свете и смириться?»

Стаев остановился. В конце дорожки бился в захвате двух амбалов в форме ППС лидер рабочих «Жжёный». Патрульные пытались скрутить его и засунуть в стоящий рядом милицейский уазик. Тот извивался, дёргался, размахивая крабьими руками и иногда попадая пятернёй по лицу то одному, то другому. На тротуаре поодаль валялся большой раскладной нож.

— Я всё равно убью его! — орал «Жжёный». — Ему не жить! Он подонок! И вы заодно с ним!

Стаев подошёл поближе. Лидер рабочих перестал дёргаться, а ребята в форме от неожиданности прекратили крутить ему руки. Вся троица замерла в странной композиции.

— Чё смотришь? — выплюнул «Жжёный», сверкая глазами, тёмными от ненависти.

— Бог вас любит, — вдруг сказал Стаев. — Простите вожатого.

Лидер рабочих почти полминуты смотрел на следователя с раскрытым ртом. Затем он вдруг обмяк, уронил голову и всхлипнул. Когда патрульные защёлкнули на запястьях «Жжёного» наручники и затолкали его в машину, тот уже ревел навзрыд. В последний момент, когда уазик скрипнул металлическими внутренностями, готовясь тронуться, лидер рабочих приник к стеклу мокрым лицом.

— Убей его, Стаев! — крикнул он с мольбой в голосе. — Ты же можешь! Убей, сделай доброе дело. Знаешь, каково это — дочь потерять? Знаешь?

Машина тронулась. Капитан проводил уазик взглядом, посмотрел на часы и пошёл через лес к остановке. Сам того не замечая, он насвистывал мелодию про сурка.

2

«Вчера состоялись похороны погибших при пожаре в больнице № 2 пгт Трудовой. Траурная церемония прошла в ДК завода «Прибор», куда пришли сотни бельцев, чтобы проститься с жертвами одной из самых ужасных трагедий в истории нашего города. Среди погибших — координатор поисков майор Виктор Ктырь, один из лидеров поисковых групп Пётр Маврин, а также одиннадцать маленьких пациентов. Погребение состоялось на специальном участке Трифоновского кладбища. Присутствовали мэр Бельска, губернатор области и другие официальные лица. Как сообщили в пресс-службе городской администрации, на следующий год на месте трагедии будет возведён мемориал в память о жертвах пожара, а на кладбище появится памятник.

Тем временем продолжается следствие по делу о поджоге и погроме в больнице. Уже выявлены зачинщики преступления. Многие начали давать признательные показания. Их имена в интересах следствия не разглашаются. Прокурор города пообещал виновным самые длительные сроки заключения.

Кроме того, завершилась идентификация всех детей, подобранных двадцать седьмого июля у Орлиной горы. Воспитанников пропавшего десятого отряда среди них нет. Напомним, что более полутора сотен школьников в возрасте от двенадцати до четырнадцати лет пришли в Комовский бор на следующий день после исчезновения десятого отряда из ДОЛ «Белочка». Часть их была доставлена в больницы Бельска. Примечательно, что у всех детей наблюдается частичная ретроградная амнезия. Они не могут объяснить, для чего приехали на Орлиную гору и что там делали, но в целом их состояние удовлетворительное. Всему виной, считает главврач городской больницы Бельска, раздутая в СМИ истерия по поводу инцидента в Комово.

Между тем поиски десятого отряда продолжаются. С момента пропажи двадцати восьми воспитанников из лагеря «Белочка» прошло уже больше месяца. По свидетельству официального представителя поискового штаба, Комовский бор осмотрен полностью. Детей в лесу не обнаружено, в связи с чем круг поисков будет расширяться. Родители и жители города недоумевают: до сих пор не было представлено никакой официальной версии. Известно только, что отряд отвёл в бор вожатый Антон Шайгин, но куда они делись потом — неизвестно. Дело взято под контроль Генеральной прокуратурой. Из Москвы прибыли опытные следователи, которые обещают в скором времени распутать загадку Комовского бора…»

На экране показалась мрачная фигура Раскабойникова в окружении людей в форме. Не успел Стаев как следует рассмотреть начальника ГУВД Бельска, как рядом мелькнуло другое знакомое лицо. Оно тотчас пропало, но увиденного было достаточно. Капитан быстро собрался, захватил с собой фотографию неизвестного мальчика из 6-го «Д» гимназии № 45 и уже хотел выключить телевизор, как на экране возникли красные буквы «Срочные новости».

«Вчера в Комовском бору, недалеко от Орлиной горы, были обнаружены обнажённые трупы двух молодых людей. Возраст погибших — примерно семнадцать-восемнадцать лет. Следы насилия отсутствуют. Поскольку заявлений о пропаже людей с такими приметами в органы милиции в ближайшее время не поступало, УВД Бельска просит всех граждан, которые могут опознать данных подростков, обратиться в ближайшее отделение милиции или позвонить по телефону, который вы видите на экранах. Эксперты утверждают, что на пальцах погибших отсутствуют папиллярные линии, поэтому их идентификация будет затруднена…»

На экране появились фото двух молодых людей. Стаев застыл, вперившись в изображение. Эти безволосые гладкие головы, эти странные большие глаза, похожие на два куска голубого стекла, — всё это было так странно, что холод бежал по телу.

«Отсутствие папиллярных линий? — подумал он. — Что за бред! Как такое может быть? Вот как умеют работать наши доблестные эксперты. Но что, если… их тела тоже не разлагаются?»

Стаев выключил телевизор и вышел из квартиры. Изображения лиц двух лысых, со странными глазами, молодых людей, у которых нет папиллярных линий на пальцах, словно висело у него перед его взором ещё долгое время.

— Да и чёрт с ними! — сказал он себе. — Пусть сами разбираются.

Прежде всего следователь отправился в редакцию газеты «Вечерний Бельск». Он поднялся на третий этаж, прошёлся по коридорам совершенно пустого здания. Двери всех помещений были распахнуты, везде царил погром. На полу валялись бумаги и газеты, перевёрнутые и поломанные столы, разбитые мониторы. Груды мусора загромождали проходы. По коридорам ветер разносил клочки газет и вырванные книжные страницы.

«Кончилась газетка», — подумал Стаев.

Спускаясь вниз, на лестнице он наткнулся на молодого человека с усиками. Они изучали друг друга несколько секунд. У парня светился фиолетовый фонарь под глазом, а подбородок украшал свежий кровоподтёк.

— Здрасьте, — процедил молодой человек.

— Так ты журналист? — воскликнул Стаев. — Ты информацию сливал?

— Ну и сливал! — с вызовом ответил молодой человек и почесал в затылке. — А что такого? У каждого своя работа! Но я чистую правду писал! Последний выпуск читали? Ну вот… После этого в редакции банда каких-то молодчиков погром устроила. Кому-то не понравилось моё расследование. А ещё гла-а-асность! Свобода сло-о-ова!

Молодой человек выпятил нижнюю губу.

— Ладно-ладно. Выкладывай, что ещё разнюхал!

Молодой журналист подумал, наклонился к Стаеву и провёл пальцем по жидким усикам.

— Теперь-то уже всё равно. Вы в курсе, что все дети, которые пришли на Орлиную гору двадцать седьмого июля, учились в двух школах, где преподавал Шайгин?

— Информация интересная. Что ещё?

— Найден поджигатель Комовского бора. Помните такого родителя: усатого, без двух пальцев? Так это он. И ещё…

— Одну минуточку!

Какой-то человек в чёрном костюме и белой рубашке без галстука скатился сверху по лестнице. Через секунду он стоял между Стаевым и журналистом. Капитан заметил ещё одного на площадке внизу.

«Иванов и Сидоров!» — сообразил Стаев.

— Ты Берендеев? — обратился незваный гость к журналисту. — Пошли со мной.

— Постойте! — попытался вклиниться следователь.

— А вас, господин Стаев, я бы попросил не вмешиваться, — сказал неизвестный. — Свою работу вы уже выполнили.

В его словах сквозила ирония, но капитан ничего не сказал. Он вышел следом и видел, как «Иванов» и «Сидоров» затолкали журналиста в старую зелёную «шестёрку», которая тотчас отъехала. Проводив её взглядом, капитан снова отправился в «старый город», где располагался завод «Прибор» и проживал Шайгин. На этот раз он совершил рейд по школам.

В гимназии № 45 его встретили насторожённо. Завуч, полная дама с круглым лицом, едва кинув взгляд на прихваченное Стаевым фото, тотчас всплеснула руками:

— Ох, это же Сергей Жуков! Он учился в седьмом «В».

— А почему учился?

— Родители забрали документы буквально неделю назад. Сказали, что переезжают. Но почему так спешно? А у нас получается нынешней осенью ужасный недобор. Представляете, сразу двадцать человек выбыло. Все из седьмых классов. И это в самом начале учебного года! Впрочем, вы и сами всё знаете…

Она снова стала подозрительной.

— М-м-м… а Шайгин в этих классах преподавал?

— Антон? Ну конечно! — Она задумалась и через минуту спросила: — Думаете, это как-то связано с происшествием в «Белочке»?

— Не знаю. Возможно.

Она помолчала и повернула к Стаеву круглое лицо с густо подведёнными бровями.

— А с инцидентом в актовом зале зимой?

— Каким инцидентом?

— Я же вам рассказывала! — удивилась завуч и подняла на Стаева взгляд.

Её нарисованные брови зашевелились, а маленькие подведённые глазки прищурились.

— Или это были не вы? У вас удостоверение есть? Вы вообще кто? Ну-ка, давайте-ка отсюда.

Завуч замахала руками.

— Да что с вами?

— Прошу вас, уходите! — зашипела она. — А то нам обоим достанется. Мне вообще запретили на эти темы разговаривать. Тут трое до вас приходили. В чёрных костюмах. Я думала, вы один из них.

Перед уходом Стаеву всё же удалось вытребовать у круглолицего завуча список выбывших учеников. Он попрощался, сделал вид, что уходит, но по пути к лестнице завернул в другую сторону и пробрался в учительскую. Здесь он отыскал журналы седьмых классов и выдрал из каждого страницы с личными данными. Совершив этот акт вандализма, капитан вышел на улицу через задний вход.

Прежде чем отправиться по адресам, Стаев на всякий случай заглянул в школу № 123. И директор, и завуч отказались беседовать с ним, но от словоохотливого плотника он узнал, что и здесь нынешней осенью наблюдалась недостача аж двадцати двух человек. И все — ученики седьмых классов. Итого сорок два человека, сделал вывод Стаев. Опять вспомнился мальчик Сергей Жуков. Число 42 синело у него на тыльной стороне ладони.

— Что ж, потолкуем с ним, — решил Стаев.

Он двинулся к Жуковым, но его ожидало разочарование: квартира была опечатана. Соседка сообщила, что семья съехала две недели назад. Даже не попрощались, посетовала она. Собрались буквально за день и тю-тю. Стаев отправился дальше, уже догадываясь, что он увидит. И действительно, везде он находил одно и то же: опечатанные двери, покинутые в спешке жилища, обескураженные соседи. В нескольких квартирах трудились ремонтники. В других устраивались новые жильцы. Иногда ему удавалось проникнуть в помещение, а в некоторых он обнаруживал интересные улики. Так, в одной квартире среди бумаг, сваленных в угол, он нашёл рисунки Орлиной горы. Ещё несколько попались в двух других домах, на площадке у мусоропровода. В двадцать пятой по счёту квартире следователь увидел на подоконнике газету «Бельский рабочий» от 27 июля. Сообщение о записке, где похититель требовал выкуп в виде добровольцев, было обведено красным овалом. И снова голос мальчика в полосатой футболке произнёс над самым ухом: «Мы готовы!»

— К чему? — прошептал Стаев. — К чему вы готовы? Для чего притащились на гору?

Уже вечерело, когда он прибыл на предпоследний в списке адрес, где проживала некая Алина Садыкова. На лестничной площадке перед нужной дверью он обнаружил лысоватого мужчину в плаще. Он, видимо, только что вышел из квартиры, постоял немного, роясь в карманах, и принялся спускаться по лестнице. Стаев проследил за мужчиной, который прошёл дворами и забрался в красную «десятку», где сидели женщина и ребёнок. Недолго думая, Стаев подбежал к машине, дёрнул дверь и плюхнулся на сиденье рядом с водителем. Не давая пассажирам опомниться, он выхватил удостоверение, потряс им перед лицом удивлённого главы семейства.

— Гражданин Садыков? — выпалил Стаев, хмуря брови. — Служба безопасности! Капитан Петров. Мне нужно поговорить с вашей дочерью.

Лысоватый мужчина окаменел. Его жена на заднем сиденье вздрогнула и сжалась.

— Ну что вы к нам привязались? — навзрыд сказала она. — Что вам ещё нужно? Мы всё вам рассказали. Мы выполнили все ваши требования. Дайте нам уехать!

— Это не займёт много времени.

— Валяйте, спрашивайте, — буркнул отец семейства.

Мать поправила шапочку на голове девочки. Стаев смотрел на неё, стараясь вспомнить лицо. Мог ли он видеть её на пятачке перед больницей? Была ли она среди тех детей? Возможно.

— Зачем вы пришли на Орлиную гору?

— Я же повторяла сто раз! — вскрикнула Алина, закатив глаза. — Когда мы узнали о пропаже десятого отряда, то сразу сообразили, что дело нечисто. Ведь в нём отдыхали ребята из нашей школы, а вожатым был Антон. Мы переживали за них. Впрочем, не особо беспокоились. Скорее обиделись на Антона. А потом в газете напечатали сообщение о поиске замены. И мы решили пойти вместо детей из десятки.

— Пойти куда?

— Ну как, куда? — Девочка всплеснула руками. — В Большой поход!

— А Сергей Жуков был с вами?

— Конечно! И он, и ещё много других ребят.

— Почему вы ничего не сказали поисковикам?

— Нас ни о чём не спрашивали. Затолкали в машины и повезли в больницу.

— Я прошу вас, отстаньте от нас! — зарыдала мать. — Отстаньте!

— Уходите! — потребовал отец.

— К чему Антон готовил вас? Что был за эксперимент? — настаивал Стаев. — Что за Большой поход?

Девочка вжала голову в плечи и замотала головой. Лысоватый глава семейства обеими руками выталкивал Стаева из машины. Капитан сопротивлялся, но наконец сдался. Он выбрался на тротуар, пошатнулся, но тут же снова бросился к машине.

— В больницу привозили кого-нибудь из «десятки» вместе с вами? Подумай хорошенько. Это очень важно. Ты видела хоть кого-то?

На это Алина ничего не ответила. Дверь захлопнулась, зарычал двигатель. Машина уже тронулась, как тут со стороны заднего сиденья опустилось окно.

— Не беспокойтесь за детей из «десятки». С ними всё хорошо! — крикнула Алина и махнула рукой.

Машина зарычала и исчезла за углом. Капитан стоял на дороге минуты две. Он не заметил, как позади выросли одна за другой три фигуры: дознаватель Петров и двое его помощников.

— Вам чего?

— Это я вас хотел спросить, — произнёс Петров. — Мы за вами весь день наблюдаем. И ваша активность нам не нравится.

Стаев фыркнул:

— Мне тоже много что не нравится. Например… зачем вы забрали Берендеева? Как же свобода слова, гласность? А семьи детей? Это вы заставили их съехать с квартир? Для чего?

Все трое молчали. Петров нахмурился:

— Мы не станем удовлетворять ваше любопытство. А вот вопрос, который я задавал вам в больнице, остаётся. Вы по-прежнему не знаете, где флейта вожатого?

— А? Что? Флейта? Какая флейта? — засуетился Стаев. — Ничего я не знаю. Никакой флейты в глаза не видел.

Петров усмехнулся.

— Ладно, — полушёпотом сказал он. — Надеюсь на вашу порядочность. Развлекайтесь пока. Только помните: мы можем закрыть вас в любой момент. Или просто убрать. Усвоили?

Петров повернулся, сделал шаг, но тут Стаев окликнул его:

— А что это за трупы лысых ребят без папиллярных линий нашли сегодня в Комовском бору?

Дознаватель вздрогнул, спрятал руки в карманы и повернулся к Стаеву. Он был готов поклясться, что вопрос не понравился этому сотруднику Генеральной прокуратуры из Москвы. А Петров поизучал капитана с минуту, а потом усмехнулся.

— Вы, однако, большой шутник!

Петров сделал знак помощникам. Троица забралась в машину и уехала. Капитан оказался один на вечерней улице.

— Паломничество к Орлиной горе, — пробормотал он. — Чёртов Берендеев! И надо было публиковать эту записку.

3

Стаев вернулся домой в девятом часу. Жены и дочери не было. Он не смог вспомнить, когда видел их в последний раз. Кажется, несколько дней назад. И ночевать они не приходили. Квартира была пуста. Только кошка прошмыгнула под ванну, сверкнула оттуда парой зеленоватых глаз и зашипела.

Капитан присел на диван.

«Получается, дети прочитали сообщение об обмене (или услышали о нём по телевизору) и гурьбой ломанулись на Орлиную гору. Первую группу подобрали ребята из команды Пита, приняв их за пропавших воспитанников из “десятки”. Их привезли в больницу, а когда туда прибыли родители и не нашли своих чад, то пришли в ярость. Немудрено… нервы у всех были на пределе».

Стаев подошёл к окну, постоял перед ним. Вспомнился венок на воротах больницы: «10-му отряду». Кто повесил? Зачем? С какой целью? Да ещё и имена детей прикрепил. Капитан усилием воли вытеснил ненужный образ и продолжил размышления.

«Выходит, замысел Шайгина был куда масштабнее. Если бы не “Белочка”, возможно, через полгода пропал бы не один отряд, а вся школа. Или две. Но, опять же, мы возвращаемся к тому же вопросу: что это был за эксперимент? К чему вожатый готовил детей? Что же это за место такое, куда все были готовы добровольно и с большим желанием отправиться? Что за чёртов Большой поход?! Эх, если б сохранилась та старинная книга!»

В задумчивости Стаев достал с антресолей чёрный футляр, собрал флейту и принялся музицировать. Играл он безобразно, сам осознавал это, и всё же баловство с инструментом доставляло ему странное наслаждение. Он стал подходить к упражнениям более осмысленно: не просто в беспорядке перебирал пальцами клапаны, а пытался изобразить мелодию из рекламы «Кукурузки». И один раз у него почти получилось.

Подудев ещё с час, Стаев отложил инструмент и сел на диван. Взгляд его вперился в ручку от выдвижного ящика. Он снова взял карандаш, чистый лист бумаги и принялся черкать. Он ни о чём не думал, он как будто исчез, и всё его существо было поглощено одним занятием.

От рисования его отвлёк звонок. Стаев открыл дверь, ожидая увидеть жену и дочь, но на пороге стоял Валерий. Нос его был вызывающе выставлен вперёд. Стажёр и следователь смотрели друг на друга с полминуты.

— Ну проходи, что ли, — проворчал Стаев.

Валерий шагнул в квартиру. Он уселся на диван, положил руки на колени. Глянул на флейту, на коричневый портфель, на разложенные на столе документы, на чёрные прямоугольники, раскиданные на полу. Наконец его взгляд остановился на флейте, и тут лицо стажёра оживилось, как если бы… Глаза разгневались. Он поднял взгляд:

— Откуда у вас флейта вожатого?

— А что такое? Это разве противозаконно? Ну, допустим, мне её дала мать Шайгина. Что дальше?

— Мать Шайгина? — удивился Валерий. — Но зачем? Впрочем, пусть будет у вас. Так даже безопаснее.

— Для чего? И как она попала к ней?

— Я постарался.

— Ах ты… гад! — Стаев покачал головой. — Значит, нападение на Теплых — не единственный твой грешок. Что ты ещё натворил? Где ещё наследил?

Стаеву показалось, что он уловил на лице стажёра ухмылку.

— Прежде всего хочу поблагодарить вас за то, что вы не выдали меня…

— Да пошёл ты! Только не думай, что я тебя специально прикрывал. Просто вылетело из головы…

— Примем это как удобное объяснение. Тем более что Иван Аркадьевич любезно утерял обломок кирпича.

— Повезло тебе, Комар! Но зачем ты пришёл? Покаяться решил?

— Вовсе нет, — ответил Валерий. — И, предваряя возможные вопросы, скажу: я, конечно же, не являюсь помощником вожатого, как вы, вероятно, могли подумать.

— Тогда зачем ты делал всё это?

Валерий хмыкнул, покачивая собранными в замок руками.

— Зачем? — повторил он. — Я всё пытаюсь донести до вас простую мысль. У Шайгина гораздо больше поклонников, чем вы представляете. В том числе и среди родителей. Многие готовы сделать для него гораздо больше, чем сделал я. Профессора мог бы шваркнуть кто-то другой. Но даже если бы Теплых и рассказал вам про случай в актовом зале и про подготовку детей, что это изменило бы?

Стаев молчал.

— И… почему же люди помогают ему? — спросил он.

— Ну какой же вы бестолковый! — не выдержал Валерий, расцепляя руки. — Или просто прикидываетесь? Поймите же, что Шайгин — не просто герой и человек исключительных качеств. Это символ. Сами знаете чего.

Снова Стаев не нашёлся что сказать. Валерий продолжал:

— Впрочем, я увлёкся. Как и многие, я целиком доверял Шайгину. Верил в него, в его непогрешимость. Даже сейчас готов стоять за него до конца. Даже если вдруг выяснится, что он убил этих детей, я без колебаний поддержу его. Значит, так было нужно. Многие готовы простить ему куда больше. Но я, признаюсь, перестарался в ту ночь. Я был ослеплён. Можете считать меня предателем, если вам будет легче.

Стаев прошёлся по комнате, повернулся к Валерию. Глаза следователя расширились и как будто горели изнутри. Можно было подумать, что он сейчас бросится на стажёра.

— Куда он увёл их? — прошептал Стаев. — Отвечай, ты, Комар чёртов!

Капитан смотрел на стажёра. А некрасивое остроносое лицо Валерия вдруг просияло на миг, как будто озарилось пламенем костра.

— В Большой поход! В светлое будущее! — просто сказал он.

В этой фразе молодого человека не слышалось и намёка на издевательство или шутку. Это была констатация факта. Перед глазами у Стаева запылал как наяву пионерский галстук на груди Шайгина. Капитан шагнул к стажёру, сделал такое движение, будто собирается размахнуться, но в последний момент опустил руку и отвернулся.

— Зачем же ты всё-таки пришёл? — выдохнул он, не глядя на Валерия.

— Услуга за услугу, — усмехнулся стажёр. — Вы не выдали меня, поэтому я хочу реабилитироваться в ваших глазах.

С этими словами стажёр достал из пакета знакомый конверт c надписью Fur meinen Sohn и ещё несколько листов, исписанных мелким почерком.

— Это перевод письма отца Шайгина, — сказал Валерий. — Прочитайте. У вас на многое откроются глаза.

Стаев молчал. Стажёр повернулся и направился к выходу.

— Ах, да! Чуть не забыл…

Валерий полез за пазуху и извлёк на свет небольшую книжечку из бурой газетной бумаги. Это был комикс, сварганенный на скорую руку и размноженный на ризографе в какой-нибудь полуподпольной типографии. «Бельский крысолов» — значилось на обложке стилизованными готическими буквами. Стаев усмехнулся:

— Теперь только ленивый не сравнивает вожатого с героем этой легенды. Стены домов исписаны разной дребеденью. Но как эта история поможет мне? Думаешь, вожатый решил устроить инсценировку сказочки?

— Да вы почитайте…

Стаев пролистал комикс и тут же отшвырнул книжечку в сторону:

— Пакость какая! Это всё — ложь! Всё было не так!

— Конечно!

— Тогда зачем это? Кто это состряпал? Для чего?

— А вы не догадываетесь? Этот комикс — отражение коллективного бессознательного Бельска. Вы представьте себя на месте людей. Дети пропали. Их искали и не нашли. След обрывается у Орлиной горы. Никто ничего не объясняет. Куда подевались дети, непонятно. Что с ними, никто не знает. Что остаётся делать людям? Только заниматься мифотворчеством. Придумывать своё объяснение. Всего хорошего!

Когда за стажёром закрылась дверь, Стаев сел за столик и развернул распечатанные на принтере листы. У него появилось чувство, что сейчас ему откроется великая тайна Шайгина. Может быть, самая главная. И предчувствие его не обмануло.

4

«Дорогой мой сын!

Два года назад у нас с тобой произошёл серьёзный разговор. Поскольку он был довольно скомканным, я не уверен, что ты усвоил всё сказанное. К тому же со временем воспоминания стираются, поэтому я счёл нужным написать это письмо. Главное — что ты принял мой подарок, а значит, мне удалось убедить тебя в своей правоте.

Для начала расскажу тебе историю нашей семьи. Как ты знаешь, род наш по отцовской линии берёт начало в Германии. Наши предки проживали в Нижней Саксонии ещё в Средневековье, и, как гласит легенда, все были музыкантами. Каждый по-своему был талантлив, но наш родоначальник был настолько выдающимся человеком, что с ним вряд ли может сравниться кто-либо из живших на планете. И это не преувеличение.

В архиве, который хранится в большом шкафу (он достался мне от отца, то есть твоего деда Генриха Ноймана), ты найдёшь деревянный ящичек. В нём лежит древняя книга. По преданию, её создал основатель нашего рода во второй половине XIII века. Эта книга переходила по наследству от отца к старшему сыну. В ней содержатся трактат «О музыке» на старонемецком языке, ноты некоего музыкального произведения и одна история.

Для начала остановлюсь на музыкальном произведении. Это соната без названия. Во-первых, сразу привлекают внимание необычные знаки нотации. Такой в XIII веке не было, да и быть не могло. Это наводит на мысль, что автор придумал свой способ записи музыкальных произведений. Так сказать, свой нотный язык. Во-вторых, сочинение совершенно непохоже на работы других композиторов Средневековья. Местами оно больше напоминает работу какого-нибудь авангардного композитора XX века. Но это не подделка, как можно предположить. Я отдавал книгу на экспертизу трём историкам-медиевистам, и все они подтвердили его подлинность. Есть ещё и в-третьих, но об этом чуть позже.

Как следует из записей, обнаруженных мною в архиве твоего деда, многие наши предки пытались расшифровать сочинение из книги. Почти все они потерпели неудачу. Только моему отцу, Генриху Нойману, удалось немного продвинуться. Он смог разобраться в записях, перевести их на современный нотный язык и понять большую часть комментариев автора.

Его исследования продолжил и я. Для этого мне пришлось серьёзно заняться додекафонией, ознакомиться с основными её принципами и выучить несколько произведений композиторов Венской школы. Только после этого я начал кое-что понимать. И всё же, даже несмотря на это, я бился над сонатой несколько лет. И ничего не выходило. Я пробовал различные варианты, но ни один меня не устраивал.

А однажды произошёл перелом. Это было в Омске, на гастролях, после одного сложного выступления. Я лежал в постели и уже начал засыпать, как вдруг услышал музыку в голове! Это была та самая соната, над которой я бился так долго. Я вдруг понял, как её надо играть! Мне захотелось немедленно вскочить и записать всё, но сил не было, и я заснул. Самое удивительное случилось утром. Проснувшись, я обнаружил на столе ворох листов с рукописными нотами. Это были зачатки моей будущей сонаты.

Мы вернулись в Бельск. Здесь я продолжил работу над материалом. Невероятно, но то, что не получалось в течение долгих лет, теперь выходило легко и просто. Я работал, а параллельно готовился к детскому концерту. Наш оркестр иногда устраивал вечера для школьников среднего возраста. Я работал так много, что почти не спал. Хотелось, пока есть вдохновение, поскорее завершить своё сочинение. Через два месяца я закончил…

Дело было ранней весной. Ещё лежал снег. Настал день концерта, который я хотел поскорее отыграть и заняться своим произведением. Перед выходом из дома я зачем-то захватил футляр с флейтой, хотя в тот вечер я не предполагал её использовать. Ведь я дирижировал, а не выступал как солист. И тем не менее что-то заставило меня взять инструмент.

Перед концертом, когда ещё никого на сцене не было, я собрал флейту и положил её на пюпитр вместе с нотами программы. Все действия я совершал автоматически, не задумываясь и не сомневаясь в их правильности. И вот начался концерт. Всё шло хорошо. Мы играли одну вещь за другой, но в середине выступления я вдруг сделал музыкантам знак остановиться. Всё происходило спонтанно. Я просто оборвал музыку на середине фразы. Оркестр прекратил играть, и в зале воцарилась тишина. Я видел удивлённые лица музыкантов, смотрел в их глаза, ощущал спиной взгляды сотен зрителей. А потом я взял флейту, повернулся, подошёл к краю сцены и заиграл свою сонату.

И тут случилось нечто невероятное. Словно какая-то сила подхватила меня, подкинула высоко и понесла. Внутри как будто забил источник неиссякаемой энергии. Это было волшебное ощущение. Как будто я родился заново. И я играл так, как никогда в жизни не играл, и моя соната звучала неимоверно мощно, будто целый оркестр играл её, хотя все музыканты на сцене не принимали участия в действе. Постепенно я вошёл в раж и забыл обо всём. Вдруг я увидел яркий свет, ударивший мне в лицо с потолка. Я стал частью этого света, растворился в нём и перестал что-либо соображать. Я слышал только звуки, которые извлекали мои руки из флейты, а остальной мир для меня не существовал.

Что было дальше, я не помню. Очевидно, я отключился. Очнулся я только в гримёрке. Сидел в кресле, пил коньяк и никак не мог понять, что произошло. Меня трясло. Я весь горел. Мне казалось, я отыграл самый важный концерт в жизни, но при этом было такое ощущение, что я сделал всё неправильно. Чего-то не хватало. Самого важного.

Мать довезла меня до дома, где со мной случилось помутнение рассудка. Неделю я жил в настоящем аду. Внутри меня как будто что-то разладилось, сломалось. Я не мог ни есть, ни спать, ни ходить. Лежал пластом в постели и бредил. Мне казалось, что я снова выхожу на сцену, играю опять сонату, а зрители смотрят на меня. И я вижу, что они чем-то недовольны, что они ждут от меня чего-то ещё, а я никак не могу понять чего!

Мы подошли к самому главному. Мне бы хотелось, чтобы ты продолжил работу, которую начали я и твой дед. Я хочу, чтобы ты довёл до ума музыкальное произведение, записанное в древней книге. Возможно, ты предложишь свою интерпретацию, расширишь его или напишешь на его основе что-то своё. Думаю, я сделал что-то неправильно, а твоя задача — исправить эту ошибку. Для чего это нужно? Дело в том, что это произведение — больше, чем музыка.

Как я уже говорил, в книге помимо нот и трактата есть небольшая история в стихах. Это рассказ про некоего странствующего музыканта (шпильмана), который при помощи волшебной флейты избавил один европейский город от крыс. Что было дальше, ты знаешь. Согласно широко распространённой версии этой легенды, тому человеку не заплатили, и в отместку он увёл из города всех детей. Но вот в чём штука: в этой книге говорится, что шпильман никого никуда не уводил. Он действительно заиграл на флейте во второй раз, и дети в самом деле прибежали на звук, но благополучно вернулись домой тем же вечером и легли спать. Самое интересное случилось на следующий день: родители собрали своих детей на площади и выгнали их из города. Почему? Вот этого тут не сказано.

Мы подошли к самому главному. Есть все основания полагать, что соната представляет собой то музыкальное произведение, которое играл Крысолов гамельнским детям. И мы подходим к сути предмета: что за музыка такая? Что она делает с людьми? Что случилось с детьми? Это и есть загадка века, над которой ломали голову наши предки. Возможно, эта музыка способна оказывать определённое влияние на человека. И совершенно очевидно, что она уникальна и неповторима.

Это отчасти подтверждается тем, что произошло со мной на последнем концерте. Видишь ли, какая-то непреодолимая сила заставила меня остановить оркестр и заиграть свою сонату. А когда я заиграл, то ощутил себя по-особому. Дело было даже не в эмоциональном подъёме и невероятном просветлении сознания (хотя и это тоже было). Я преисполнился неимоверной уверенности в том, что как будто всё можешь, всё знаешь и на всё готов. Я был словно герой, который жаждет совершить подвиг.

Единственный недостаток — я не знал, что делать с этим своим состоянием. Я стоял на этаком трамплине, но понятия не имел, куда прыгать. Возможно, я сделал что-то неправильно. Возможно, я неверно интерпретировал ноты, сыграл сонату не до конца, не так или же совершил другой промах. И встаёт вопрос: если бы я сделал всё, как нужно, что произошло бы тогда?

Могу сказать одно: в зашифрованной музыке сокрыта величайшая тайна. Было бы неплохо её разгадать. Однако при неумелом использовании музыка может представлять опасность. Я даже не представляю, о чём может идти речь. И если ты докопаешься до истины, это будет открытием поистине космического масштаба, сравнимым по значимости с созданием теории относительности, открытием радиоактивности или решением теоремы Пуанкаре.

Ты, конечно, можешь отказаться. И я тебя пойму. Но помни: с твоими данными ты в любом случае станешь блестящим музыкантом. Однако ты будешь одним из. В первых строчках, но не впереди всех. На вершине, но не на седьмом небе. На голгофе, но не на кресте. А эта книга даёт тебе уникальный шанс — уподобиться самому Творцу. Стать артистом, каких ещё не было на свете. Сделать то, что никто ещё никогда не делал.

Твой отец

Герман Штольц.

1 февраля 1990 года».

5

Красно-оранжевые шуршащие дни сменяли друг друга. За окном то шёл дождь, то поднимался пыльный ветер, то светило тепловатое тусклое солнце, усиливая желтизну листвы, трепещущей на ветру. Но окна понемногу мутнели, теряли прозрачность, и пейзаж за окном превращался в чёрно-белый плоский рисунок, словно процарапанный на гравюре.

Стаев обитал теперь один и проводил свои дни в четырёх стенах. В доме у него беспрестанно звучала музыка, когда хозяин спал, ел или отдыхал. Капитан планомерно проигрывал диски Шайгина все подряд, один за другим, не глядя на названия, не сортируя по жанрам. Музыка была совершенно разная, от классики и джаза до попсы и народных песен, и от этого звукового винегрета в голове происходили занятные процессы. То появлялись образы, но, не достигнув полного оформления, исчезали; то рождались интересные мысли, но и они не обретали совершенства и материального воплощения. Такие умственные упражнения всё же не проходили бесследно для капитана.

«Интересно, что же всё-таки случилось в славном городе Гамельне? — спрашивал себя Стаев. — Видимо, то же самое произошло и в Комовском бору на Орлиной горе. Почти то же самое».

Он почти ничего не ел, а всё его питание состояло из сладких шариков «Кукурузки». Жрал шарики пакетами, запивая их чаем. От сладкого болели зубы, урчало в животе, но остановиться было невозможно. «Кукурузка, тинь-тинь-тинь! Пум!» Он ел сладкие шарики, слушал музыку и читал книги, взятые из комнаты Шайгина. Без всякой системы, без разбора брал первое подвернувшееся под руку (каждый день что-нибудь новое), прочитывал несколько страниц текста, выхватывая отдельные слова и фразы. В перерывах между чтением и слушанием он черкал на бумаге. Каждое утро брал новый лист и заштриховывал его простым карандашом, но прямоугольники никак не получались совершенно чёрными. В приступе злобы Стаев мял и рвал бумагу, поэтому по квартире было раскидано множество обрывков неудачных «рисунков».

Но больше всего времени уходило на игру. Каждый день, ровно в полдень, Стаев надевал белую рубашку и повязывал себе пионерский галстук, найденный в стопке старой одежды в шкафу. Я, фамилия, имя, вступая в ряды всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, клянусь (пионерский салют)… Совершив этот ритуал, он собирал флейту, становился перед зеркалом и начинал дудеть. Неуклюже перебирал пальцами по клапанам, пытался изобразить какую-нибудь мелодию: «Чижика-пыжика», «Кузнечика», «Тинь-тинь-тинь».

Помучившись так с неделю, он решил прибегнуть к помощи преподавателя и начал брать уроки. Совсем молодая выпускница музучилища пыталась быть строгой и взрослой. Она объясняла, показывала, поправляла, иногда журила и с завистью поглядывала на дорогой инструмент, прелесть и возможности которого её великовозрастный ученик постичь был не в состоянии. Что мы проходили на прошлом занятии? Берём инструмент, встаём. Спину прямо! Плечи расправить! Пальцы как ставим? Не целуем флейту, губы не растягиваем. Поток воздуха должен быть сконцентрированным и идти под углом. Спина. Грудь. Руки. Пальцы. Животом дышим! Не опускаем плечи!

На первом же занятии Стаев потребовал научить его играть джингл из рекламы «Кукурузки». Разучили с грехом пополам. Он принялся отрабатывать простую последовательность нот, но «как в рекламе» не получалось.

«Зачем это вам? — удивлялась учительница. — Вы хотите стать музыкантом?»

И на пятом занятии Стаев открыл ей тайну. Если дети ушли из-за музыки, значит, и обратный процесс возможен. А вдруг он сыграет такую мелодию, которая вернёт десятый отряд? Ну чем он хуже Шайгина? Пионер — всем ребятам пример! К тому же у него волшебная флейта вожатого…

И они занимались дальше. Стаев с усердием упражнялся: играл гаммы, выводил в тетради ноты, читал учебник, презентованный ему учительницей. Впрочем, через две недели они с репетиторшей просто проводили урочные часы в постели безо всякой музыки. Это было приятно, но бесполезно. Флейта лежала рядом и блестела, щерилась клапанами.

В начале октября в квартире Стаева зазвонил телефон.

— Слушаю!

Молчание.

— Антон, это ты?

— Шайгин очнулся, — сказал женский голос.

— Кто это?

Трубка молчала. Следователь усмехнулся, отодвинул телефон, а потом наподдал тумбочке ногой. Тумбочка опрокинулась. Телефон зазвенел и покатился по полу, трубка отлетела в сторону, потянув за собой витой провод. Пнув аппарат ещё раз, Стаев накинул куртку и рванул в психиатрическую лечебницу, прихватив флейту.

Он поймал такси и через двадцать минут был у Индустриального техникума. Снова забор из бетонных плит. Турникет. Песочно-жёлтые здания. Кусты карагача и рядом с ними корпус со стеклянным тамбуром. Чернобородый заведующий улыбнулся капитану слишком радушно. Стаев с порога потребовал встречи с вожатым, приводил причины, показывал флейту в качестве аргумента. Его запустили внутрь. Снова коридор. Палаты без дверей и люди в полосатых пижамах. Но почему на нём вдруг тоже оказалась полосатая пижама?

«Это ничего, — думает Стаев. — Главное — что флейта при мне. Поскорее бы увидеть Шайгина…»

Ему выделили койку, показали, где находятся туалет и столовая. В палате, это было большое, квадратное помещение без дверей, имелось двенадцать кроватей. На шести размещались пациенты. В том числе и лысый высокий молодой человек, которого Стаев видел ранее. Впрочем, капитан не общался со своими «сокамерниками», а больше думал, как бы ему снова попасть к вожатому. Флейту он прятал под матрасом. Впрочем, на неё никто не покушался.

В лечебнице жилось хорошо. Кормили только не очень и гулять выводили редко. Каждый день его водили к лечащему врачу. Два медика подолгу беседовали с ним, просили нарисовать дом, дерево, человека, лес, пруд, дорогу, себя, какое-то животное. Стаев выполнял их просьбы, но без особой охоты.

С Шайгиным долго не удавалось увидеться. Капитан каждый день подходил к двери в конце коридора, дёргал за ручку, но тщетно. Но однажды ему повезло: медсестра забыла ключ в замке. Стаев прикарманил его и, дождавшись темноты, пробрался в заветную комнату, взяв с собой флейту.

Он открыл дверь, вошёл и тотчас увидел Антона Шайгина, здорового, молодого и весёлого, с пионерским галстуком на шее. Вожатый сидел на кровати и как будто ждал прихода Стаева.

— Привет! Всё-таки очнулся. Ну, тогда вот тебе. На, сыграй, — он протянул музыканту флейту.

— Ну, нет. Я теперь не у дел…

— А что ж так?

— Обстановка не та.

— Ты другой не заслужил.

— Возможно. Но всё ещё будет. И не раз. Но потом.

— Куда ты детей увёл, лишенец?

— Больше ничего не хочешь узнать?

— У меня много вопросов. Ответь хотя бы на этот.

— С удовольствием. Но есть условие: ты узнаешь всё, но обратно не вернёшься. Либо выходишь из этого заведения, но тогда перестань спрашивать.

Любопытство терзало похуже любой пытки. Стаев уже готов был согласиться, но сдержался. Нет, он не был готов заплатить такую цену. Впрочем, следователь и вожатый плодотворно провели встречу, и между ними состоялся наконец разговор.

***

Отзывы родителей

Дмитрий Ведерников («Зэк»):

«Эх, если б ты знал, начальник, всю подноготную! Это ж был не пацан, а чёрт настоящий. Я его на дух не переносил. Да хоть бы и сынок родной, и чего? Он ещё в детсаду идиотил напропалую, шут гороховый, а как в школу пошёл, так хоть вешайся.

Не мог он спокойно сидеть. То стишки какие-то рассказывал наизусть, то поделки мастерил бесячьи, то картинки малевал, то кривлялся перед зеркалом. Упрямый как баран стал. Всё по-своему делал, назло бате и матери. Родаков своих ни в грош не ставил. Уйдёт куда-нибудь на весь день и ничего не скажет. А после того, что они в школе отчебучили… Не знаю, что за бодяга вышла, но я на него положил. Он был сам по себе, а мы — отдельно. И слава Богу, что смотался. Мне так не жалко ни капли…»

Алла Юркина:

«Тварь она была конченая, моя дочурка. По правде говоря, я ваще хотела её одно время в детский дом сдать. Даже документы стала собирать. Мороки, правда, с этим выше крыши. А тут само всё удачно разрулилось. Вы не подумайте, она сначала нормальная была, а потом, лет в десять, началось… Принялась она учить меня жить, козявка. И это не так, и то не эдак. Всё на свете знала. Книжек умных начиталась и решила, что умнее всех стала. А потом с ней припадок какой-то случился. Я думала, откинет копыта, да только нет — выкарабкалась. И ещё хуже стала. Всё говорила и говорила о чём-то. Я её даже не понимала. Мне было страшно рядом с ней находиться. По-моему, она с ума сошла. А на кой мне больная дочурка?»

Константин Теплых («Профессор»):

«Вы не подумайте ничего такого… Лично я Антона считаю героем и выдающейся личностью. К тому же он хороший педагог, но в целом он, что называется, перебарщивал. Да, дочь моя стала учиться весьма даже хорошо. Усердно занималась, стала послушной. Только сделалась чересчур правильной. Перестала играть в куклы, почти не гуляла, даже телевизор не смотрела. В общем, никаких развлечений. А она всего лишь ребёнок! От неё даже сёстры отвернулись двоюродные, хотя раньше она с ними с удовольствием играла. К тому же и мы с женой контакт с дочерью потеряли. Она стала какой-то отчуждённой. И с каждым месяцем всё было только хуже. И всё же мы верим, что она вернётся! Несмотря ни на что…»

Глава 11

Шайгин и Стаев

1

— Вот мы и встретились, вожатый. Финальная схватка злодея и героя. Только кто из нас кто? Но ты молчишь. Нет настроения беседовать? Ладно, можешь ничего не говорить. Я и так всё знаю. Почти всё. И хотя теперь слова мои не имеют никакого веса, я всё же произнесу финальную речь. Хотя бы для очистки совести.

Итак, в ходе следственно-оперативных мероприятий удалось выяснить следующее… Всё началось давно. Какой-то индивид — назовём его Музыкантом — в тринадцатом веке создал книгу, где помимо прочего записал и ноты некоего музыкального произведения. Книга переходила от поколения к поколению, и каждый наверняка пытался сыграть это сочинение. Только почти семьсот лет спустя твой отец Герман Штольц расшифровал ноты гениального композитора и сыграл симфонию на концерте в оперном театре. Это было в марте 1977 года.

Эта музыка произвела на слушателей некий необычный эффект. Мамаша твоя говорила, что в фойе после концерта творилось что-то невообразимое. С детьми случилось что-то типа психического припадка, да и на самого исполнителя она подействовала нелучшим образом. А дальше… Тут я ступаю на зыбкую почву предположений, домыслов и догадок. Не хочу ничего выдумывать. К тому же речь не о твоём отце, а о тебе.

Концертом в опере дело не закончилось. Как известно, история повторяется, и в твоём случае она повторилась дважды. Ты продолжил дело своего папаши. Знаю, у тебя с ним был серьёзный разговор. К сожалению, не знаю точно, о чём вы говорили, но произошло нечто вроде посвящения. Так? Ты взял флейту, преподнесённую тебе в подарок отцом, и тут всё завертелось, закружилось…

В 1990 году состоялся твой дебют. Я имею в виду то героическое выступление на Рыночной площади. Ни за что не поверю, чтобы — этак по-жюльверновски —четырнадцатилетний мальчишка смог повлиять на разъярённую толпу и повернуть её вспять. Видать, не обошлось без особой музыки, а? Или всё дело в волшебной флейте? Или и в том, и в другом?

Вожатый не ответил.

— Выступление на Рыночной площади стало вторым судьбоносным событием в твоей жизни. Тебе понравилось быть героем, находиться в центре внимания, влиять на толпу. Но тебе хотелось другого: не банальной славы, не любви, не признания твоего таланта, а гораздо большего. Ты хотел стать уникальным. Первым среди первых. Забраться на вершину самой высокой горы, на которой никто не бывал. Верно? И путь к достижению этой цели был один — ноты из древней книги, уникальная мелодия, которая обладает таинственными свойствами влиять на людей.

Ты принялся штудировать древнюю книгу. Ты изучил записи отца и деда, учёл их опыт и ошибки и, как я предполагаю, на основе данного материала сочинил своё произведение. И оно оказалось куда лучше. Действенней. Эффективней. И ты решил проверить её воздействие на детей. Только, в отличие от папаши, делал всё постепенно. Специально устроился в две школы, подбирал детей для своего эксперимента, потом организовал музыкальный клуб, где целенаправленно и планомерно воздействовал музыкой на неокрепшие умы, скармливая её малыми порциями. Проводил что-то вроде промывки мозгов. Правильно? Интересно только, действовал ли ты один или с пособником.

Но на этом ты не остановился. Ты готовил детей к главному концерту. И первая проба состоялась в прошлом году. Что произошло в актовом зале зимой? Как вам удалось остаться незамеченными? Тут я теряюсь в догадках. Вы где-то спрятались? Дети сделались на какое-то время невидимыми? Родители стали слепыми и глухими? Совершилась какая-то мистика? Я понимаю, что наивен, но на большее я неспособен. Других предположений у меня нет.

Вожатый молчал. Он лежал неподвижно, глаза его были открыты, а что до выражения лица, то оно было спокойным, но иногда на нём подёргивалась то одна мышца, то другая. Нельзя было сказать, из-за какой эмоции это происходит.

Воодушевлённый Стаев продолжал. Он как будто выступал на процессе главным обвинителем:

— Летом ты собрал самых подходящих учеников в одном отряде лагеря «Белочка». Всё складывалось удачно. Только Альбина, твоя бывшая подруга, чуть не помешала тебе. Она знала или, по крайней мере, догадывалась, что у тебя на уме. Ты и с ней, видать, сотворил что-то такое своей музыкой. Девушка попыталась остановить тебя и пожертвовала ради этого своей жизнью. А в итоге только усугубила дело. Её смерть сыграла тебе на руку. Ты решил сделать её частью своего мероприятия. Вот только как ты додумался до такого? Я имею в виду: как тебе могла прийти в голову мысль демонстрировать свою бывшую подругу в обнажённом виде, да ещё и мёртвую, детям? — Стаев прервался. Шайгин продолжал молчать, но слушал очень внимательно. — Полагаю, после экскурсии в сушилку дети испытали сильное потрясение, что неудивительно. Не просто же так они написали такие странные загадалки. И тогда тебе пришла в голову мысль: пока они в нужном состоянии, стоит ловить момент и провести задуманное мероприятие. Ты собрал отряд вечером в игровой и дал свой последний концерт. Но что произошло той ночью? Тут я снова теряюсь в догадках. Прости, я материалист, и для меня вся эта мистика — чушь собачья. Однако после всего испытанного в лагере я готов поверить во что угодно. Так что же случилось? Кто появился в игровой? Что за седобородый старик в синем халате? Или кто он там на самом деле? Это он — человек без родителей?

Шайгин насторожился. Он по-прежнему слушал, не отрывая глаз от Стаева и боясь пропустить хотя бы слово. Вид у него был крайне серьёзный, но в то же время озадаченный и разочарованный.

— Ладно. Этот мистический старик — твой сообщник (будем считать, что он существует) — вывел отряд из корпуса. Он провёл детей через весь лагерь, играя на флейте. А ты шёл следом. Ваша безумная процессия выглядела настолько дикой, что никто не посмел остановить вас. Вы вывели отряд за ограду и повели на Орлиную гору. Там и состоялась вторая часть концерта по заявкам радиослушателей. Почему именно там? А дело в том, что на поляне уникальная акустика, как в каком-нибудь зале. Это я сразу понял. И она как нельзя лучше подходила для исполнения твоего замысла. Но что произошло конкретно? То же самое, что было в актовом зале прошлой зимой? Только на этот раз никто не помешал. Но куда же всё-таки делись дети?

Ответа от Шайгина по-прежнему не было. Вожатый лежал и смотрел теперь в потолок. На его лице появилось страдальческое выражение.

Стаев продолжал:

— На рассвете ты пришёл в себя, осознал весь ужас произошедшего и бросился в лагерь. Исправлять что-либо было поздно, поэтому ты решил предотвратить повторение подобных событий. Ты уничтожил старинную книгу, свой дневник, кассеты, но упустил главную улику: письмо отца. Совесть мучила тебя. Но ты находился в невменяемом состоянии. На тебя тоже повлияла музыка, как когда-то она повлияла на твоего прародителя. И всё же, собрав последние силы, ты решил предупредить нас и нарисовал пророческие рисунки. Всё понятно, кроме тех чёрных прямоугольников.

Вожатый продолжал хранить молчание. Он лежал как мёртвый.

Стаев же вошёл в азарт и говорил дальше:

— Итак, ты добился своего. Вместе со своим загадочным мистическим сообщником. Провёл уникальный эксперимент. Достиг неимоверных вершин в музыкальном искусстве. Сделал что-то такое, чего никто и никогда до тебя не делал. Была бы моя воля, я бы дал тебе все мыслимые награды мира, присудил бы все премии и даже поставил бы памятник. Честно тебе признаюсь: лично я поражён, восхищён, раздавлен. А теперь… почему бы тебе не рассказать всё как есть? В чём заключался эксперимент? Кто твой помощник? Что случилось с детьми? Можно ли надеяться на их возвращение? — Стаев бросил взгляд на Шайгина.

Оказалось, тот уже полусидел в кровати с открытыми глазами. Лицо его, хорошо видное в свете уличного фонаря, было странным. Такое бывает у учителя, когда ученик не просто излагает материал не по теме, а вообще несёт какую-то несусветную дичь, которая не имеет совершенно никакого отношения не только к изучаемому предмету, но и вообще ни к чему. Как если бы нерадивый школяр начал сообщать, например, биографию несуществующего писателя, приводить нелепые доказательства теоремы Пифагора вопреки общепринятым, рассказывать об устройстве собственноручно изобретённого вечного двигателя или что-то ещё в этом роде.

И как только Стаев увидел это лицо, капитану сразу стало неловко. Он понял, что снова дал маху, грубо говоря, опять облажался на ровном месте. Имея на руках все факты, он всё же не смог составить из них правдивую картину, а лишь по-своему вольно интерпретировал события, и эта интерпретация оказалась неправильной. Увы, дорогой друг, хоть вы в совершенстве освоили мой дедуктивный метод, ваши выводы в большинстве ошибочны.

В подтверждение догадки капитана Шайгин вдруг рассмеялся. Не зловещий, не издевательский был этот смех, а скорее снисходительный и грустный. Такой смех услышишь от родителя, чей малолетний ребёнок сказанул какую-то глупость по незнанию и наивности. Отсмеявшись, вожатый заговорил:

— Вы во многом правы. Но только отчасти. Да, я продолжил дело отца. Инструменты у нас были одни и те же — флейта и книга, а вот способы приложения — разные. Как и цели. Мой папаша преследовал эгоистичные интересы: желал прославиться, стать богатым, самым-пресамым в своём роде. Я же хотел совсем другого… Вы ведь читали мою биографию?

— Читал, — ухмыльнулся Стаев. — Как ты выразился, твоя цель — воспитание нового человека. Да?

— Именно! — серьёзно сказал Шайгин. — А в конечном счёте — исправление общества. Исцеление мира. Создание нового.

— Скромно, — усмехнулся Стаев, но Шайгин как будто не заметил его иронии и продолжал:

— Как вы поняли, собравшиеся в десятом отряде дети были не совсем обычными. И в том, конечно же, моя заслуга. Я вёл у них уроки в школе, занимался с каждым индивидуально и воспитывал по мере возможности. Но главное — я зажёг в них, как бы пафосно это ни звучало, искру Божью. Помог каждому раскрыться, найти свой талант и реализовать его. И моя методика оказалась действенной. За три года интеллект моих подопечных достиг невероятных показателей. Вы же читали их личные дела? Да, это были ещё те детки… За три года они проделали путь, который обычный человек не осилит и за всю жизнь. Порой они задавали учителям такие вопросы, на которые те с трудом могли ответить. А потом настал момент, когда дети перестали спрашивать. И это настораживало. Они просто поняли, что взрослые им больше ничем помочь не смогут. Некоторые превратились в таких маленьких взрослых: спокойных, рассудительных, серьёзных, целеустремлённых. Каждый был развит не по годам. Каждый мог бы поступить в институт уже в седьмом классе. Только они старательно скрывали глубину своих знаний, чтобы не выделяться. Специально скатывались на четвёрки, заваливали олимпиады и отказывались от смотров. Мне кажется, порой они просто прикидывались двенадцатилетними, а на самом деле были куда старше своего биологического возраста.

А музыка… да, она сыграла свою роль. Для начала я включил её в учебный процесс просто так, для общего развития. Потом организовал музыкальный кружок, где исполнял классические произведения. Но как-то раз — не знаю даже, как мне это в голову взбрело, — я случайно сыграл им сонату из древней книги. Вернее, её часть. И… ничего не произошло. От детей не было никакой реакции. Потом ещё и ещё. Как ни странно, детям понравилась музыка, хоть они никак не выражали свой восторг в открытую. Однако впоследствии часто просили меня сыграть ещё. И я играл. Только каждый раз по-разному. Я импровизировал, добавлял куски, а часто и вовсе трансформировал произведение полностью. И в какой-то момент, как я заметил, дети уже не могли обходиться без моей музыки. Она стала для них настоящим наркотиком. — Шайгин выдержал театральную паузу, вдохнул и снова заговорил: — Несомненно, эта музыка воздействовала на детей, на каждого по-разному и в разной мере, но эффект от неё был. Какой — не могу точно сказать. Вероятно, она просто вводила детей в нужное состояние или даже активировала возможности мозга. Благодаря ей дети получили импульс, сделали новый рывок в развитии и в интеллектуальном, и в эмоциональном, и в духовном, и в моральном, и в прочих планах.

Я понятия не имел, к чему это может привести. Я видел, что мои воспитанники меняются. И вот наступило лето две тысячи третьего года. Я не собирал детей в лагере специально, как вы, вероятно, подумали. Ничего не планировал поначалу. Они сами собрались. Честно. Для чего? У них было что-то на уме. Они ничего не говорили мне, но я догадывался. И не случайно они оказались именно в таком составе в десятом отряде, где я был вожатым.

Насчёт Альбины… У нас были сложные отношения. Она была предана мне до глубины души. Не знаю, для чего она совершила этот поступок. Она действительно не хотела, чтобы я играл детям свою странную музыку. Она, видимо, что-то предчувствовала. Знала больше, чем я. Видела со стороны что-то такое, что было скрыто от моих глаз. А потом наступил тот роковой день…

Зачем я устроил экскурсию? Для чего показывал несовершеннолетним детям мёртвую голую женщину, свою бывшую подругу? Вы знаете, тогда я не смог бы объяснить мотивы своего поступка. Мне сложно это сделать и сейчас, но я попробую. Важно, чтобы вы понимали одну вещь: именно этот случай стал точкой невозвращения. После него ничего исправить было невозможно. И прошу заметить: это была не просто экскурсия. Не просто демонстрация телесной наготы. Это был… ритуал. И важный этап в жизни детей. Предпоследний, переломный момент на пути их становления.

Все вышло спонтанно. Начнём с того, что дети сами спросили, можно ли им посмотреть на Альбину. И конечно, меня эта просьба поначалу озадачила. Но как только я встал на место детей, увидел всё их глазами, что-то щёлкнуло у меня в голове. Вы в корне неправильно рисуете себе атмосферу этого мероприятия. В нём не было ничего непристойного! Более целомудренной картины сложно было себе представить.

Мёртвая Альбина представляла собой настоящее произведение искусства. Она была так красива в тот момент, будто античная статуя, изваянная по всем канонам красоты. И мне вдруг пришла мысль: что, если Альбина специально всё устроила именно так? Что, если она хотела, чтобы дети из «десятки» увидели её такой? Потому и пришла в Синий корпус. Для этого и накрасилась. Более того, для этого и приехала в лагерь. И тогда я решился…

Дети заходили в сушилку группами в полном молчании. Проводили там с минуту и возвращались. И всё было настолько торжественно, возвышенно, что детям мог позавидовать любой поклонник высокого искусства. У меня создалось такое впечатление, что осуществлялась некая церемония, таинственный обряд почти с религиозным смыслом. Только что он символизировал? Переход к чему-то? Инициацию? Не знаю… Зато это прекрасно знали и понимали почти все дети из десятого отряда. — Снова потянулась пауза. Вожатый собирался с мыслями. — А мероприятие в игровой… Странно, но я не относился к нему как к чему-то необычному. Это был рядовой концерт, после которого дети должны были лечь спать и встать утром как ни в чём не бывало. Но в ходе того концерта произошло нечто такое, на что я не рассчитывал. Сначала я сыграл им сонату, как делал это много раз. Я импровизировал. Музыка сочинялась сама, без моего участия. Я играл и не мог остановиться. Я словно забыл себя, забыл, кто я есть на самом деле, где нахожусь и что происходит. Была только музыка, и я был частью этой музыки. А потом….

Не могу сказать, что конкретно происходило со мной. Не потому, что забыл. Я помню всё очень хорошо. Только воспоминания сохранились у меня в виде абстрактных образов, геометрических фигур, звуков, цветных пятен. Видимо, музыка так на меня повлияла. Помню только, что я играл и видел себя с детьми со стороны, как будто отделился от своего тела. Что же касается того старика, которого якобы видели остальные, — это всё выдумки. Это скорее представления людей о произошедшем, нежели воспоминания о реальном событии. Никакого сообщника не было. Если не считать за такого автора нот.

Итак, я играл… Потом вышел из корпуса, вывел детей за ограду лагеря. Мы прошли через весь лес и очутились на поляне у Орлиной горы. Вам, конечно, не терпится узнать, что же там такое произошло. На это я вам повторю то, что однажды сказал в изоляторе «Белочки»: я просто играл им на флейте. А что произошло потом, мне неведомо. В какой-то момент сгустилась тьма, я как будто отделился от своего тела и потерял сознание. Когда я очнулся, было уже утро. Детей на поляне не было.

Поначалу я был потерян и никак не мог сообразить, что же такое произошло этой ночью. И ещё труднее было принять, что к этому причастен я. Только потом пришло понимание. Случившееся на поляне у Орлиной горы было финальной стадией процесса, который начался три года назад. Вполне закономерное событие, которое произошло по воле детей и их желанию.

— А как же бедная Майя? Она умерла. А несчастный Женя? Он вернулся…

— Майе просто не повезло. Испытание оказалось ей не по силам. Она ведь была не из команды моих воспитанников. Как и Женя. Мальчик просто не понял, что происходит, поэтому с ним ничего не случилось. Ведь так? Впрочем, было ещё два «левых» ребёнка… Что до остальных, то рискну предположить следующее: там, на Орлиной горе, во время концерта дети осознали что-то такое запредельное. Возможно, познали высшее откровение и перешли на другой, качественно новый, уровень развития. — Тут он снова помолчал, собираясь с мыслями для последнего «броска». — Я вовсе не пытаюсь снять с себя ответственность. Именно я виноват в случившемся. Я занимался сочинением странной музыки и играл её детям. Я догадывался о непредсказуемости результата, но продолжал музицировать. Однако прошу также принять во внимание, что дети не в меньшей степени «виноваты» в случившемся. Они шли со мной по собственному желанию, без принуждения. Я не охмурял их, не занимался промывкой мозгов, как вы выразились. И я уверен, что их сейчас нет с нами просто потому, что они не хотят возвращаться. Это их осознанный выбор.

— Да, но ведь ты довёл их до такого состояния музыкой из чёртовой книги! — воскликнул Стаев.

Шайгин встрепенулся.

— Что вы прицепились к книге? — произнёс вожатый с нескрываемым раздражением. — Поймите же наконец, господин капитан, что дело не в ней. Книга и флейта — всего лишь инструменты, которые лишь в умелых руках превращаются в искусное орудие, а сами по себе не стоят ничего. Вы так и не поняли, что ключ мудрости не в древних пергаментах и не на страницах ветхих фолиантов. Главное — человек. Он — двигатель всего. Он — вершитель истории. Можете поверить мне в одном: даже если бы не было никакой книги, не было бы ни нот, ни флейты, ни всего остального, всё равно произошло бы что-нибудь этакое. Может быть, не в таких грандиозных масштабах, но произошло бы. — Вожатый помолчал и продолжал шёпотом из последних сил, как человек, который очень устал или находится на последнем издыхании: — У меня были определённые цели. Вы знаете какие. Дети разделяли мои взгляды и стремились вперёд, через тернии к звёздам. Самосовершенствовались. Развивались. И они были готовы дойти до самого предела. Теперь, через месяц после пропажи, хочу сказать следующее: несмотря ни на что, я доволен результатом. Хотя я до сих пор до конца не понимаю, что именно произошло, но испытываю удовлетворение от содеянного. Я не зря потрудился. Не зря потратил многие часы, дни, месяцы и годы, восстанавливая древнюю сонату, кем бы ни был её автор. И я не просто выполнил поставленную задачу. Я её перевыполнил. В сто миллионов раз. Это всё равно что запускать ракету на Луну, а улететь в другую вселенную.

Стаев встал и подошёл к кровати Шайгина. Сердце капитана билось тяжело, в глазах темнело, но он держался.

— Так куда же ушли дети? В светлое будущее? В мир добра и справедливости? В рай на земле? Что это за Большой поход такой?

Изо рта Шайгина вылетел бессильный выдох. Он уже сказал всё, что мог, всё, что хотел, всё, что знал, и теперь смотрел на капитана с печалью во взгляде. Смотрел он недолго, а через минуту закрыл глаза и как будто тотчас же заснул. Стаев сел на другую кровать. Образы роились в голове. Появлялись то жуки-златки на коре сосны, то валун, облепленный разноцветными бляшками лишайника, журчащий ручеёк рядом, и — чернота, чернота, чернота, чернота… Ему снова пришла мысль, что тогда, на Орлиной горе, он пропустил что-то очень важное, лежавшее на поверхности, но ускользнувшее от его внимания.

Стаев снова перевёл взгляд на вожатого. Шайгин лежал неподвижно, будто никогда не выходил из комы. Капитан смотрел на него, и тут на кровати на миг появился древний старик с морщинистым лицом и длинными белыми волосами. Впрочем, это было то ли видение, то ли ещё что.

«Нужно искать человека без родителей», — проговорил голос Рады в голове. Капитан поморщился. «Нет, это не он. Настоящий преступник — в каждом из нас. Поэтому его не только нельзя поймать, но и выявить невозможно. Каждый внёс свою лепту в случившееся. Каждый постарался по мере возможности. И теперь теория о вызове злого духа или кого бы то ни было ещё при помощи музыки из старинной книги стала казаться нелепой, притянутой за уши… Нет, всё гораздо сложнее, глубже, запутанней. Если бы вожатый не играл детям ту музыку, ничего бы не произошло. Если бы дети, собравшиеся в десятом отряде, не прилагали определённых усилий, они бы не пропали. Но что-нибудь обязательно совершилось бы — с другими детьми, в другое время, с другими последствиями».

Так сидел Стаев, думал и не заметил, как побледнели и пропали звёзды, как посветлело небо за окном. Больница просыпалась. В коридоре зашаркали подошвы о линолеум. То приближались, то удалялись торопливые шаги, говорили беспокойные голоса, доносились вскрики и возгласы. Через несколько минут дверь распахнулась. На пороге стоял удивлённый заведующий. За ним возвышался грозный Петров.

— Так, это ещё что? — сказал заведующий строгим голосом. — Вы что здесь делаете? Как вы сюда попали? Кто вам разрешил?

— Хватайте его! — приказал Петров.

И Стаева вывели из палаты Шайгина.

2

Капитана привели обратно в общую палату, откуда выгнали всех пациентов. Стаев поправил казённую полосатую пижаму и сел на край железной кровати с плоским матрасом, положенным на скрипучую панцирную сетку. Петров долго смотрел на капитана, как бы решая, куда его лучше ударить.

«А где остальные двое — Иванов и Сидоров? — подумал Стаев. — Наверняка толкутся где-то поблизости».

— М-да, ты был прав, — заговорил дознаватель, садясь на стул напротив капитана. — Труп Майи действительно не подвержен никаким изменениям. Понимаешь? Пролежал на жаре трое суток — и ничего. Хоть бы запах появился или пятнышко. И никто не может сказать, почему так происходит. Врачи в растерянности. Девочку как будто забальзамировали, только без всяких веществ. Это просто… немыслимо. — Петров вперил взгляд в переносицу Стаева, как будто присосался невидимым жалом. — И да, тела мёртвых пионеров семьдесят седьмого года тоже не разлагались, — продолжал Петров. — Ты всё правильно запомнил. Мы подняли из архива документы, изучили их. Сами тела, к сожалению, кремировали. А представляешь, что было бы, если бы по истечении двадцати шести лет они… — «Дознаватель» не договорил, отвёл взгляд к окну, но тут же снова повернулся. — Какая связь между этими делами? — Петров наклонился к Стаеву так близко, что чуть было не клюнул его носом. — Что тебе рассказала Шайгина? Мы знаем, что ты разговаривал с ней. О чём?

Стаев вздохнул. Петров выжидал, но снова заговорил:

— И да, родители в самом деле мешали поискам. Один поджёг лес, ещё несколько пытались увести следствие по ложному пути. И бунт подняли тоже для этого. А знаешь, почему они мешали? Ты же в курсе, что в десятом отряде детишки не простые были?

Стаев слегка пожал плечами. Петров расценил это как удачу и продолжал:

— Об этом все знали. И родители, и учителя, и служащие лагеря, и дети. Только почему-то никто не спешит рассказывать подробности. Ученики Шайгина из обеих школ тоже молчат как партизаны. Пионеры-герои, мать их! А замысел вожатого был грандиозным. Только мы даже предположить не можем, в чём именно он состоял. В тетрадях ничего нет. Видимо, самые главные бумаги он уничтожил. И в компьютере ничего. Никакой информации. Жёсткий диск отформатирован. Осталось только несколько пачек нот. Их изучают наши специалисты.

Петров покачался на стуле.

— Ну что ты молчишь? — застонал он. — Будешь помогать нам? Ты пойми, мать твою за ногу, ничего ещё не закончилось. Неизвестно, сколько человек успел обработать вожатый. Может быть, через пару месяцев такое начнётся…

Дознаватель дёрнул щекой и потёр шею.

— Может быть, в нотах и будет что-то стоящее, но нам нужна ещё одна вещь. Без флейты мы как без рук. Мы знаем, что она у тебя. Куда ты её дел?

Стаев старался не шевелиться. Петров не знал, что драгоценный инструмент лежит сейчас под матрасом той кровати, на которой сидит Стаев. Капитан мысленно поблагодарил врачей, которые не выдали его.

Петров покачал головой.

— Понимаю. Флейта дорога тебе как память? Но мы её всё равно найдём. Тогда другой вопрос: ты говорил с вожатым в палате? Шайгин приходил в себя? Что он тебе сказал? Кто его сообщник? А что случилось в актовом зале зимой? Наконец, куда же подевался десятый отряд?

— Ушёл в светлое будущее, — не выдержал Стаев.

Петров как будто не услышал фразы. Во всяком случае, на его лице ничего не отразилось. Он прочистил горло, в досаде поджал губы и раздумывал с минуту, прежде чем заговорить снова:

— Мы тебе обещаем восстановление в органах. Ещё не поздно сделать карьеру. Майора дадут сразу же. Станешь начальничком. Через год-другой дослужишься до подполковника. Будешь жить и бед не знать. Новая машина, квартирка, дачка, ну и прочие блага. Только расскажи, что тебе удалось узнать.

Стаев снова замолк.

— Да что вы все как партизаны, ей-богу? — не выдержал Петров. — Тебе-то какой резон молчать? Зачем покрывать вожатого? Он тебе сын родной, что ли? И потом, я же не предлагаю предать родину, перейти на сторону врага или отречься от родной матери. Я просто хочу выяснить, где дети.

И опять Стаев не произнёс ни слова. Петров вздохнул и потёр ладонью лоб. Он продолжал вести разговоры, то взывая к совести капитана, то угрожая ему, то суля разные вознаграждения, но ему так и не удалось ничего добиться. Дознаватель вышел из палаты, переговорил с врачом и покинул больницу. Стаев смотрел, как он идёт по аллее и скрывается за кустами.

После этого случая врачи оставили Стаева в покое. Его иногда водили на обследования и процедуры, но больше не пичкали лекарствами и не пытались вылечить. Благодаря этому у Стаева появилось много времени для размышлений. Он тратил его с пользой: анализировал разговор с Шайгиным и те скудные данные, которые невзначай выдал Петров.

Итак, связь мёртвых пионеров в 1977 году с исчезновением детей из «Белочки» очевидна. Нетрудно понять, что приключилось. Советские школьники наверняка побывали накануне на концерте Штольца и, наслушавшись странной музыки, отдали богу душу по неизвестным причинам. Не пережили трудного опыта. Как и Майя. Видать, отец Шайгина сделал что-то неправильно. А вот у сына всё получилось. Но что именно?

Задумаемся над тем, что могло произойти. На этот раз зайдём с другой стороны. Если отталкиваться от первоисточника (хоть мы его не видели, но знаем по пересказу из письма Штольца), то воздействие музыки неизвестного музыканта на детей не заканчивается смертью подопытных. Эффект совсем другой. Но какой? Что сделал Крысолов в далёком тринадцатом веке и что сотворил Шайгин в двадцать первом? Можно ли проводить параллели между этими событиями?

В 1284 году пёстрый дудочник сыграл детям на флейте. Они не пропали, а вернулись домой, но были выгнаны родителями (согласно новой трактовке). Но почему? Что-то с ними стало не так? Они как-то изменились? И вполне возможно, что и история в «Белочке» тождественна событиям в Гамельне.

— Что же всё-таки произошло в больнице пгт Трудовой? — спросил себя Стаев. Хоть он сам там и был, но не видел главного. — Если следовать официальной версии, то в лечебницу были привезены «не те» дети. Не воспитанники «десятки». Так? Или…

И тут очень кстати на глаза ему попался знакомый комикс, подаренный стажёром Валерием. «Отражение коллективного бессознательного» — так вроде назвал эту книжку парень. Представление жителей Бельска, родившееся в условиях информационного голода. И в комиксе иллюстрировалось несколько трактовок произошедшего. Что, если авторы правы, хотя бы отчасти?

Стаев поднапрягся и постарался во всех подробностях вспомнить эпизод в больнице пгт Трудовой. Как туда зашли родители, как он и опер Сергеев бросились следом, как их обоих уделала разъярённая толпа. «Это не наши дети!» — кричал Раскабойников. И остальные согласились. Но правда ли это?

Какие возможны варианты? 1) Это действительно были не их дети. 2) Это были воспитанники «десятки», но… а) Родители их почему-то не узнали. б) Отреклись от них сознательно по каким-то причинам, после чего 1) дети сгорели при пожаре в больнице (если не все, то некоторые); 2) были эвакуированы и теперь находятся в каком-нибудь закрытом учреждении.

А как же мальчик в полосатой футболке, который говорил: «Мы готовы!»? Нельзя отрицать тот факт, что на Орлиную гору пришло более полутора сотен детей. В такой толпе легко на первых порах затеряться, а потом… Среди этих ребят могли быть воспитанники из «десятки». Но если детей действительно не нашли, где же они? Не могли же они улететь с поляны, как птицы. И спрятаться в лесу тоже не могли. Или могли? Как в актовом зале зимой.

Круговорот мыслей в голове Стаева не прекращался. От него не было избавления. Капитан выбирал то одну, то другую версию, прикидывал «за» и «против», отказывался от неё, хватался за другую, и конца этому не было. К тому же его преследовало ощущение или даже уверенность в том, что они что-то сделали неправильно на Орлиной горе. Недоглядели, недоделали, пропустили. И тогда в голове начинала звучать та музыка.

Изредка то на полу в коридоре, то на подоконнике капитан находил чёрные прямоугольники. Идеально чёрные, как провалы во тьму. Стаев попытался выяснить, кто их изготавливает, но ему это не удалось. Они просто появлялись сами собой в разных местах.

«Нездоровая канитель», — подумал капитан и насторожился.

Иногда днём после обеда, когда всё в клинике затихало, Стаев спускался в закуток под лестницей и тихонько играл на флейте. Получалось всё лучше и лучше. А однажды у него сама собой вышла та музыка, которую он слышал в лесу. И тогда перед ним прямо в стене появился большой чёрный провал прямоугольной формы. Стаев даже не удивился, а тотчас двинулся навстречу тьме, которая манила его, притягивала и засасывала. Капитан уже готов был нырнуть в чёрный провал, но тут услышал голос. И этот голос звал его. Негромко, но настойчиво.

Стаев с неохотой отвернулся от чёрного проёма и пошёл на зов. Капитан поднялся по лестнице, толкнул дверь на улицу (она почему-то оказалась незапертой) и тотчас зажмурился от яркого света, ударившего в лицо. Он закрыл глаза, а когда поднял веки, то оказался на скамейке в парке около больницы. Он огляделся в удивлении. Стояла тёплая сухая осень. Рядом сидела Рада, вся в чёрном. Она посмотрела на следователя и спросила своим великолепным голосом:

— Это вам зачем? — она указала на флейту в руках Стаева.

— Это флейта вожатого, — ответил капитан.

— Это не флейта.

— То есть как?

Стаев опустил голову и увидел, что держит в руках палку от швабры. Почти такую же, какой он пользовался в «Белочке», когда изображал флейтиста. Капитан посидел минуты две в задумчивости. Потом покачал головой, отбросил палку, и та покатилась по асфальту.

— Где же тогда настоящая флейта? — задумался Стаев.

Рада не ответила. Они помолчали минуты две.

— Боюсь, моё расследование зашло в тупик, — сказал Стаев. — Я не оправдал надежд…

— Не страшно. Теперь уже всё равно.

Стаев повернулся. Он с минуту изучал красивый профиль Рады. Прищурился, как если бы хотел прочитать на лице то, что творилось у женщины в душе.

— Вы знаете, где дети?

— Догадываюсь.

— Не скажете?

Рада как будто рассердилась. Она повернула лицо к Стаеву.

— А что это изменит? — спросила она. — Во-первых, я не смогу объяснить вам при всём желании. Но даже если вы и узнаете, где дети, вы ничего не сможете сделать для них. Как бы вам объяснить… Ну вот, например, учёные знают, где расположена звезда Сириус. Известны точные астрономические координаты звезды, расстояние до неё, направление. И? Это как-то поможет достичь её? А врачи знают, в каком органе раковая опухоль у пациента, но этого порой оказывается недостаточно для лечения болезни. Многие в курсе, где находятся залежи драгоценных металлов, но по каким-то причинам никто не торопится извлекать их из недр земли. Понимаете меня?

— Опять иносказания, — усмехнулся Стаев. — На что вы намекаете?

— Я не намекаю. Я хочу узнать у вас: чего именно вы хотите? Чего добиваетесь?

— Хочу понять, что произошло на поляне у Орлиной горы в ту ночь, — ответил Стаев, немного подумав.

— А для чего?

— Вы же сами меня попросили найти ваших детей. Даже портфель с документами принесли.

— Принесла, — согласилась Рада. — Но не для того, чтобы вы сходили с ума в буквальном смысле. Вы не ухватили самого главного. Поймите же наконец, что дело вовсе не в детях. Не в их нахождении. Мало ли пропадает ребят на планете каждый день. Но мир от этого не рушится. А родители как-нибудь переживут несчастье, каким бы большим оно ни было. Трагичная история, но далеко не новая. Они не первые и не последние.

— Так что же тогда самое главное?

Рада повернулась к Стаеву. Глаза её, такие большие и чёрные, отражали капитана, его удивлённую физиономию. Женщина в чёрном помялась. Ей не хотелось отвечать, но Стаев не отводил взгляда.

— Видите ли, — заговорила Рада, — мне кажется, самое плохое ещё не произошло. Я просто уверена, что бояться надо не новых пропаж, не повторения событий в «Белочке», а возвращения детей из Большого похода. Не зря же вожатый нарисовал целых два чёрных прямоугольника. Понимаете?

— Нет.

Рада долго собиралась с духом, решая, говорить ли дальше, но всё же заговорила:

— Я могу узнать многое, но не всё. И что будет через десять или двадцать лет, этого мне увидеть не дано. Возможно, дети никогда не вернутся. Возможно, они всё же придут, и тогда, вероятно, нас ждёт что-то страшное. Возможно, нечто более ужасное, чем Хиросима с Нагасаки. Миллион Хиросим. И ещё столько же Чернобылей в придачу. И по сравнению с этим пропажа двенадцатилетних школьников покажется такой мелочью!

Стаев вспомнил чёрный прямоугольник, который видел в подвале не ранее чем двадцать минут назад, и схватился руками за скамью, пережидая приступ головокружения.

— Так что же делать?

— Я предлагаю вам для начала выздороветь. Привести в порядок свой ум. А потом — как получится. Точно скажу, чего не стоит делать: не нужно пытаться стать вожатым. Всё равно не получится.

— Не получится, — согласился Стаев.

Рада встала.

— Желаю вам всего хорошего. — Женщина в чёрном сделала плавное движение рукой — браслеты звякнули — и улыбнулась. Капитан смотрел, как она быстро удаляется вглубь аллеи.

— Спасибо вам, — сказал Стаев запоздало.

Ведь Рада выдернула его из ненормального состояния. А так бы он и дальше считал палку флейтой и наверняка не вернулся из чёрного проёма, если бы вошёл в него. С того дня Стаев пошёл на поправку. Он вёл себя как примерный пациент: слушал врачей, принимал витамины, ходил на процедуры, хорошо питался и много спал. К нему приходили посетители: учительница по музыке, жена и дочь, Раскабойников и Лонина. Со всеми он был рад пообщаться, но ни с кем не разговаривал о пропаже детей.

Только один раз он спросил у Раскабойникова:

— Кто же всё-таки сидел в коридоре больницы номер два пгт Трудовой?

Но на это Раскабойников ничего не ответил, а только отвёл глаза, отвернулся и сидел так несколько минут. Возможно, он просто не хотел отвечать. А возможно, он просто не знал, что ответить. И Стаев больше не ломал голову над этим вопросом.

«Где же всё-таки настоящая флейта? — думал Стаев иногда. — Он же наверняка обыскал квартирку в отсутствие хозяина. Тогда почему спрашивал о ней? Кто-то опередил дознавателя из Москвы? Но если Петров не нашёл инструмент, то куда же он делся? Кто-то прикарманил дудку? Да ну и хрен с ней. Дело не в книге, не во флейте. Ключ мудрости не на страницах книг…»

В общем, всё или почти всё складывалось удачно. Да, Стаев провалил дело о пропаже отряда. Он не добился, чего хотел, но не расстраивался. Он всё же узнал многое, стал мудрее и, возможно, добрее. И реабилитировался в своих глазах, хоть и не полностью. Капитан настроил себя на мажорный лад и просто радовался жизни, ожидая выписки из больницы. И вот наконец в один прекрасный день его выпустили.

Вернувшись домой, он первым делом бросился на антресоль, куда положил футляр с флейтой. Футляр находился на своём месте, но инструмента в нём действительно не было. Ну и ладно, сказал себе Стаев. Он положил футляр обратно и тут же забыл о нём. Дел накопилось много: надо было заново обустраивать жизнь.

***

Отзывы родителей

Пётр Живкович («Жжёный»):

«Шайгин для нас — больше, чем учитель, друг семьи или хороший знакомый. Он символ города, национальный герой, пусть и местного разлива. Он же в 1990-м буквально спас нас всех. Не знаю, как бы история тогда повернулась, если бы не Антон. Возможно, весь город был бы другим.

В общем, доверяли мы ему полностью. Он с сыном моим почти задарма репетировал. Тот человеком стал. Прекратил хулиганить, за ум взялся, стал учиться, книжки читать, спортом заниматься. В общем, идеальный парень получился. Только вот чудил он иногда. То ночами не спал, то уезжал один к чёрту на кулички за город, ну и другие инциденты были. И главное — не мог объяснить, зачем он всё это делает.

Когда в «Белочке» пропал отряд, я сразу о случае в актовом зале вспомнил. Видимо, какое-то мероприятие Шайгин с ними проводил. Уговорил родителей не паниковать раньше времени. Подумал, может быть, всё обойдётся, как в прошлый раз. Может, не стоит мешать детям. Лучше уж потерпеть. А когда стало понятно, что никто не придёт, тут у меня крыша и поехала. Шайгин нас, получается, просто использовал. Что-то такое сделал с детьми, а сам — концы в воду. С больницей, конечно же, нехорошо получилось. Тут все виноваты. Промашка вышла и у поисковиков, да и мы повели себя нелучшим образом. Что вот только с детьми? Где их теперь искать?»

Светлана Лонина (бизнес-леди):

«Дочурка моя была в раннем детстве просто золотым ребёнком. Такая спокойная, послушная, без всяких там капризов. В школу пошла и была там звездой: такая весёлая, заводная, подвижная. А лет в десять её будто подменили. Весёлость куда-то делась, стала молчаливой, замкнутой, слова из неё не вытянешь. А ещё сделалась чересчур самостоятельной, даже своевольной. Сама решала, что есть, что делать, куда идти, чем заниматься. Я для неё была не авторитет. Она терпеть не могла, когда ей мешали что-то делать, и была невероятно упрямой даже в мелочах. К чему угодно была готова, лишь бы добиться своего. И постепенно она стала верховодить в семье. Всё делала по-своему: то мебель переставит, то волосы себе сострижёт, то какую-нибудь «ненужную» вещь выбросит. И ничего не помогало: ни разговоры, ни угрозы, ни наказания.

Я даже была рада, когда её не бывало дома. Находиться с ней в одной комнате стало невыносимо. Аура какая-то от неё исходила. Мне иногда казалось, что она на меня бросится и задушит, хотя агрессии со стороны дочери не наблюдалось. Но я всё равно стала запирать дверь своей комнаты на ночь и прятать ценные вещи. На всякий случай.

Про актовый зал я от других узнала, но особо не вникала. Про увод детей из «Белочки» ничего не могу сказать. Я в шоке просто. Не думала, что всё так закончится. Видать, заигрался Антон в свои игры».

Рада:

«Вы не особо доверяйте словам родителей. Многие слепо верят Шайгину. Но ведь они понятия не имеют, чем он занимался с детьми. Я и сама не знаю, что за мероприятия он с ними проводил. Только замечала, как моя дочь меняется. Да, она стала более организованной, дисциплинированной, осознанной, но вместе с тем у неё появилось много странностей. Например, она категорически отказывалась носить обувь со шнурками. Доходило до истерик. «Не буду», и всё. Или же спала в неподходящих местах: то на стуле сидя, то на полу. Я свыклась со временем. Думала, потом пройдёт. Переходный возраст. У меня самой такое было в юности.

Перед отъездом в лагерь она сказала мне: если я не вернусь, искать меня не надо. Я подумала, что это шутка. Но тягостное ощущение не оставляло. Сначала не хотела пускать её. Потом всё же пустила, опасаясь истерики. Через неделю хотела забрать из лагеря. Тоже передумала. А когда узнала об исчезновении, то не удивилась.

Насчёт пропажи скажу так: мы столкнулись с чем-то непостижимым. Не знаю даже, какое название подобрать этому явлению. А что касается сообщника вожатого… Возможно, он был. Моя мать высказала своё мнение: человек без родителей. И я с ней согласна. Что это означает? Если мы ответим на этот вопрос, то раскроем большую часть тайны. Но это необязательно приведёт к нахождению детей».

Глава 11

Итоги

1

Прошло три месяца с пропажи десятого отряда. Стаев, проведя в лечебнице больше месяца с острым психическим расстройством, маялся дома без работы и определённого занятия. Он ушёл из органов и теперь привыкал к прелестям «бесформенной» жизни, как он сам выражался.

Семейная жизнь налаживалась. Стаев купил новый атлас — определитель насекомых. Кошка прекратила злиться, больше не шипела на хозяина и изредка позволяла себя гладить, хоть и без большой охоты. Дочь перестала бояться отца и сама просилась «на ручки». Жена тоже особо не ерепенилась, только искоса поглядывала на мужа, но вскоре и это прошло. Супруги снова начали спать в одной комнате и даже в одной постели.

В Бельске тем временем происходили грандиозные процессы. «Зэка» и «братка» признали инициаторами поджога и погрома больницы в пгт Трудовой и присудили по восемь лет каждому с выплатой компенсации погибшим. Ещё несколько человек из числа родителей пропавших детей получили условные сроки. Родственники пострадавших при пожаре остались неудовлетворёнными, даже подавали апелляцию, но опротестовать приговор им не удалось.

Пропавших воспитанников лагеря «Белочка» безуспешно искали два месяца. В конце сентября родители, недовольные результатами поисков, устроили пикет у здания областной администрации. Толпа скандировала: «Требуем продолжить расследование!», «Директора “Белочки” — под суд!», «Найдите наших детей!» и тому подобное. Активисты во главе с Лониной писали петиции и мэру, и губернатору, и в Генеральную прокуратуру и даже встречались с полпредом президента, прибывшим в Бельск специально для разбирательства.

История об пропавшем отряде вызывала всё больше шума и привлекала всё больше внимания. Статьи о таинственно исчезнувшем отряде публиковались в общероссийских СМИ, а с сентября воспитанников «Белочки» искали уже в соседних областях: Свердловской, Пермской, Челябинской и Курганской. Разрабатывали версию похищения. На посты ГАИ разослали по пачке фотографий. Инспекторы проверяли все фуры, «газели», грузовики, микроавтобусы и прочие «подозрительные» автомобили. Изображения пропавших появлялись на рекламных щитах, на столбах, публиковались в печатных изданиях соседних регионов и на интернет-сайтах крупных городов. Дальнобойщики по собственному почину размещали на своих машинах мини-баннеры с текстом «Внимание! Пропали дети!». Десятый отряд искали уже в радиусе пятисот километров от Комовского бора, и география поисков всё расширялась.

Пока происходили эти события, прибывшие из Москвы следователи развернули бурную деятельность возле Орлиной горы. Полянку с валуном, возле которого обрывался след, исследовали самым тщательным образом при помощи различных методов и с применением различного оборудования. Провели отбор проб земли и горной породы в различных местах, сделали анализ почвы, воды из ручья и образцов растительности, выполнили радиологическое исследование, проверили дёрн, траву, землю и камни на присутствие ядов и токсинов, после чего выпустили подробный отчёт, который, впрочем, не был опубликован.

В октябре родители, отчаявшиеся получить помощь от официальных властей, решили действовать самостоятельно. Пока московские пинкертоны пытались сделать то, чего не удалось выполнить следственной команде Стаева, на деньги из учреждённого Фонда помощи пропавшим детям наняли несколько частных детективов и объявили вознаграждение тому, кто найдёт или предоставит информацию о местонахождении «потеряшек».

На Орлиную гору несколько раз вызывали священнослужителей для проведения молебна во спасение детей, а когда вышеозначенные мероприятия не принесли никаких результатов, Фонд привлёк «специалистов» другого рода. В Комовский бор стали прибывать люди в странных одеждах, с отсутствующим взглядом, с приборами мудрёной конструкции. Они ходили по лесу, производя таинственные телодвижения и напуская на лицо выражение, которое было сложно интерпретировать однозначно, а спустя несколько часов (иногда даже минут) «специалисты» озвучивали свою версию произошедшего. У каждого имелось собственное авторитетное мнение, которое излагалось на страницах сначала местных, а потом и федеральных газет.

Так, один известный по всему бывшему Союзу уфолог авторитетно заявил, что детей похитили инопланетяне из созвездия Волопаса и факты, доказывающие это, имеются в большом количестве, хотя не потрудился привести ни одного. Далее эксперт по внеземным цивилизациям вскользь упомянул, что ему удалось наладить телепатический контакт с похитителями, которые требовали выкупа в размере пятидесяти слитков золота 585-й пробы. Самые доверчивые из родителей бросились продавать имущество и скупать драгоценный металл, чтобы вызволить своих чад из инопланетного плена, но уфолога вскоре прижучили, и тот сразу пошёл в отказ: мол, извините, не так понял волопасцев, да и золото в тамошней системе не ценится вовсе. Вопрос о выплате выкупа отпал сам собой, но версия похищения представителями братьев по разуму пришлась по вкусу многим не шибко отягощённым интеллектом.

На смену уфологу явился религиозный деятель, глава и основатель полуподпольной, но влиятельной секты с Дальнего Востока. Даже не покидая места своей постоянной дислокации, гуру заявил, что вожатый есть не кто иной, как приспешник дьявола, и по приказу Князя тьмы парень увёл весь отряд прямиком в ад. Чтобы спасти детей, утверждал он, нужно молиться денно и нощно. Молиться, естественно, надлежало в церквях той самой секты.

Один ясновидец и экстрасенс после беглого осмотра полянки сообщил, что Антон Шайгин при помощи чёрной магии открыл портал в другой мир, куда ненароком и затянуло детей. Они живы и здоровы, только очень скучают и хотят обратно. За отдельную плату он обещал обеспечить сеанс связи с отрядом, а может быть, даже и открыть другой портал, через который можно будет втянуть всех обратно. Неизвестно, согласился ли кто-нибудь воспользоваться его услугами, но больше про мага никто не слышал.

Ещё один колдун славянского толка, неоязычник, адепт родноверия и поклонник всего «истинно русского», рассказывал байку о леших, русалках и прочей былинной нечисти. «Лес забрал их, — повторял знахарь. — Теперь они стали его частью». Далее колдун заявил, что Орлиная гора является местом силы, где древние скифы хоронили своих предков, а теперь на погосте пробудились духи усопших, разгневанные вторжением на их территорию, и решили отомстить нечестивцам. Справедливости ради надо заметить, что родновер отличался от прочих своих коллег бескорыстием: денег не требовал и никаких услуг по возвращению пропавших не предлагал, что, впрочем, не помешало студентам исторического факультета БелГУ разоблачить колдуна. В составленной ими справке, опубликованной на официальном новостном портале города, сообщалось, что никаких скифов на территории Бельской области отродясь не проживало, погоста на Орлиной горе не устраивалось, а все утверждения родноверца являются плодом его воображения. Колдун ответил на разоблачение гордым молчанием и отказался даже от интервью с журналистом известной московской газеты.

Другие версии были более прозаическими. Сразу несколько человек заявили, что дети похищены сотрудниками администрации лагеря и проданы «на органы» за границу, причём с ведома городских бонз, у которых (как известно) давно налажен криминальный бизнес подобного рода.

Два отставных полковника милиции утверждали, что дети содержатся в застенках ФСБ, где из них делают суперсолдат. Они даже намеревались раздобыть неопровержимые доказательства и привести свидетелей, но дальше слов дело не пошло.

Наконец, один горе-писака, вспомнив классика, выдвинул оригинальное предположение, слегка изменив цитату из известного произведения. «А были ли дети? — вопрошал автор со страниц жёлтой газетёнки. — А может, никаких детей-то и не было?» Затем он нагло обвинил родителей в том, что те сами отослали своих чад в другие регионы, чтобы получить компенсацию, а теперь на полученные от администрации деньги смогут купить себе по квартире и жить припеваючи. Фонд не поленился и подал на негодяя в суд, после чего газету закрыли, клеветника оштрафовали на крупную сумму и осудили на полгода исправительных работ.

На протяжении следующих полутора месяцев, вплоть до наступления ранних сибирских холодов, разнообразные эзотерические персонажи не переводились на поляне у Орлиной горы. Одно время их было так много, что из-за большого наплыва народа альпинисты лишились традиционного места своих тренировок, а жители Комово начали испытывать неудобства в связи с таким вниманием к их в общем-то ничем не примечательной достопримечательности. Поляну вытоптали до такой степени, что местные шутники, не проявляя должного уважения к произошедшему здесь печальному событию, неофициально переименовали гору в Лысую и предложили воздвигнуть там соответствующее сооружение.

К тому времени федеральные газеты раздули из истории целую эпопею. У всех на слуху были топонимы Комовский бор, Бельск, «Белочка». Вся страна знала, как выглядит злополучный валун на полянке с ручейком, откуда таинственным образом пропали почти тридцать школьников. Исчезновение детей из провинциального сибирского города окрестили похищением века.

В ноябре на центральном канале вышел специальный выпуск программы «Жареный факт», посвящённый инциденту в лагере «Белочка» и собравший рекордное число телезрителей (неофициально называлась цифра в десять миллионов). В шоу принимали участие группа родителей исчезнувших, семья Залевских с сыном, представитель администрации Бельска, бывшие поисковики из команды Ктыря, а также несколько экстрасенсов. Приглашали Раскабойникова, Стаева, мать Шайгина, которые, естественно, отказались. Предпринимались попытки устроить приезд и самого вожатого, который даже в невменяемом состоянии вызывал неимоверный интерес у публики, однако заведующий клиникой, в которой содержался Шайгин, по понятным причинам категорически не разрешил своему самому известному пациенту покидать пределы лечебницы.

Выход передачи ознаменовал апогей интереса общественности к истории в Комовском бору. Теперь о ней говорили уже за пределами России. Через два месяца после пропажи в Бельск приехала киногруппа из Франции снимать сюжет о сибирских «потеряшках» специально для европейского зрителя, и даже один голливудский режиссёр средней руки взялся писать сценарий будущего блокбастера, перенеся действие в Америку. Британское сыскное агентство Pathfinder официально предложило свои услуги администрации Бельска, но представителям фирмы по неизвестным причинам запретили въезд в страну, поэтому контракт так и не был заключён. Впрочем, к тому моменту делу о пропавших детях присвоили гриф «Секретно», и ажиотаж вокруг исчезнувшего отряда понемногу пошёл на спад.

С приходом зимних холодов ослаб и интерес публики к событию. После установления снежного покрова никто больше не приезжал на поляну у Орлиной горы. Лишь родители и одноклассники пропавших детей приходили время от времени к импровизированному кенотафу с фотографиями воспитанников «Белочки» да сердобольные старушки приносили сюда цветы.

2

Инцидент в лагере «Белочка» имел самые серьёзные последствия. Специальным федеральным указом были внесены многочисленные изменения в регламент работы детских оздоровительных лагерей, больниц и других образовательных учреждений по всей стране.

Излишне говорить, что сам лагерь закрыли. Некоторое время территорию арендовала туристическая фирма, которая устраивала экскурсии по Комовскому бору, проводя всех желающих «тропой скорби» от северных ворот до Орлиной горы. Говорят, предприимчивые дельцы хорошо нажились на чужом горе, однако вскоре их лавочку прикрыли, а через год окна во всех корпусах заколотили, на ворота повесили замок, и «Белочка» умерла для посетителей. Лишь малолетние «сталкеры» из Комово пробирались в «зону» в поисках «артефактов» и просто пощекотать себе нервы.

Следствие по делу обвиняемого в халатности директора лагеря длилось почти год. Ивану Павловичу грозило шесть лет тюремного заключения, но адвокат добился для экс-главы «Белочки» условного срока. Симченко-старшему удалось вывернуться, и бывший зам по воспитательной работе вышел из зала суда с незапятнанной биографией. Воспитательница Лидия Георгиевна отделалась лёгким испугом: в день пропажи детей её не было в лагере, поэтому в последний момент с неё сняли все обвинения. Вожатая десятого отряда Юля успела благополучно сбежать за границу (теперь она проживала то ли в США, то ли в Канаде), прекрасно устроилась на чужбине, вины за собой никакой не чувствовала и на разных форумах, посвящённых обсуждению инцидента в Бельске, писала длинные посты, доказывая свою непричастность к происшествию.

На годовщину пропажи на Орлиной горе состоялось торжественное открытие стелы, созданной руками местного зодчего на пожертвования, собранные Фондом пропавших детей. Конструкция представляла собой серебристый шпиль, устремлённый ввысь на десять метров. Монумент был установлен у того самого валуна, который ваятель сделал частью мемориальной композиции, гармонично вписав его в конструкцию из железа. К основанию стелы была прикреплена табличка с именами всех детей, включая погибшую Майю. Такие же торжественные собрания состоялись на вторую, третью и четвёртую годовщины пропажи детей.

Помимо стелы на Орлиной горе в городе появилось ещё несколько монументов в честь печального события. В школе № 123 и в гимназии № 45 установили памятные доски, а в том же районе был разбит парк Пропавших. Наконец, с подачи Фонда пропавших детей в центре города на месте полуразрушенного мемориала пионеров-героев основали аллею Памяти с барельефами пропавших воспитанников «Белочки». Территорию рядом благоустроили, открыли парк аттракционов, несколько ресторанов, сувенирную лавку и торгово-развлекательный комплекс.

Многие родители превратили комнаты своих детей в некое подобие музеев, оставив там всё так, как было перед отъездом ребят в лагерь. Среди родителей появилось поверье, что, если ничего из вещей не трогать, дети обязательно вернутся. Одно время такие музеи пользовались популярностью, равно как и место жительства вожатого («дом Крысолова»), и стали неофициальными достопримечательностями города, привлекавшими туристов. У самого Антона Шайгина также нашлось немало фанатов и почитателей. Одни считали его жертвой обстоятельств, другие — героем, злым гением.

Личность вожатого-флейтиста претерпела существенные трансформации в коллективном сознании граждан города. Если раньше он считался важной и почти исторической фигурой Бельска, почётным гражданином, но теперь из национального героя превратился в демона, злодея и чуть ли не в исчадье ада. И если раньше имя Шайгина произносили с восхищением, уважением, даже с благоговением, то теперь старались вообще не упоминать его. При необходимости употребляли эвфемизм «мальчик с флейтой», но вскоре и он канул в Лету. Антона забыли, как забыли события на Рыночной площади 1990 года.

Как бы то ни было, пропажа детей из «Белочки» стала судьбоносным событием для города и заняла настолько важное место в историографии Бельска, что многие историки-краеведы продолжали проводить исследования загадочного инцидента. Журналисты каждый год публиковали статьи, писатели выпускали новые книги, энтузиасты-любители вели расследования. Вскоре работ стало так много, что в книжных магазинах города теме пропажи детей в 2003 году выделяли отдельные стенды.

Пятая годовщина. Стаевы переехали на новую квартиру. Стрекоза, дочь Стаева, пошла в первый класс. Раскабойников и Лонина произвели на свет долгожданного ребёнка. Мальчика назвали Гошей, как и пропавшего сына начальника ГУВД Бельска. На Орлиной горе состоялось плановое ежегодное мероприятие, но теперь его не почтили присутствием бонзы администрации, а пришли только родители и группа журналистов. Последние не преминули отметить, что на стеле кое-где появилась ржавчина, фотографии детей выгорели на солнце, а основание монумента обросло мхом и нуждалось в срочном ремонте.

Со временем исчезновение детей из лагеря «Белочка» обросло таким количеством подробностей — большей частью выдуманных, часто противоречивых и спорных, — что история превратилась в миф, городскую легенду Бельска. Не в последнюю очередь сыграл роль комикс, который стал очень популярен в городе. Теперь многие родители то и дело пугали не в меру расшалившихся детей страшилкой про пионервожатого-флейтиста. Вот придёт, мол, Вожатый-Крысолов, заманит тебя в лес и заберёт у тебя лицо. Малолетние бельцы и сами сочиняли истории о десятом отряде, зловещем лагере «Белочка», об Орлиной горе, и эти байки вскоре накрепко вошли в детский фольклор.

Через десять лет произошла новая вспышка интереса к инциденту: в 2013 году отмечали печальный юбилей событий в Комовском бору. Снова вышла серия статей в федеральных газетах, предприимчивые журналисты подготовили несколько передач, но на этом дело закончилось. На юбилейную церемонию к Орлиной горе пришло гораздо меньше любопытствующих, хотя родители присутствовали почти в полном составе.

На пятнадцатую годовщину исчезновения десятого отряда Стаев — чёрт его знает, что на него нашло, — поехал в лечебницу к Шайгину. То же самое здание, те же самые кусты, за которыми прятался неудавшийся линчеватель — лидер рабочих «Жжёный». Стаев поднялся по лестнице, постучал в железную дверь с зарешёченным окошком, за которой стоял неистребляемый запах хлорки и человеческих выделений. Коридор. Палаты без дверей. Комната в конце коридора, в которой ничего не изменилось. Шайгин по-прежнему лежал на койке у окна со сложенными на груди руками. Лицо вожатого побледнело, в волосах появилась седина, а на макушке проступила плешь.

— Антон, — позвал Стаев.

Вожатый дышал размеренно и спокойно. На губах его то появлялась, то исчезала призрачная, едва заметная улыбка, как будто он видел приятный сон. Про Рыночную площадь или же про лагерь «Белочка», а может быть, ещё про что-нибудь. Стаев вышел из стен лечебницы и в течение следующих лет почти не вспоминал о Шайгине. Впрочем, в его состоянии никаких перемен не происходило.

Время от времени капитан доставал рисунки вожатого из папки и изучал их. Иногда при взгляде на чёрные прямоугольники у него начинала кружиться голова, в ушах возникало шипение, похожее на шум водопада, вспоминалась музыка, которая играла ночью в лагере «Белочка». Порой ему казалось, что с течением времени рисунки изменяются: некоторые линии как будто исчезли, вместо них появились другие, но это нельзя было утверждать наверняка.

Ещё через год стела на Орлиной горе подверглась нападению вандалов. Её изрисовали граффити и помяли в нескольких местах. Виновников разыскали и осудили. Саму стелу наконец-то отремонтировали, но в целом и первое, и второе событие прошли почти незамеченными. Выросло поколение пропавших из «Белочки» детей, подрастало новое, у которого были новые интересы, новые легенды, новые истории.

 

Фрагмент рассказа Анастасии Шайгиной

30 августа 1990 года, Рыночная площадь

— Вы, наверное, единственный человек в Бельске, который так скудно осведомлён об инциденте на Рыночной площади или Водочном бунте, как его ещё называют, — усмехнулась Анастасия Юльевна. — Но это даже хорошо. Я прочитала уйму статей и книг по этой теме, но ни один материал меня не удовлетворил в полной мере. Одни авторы пытались приукрасить события. Другие намеренно искажали их в угоду нынешней власти. Третьи вообще отрицали бунт как таковой, списывая произошедшее на стихийные волнения. Так что я, может быть, изложу вам самый честный взгляд.

— В то лето я провалялся в больничке, — отозвался Стаев. — О самом конфликте знаю немного. Лет десять я жил в другом городе. Потом вернулся ненадолго, но снова уехал в длительную командировку. В общем, история прошла мимо меня.

Анастасия Юльевна покачала головой.

— Сразу открою тайну. Никто не писал и не говорил об этом вслух, но все знали. Хоть Антон и стал героем, так как предотвратил неминуемое кровопролитие, хоть его хвалили и поздравляли все подряд: и секретарь обкома, и депутаты, и милиционеры, и рабочий люд, и журналисты, даже бандиты, несмотря на мирное разрешение конфликта, практически все его участники были разочарованы развязкой. Одни не смогли оторваться и выпустить пар; другим не довелось пострадать за правду и стать жертвами кровавого режима; третьи не насладились долгожданным шоу. Ну и, конечно же, ход истории Бельска, само лицо города кардинальным образом поменялись. Только не в ту сторону, как хотелось бы некоторым. Именно поэтому я иногда видела на лицах и представителей власти, и простых людей печать недовольства при упоминании инцидента на Рыночной площади.

А главный герой… Несмотря на то что Антон действительно сыграл ключевую роль в тех событиях, он всячески открещивался от заслуг, приписываемых ему. Его поначалу чествовали почти как Юрия Гагарина: и медаль дали, и почётным гражданином Бельска сделали, и даже памятник установить собирались. Вернее, конечно, не ему, а мальчику с флейтой. Даже постамент заложили на Рыночной площади. Он там до сих пор. Но дальше этого дело, слава богу, не пошло.

Сын не хотел, чтобы его имя связывалось с событиями на Рыночной площади, изредка сетуя на то, что повернул историю «не туда». Поначалу мне было непонятно его отношение к собственному поступку: он же предотвратил трагедию, спас жизни многих людей. К тому же инцидент привлёк внимание московских властей, и в городе наконец-то начали наводить порядок. Кто знает, может быть, поэтому Бельск миновала волна преступности, накрывшая страну в девяностых. За год бандитов переловили, пересажали, виновных наказали, но это уже другая история. Фигурально выражаясь, Антон избавил город от крыс. Но кто знает, каким образом повернулось бы всё, если бы тогда он поступил по-другому.

Вы наверняка помните последние годы перестройки. Тотальный дефицит товаров, пустые прилавки в продуктовых магазинах, на которых были лишь морская капуста да трёхлитровки с берёзовым соком. Низкие зарплаты, антиалкогольная кампания, дефицит сигарет, талоны на сахар, мясо и масло — ну и так далее. Всё это, конечно, цветочки по сравнению с тем, что началось после развала страны. Но этого было достаточно, чтобы вызвать недовольство народа.

Перестроечные перемены не обошли стороной наш город. Всё чаще стали случаться перебои со спиртным. В разгар «сухого закона» водка была по талонам — по две бутылки в руки. Крепкий алкоголь стал настоящей валютой. Люди предпочитали расплачиваться друг с другом не деньгами, а водкой, поэтому её дефицит был сродни отсутствию денег.

Летом 1990 года вино и водку в Бельск стали завозить нерегулярно. Люди выстаивали по несколько часов в километровых очередях, а в августе дела стали совсем плохи. Так получилось, что во многих продуктовых магазинах вдруг не оказалось также мяса и масла. У многих просто пропадали талоны на месяц, так как они не успевали их отоварить. И вот тогда начались волнения.

Считается, что искра бунта вспыхнула в нашем районе. В продмаге «Берёзка» располагался один из крупнейших винно-водочных отделов города, поэтому многие приезжали сюда в полной уверенности, что хотя бы здесь они смогут отоварить свои талоны. Так оно обычно и бывало, но только не в этот раз.

В понедельник и во вторник последней недели августа двери продмага распахивались всего на несколько часов, а в среду их и вовсе не открыли. Люди выстаивали без толку по нескольку дней и уходили с пустыми руками. А когда прошёл слух, что спиртное всё же привезли, но оно достанется только «своим», толпа прямо-таки озверела. В среду группа мужчин попыталась взять «Берёзку» штурмом. Заведующая запустила несколько человек внутрь, а те, увидев пустой склад, распалились ещё больше. Вечером недовольные отправились к площади Революции, собрались около здания райкома, требуя встречи с кем-нибудь из руководителей. Никто не вышел, и они побили стёкла на фасаде и заявили, что придут завтра поговорить с первым секретарём обкома, пригрозив серьёзными последствиями.

Беспорядки продолжались всю ночь в разных районах города. Люди жгли костры, били витрины универмагов и выкрикивали антиправительственные лозунги. Милиция задержала несколько человек, большая часть которых — около двадцати мужчин — были жителями нашего района. И все они оказались рабочими завода «Прибор». На следующий день тогдашний директор предприятия приказал уволить «прогульщиков», не вышедших на работу, и тем самым подлил масла в огонь всеобщего недовольства. Мало того что остальные разозлились, они ещё из солидарности отказались продолжать работу. А к вечеру на Рыночной площади перед заводоуправлением образовался стихийный митинг.

Надо сказать, что если бы беспорядки были вызваны лишь рабочими, недовольными плохим продснабжением, то можно было бы не волноваться: дело бы уладили в два счёта. Но ситуацией, как это обычно бывает, решили воспользоваться представители криминальных структур.

Был у нас такой криминальный авторитет, главарь банды Ведерников по кличке Димон Вежливый. В отличие от остальных преступников, он имел два высших образования и преследовал не только экономические цели… Димон в своё время окончил исторический факультет, пошёл по партийной линии, но свернул на кривую дорожку и загремел за разбой. Ещё в тюрьме он, по его словам, возненавидел коммунизм, поэтому решил вести непримиримую борьбу с режимом и свергнуть действующую власть. Оказавшись на свободе, он сколотил преступную группировку, которая занималась в основном рэкетом, «крышуя» кооператоров, но постепенно стал расширять сферу влияния. Он собирал вокруг себя молодых парней, и постепенно они здорово потеснили «блатных», которые такой наглости ещё не видывали. К концу восьмидесятых Димон был самым влиятельным авторитетом в нашем регионе.

Когда начались беспорядки, Ведерников, конечно же, не преминул воспользоваться шансом и решил, что наступило его время. Ещё в начале недели ночью на улицах было задержано несколько вооружённых молодчиков, а в четверг на Рыночной площади неизвестные раздавали листовки, начинавшиеся словами «Смерть коммунистическому режиму!». На следующий день, в пятницу, во время стихийного митинга всем желающим бесплатно наливали водку, а молодым раздавали оружие. И всё это я видела собственными глазами.

В день бунта ко мне постучалась соседка и сказала, что у главной проходной «Прибора» происходит демонстрация, как она выразилась. Мы вместе побежали к заводу. Было пять часов вечера. На Рыночной площади действительно собралась большая толпа. Мне показалось, там было несколько тысяч человек, хотя на самом деле, конечно, гораздо меньше. Действовали они решительно: люди перегородили проспект Ленина, центральную артерию города, блокировали движение и устроили настоящее вече.

Парень с обожжённой щекой (это был профсоюзный лидер, как мне сообщили) забрался на груду ящиков и произнёс пламенную речь, прямо как Ленин на броневичке в апреле семнадцатого. Несколько раз прозвучало слово «революция», и тут мне стало не по себе. Толпа была сплочена, были вожаки, готовые вести людей, имелось даже оружие. Дело принимало серьёзный оборот.

Да что там говорить… Димону и его команде (бритоголовым спортсменам в костюмах «Адидас») удалось поднять градус всеобщего недовольства до предела. Они умело пользовались настроением толпы, сулили всяческие «ништяки» простым людям, и те, что называется, велись на посулы. Если в начале беспорядков люди требовали мяса, масла и водки, то теперь начали выдвигать политические требования: освободить всех арестованных, отменить приказ об их увольнении, провести встречу с представителями власти. На повестке дня были отставка секретаря обкома, увольнение директора завода, проведение честных выборов и прочее…

Ведерников действовал грамотно: он разослал эмиссаров в другие районы города, где также начались митинги. В общем, рабочие приняли решение пойти в центр и взять штурмом здание обкома. Разогретая спиртным толпа приняла предложение на ура. Да, речь шла о свержении действующей власти.

Люди уже собирались выдвинуться, как тут подоспели милиция и ОМОН. Несколько фургонов перегородили проспект. Выставили живую цепь и заграждения, но всё это выглядело уж слишком игрушечно по сравнению с силой, которую представляли рабочие.

Сначала силовики попытались договориться с бунтующими. Прибывший на место начальник ГУВД через мегафон приказывал толпе разойтись, угрожая расправой, арестами и длительными сроками. Люди обвиняли его в поддержке преступной власти, уговаривали перейти на свою сторону. Диалога не получилось, митингующие поставили ультиматум: либо их пропускают, либо они идут на штурм.

Секретарю обкома докладывали о происходящем каждые полчаса, а он сообщал обо всём в Москву, прося помощи, но там тянули с ответом. Между тем обстановка накалялась. Было очевидно, что милиция не справится своими силами, если люди решатся атаковать. А дело к этому и шло. И тогда секретарь обкома решил на свой страх и риск отправить на подавление бунта танки. Другого выхода, как он потом оправдывался, у него не было.

Дело заняло не больше получаса. Танки появились с другой стороны Рыночной площади, и рабочие оказались зажатыми между трёх огней: впереди стоял ОМОН, с фланга теснили военные, а с тыла наседали бандиты.

Как выяснилось потом, Димон Вежливый был настроен серьёзно и намеревался идти до конца. Он планировал захватить власть и уже приготовил расстрельные списки, с кем расправиться в первую очередь. В верхних строчках были все члены горкома и обкома, редакторы трёх ведущих газет и много других людей, занимавших высокие посты. Можно было не сомневаться, что он выполнил бы задуманное, если бы ему не помешали…

Мы все, и зрители на мосту, и рабочие, и милиционеры, и военные, хорошо понимали: стоит кому-нибудь что-то крикнуть, кинуть камень, выстрелить, как начнётся бойня. Когда появилась танковая колонна, люди притихли, но напряжение не исчезло. Наоборот, многих появление военных разъярило ещё больше. В толпе начали раздаваться крики: вот они как, мол, с народом.

Я словно издалека наблюдала, как головной танк подъезжает к краю площади, останавливается, как поднимается дуло пушки. Потом уже выяснилось, что командир колонны отказался стрелять по людям в нарушение приказа командира части, но тогда этого никто не знал. Возможно, было бы достаточно одного предупредительного выстрела, чтобы разогнать людей, а может, стало бы только хуже. Кто-то говорил, что пальни танк в тот момент, это послужило бы сигналом, подобным выстрелу легендарной «Авроры».

Гул на площади стих, и в предвечернем воздухе установилось необыкновенное безмолвие. Все замерли. Милиционеры ждали, рабочие ждали, танки стояли. Все понимали, что настал решающий момент.

И тогда в этой необычайной тишине раздался пронзительный свист. Я автоматически отметила, что это нота ми первой октавы. Звук разносился над площадью и казался таким громким, как будто играл целый оркестр. Он вонзался в уши, притягивал внимание, и ещё до того, как я увидела Антона, я догадалась: это он. Я уже говорила, что сын иногда играл и на улицах в центре, и на Рыночной площади. В тот день он оказался там. Помню, кто-то закричал: «Смотрите! Фонтан!» — и люди развернулись в сторону давно не работающего фонтана в центре рынка. Там на самом верху, в гипсовой чаше, стоял человек.

В первый момент мне бросились в глаза две вещи: развевавшиеся на ветру два конца алого пионерского галстука и тонкая длинная флейта, сверкавшая серебром в лучах солнца. Антону тогда шёл четырнадцатый год, но он выглядел старше своих лет и был выше большинства своих ровесников, а с такого расстояния в неверном вечернем свете он показался мне почти великаном. Звук флейты был таким громким и пронзительным, что хоть уши затыкай. Наверное, всё дело было в акустике площади и правильно выбранном месте. И ещё этот галстук, который словно светился сам по себе и, казалось, был не просто повязкой вокруг шеи, а настоящим полотнищем.

«Революция», — сказал кто-то у меня под ухом.

Наконец свист прекратился. Антон опустил руки, огляделся и вдруг поклонился, как музыкант перед началом концерта. Затем он выпрямился, выдержал драматическую паузу, снова поднёс флейту к губам и заиграл. Это было невероятно. Звук усиливался, отражаясь от зданий, окружавших площадь, — заводоуправления и общежития, растекался вокруг, поднимался вверх, и создавалось такое впечатление, будто мы находимся в настоящем концертном зале под открытым небом.

Антон играл, а люди стояли, смотрели на него и слушали музыку, совершенно заворожённые и околдованные волшебными звуками. Сначала он играл мелодии из советских мультфильмов. Они следовали одна за другой без остановки, как длинная симфония из множества частей. Потом пошли классические вещи: Бетховен, Моцарт, Бах. Уже наступил вечер, небо засинело, запереливалось малиновыми и оранжевыми красками, по периметру площади зажглись жёлтые фонари, а Антон всё играл и играл.

То был, вне всякого сомнения, главный концерт в его жизни. Даже если бы потом он сыграл в Карнеги-холле или другом престижном зале, это выступление не смогло бы сравниться с представлением, которое Антон дал в предпоследний день лета на Рыночной площади Бельска.

Казалось, этот невероятный и волшебный по своей силе музыкальный спектакль продолжался несколько часов, хотя, наверное, Антон играл не больше сорока минут. Я, как и остальные, замерла, околдованная звуками музыки, но в какой-то момент забеспокоилась. У меня вдруг возникло то самое чувство, которое я испытала четырнадцать лет назад в оперном театре, на последнем концерте Германа. Я опять падала с большой высоты и ничего не могла сделать.

Антон играл, пока не выдохся. Наконец он исполнил последние ноты и оборвал мелодию. Эхо растворилось в прозрачном прохладном воздухе, музыкант опустил руки с флейтой, поклонился на три стороны и снова замер. Я была уверена, что сын улыбался, хоть и не могла видеть его лица с такого расстояния. Пионерский галстук полыхал на груди как настоящее пламя.

И тут кто-то захлопал в ладоши. Сначала один человек, потом другой, потом ещё несколько — вскоре аплодировала вся площадь. Рабочие, милиционеры, танкисты, даже бандиты — все они рукоплескали мальчику-флейтисту, который совершил невозможное.

Всё вдруг изменилось. В толпе уже не было агрессии, злости, ярости, у людей пропало желание драться, убивать, идти на штурм. Все улыбались друг другу, показывали в сторону фонтана, где всё ещё стоял мальчик с флейтой, а некоторые напевали вполголоса: «Тинь-тинь-тинь, тинь-тинь-тинь». Забавно даже…

Незаметно исчезли бритоголовые молодчики в спортивных костюмах. Вслед за ними уехали омоновцы. Танковая колонна развернулась и уползла прочь, рыча двигателями и лязгая гусеницами. Кто-то вспомнил, что сегодня по местному каналу собираются показывать американский боевик, и молодёжь заторопилась по домам. Через несколько минут на площади остались лишь кучка рабочих да рыночные торговцы, сворачивавшие палатки и собиравшие товар.

Антон спустился, где его ждали несколько человек. Там были профсоюзный лидер Петя, с ожогом на щеке, и его товарищи. Они ничего не говорили, а только смотрели на него как на существо из другого мира. Никто не хвалил его, не восхищался, к нему даже не подходили. Просто смотрели. Я думаю, если бы в тот момент Антон приказал им идти на штурм или отдал бы другой приказ, они бы беспрекословно повиновались. В глазах этих работяг была прямо-таки собачья преданность.

Я пробралась к сыну. Он выглядел очень уставшим: круги под глазами, бескровные губы, дрожащие руки. Заметив меня, он просто сказал «Привет», обнял меня, как будто мы давно не виделись, а потом разобрал флейту, сложил её в футляр, и мы пошли домой. По дороге не сказали друг другу ни слова и даже дома продолжали молчать. Поужинали и сели смотреть телевизор. Тот самый боевик. Но я, конечно, не следила за происходившим на экране. У меня в ушах повторялось навязчивое «тинь-тинь-тинь», которым Антон завершил свой концерт.

Был четверг, 30 августа. Через три дня начались занятия в школах. А ещё через год в Москве произошёл путч, на котором решилась судьба огромной страны.

 

Благодарности

Автор выражает признательность следующим людям, без которых эта книга потеряла бы большую часть своей очаровательности, не говоря уже о правдоподобии.

Соратникам по перу и коллегам, с которыми автор имел честь работать в свою бытность журналистом газеты «Городской Дилижанс» (Челябинск): Татьяне Резницкой, корректору и бета-ридеру, — за вычитку текста и ценные советы; Евгении Зильберман, дизайнеру, — за критические замечания по сюжету романа; Дмитрию Чудиновских, редактору, — за многолетнее наставничество; Андрею Ядрышникову, писателю, — за консультации по истории родного города и страны; Надежде Суховой, редактору газеты «Молодой учитель» (ЮУрГГПУ), — за разгромную и всё же справедливую критику, редактуру и полезные замечания, после которых роман заиграл новыми красками; Лиле Волковой, писательнице, — за поддержку и вдохновение.

Отдельная и самая большая благодарность редактору Анне Гутиевой за её уникальный дар подмечать недостатки сюжета, за вдумчивый анализ романа и финальную вычитку/правку. Без неё я бы ни за что не смог привести произведение в нужную форму. К тому же её критика и объяснения в значительной степени способствовали моему становлению как писателя и дали мне больше, чем все пройденные курсы и прочитанные книги.

Музыкантам: Фёдору Романову (флейта) — за подробный рассказ об обучении и становлении музыканта; Ольге Путковой (флейта) — за возможность поиграть на настоящей флейте; Ксении Захаровой (пианино) — за образные истории из жизни музыканта.

Художникам: Антонине Клящицкой — за создание обложки и замечания по сюжету романа; Лане Отрешко — за разработку комикса (по эскизам Антонины Клящицкой).

А также Кате Соколовой, директору Школы памяти и скорочтения, — за регулярную поддержку и постоянные подпинывания; Михаилу Акифьеву, юристу, — за подробный рассказ о работе сотрудников правоохранительных органов…

И всем остальным бывшим и действующим сотрудникам правоохранительных органов разных регионов нашего необъятного государства, пожелавшим остаться неизвестными.

 

 

Опубликовано в журнале «Российский колокол» № 3-2024.
Размещено на сайте 11.10.2024 в 22:22.