Ушел… Остался
миниатюра ко дню рождения
великого писателя В. В. Набокова
Сегодня 2 июля.
В этот день в 1977 году в швейцарском Монтре умер гениальный писатель, поэт, драматург, литературовед, переводчик, энтомолог, преподаватель, составитель шахматных задач и кроссвордов Владимир Владимирович Набоков.
И не умер, а ушел.
Ушел с надеждой когда-нибудь вернуться на родину. Любым возможным способом. Хотя бы в своих книгах. И это ему удалось – не найти ни одного человека, не знающего его имя!
Ушел, не дописав свой очередной роман, – свою «еще не испытанную, волшебную, небывалую книгу».
Ушел, постепенно проживая приближающийся приход смерти в главах «Лауры» о самоистреблении.
Ушел, придя к выводу, что в смерти страшнее всего обезличивание и потеря собственного «я».
Ушел, рассказав о бессмертии максимально много из того, что доступно человеческому сознанию.
Ушел, открыв, что искусство является единственным доступным видом бессмертия.
Ушел, открыв для нас способность вещей «сливаться с мировым духом».
Ушел, научив нас за мелочами и совпадениями видеть узоры судьбы.
Ушел, посвятив все свои книги тайне жизни и смерти.
Ушел великим – «создав направление».
Остался в героях и мириадах цитат.
Остался.
2 июля 2018 г.
Феномен В. В. Набокова. Осколки
Глава 1. Владимир Набоков и
Морис Метерлинк
В этом году исполнилось 120 лет со дня рождения великого писателя Владимира Набокова.
Ведь мог бы и дожить. Жили и дольше в немногих известных случаях…
А может… Ведь часто так говорят: не умер, а просто где-то скрывается… В далеких южных странах… На той стороне Луны.
…И вещество, доказано, не исчезает в никуда, а лишь принимает другие формы.
И пусть эта другая форма – пока только его постоянно увеличивающееся сознание.
Из известного: гениальный русский и американский писатель, поэт, драматург, переводчик, литературовед, энтомолог, преподаватель, составитель шахматных задач и даже вратарь. Факты о Набокове как о человеке достаточно изучены.
Но что-то все время тревожит.
Феномен Набокова-писателя остается нераскрытым!
С этого дня я, читатель-метагерой Владимира Набокова, попытаюсь раскрыть феномен Набокова-писателя.
Ввиду его хронического отсутствия я буду пытаться восстановить его творчество по тем осколкам, которые мне удастся отыскать. Я буду тщательно исследовать те даже едва уловимые параллели с писателями, творчество которых повлияло или могло повлиять на формирование литературного стиля Набокова. Те набоковские темы, параллели к которым не будут найдены у других авторов, и составят тайну его гения.
Начну поиск со сравнения творчества Владимира Набокова и Мориса Метерлинка – поэта, драматурга, прозаика, лауреата Нобелевской премии по литературе 1911 года. И вот почему.
Я, как и большинство читателей Набокова, узнала о существовании такого писателя, как Морис Метерлинк, из монолога Клэра Куильти в «Лолите»: «Я драматург. Меня прозвали американским Метерлинком. Отвечаю на это: Метерлинк – шметтерлинг», а об отношении самого Набокова к Метерлинку – из его «Лекций по русской литературе», из главы о Чехове: «Нина сидит на камне и произносит лирический монолог в стиле Метерлинка, мистическую банальность, замысловатую пошлость». Видно, что отношение это далеко не восторженное.
На первый взгляд сходства в их творчестве не бросаются в глаза. Они кажутся неявными, труднообъяснимыми, но постепенно становится видно, что творчество Метерлинка – это схема будущего творчества Набокова, ведь параллели присутствуют у них по самым главным темам.
Это видно при анализе основных набоковских тем, которыми являются: трагичность судьбы героев, утрата земного рая детства, восхищение ускользающей красотой, наличие двойников, одиночество творческой личности, возвращение в Санкт-Петербург, метафизическая насмешка, желание разгадать загадку жизни и смерти, бессмертие человеческого сознания и литературная преемственность.
Из девяти указанных тем у Набокова имеются отсылки к Метерлинку по семи темам.
Тема трагичности судьбы героев Набокова и Метерлинка – самая явная.
Общее у них с Метерлинком – это предчувствие трагедии. Почти в каждом романе Набокова я слышу шаги метерлинковской Смерти из «Слепых». «Беда случается всегда», говорит набоковский рассказчик в «Пнине».
Предчувствие беды у Метерлинка передается посредством символов: молчания, ночного ветерка, осыпающихся роз, плача ребенка, шороха опавших листьев, чьих-то приближающихся шагов (драмы «Принцесса Мален», «Слепые», «Там, внутри», «Смерть Тентажиля»).
Любовь и для героев Набокова, и для героев Метерлинка является непреодолимой трагедией. У Метерлинка это показано и в «Пелеасе и Мелисанде» (любовь Голо к Мелисанде), и в «Аглавене и Селизетте», где наивная, бесхитростная Селизетта, узнав о любви Мелеандра и Аглавены, бросается с башни, чтобы не мешать их счастью, но при этом еще перед смертью она подготавливает их к тому, что это будет всего лишь случайность. У Набокова ярко показана самоотверженная любовь Гумберта к Лолите, Кречмара к Магде, Цинцинната к Марфиньке.
Трагическая судьба ожидает почти всех героев Метерлинка. То же самое касается и набоковских героев: Лолиту, Гумберта, Цинцинната, Круга, Пильграма, Кречмара, Найта и многих-многих других. Исключение составляют разве что герои поздних его романов, например Ван Вин и Ада.
Тема утраты земного рая детства является у Метерлинка темой ценности детства вообще. Ребенку известны скрытые истины, недоступные взрослым.
Ребенок у Метерлинка всегда знает правду, как маленький Иньольд, понявший чувства Пелеаса и Мелисанды. «Они несчастны, но смеются», говорит он Голо. Этим же качеством наделена и маленькая сестренка Селизетты Исалина.
Большинство героев Метерлинка юные, в его произведениях очень много детей. Даже само то, что основой сюжета большинства драм Метерлинка являются сказки, говорит о том, что детство – это главная ценность его мировоззрения. У Набокова печаль об утрате рая детства выражена и как смерть детства в человеке через утрату нимфетства (вспомните, что говорит Гумберт, глядя на игрушечный городок с играющими детьми, когда за ним уже бегут полицейские: «Мне стало ясно, что пронзительно-безнадежный ужас состоит не в том, что Лолиты нет со мной, а в том, что голоса ее нет в этом хоре»), и как физическая смерть ребенка, например в романах «Камера обскура», где умирает дочь Бруно Кречмара, и «Под знаком незаконнорожденных», где замученным умирает сын Адама Круга, или рассказе «Рождество», где умирает сын главного героя, или когда совершает самоубийство дочь Джона Шейда. Через смерть вымышленных детей Набоков вновь и вновь переживает утрату своего детства.
У Метерлинка в «Синей птице» Кошка говорит Ночи, что Душа света не может переступить порог ночи, поэтому за Синей Птицей посылает детей. Душа света сознается: «Блаженство всякого ребенка одето во все самое лучшее, что только есть на земле и на небесах».
Большинство героев Набокова не только утратили свою родину, они прежде всего утратили свое детство (Ганин, Лужин, Эдельвейс, Найт и его брат В., Смуров, Круг, Гумберт, Пнин, Вадим Вадимыч, Ван Вин, Кинбот, Хью Персон).
Восхищение ускользающей красотой также является общей темой для Набокова и Метерлинка.
У Метерлинка это выражается в том, что большинство его героинь – юные принцессы, в которых влюбляются и молодые принцы, и старые короли, но которые несут в себе ядовитую прелесть трагизма и умирают совсем молодыми (Селизетта, Мелисанда). «Стоя невдалеке от смерти, мы так нуждаемся в красоте!» – говорит слепой король Аркель у Метерлинка. Можно сравнить эти слова со словами набоковского Джона Шейда: «Теперь я буду следить за красотой, как никто за нею не следил еще».
У Набокова тема восхищения ускользающей красотой раскрыта гораздо шире. В его произведениях также много детей. Красота набоковских героинь-нимфеток так же, как и у героинь Метерлинка, приправлена смертельным снадобьем: они и разрушают жизнь того, кто их любит, и сами рано умирают (Лолита, Люсетта). Гумберт говорит о Лолите: «Смертоносный демон в теле маленькой девочки». Ведь с самого начала чтения романа «Лолита» ощущается, что героиня умрет юной. И мертвой рождается дочка Лолиты. Кстати, в драме Метерлинка «Пелеас и Мелисанда» Мелисанда, которая сама кажется «совсем еще девочкой», умирает вскорости после рождения дочки.
С этой темой связано и восхищение Набокова бабочками и красотой сложившейся комбинации вещей, а также введение самого термина «нимфетка», имеющего временные ограничения юности.
Тема одиночества творческой личности также является общей для Набокова и Метерлинка, только у Метерлинка это еще просто одиночество личности. Его герои – не писатели и философы, они – сказочные персонажи, но уже наделены какой-то странностью и глубиной понимания жизненных истин, отличающей их от других людей.
У Набокова почти все герои – писатели, мыслители, философы, непонятые и одинокие люди: Гумберт Гумберт, Себастьян Найт, Смуров, Федор Константинович, Фальтер, Вадим Вадимович, Ван Вин. А Цинциннат и вовсе знает такую тайну бытия, что оказывается для прочих непрозрачным, за что и будет приговорен к смертной казни.
Тема метафизической насмешки трудноуловима, но все же и у Набокова, и у Метерлинка есть к ней отсылки. У Метерлинка она выражена в присутствии злого, но немного нелепого фатума, будто насмехающегося над героями, и в иррациональной комичности самих ситуаций, в которые попадают герои. Неотвратимый фатум довлеет почти над всеми его героями: принцессой Мален, Селизеттой, Тентажилем, Слепыми и т.д., а его насмешливая сущность проявляется в том, что уже в драме «Обручение» Рок превращен в комический персонаж, который уменьшается от действия к действию и к концу пьесы становится совершенно маленьким и беспомощным.
Сама ситуация в сатирической легенде «Чудо святого Антония» отсылает к метафизической насмешке. По сюжету святой Антоний хочет воскресить умершую тетку в одной почтенной семье, но ее племянники уже поделили наследство и не желают чуда ее воскрешения, а когда оно все же происходит, то вызывают полицию, и святого Антония уводят полицейские.
Роман Набокова «Смотри на арлекинов!» уже отсылает к присутствию в жизни некой метафизической насмешки. Также о ней говорит Смуров: «Есть какой-то безвкусный, озорной рок вроде вайштоковского Абума, который нас заставляет в первый день приезда домой встретить человека, бывшего вашим случайным спутником в вагоне». Мистер Гудмен называет Найта «окрыленным клоуном».
Даже счастью Себастьян Найт дает определение через метафизическую насмешку: «Счастье – в лучшем случае лишь скоморох собственной смертности».
О метафизической насмешке говорит и главный герой в «Ultima Thule»: «Все рассыпается от прикосновения исподтишка: слова, житейские правила, системы, личности – так что, знаешь, я думаю, что смех – это какая-то потерянная в мире случайная обезьянка истины».
У Набокова много героев-насмешников – например, Куильти и Горн, все служители тюрьмы, в которой содержится Цинциннат.
Само присутствие в «Лолите» пьесы насмешника Куильти под названием «Зачарованные охотники», которая является символической и даже трагичной для Гумберта, отсылает к Метерлинку.
Желание разгадать загадку перехода из жизни в смерть – это главная, основополагающая тема из всех параллелей в творчестве Набокова и Метерлинка. И у Набокова, и у Метерлинка эта тема охватывает все без исключения произведения. Она заключается в первую очередь в признании приоритета иной реальности над окружающим материальным миром.
Для Метерлинка как для писателя-символиста сущность мира заключается не в материальной действительности, но в некой иной духовной сфере. Для его героев, как и для героев Набокова, великие потрясения и катастрофы не так важны, как минута общения с этими высшими сферами.
Видимость и сущность и для Набокова, и для Метерлинка – не одно и то же, они даже противопоставлены друг другу. У Метерлинка в пьесе «Обручение» все девушки, из которых Тильтиль должен выбрать невесту, довольно грубы и вульгарны, наделены разными недостатками – в то время как в иной сфере бытия, куда они попадают при помощи волшебства Феи, они становятся самоотверженны, благородны. Набоковский Цинциннат слаб перед своими угнетателями и кажется нелепым, косноязычным, но на самом деле он обладает великим даром, который трепетно оберегает от посторонних.
В своих статьях «Трагизм повседневной жизни» и «Сокровище смиренных» Метерлинк пишет, что обычного общения между людьми недостаточно и в идеале должно существовать непосредственное общение душ без слов. В доказательство этого он вводит в свои произведения духовно слепых и физически незрячих персонажей: например, Голо – зрячий, но он не замечает истинных событий, а слепой король Аркель из драмы «Пелеас и Мелисанда» видит и угадывает то, что скрыто от других, – так же, как и слепой Дед в драме «Непрошенная».
Это общение душ прекрасно показано в пьесе «Слепые», где все герои незрячие, причем слепота у кого-то из них врожденная, у кого-то приобретенная в разные периоды жизни, но они прекрасно понимают друг друга и замечают мелочи, часто незаметные для зрячих. Например, Юная слепая замечает Первому слепорожденному: «Вы не слушаете, когда он говорит». Она также чувствует свет луны на своих руках.
Общение душ у Набокова показано в фразе Гумберта об Аннабелле, предшественнице Лолиты: «Долго еще после ее смерти я чувствовал, как ее мысли текут сквозь мои».
Набоковские герои также часто слепы в своей недалекости, а Бруно Кречмара вслед за слепотой любви настигает физическая слепота, и тогда Магда и Горн с удовольствием насмехаются над ним.
Обращение к высшим сферам выражено у Набокова и в том, что Цинциннат уже после казни приближается к людям, похожим на него, то есть – к близким душам.
Тема бессмертия сознания являлась озарением и для Метерлинка, и для Набокова.
У Метерлинка она ясно выражена в «Синей Птице», в диалоге двух еще не рожденных детей из Царства Будущего:
«Первый Ребенок. Когда она спустится на Землю, меня уже не будет!..
Второй Ребенок. Я его там не увижу!..
Первый Ребенок. Мы будем так одиноки!»
Также доказательства этой темы можно видеть и в «Обручении», в диалоге Души Света и Тильтиля о душах еще не рожденных детей:
«Душа Света. В царстве бесконечности никто не скучает… А кроме того, в этом царстве им надлежит узнать все, что они потом забудут на Земле.
Тильтиль. Тогда, значит, не стоит и узнавать…
Душа Света. Очень даже стоит! Что-нибудь да останется, и это как раз и составит подлинное счастье их жизни…»
У Набокова бессмертие сознания показано в словах Кончеева из «Дара»: «Настоящему писателю должно быть наплевать на всех читателей, кроме одного: будущего, – который, в свою очередь, лишь отражение автора во времени».
И напоследок маленькое, но веское по своей редкости доказательство. Такое далекое, мистическое слово, как «асфодель», встречается только у Метерлинка и Набокова. Вспомните, что одна из книг Себастьяна Найта называется «Неясный асфодель». У Метерлинка в пьесе «Слепые» недалеко от мертвого священника «в ночной темноте цветут высокие асфодели».
Я рассматриваю параллели творчества Владимира Набокова с творчеством Мориса Метерлинка в первую очередь, поскольку именно Метерлинк – предвестник Набокова, впервые обозначивший такие темы, как общение близких душ вне рамок жизни и смерти, утрата земного рая детства, трагизм жизни героев, одиночество озаренной истинами личности, восхищение ускользающей красотой, метафизическая насмешка, желание разгадать загадку перехода из жизни в смерть и бессмертия человеческого сознания. Тем самым он заключил в себе в сжатом виде схему будущего творчества великого писателя Владимира Набокова, и первый осколок у меня уже есть.
Глава 2. В. В. Набоков и Н. В. Гоголь
Александр Солженицын как-то сказал, что Набоков был «совершенно неожидан для литературы XIX века» и что «из XIX века его предвидеть было невозможно». Спешу не согласиться! Даже если иметь в виду только русскую литературу, то при беглом сравнении произведений таких классиков, как Пушкин, Толстой, Гоголь и Чехов, с набоковскими мы легко можем проследить будущие, пока неясные тени и отголоски, а порой и очень близкие по смыслу словосочетания и интонации, которые и есть пусть маленькие, но осколки Набокова. И сегодня я хочу рассмотреть самый значимый из этих осколков – Николая Васильевича Гоголя.
Почему именно Гоголь, а не Пушкин, например? Потому что Пушкин – ближе к натурализму, Гоголь же – писатель иррационального, т.е. потусторонности. А Набокова потусторонность интересовала более всего. Именно ей посвящены все его произведения. Выражена она более или менее явно для восприятия, наиболее ярко и очевидно как в стихах, так и в прозе (особенно явно в стихотворении «Влюбленность», в автобиографии «Другие берега» и в романе «Истинная жизнь Себастьяна Найта»).
И в творчестве Набокова, и в творчестве Гоголя раскрыты одни и те же основные темы. Если рассматривать девять основных тем творчества Набокова – трагичность судьбы героев, утрата земного рая детства, восхищение ускользающей красотой, наличие двойников, одиночество творческой личности, возвращение в Санкт-Петербург, метафизическая насмешка, желание разгадать загадку жизни, смерти и бессмертия сознания и литературная преемственность, – то параллели с Гоголем будут по всем девяти, что очень редко бывает.
Кроме того, у Набокова и Гоголя есть схожие стилевые особенности, что вообще встречается крайне редко.
Сразу хочу заметить, что Набоков включает Гоголя в свои художественные произведения. Тут можно вспомнить, как в юности Цинциннат занимался изготовлением мягких кукол, изображающих известных писателей, и среди них был «похожий на крысу Гоголь в цветистом жилете». Хотя само по себе такое «включение» в виде аллитераций, игры слов и прочих драгоценностей набоковского стиля в случае с Набоковым вовсе не является доказательством влияния этих авторов на него. И тем более – доказательством того, что творчество данного писателя Набокову, что называется, нравилось. Часто – даже наоборот.
Важно другое. Набоков внимательно изучил жизнь и творчество Гоголя и создал о нем эссе-шедевр под названием «Николай Гоголь», в котором с присущей ему доскональностью и многогранностью Великого Писателя и Великого Читателя не только рассмотрел и «слишком человеческое» Гоголя, и его иррациональный художественный мир, предложил наиболее полное и точное понимание гоголевского творчества, но и дал подсказку к пониманию собственного творчества, и обозначил трансцендентность отношений между Писателем и Читателем вообще. Именно поэтому я включаю эссе Набокова «Николай Гоголь» в свое исследование, чего не сделала при сравнении с любым другим автором, например с Метерлинком.
Итак, мои доказательства.
Параллели по теме «Трагичность судьбы героев».
У Набокова трудно найти такого персонажа, который бы прожил долгую и счастливую жизнь. Словно в подтверждение этого правила, рассказчик в «Пнине» говорит: «Беда случается всегда». Это правило начинает работать уже в ранних, юношеских стихах Набокова (1916) и не находит завершения в «Лауре» (1977). Эта трагичность выражается в утрате жизни или определенного состояния (например, детства) или удачно сложившейся комбинации вещей. «…Всем своим беззащитным бытием я служил заманчивой мишенью для несчастья», признается Смуров. Ганин никогда не увидит Машеньку. Умирает Марта из «Король, дама, валет». Умирает ослепший Бруно Кречмар, а незадолго до него – его маленькая дочь Ирма. Цинциннат проходит через смертную казнь. Лужин делает спасительный ход в окно. Умирает под колесами грузовика Артур из «Волшебника», умирает при родах Лолита, в которой за несколько лет до этого умирает нимфетка. Ее дочь рождается мертвой. Под колесами автомобиля гибнет мать Лолиты Шарлотта. Умирает на войне и рыжий Чарли. Из рассказа Гумберта мы также знаем, что несколько лет назад умерли и отец Лолиты, и ее младший брат. Умирает великий мыслитель Себастьян Найт. Умирает некрасивая дочь Шейда…
Это правило Мак-Фатума работает практически без перебоев, исключение – разве что Ван Вин и Ада.
В произведениях Гоголя также много трагичных судеб. Но трагическое правило Мак-Фатума начинает работать в его сочинениях не сразу. Повести из его первого сборника «Вечера на хуторе близ Диканьки», будучи достаточно страшными и с «чертовщинкой», заканчиваются обычно хорошо, потому что личности Гоголя-художника в них еще не так много, а происходят они из малороссийского фольклора. Например, повесть «Сорочинская ярмарка» заканчивается свадьбой Грицко и Параски, так же, как и «Майская ночь» – свадьбой Левко и Ганны, «Ночь перед Рождеством» – свадьбой Вакулы и Оксаны, а в «Пропавшей грамоте» дед благополучно возвращается домой. Исключение здесь составляет повесть «Страшная месть», где Петро из зависти к подаркам короля убивает своего брата Ивана вместе с маленьким сыном – скидывает его в пропасть, за что и будет обречен на вечные муки.
Но уже совсем другое дело в отношении повестей из сборника «Миргород» (1835). В «Старосветских помещиках» старики, муж с женой, Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, доживают свой век, и уже само это обстоятельство наполнено мягким, но устойчивым трагизмом уходящей дворянской культуры. А тут вскоре и смерть приходит: сначала за Пульхерией Ивановной, а затем и за Афанасием Ивановичем. Хому Брута из «Вия» настигает смерть от проклятия ведьмы, прекрасной панночки, которая напустила на него разных чудовищ, в том числе Вия, взгляд которого и стал роковым для Хомы. Трагичную любовь переживет и герой «Невского проспекта». Никогда так и не помирятся Иван Иванович и Иван Никифорович. Ужасна судьба героев повести «Тарас Бульба». В сражении с поляками Тараса предает один из сыновей, Андрий, который влюбляется в прекрасную польскую панночку и переходит на сторону войск Потоцкого. В сражении под Дубно отец и сын – теперь противники – сталкиваются лицом к лицу в бою, и Тарас убивает Андрия. Затем другого сына Тараса, Остапа, поляки захватывают в плен. Тарас присутствует при его казни и слышит его последние слова – обращение к отцу. В конце повести поляки убивают и самого Тараса. Художник Чартков, попав под влияние необычного портрета, сходит с ума и скоропостижно умирает. Аксентий Иванович Поприщин из повести «Записки сумасшедшего» попадает в сумасшедший дом. Так и не выйдет замуж Агафья Тихоновна…
Кроме того, все персонажи произведений Гоголя подвержены какой-либо странности, которая тяготеет над ними. В каждом из них есть изначальный изъян, который никак не позволил бы нам назвать данный персонаж счастливым. Потому, что на каждом из них лежит печать пошлости. Это относится ко всем героям и «Ревизора», и «Мертвых душ». Первым, конечно, вспоминается Плюшкин, жадность которого возведена в ранг абсурда. А Чичиков? Кто он такой? У него нет человеческого прошлого, нет семьи, нет какой-либо цели в жизни, кроме скупки всеми правдами и неправдами у помещиков мертвых душ их давно умерших крестьян. Набоков, по-моему, очень подходяще называет Чичикова в своем эссе о Гоголе «агентом дьявола» и «адским коммивояжером». В постоянном беспокойстве живут все герои «Ревизора», которые затрачивают большие деньги, как они думают, на взятки для ревизора, а на самом деле просто отдают их проходимцу Хлестакову. А Городничий еще и успевает выдать за него замуж свою дочь.
Параллели по теме «Утрата земного рая детства».
Тема «Утрата земного рая детства» является одной из основных для Набокова. Доказательства этому содержатся практически во всех его произведениях – данная тема, начинаясь со стихов Набокова и его ранних романов и рассказов (утрата первой любви в «Машеньке», трагедия гениального ребенка в «Защите Лужина», «Рождество» и др.), получает максимальное раскрытие и усложнение в «Лолите» и не завершается в «Лауре».
Ответ, почему детство имеет для Набокова священный смысл, можно найти в «Других берегах», где Набоков признается, что, пытаясь узнать, останется ли его личность в какой-либо форме неизменной после смерти, он изучил все религии, множество мистических учений и практик, но, не найдя ответа, обратился к своему детству как к состоянию, максимально приближенному к смерти, – только с другой стороны, не к моменту нашего ухода, а к моменту нашего еще не-существования.
В «Других берегах» Набоков не только с феноменальной точностью воспроизводит даже самые мелкие детали своего детства, но и мифологизирует его, т.е. придает ценность, не требующую доказательств, и признание того, что изъятие этой ценности невозможно. Тема счастливого детства часто переходит у Набокова в трагедию утраты детства (Ганин, Эдельвейс, Смуров, Адам Круг, Лужин, С. Найт и брат его В., Гумберт, Пнин, Вадим Вадимыч, Ван Вин, Ада, Кинбот и др.), которая выражается в трагичных судьбах детей, особенно в их смерти (Давид Круг, Лолита, Люсетта, дочь Шейда, сын героя рассказа «Рождество» и др.), включая и смерть нимфетки в ребенке-девочке (Лолита). А завершается эта тема гротескным трагизмом судьбы дочери Шейда, которая является некрасивым ребенком (Как! Ребенок всегда красив!).
Если читать только художественные произведения Гоголя, то трудно найти доказательства тому, что тема «Утрата земного рая детства» является для Гоголя и Набокова общей. Но если обратиться к гоголевской переписке с друзьями, становится видно, что детство является для него самым ценным периодом жизни. Именно об этом Гоголь делает запись в альбом В. И. Любича-Романовича: «Свет скоро хладеет в глазах мечтателя. Он видит надежды, его подстрекавшие, несбыточными, ожидания неисполненными – и жар наслаждения отлетает от сердца… Он находится в каком-то состоянии безжизненности. Но счастлив, когда найдет цену воспоминанию о днях минувших, о днях счастливого детства, где он покинул рождавшиеся мечты будущности, где он покинул друзей, преданных ему сердцем» (Нежин. 10 мая 1826 г.).
В письме к М. П. Балабиной в 1839 г. Гоголь пишет: «Я вспомнил мои прежние, мои прекрасные года, мою юность, мою невозвратимую юность, и, мне стыдно признаться, я чуть не заплакал. Это было время свежести молодых сил и порыва чистого, как звук, произведенный верным смычком».
Параллели по теме «Одиночество творческой личности».
После чтения гоголевских произведений меня больше всего поразило то, как сильно Гоголь похож на набоковского Цинцинната! Это было одним из самых больших и неожиданных открытий для меня. Я говорю: «Гоголь похож на Цинцинната», а не наоборот, оттого, что изучаю мировую литературу по сноскам в книгах Набокова. Хотя понимаю и осознаю: Гоголь жил раньше Набокова, и можно было бы говорить о влиянии гоголевского творчества на набоковское, но не наоборот.
Все герои Набокова – одинокие творческие личности: Ганин, тяготящийся обществом Алферова, решившийся на побег Эдельвейс, одаренный литературным даром Смуров, непревзойденный мыслитель Цинциннат, великолепный писатель Себастьян Найт, индивидуалист Адам Круг, насмешливый интеллигент Гумберт, давший свое определение Времени и Пространству Ван Вин, профессор Пнин, заметивший, что главная характеристика жизни – это «отъединенность», и многие-многие другие герои Набокова.
Гоголевские персонажи – не творческие личности. Их трудно назвать и одинокими. К ним больше подходит именно понятие «отъединенность». Это можно сказать и о Чарткове, и о Башмачкине, и о Плюшкине, и о Коробочке, и о Собакевиче, и о Хлестакове, и о Поприщеве, который, кстати, в своем роде писатель, ну и, конечно же, о Чичикове. Характерно, что это очень яркие, запоминающиеся персонажи, но напрочь лишенные признаков человечности – чувств, состояний.
Есть у Гоголя письмо, в котором видны параллели с Федором Константиновичем из набоковского «Дара», признающимся, что никому и ничему всецело отдать свою душу не способен. Вот эти строки: «…Одаренный… многими сторонами характера и способностей, я бы никогда не мог высказать себя всего никому, и потому, что за всякую глупую попытку быть откровенным некстати и не у места платил уже и тогда весьма дорого».
Вообще при чтении гоголевских писем больше всего параллелей напрашивается, конечно, с Цинциннатом.
Гоголь признается в письме к М. П. Погодину в 1840 году: «О! ты должен знать, что тот, кто создан сколько-нибудь творить во глубине души, жить и дышать своими творениями, тот должен быть странен во многом».
И в письме к Н. М. Языкову от 1842 года Гоголь пишет: «Я был болен и очень расстроен, и признаюсь, невмочь было говорить ни о чем. Меня мучит свет и сжимает тоска, и, как ни уединенно я здесь живу, но меня все тяготит: и здешние пересуды, и толки, и сплетни. Я чувствую, что разошлись последние узы, связывавшие меня со светом. Мне нужно уединение, решительное уединение». Тут видна параллель и с Цинциннатом («Тоска, тоска, Цинциннат. Опять шагай, Цинциннат, задевая халатом то стены, то стул. Тоска!»), и с Себастьяном Найтом, который «приговорен к благодати одиночного заключения внутри себя».
В письме А. С. Данилевскому от 14 февраля 1843 г. Гоголь признается: «Ты спрашиваешь, зачем я не говорю и не пишу к тебе о моей жизни, о всех мелочах, об обедах и проч. и проч. Но жизнь моя давно уже происходит вся внутри меня, а внутреннюю жизнь (ты сам можешь чувствовать) нелегко передавать».
Набоковский Цинциннат рассуждает о своей тайне: «С тех пор, как помню себя, – а помню с беззаконной зоркостью, – собственный сообщник, который слишком много знает о себе, а потому опасен, а потому… Я исхожу из такого жгучего мрака, таким вьюсь волчком… до сих пор ощущаю тот исконный трепет, первый ожог, пружину моего я. Как я выскочил, – скользкий, голый! Да, из области, другим заказанной и недоступной, да, я кое-что знаю… <…> Я еще многое имею в виду, но неумение писать, спешка, волнение, слабость… Я кое-что знаю. Я кое-
что знаю». Сравните с письмом Гоголя к Н. М. Языкову от 4 ноября 1843 года: «В труде творчества ему «такие открываются тайны, которых не слышала дотоле душа». Поупражнявшись хотя немного в науке создания, становишься в несколько крат доступнее к прозренью великих тайн Божьего создания». Здесь заключена важная мысль о том, что связывает Гоголя с набоковскими героями, – это непростое счастье быть создателем. Как мы узнаем из романа «Приглашение на казнь», главная ценность личности Цинцинната в том, что он писатель. Именно поэтому его последним желанием было «кое-
что дописать», чтобы преодолеть пошлость жизни и конечность собственного существования и чтобы была «хотя бы теоретическая возможность иметь читателя». Вот его слова: «Небольшой труд… запись проверенных мыслей… Кто-нибудь когда-нибудь прочтет и станет весь как первое утро в незнакомой стране. То есть я хочу сказать, что я бы его заставил вдруг залиться слезами счастья, растаяли бы глаза, – и когда он пройдет через это, мир будет чище, омыт, освежен. Но как мне приступить к писанию, когда не знаю, успею ли…» «В душе у поэта сил бездна», – будто отвечает ему Гоголь.
«Душе моей тогда были сильно нужны пустыня и одиночество», – признается Гоголь. И в этом самом одиночестве, подобно Цинциннату, была для Гоголя «загадка его существования». И теперь его мысль будто продолжает Цинциннат: «Я не простой… я тот, который жив среди вас… Не только мои глаза другие, и слух, и вкус, – не только обоняние, как у оленя, осязание, как у нетопыря, – но главное: дар сочетать все это в одной точке… Нет, тайна еще не раскрыта…»
В письме к художнику А. А. Иванову от 14 декабря 1847 г. Гоголь пишет: «Но помните, что ни на кого в мире нельзя возлагать надежды тому, у кого особенная дорога и путь, не похожий на путь других людей».
О своей «непроницательности» и «непрозрачности» говорит и Цинциннат.
Он воспринимает жизнь, смотря на нее глубокими глазами истины. «Ошибкой попал я сюда – не именно в темницу, а вообще в этот страшный полосатый мир: порядочный образец кустарного искусства, но в сущности – беда, ужас, безумие, ошибка».
«В снах моих мир был облагорожен… К тому же я давно свыкся с мыслью, что называемое снами есть полудействительность, обещание действительности, ее преддверие и дуновение, то есть что они содержат в себе в очень смутном, разбавленном состоянии больше истинной действительности, чем наша хваленая явь, которая, в свой черед, есть полусон, дурная дремота, куда извне проникают, странно, дико изменяясь, звуки и образы действительного мира, текущего за периферией сознания… Он есть, мой сонный мир, его не может не быть, ибо должен же существовать образец, если существует корявая копия».
«Все сошлось… Все обмануло, сойдясь. Вот тупик тутошней жизни… Есть у нее свой губительный изъян… Я его обнаружил. Я обнаружил дырочку в жизни – там, где она отломилась, где была спаяна некогда с чем-то другим, по-настоящему живым, значительным и огромным».
Подобные фразы и у Гоголя, и у набоковских героев есть признаки разочарования из-за нарушения некоего идеального состояния мира. Они откуда-то помнят, что когда-то было все по-другому… В этом ощущается дуновение потусторонности и у Гоголя, и у Набокова.
Тема «Одиночество творческой личности» – одна из главных связующих творчество Набокова и Гоголя. Только в случае набоковских героев речь идет об одиночестве творческой личности, а в случае гоголевских – об одиночестве личности, если исключить творческую личность самого Гоголя.
Параллели по теме «Восхищение ускользающей красотой».
Красота набоковских женских персонажей имеет две отличительные черты. Первое. Красота набоковских женских персонажей очень яркая, очень теплая, очень живая и запоминающаяся. Вот как он описывает девочку в «Волшебнике»: «оживленность рыжевато-русых кудрей», «веселый, теплый цвет лица», «летняя краска оголенных рук с гладкими лисьими волосками вдоль по предплечью». Магда из «Камеры обскуры» обладает «медленным погасанием продолговатых глаз». У Колетт из «Других берегов» «эльфовое, изящное, курносенькое лицо» . У Аннабеллы «медового оттенка кожа», «тоненькие руки», «подстриженные русые волосы», «длинные ресницы», «большой яркий рот». Лолита же является «светом жизни» и «огнем чресел»! Второе. Красота набоковских женских персонажей дарит рай, приправленный адовым снадобьем смерти. Эта двойственность и ведет к трагическому финалу. В набоковских книгах всегда интересно предугадывать и сопереживать нарастание подобных трагедий. Мы начинаем это предчувствовать уже в момент первой встречи героев, как в сцене знакомства Гумберта и Лолиты на веранде гейзовского дома, или в сцене встречи Кречмара и Магды в темном зале синематографа, или при появлении Мариэтты на пороге квартиры Адама Круга. Потом мы наблюдаем все измены и козни героинь, которые всегда охотно прощаются. И в конце книги смерть, как правило, настигает всех.
Итак, Набоков использует удивительные, притягательные и живые метафоры для описания женских персонажей. Его образы остаются в памяти навсегда. Его понятие «нимфетка», как и предсказывал придуманный самим же Набоковым профессор Джон Рей, стало именем нарицательным, а тема нимфеток получила развитие в произведениях других авторов. Я думаю, этим в том числе определяется сила набоковского таланта.
Главные отличительные черты красоты по Набокову – это ее утилитарная бесполезность и быстротечность. Набоков так пишет в 1938 г. в романе «Король, дама, валет»: «Красота уходит, красоте не успеваешь объяснить, как ее любишь, красоту нельзя удержать, и в этом – единственная печаль мира».
Набоков был убежден, что пародирующая окраска у бабочек избыточна для защиты от хищников и что узоры на крыльях бабочки созданы для того, чтобы порадовать человека.
При создании литературного произведения Набоков отдает предпочтение красоте стиля, а не идеям. В «Лекциях по русской литературе» он пишет: «Всякая великая литература – это феномен языка, а не идей», а в «Лекциях по зарубежной литературе» неоднократно подчеркивает превалирующее значение стиля для писателя, так как стиль связан с личностью автора и его талантом, а значит – с искрой Божьей в человеке.
Чтобы придать относительному понятию красоты более устойчивую характеристику, Набоков и выдумывает на основе античности понятие «нимфетка», подразумевая главным образом его демоническую составляющую, ограниченную временными рамками. Описывая нимфеток, Гумберт говорит: «Надобно быть художником и сумасшедшим, игралищем бесконечных скорбей, с пузырьком горячего яда в корне тела и сверхсладострастным пламенем, вечно пылающим в чутком хребте (о, как приходится нам ежиться и хорониться!), дабы узнать сразу, по неизъяснимым приметам – по слегка кошачьему очерку скул, по тонкости и шелковистости членов и еще по другим признакам, перечислить которые мне запрещают отчаяние, стыд, слезы нежности, – маленького смертоносного демона в толпе обыкновенных детей: она-то, нимфетка, стоит среди них, неузнанная и сама не чующая своей баснословной власти».
Преодолеть быстротечность красоты может только бессмертие, то есть дарованная автором своему персонажу вечность. Поэтому Гумберт мысленно и обращается к Лолите из своей камеры уже в самом конце книги: «И не жалей К. К. Пришлось выбрать между ним и Г. Г., и хотелось дать Г. Г. продержаться месяца на два дольше, чтобы он мог заставить тебя жить в сознании будущих поколений».
Гоголь также неоднократно говорит о быстротечности красоты. Например, в письме к М. П. Балабиной от 1839 г.: «Я ни во что теперь не верю и, если встречаю что прекрасное, тотчас же жмурю глаза и стараюсь не глядеть на него. От него несет мне запахом могилы. Оно на короткий миг, шепчет глухо внятный мне голос. Оно дается для того, чтобы существовала по нем вечная тоска сожаления, чтобы глубоко и болезненно крушилась по нем душа».
В письме к В. А. Жуковскому, как писатель писателю, Гоголь говорит: «Что нам до того, производят ли влиянье слова наши, слушают ли нас! Дело в том, остались ли мы сами верны прекрасному до конца дней наших, умели ли возлюбить его так, чтобы не смутиться ничем, вокруг нас происходящим, и чтобы петь ему безустанно песнь даже и в ту минуту, когда бы валился мир и все земное разрушалось. Умереть с пеньем на устах – едва ли не таков же неотразимый долг поэта, как для воина умереть с оружием в руках».
У Гоголя также двойственный характер женской красоты: божественный и демонический. Владимир Набоков в упомянутом мной эссе «Николай Гоголь» обращает внимание на то, что и в «Невском проспекте», и в письме к матери Гоголь упоминает, что встретил в Петербурге прекрасную девушку, «чистейшего ангела», и признается, что не может более находиться в городе, и заявляет, что должен немедленно уехать за границу. Тогда он уезжает в Италию. Набоков относится скептически к этой «роковой любви». Я склонна верить в нее, и доказательством служит для меня то, что этот образ остался в «Невском проспекте». Вот отрывок, посвященный встрече на Невском проспекте: «Это прелестное существо, которое, казалось, слетело с неба прямо на Невский проспект и, верно, улетит неизвестно куда», эта «Перуджинова Бианка». «Боже, какие божественные черты! Ослепительной белизны прелестнейший лоб осенен был прекрасными, как агат, волосами. Они вились, эти чудные локоны, и часть их, падая из-под шляпки, касалась щеки, тронутой тонким свежим румянцем, проступившим от вечернего холода. Уста были замкнуты целым роем прелестнейших грез. Все, что остается от воспоминания о детстве, что дает мечтание и тихое вдохновение при светящейся лампаде, – все это, казалось, совокупилось, слилось и отразилось в ее гармонических устах».
В письме к матери он не указывает, почему они с этим «ангелом» не могут быть вместе. В «Невском проспекте» же говорится, что красавица могла одарить только продажной любовью. Отсюда и пойдет трещина через жизнь Гоголя – оказывается, что внешняя красота не соответствует душевной. Отныне красота станет для Гоголя чем-то настолько возвышенно сакральным, насколько и низким, и разрушающим жизнь.
Этот двойственный образ предстанет в виде женщины в белом в отрывке «Фонарь умирал»: «Все для студента в чудесно очаровательном, в ослепительно божественном платье – в самом прекраснейшем белом. Как дышит это платье!.. Сколько поэзии для студента в женском платье!.. Но белый цвет – с ним нет сравнения. Женщина выше женщины в белом. Она – царица, видение, все, что похоже на самую гармоническую мечту. Женщина чувствует это и потому в отдельные минуты преображается в белую. Какие искры пролетают по жилам, когда блеснет среди мрака белое платье! Я говорю – среди мрака, потому что все тогда кажется мраком. Все чувства переселяются тогда в запах, несущийся от него, и в едва слышимый, но музыкальный шум, производимый им. Это самое высшее и самое сладострастнейшее сладострастие». Студент любуется ею незаконно, подглядывая в узкую щель в двери. И обрывается его восхищение внезапным появлением безобразного мужского лица. Заметьте, как эта сцена похожа на ту, что описывает Гумберт о том, как он любовался, глядя с балкона, на нимфетку в окне, – и тут же он добавляет: «Но с бесовской внезапностью нежный узор наготы, уже принявший от меня дар поклонения, превращался в озаренный лампой отвратительный голый локоть мужчины, читающего газету….»
Восхищение женщиной достигает у Гоголя экзальтированной вершины в отрывке «Женщина», в словах Платона, обращающегося к своему ученику Телеклесу: «Что женщина? – Язык богов. …Она поэзия! Она мысль, а мы только воплощение ее в действительности. …И когда душа потонет в эфирном лоне души женщины… тогда она повторяет в себе прежние звуки, прежнюю райскую в груди Бога жизнь, развивая ее до бесконечности…»
Гротескно-роковыми красками окрашена и любовь главного героя Поприщева из «Записок сумасшедшего» к дочери начальника. Это видно из его слов: «О, это коварное существо – женщина! Я теперь только постигнул, что такое женщина. До сих пор никто еще не узнал, в кого она влюблена: я первый открыл это. Женщина влюблена в черта. Да, не шутя. Физики пишут глупости, что она то и то, – она любит только одного черта». Этот отрывок выполнен совершенно в модернистском стиле, опередившем свое время.
Подобные женские образы встречаются и в других произведениях Гоголя. Они проходят чередой от Оксаны из «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и панночки в «Вие» до Аннунциаты из отрывка «Рим».
Параллели по теме «Наличие двойников».
Практически каждый герой Набокова наделен двойником: Гумберт Гумберт – Куильти, Брукно Кречмар – Горн, Адам Круг – Падук, Герман – Феликс, Себастьян Найт – его брат, Вадим Вадимович – какой-то известный писатель – и, конечно, Смуров, который ищет свое истинное лицо в отражении мнений других людей.
У Гоголя сразу вспоминаются Бобчинский и Добчинский, а в «Шинели» введен удивительный ход с двойником. Когда у Акакия Акакиевича Башмачкина украли шинель, он обращался и к частному приставу, и к «влиятельному лицу», но ничто не дало результата. Он стал ходить в старой шинели, но она не могла защитить от холода. Он заболел и вскорости умер. Стали поговаривать, что призрак Акакия Акакиевича нападает на прохожих и снимает с них шинели. Этим, конечно, пользовались грабители. Получается, самого Башмачкина приняли за того, кто его ограбил.
Тема «Возвращение в Санкт-Петербург» также является общей и для Набокова, и для Гоголя.
Известно, какой великой трагедией было для Набокова его изгнанничество. После эмиграции жизнь его долгое время складывалась очень тяжело, денег не хватало, он перебивался случайными заработками. Но и после коммерческого успеха «Лолиты», когда Набоков был состоятельным человеком, он принял решение никогда больше не приобретать собственный дом, так как его единственный дом остался в Санкт-Петербурге – на Большой Морской улице, под номером 47.
Сначала Петербург и пора юности вновь и вновь воскресают в набоковских стихах («Расстрел», «Билет», «Россия», «Петербург», «С серого севера»), повестях и рассказах («Посещение музея», «Письмо в Россию» и др.), а также в романах («Машенька», «Подвиг», «Защита Лужина», «Ада»). А в автобиографической книге «Другие берега» происходит мифологизация детства Набокова.
Гоголь приехал в Петербург в девятнадцатилетнем возрасте и поступил на государственную службу. Но вскоре служба его разочаровала и низким доходом, и отсутствием времени для творчества. Тогда Гоголь отправился за границу, в Германию, и с тех пор началась долгая череда его отъездов и возвращений, в числе которых он успел поработать преподавателем истории в Санкт-Петербургском университете. Здесь важно заметить, что Гоголь с 20 лет, с 1829-го, до самой смерти в 1852 году постоянно находился в дороге. Он посетил Германию, Италию, Францию, Швейцарию, Португалию, Испанию… В том, что Гоголь видел спасение в путешествиях, он был очень похож на собственного героя – Чичикова, и теперь кажется похожим на набоковских героев. В письмах друзьям и близким Гоголь неоднократно подчеркивал, что для творческого вдохновения ему необходимо находиться в дороге. В письме к М. П. Погодину: «Мне непременно нужна дорога. Дорога далекая». В письме к епископу харьковскому Иннокентию в мае 1842-го: «В Риме я пробуду никак не менее двух лет, то есть пока не кончу труд, а там в желанную дорогу!»
Итак, Гоголь с готовностью покидал Петербург, но примечательно то, что лучшие его произведения, раскрывшие Гоголя как великого художника, написаны в Петербурге и с участием Петербурга: «Невский проспект», «Шинель», «Мертвые души», «Портрет», «Записки сумасшедшего», «Ревизор»…
Параллели по теме «Метафизическая насмешка».
На мой взгляд, сами сюжеты и образы героев гоголевских произведений обнаруживают связь с метафизической насмешкой. Тот смех, который способны вызвать «Ревизор», «Шинель», «Женитьба» или «Мертвые души», вряд ли можно назвать добрым и светлым, каким его хотел видеть сам Гоголь. И его трудно назвать именно смехом. Смех – это то, что радует и умиляет. Здесь перед глазами возникает чудовищная бездна несовершенства – как человеческой личности, так и жизни вообще. В «Ревизоре» важные чиновники города принимают обыкновенного проходимца за важного ревизора из Петербурга, показывают себя с худшей стороны, дают ему взятки, а в результате оказывается, что все было напрасно… Это скорее насмешка над неприглядностью жизни. То же можно сказать и о «Шинели», где несчастный, нелепый Акакий Акакиевич незамедлительно лишается новой шинели, вещи, в которую он вложил и все средства, и всю душу. Не насмешка ли? Но точно не смех над, кажется, жадным и нелепым человеком, потому что слышны ноты пронзительной жалости и …тоски. Тоски по чему-то более совершенному, по лучшему устройству мира. В пьесе «Женитьба» из-за совета Кочкарева Агафья Тихоновна так и не выйдет замуж, поскольку остановит выбор на Подколесине, который, как видно из его реплик и поведения, менее всех имел решимости жениться, и откажет Жевакину, который хотел взять в жены именно ее.
В «Мертвых душах» каждый помещик олицетворяет пошлость и вызывает, конечно, не смех, а недоумение и сожаление, а Чичиков путешествует с невиданной целью – скупает то, чего нет, – мертвые души. Сам стиль «Мертвых душ», говорит Набоков, «создает ощущение чего-то смехотворного и в то же время нездешнего, постоянно таящегося где-то рядом».
«Смехотворное и нездешнее», соединенные вместе, это и есть метафизическая насмешка.
Примечательно, что у Гоголя часто встречается само слово «насмешка». В «Женитьбе» Кочкарев называет Подколесина «насмешкой над человеком». Автор в «Театральном разъезде…» много рассуждает о смехе, о его роли в нашей жизни, о том, что в «Ревизоре» главный герой – возвышенный светлый смех. Вот фраза, что удивила меня: «…Кто льет часто душевные, глубокие слезы, тот, кажется, более всех смеется на свете». Здесь Гоголь имеет в виду добрый, глубоко духовный смех. Ему же принадлежат слова: «Насмешки боятся даже те, кто, кажется, ничего не боится».
У Набокова тема метафизической насмешки раскрыта гораздо шире. Кроме насмешливо-трагических судеб (преследуемый двойником Гумберт, ослепший и застреленный Кречмар, осужденный и казненный за непрозрачность Цинциннат и многие другие – все его персонажи), у Набокова появляются герои-насмешники, презирающие общечеловеческие нормы и всякие сокровенные ноты человеческой души (Горн, просто ради веселья поджигающий ткани в лавке торговца, все взаимозаменяемые тюремщики Цинцинната, занимающийся непристойными съемками Клэр Куильти, литературный критик м-р Гудмен и другие).
Герои Набокова уже рассуждают о насмешке. Главный герой в «Ultima Thule» «все рассыпается от прикосновения исподтишка: слова, житейские правила, системы, личности, – так что, знаешь, я думаю, что смех – это какая-то потерянная в мире случайная обезьянка истины».
Бабка Бредова в романе «Смотри на арлекинов!» говорит маленькому Вадиму: «Деревья – арлекины, слова – арлекины. Играй! Выдумывай мир! Твори реальность!»
Так что тема «Метафизическая насмешка» – общая у Гоголя и Набокова, но последним доведена до совершенства. Даже счастье для Себастьяна Найта «лишь скоморох собственной смертности».
Параллели по теме «Желание разгадать загадку жизни и смерти».
Тема «Желание разгадать загадку жизни и смерти» является главной для всего творчества Владимира Набокова. Начав ее исследование в «Других берегах», Набоков формулирует некоторые выводы в своих поздних произведениях и оставляет тему открытой в «Лауре».
Герои Набокова дают множество определений смерти. Адам Круг считает, что «смерть – это либо мгновенное обретение совершенного знания… либо абсолютное ничто», но останавливается все же на «совершенном знании». Ван Вин называет смерть «господином всех безумий». Главный герой в «Ultima Thule» понимает смерть как «утрату личности». Смерть Люсетты из «Ады» названа «более полным ассортиментом бесконечных долей одиночества».
Чарльз Кинбот говорит в комментарии к поэме Шейда, что «план поэта – это изобразить в самой текстуре текста изощренную «игру», в которой он ищет ключи к жизни и смерти». Ван Вин рассуждает: «Что в смерти хуже всего?.. Во-первых, у тебя выдирают всю память. …Вторая грань – отвратительная телесная боль, и наконец… безликое будущее, пустое и черное, вечность безвременья, парадокс, венчающий эсхатологические упражнения нашего одурманенного мозга!»
Тема смерти, притом страшной, роковой смерти – быть погребенным заживо – всю жизнь тревожила Гоголя. Лейтмотивом она возникает в его произведениях. Например, в письме «Исторический живописец Иванов» он пишет: «Клянусь, бывают так трудны положенья, что их можно уподобить только положенью того человека, который находится в летаргическом сне, который видит сам, как его погребают живого, и не может даже пошевелить пальцами и подать знака, что он еще жив». Или в «Кровавом бандуристе» ощущения Пленника описывает так: «Несчастный вздрогнул. Ему казалось, что крышка гроба захлопнулась над ним, а стук бревен, заваливающих вход его, казался стуком заступа, когда страшная земля валится на последний признак существования человека, и могильно-равнодушная толпа говорит, как сквозь сон: “Его нет уже, но он был”».
Это созвучно строчкам из поэмы Шейда в романе Набокова «Бледный огонь»:
«Нить тончайшей боли,
Натягиваемая игривой смертью, ослабляемая,
Не исчезающая никогда, тянулась сквозь меня».
Таким образом, можно сказать, что Гоголь не ставил себе задачу изучения загадки перехода из жизни в смерть, но наличие и возможность ужасной по форме смерти его постоянно тревожили. Набоков же гениально, в широком масштабе, исследовал этот вопрос и пришел к некоторым выводам по поводу преодоления смерти. Так что разработка этой темы – почти полностью набоковское достижение, при помощи которого Набоков и пришел к выводу о спасении в искусстве, о чем говорит и в «Подлинной жизни Себастьяна Найта», и в «Лолите».
Параллели по теме «Бессмертие души и сознания».
Многие герои Набокова мечтают о бессмертии. Смуров желает, чтобы его имя мелькало в будущем после его смерти – хотя бы как призрак в разговоре посторонних людей. «Вожделею бессмертия, – хотя бы земной его тени!» – восклицает Федор Константинович в письме к матери.
В поэме Шейда Набоков дает одну важную подсказку преодоления ужасающей обезличенности смерти: Шейд «подозревал, что правда о посмертной жизни известна всякому, лишь он один не знает ничего. Великий заговор книг и людей скрывает от него правду».
То есть правду о посмертной жизни можно найти в книгах. «Бледный огонь» написан в 1974 году. Но мысль о спасении в книгах, то есть в искусстве вообще и в литературе в частности, высказана Набоковым еще в 1937 году в романе «Дар», затем в 1938 году в романе «Приглашение на казнь» и в 1955 году – в последнем предложении в «Лолите», что «спасение в искусстве». И спасение это подразумевает жизнь идей и образов автора в сознании будущего читателя.
Именно поэтому последним желанием Цинцинната было «кое-что дописать», чтобы была «хотя бы теоретическая возможность иметь читателя». Именно поэтому Кончеев в «Даре» говорит: «Настоящему писателю должно быть наплевать на всех читателей, кроме одного: будущего, – который, в свою очередь, лишь отражение автора во времени».
К неродившемуся читателю обращается и сам Владимир Набоков в одноименном стихотворении еще в 1930 году. То есть здесь можно сделать вывод, что решается вопрос о бессмертии души и сознания именно через отношения Писателя и Читателя во времени. И это отлично показывают слова Набокова из того же эссе «Николай Гоголь»: «…Литература… обращена к тем тайным глубинам человеческой души, где проходят тени других миров, как тени безымянных и беззвучных кораблей. Как, наверное, уже уяснили себе два-три самых терпеливых читателя, это обращение – единственное, что, по существу, меня занимает. Ведь случайный читатель, наверно, так далеко и не заберется. Но я буду очень рад неслучайному читателю – братьям моим, моим двойникам».
Для меня было очень неожиданно, что Гоголь, как и Набоков, возлагает надежды на будущего читателя. Об этом он пишет в своих письмах друзьям. Например, В. А. Жуковскому в 1836 году по поводу «Мертвых душ»: «Огромно велико мое творение, и не скоро конец его. Еще восстанут против меня новые сословия и много разных господ; но что ж мне делать! Уже судьба моя враждовать с моими земляками. Терпенье! Кто-то незримый пишет передо мною могущественным жезлом. Знаю, что имя мое после меня будет счастливее меня, и потомки тех же земляков моих, может быть, с глазами, влажными от слез, произнесут примирение моей тени». А в письме М. П. Плетневу по поводу издания нового литературного журнала замечает: «В виду у нас должно быть потомство, а не подлая современность» – и в конце письма добавляет: «Я мертв для текущего… Я вижу только грозное и правдивое потомство, преследующее меня неотразимым вопросом: “Где же то дело, по которому бы можно было судить о тебе?”»
Гоголь также понимал бессмертие души и сознания через литературную преемственность. Есть удивительные примеры в его письмах. В письме к Т. С. Аксакову Гоголь говорит о быстротечности земной любви. И далее продолжает: «Но любовь душ – это вечная любовь. Тут нет утраты, нет разлуки, нет несчастий, нет смерти». Или другой пример: «Это уже было сказано на свете, что слог у писателя образуется тогда, когда он знает хорошо того, кому пишет».
Сравните со словами Набокова (о Гоголе же): «Гоголь отлично создавал своего читателя, а это дано лишь великим писателям. Так возникает замкнутый круг, я бы сказал – тесный семейный круг. Он не открывается в мир».
Конечно, Гоголь тоже был в свое время Будущим Читателем. По отношению к Пушкину. Вот его признание в статье «Борис Годунов»: «Боже! – часто говорю себе. – Какое высокое, какое дивное наслаждение даруешь Ты человеку, поселяя в одну душу ответ на жаркий вопрос другой! Как эти души быстро отыскивают друг друга, несмотря ни на какие разделяющие их бездны!»
Несмотря ни на какие разделяющие их бездны.
Догадка о воплощении бессмертия души и сознания через литературную преемственность посетила и Гоголя, и Набокова. Только в своих признаниях Гоголь откровеннее, проще. Там, где у Гоголя – одна фраза, у Набокова написан целый роман.
Параллели стилистических особенностей
Схожие образы и интонации
Самое хрустально-пронзительное для внимательного Читателя – это находить параллели повествовательных интонаций в текстах великого Набокова и тех авторов, кто повлиял или мог повлиять на формирование его волшебного стиля. Они трудноуловимы и почти недоказуемы, но Читатель с чутким слухом не может их не заметить.
Теперь побудем немного музыкантами и прослушаем отрывки из произведений наших авторов.
Вот отрывок из «Лолиты», где Гумберт воображает роспись холла гостиницы: «Будь я живописцем и случись так, что директор «Привала Зачарованных охотников» вдруг в летний денек потерял бы рассудок и поручил мне переделать по-своему фрески в ресторане его гостиницы, вот что я бы придумал (описываю лишь фрагменты): было бы озеро. Была бы живая беседка в ослепительном цвету. Были бы наблюдения натуралистов» – и т. д. Помните? Похожий прием есть у Гоголя в повести «Как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», где автор говорит: «О, если б я был живописец, я бы чудно изобразил всю прелесть ночи! Я бы изобразил, как спит весь Миргород; как неподвижно глядят на него бесчисленные звезды» и т. д. Речь идет совершенно о разном, но прием очень похож.
Еще пример. «Какая ночь совершается в вышине!» – говорит рассказчик в «Мертвых душах». Сравните слова автора о детстве Цинцинната в «Приглашении на казнь»: «Как быстро наступала ночь, когда с катанья возвращались домой… Какие звезды, – какая мысль и грусть наверху, – а внизу ничего не знают». Или еще. Окончание гоголевского «Рима» очень похоже на окончание «Лолиты» Набокова. Я говорю о том фрагменте в конце книги, где Г. Г. смотрит со склона на маленький городок, слушает звуки, доносящиеся снизу, которые сплошь состоят из голосов играющих детей, и сожалеет, что голоса Лолиты нет в этом хоре. Также с высоты горы наблюдает князь из отрывка «Рим»: «Но здесь князь взглянул на Рим и остановился: перед ним в чудной, сияющей панораме предстал вечный город» – и т. д.
Смысловая нагрузка у этих отрывков опять же разная, но сам прием очень похож – взгляд с высоты на город.
Борьба с пошлостью
Оба писателя уделяли большое внимание человеческой пошлости. Каждый из них старался показать ее читателю наглядно. Самый яркий, но не исключительный, пример пошлости в произведениях Набокова – это Шарлотта Гейз с ее дамскими кружками и примитивными интересами. Пример пошлости у Гоголя – чиновники в комедии «Ревизор», а также помещики и сам Чичиков в «Мертвых душах». Само значение названия «Мертвые души» получается двояким: это не только мертвые души давно ушедших из жизни крестьян, отраженные на бумаге, некоторые из которых предстают перед нами как живые, но и пошлые, неживые души живых помещиков. По-моему, слово «пошлость» у Гоголя в том же значении, что и у Набокова, – в значении «обыденность, обыкновенный, заурядный, но выдающий себя за что-то значительное».
Следующая параллель, которую нельзя упустить, говоря о Набокове и Гоголе, – это внимательное отношение к вещам. У Набокова – вещи-символы, живущие как бы своей жизнью. Мы прекрасно помним синий седан Шарлотты или Лолитины солнечные очки. Пример вещи-символа у Гоголя – это шкатулка Чичикова. Акцент на важность вещей у Гоголя ставит именно Набоков в эссе «Николай Гоголь».
«На этом не подвластном здравому смыслу заднем плане толпятся не только живые существа, но и вещи, которые призваны играть ничуть не меньшую роль, чем одушевленные лица», – пишет Набоков и приводит в пример шляпную коробку, которую городничий надевает на голову, и шкатулку Чичикова, указывая на то, что она представляет собой его душу.
Утонченная работа над стилем
Стиль Владимира Набокова – это то, что любят все читатели. Стиль Набокова – это то, что признают даже те, кто не осознает глубины основных тем его творчества. Стиль – это то, что сам Набоков считал первостепенным в литературном произведении. Но привести в пример отрывок из его книг очень трудно – придется переписать все его книги. Но, чтобы показать главную тему Набокова и красоту его стиля одновременно, я обращусь все-таки к «Другим берегам»: «Сколько раз я чуть не вывихивал разума, стараясь высмотреть малейший луч личного среди безличной тьмы по оба предела жизни! Я готов был стать единоверцем последнего шамана, только бы не отказаться от внутреннего убеждения, что себя я не увижу в вечности лишь из-за земного времени, глухой стеной окружающего жизнь. Я забирался мыслью в серую от звезд даль – но ладонь скользила все по той же совершенно непроницаемой глади. Кажется, кроме самоубийства, я перепробовал все выходы. Я отказался от своего лица, чтобы проникнуть заурядным привидением в мир, существовавший до меня. Я мирился с унизительным соседством романисток, лепечущих о разных йогах и атлантидах. Я терпел даже отчеты о медиумистических переживаниях каких-то английских полковников индийской службы, довольно ясно помнящих свои прежние воплощения под ивами Лхассы. В поисках ключей и разгадок я рылся в своих самых ранних снах…»
Стиль Гоголя принадлежит, конечно, ещеXIX веку, но в нем присутствуют личные особенности интонации, так что отрывок из его произведений можно достаточно легко узнать. Но временами стиль Гоголя будто опережает свое время и похож больше на постмодернистский. Вот фрагмент отрывка «Ночи на вилле», написанного об умирающем юном друге писателя, графе Иосифе Виельгорском, скончавшемся от чахотки на руках самого Гоголя 2 июня 1839 года на римской вилле княгини З. А. Волконской: «Что бы я дал тогда, каких бы благ земных, презренных этих, подлых этих, гадких благ, нет! о них не стоит говорить. Ты, кому попадутся, если только попадутся, в руки эти нестройные слабые строки, бледные выражения моих чувств, ты поймешь меня. Иначе они не попадутся тебе. Ты поймешь, как гадка вся груда сокровищей и почестей, эта звенящая приманка деревянных кукол, называемых людьми. О, как бы тогда весело, с какой бы злостью растоптал и подавил все, что сыплется от могущего скипетра полночного царя, если б только знал, что за это куплю усмешку, знаменующую тихое облегчение на лице его».
Кроме того, и Гоголь, и Набоков используют такой необычный для многих писателей цвет, как лиловый.
Логические круги
В своем эссе «Николай Гоголь» Набоков указывает, что поэма «Мертвые души» и начинается, и заканчивается упоминанием колеса чичиковской брички. Получается такой логический круг. Но правило логического круга работает и в отношении самого Набокова. У него есть рассказ, который так и называется – «Круг» и в котором конец рассказа возвращает к его началу. Интересно и то, что сама структура эссе «Николай Гоголь» построена по такому же принципу: Набоков называет Гоголя гением в самом начале и в конце своего эссе, будто логически его завершая.
Выводы
Итак, это были мои доказательства общности основных тем и некоторых стилистических особенностей творчества великого писателя Владимира Владимировича Набокова и классика русской литературы XIX века Николая Васильевича Гоголя. Как я сказала в начале, в этой главе я использовала именно те доказательства, которые вообще не рассматривала бы по отношению к любому другому автору, например к Метерлинку. А сделала я это потому, что в своем эссе «Николай Гоголь» Набоков называет Гоголя гением аж пять раз! А заслужить такую похвалу у Набокова крайне трудно, практически невозможно! Набоков высоко ценил и Толстого, и Чехова, но, говоря о них, он порой употребляет такие определения, как «простой» или «банальный», в то время как рассуждая о Гоголе, применяет такие сложные философские метафоры и идеи, которые использует только в своих собственных произведениях. Например, можно подумать, что в этом отрывке речь идет о Цинциннате: «Гоголь был странным созданием, но гений всегда странен: только здоровая посредственность кажется благородному читателю мудрым старым другом, любезно обогащающим его, читателя, представления о жизни». А в словах Набокова о «Шинели» я увидела подсказку к пониманию как гоголевского, так и набоковского творчества: «Что-то очень дурно устроено в мире, а люди – просто тихо помешанные, они стремятся к цели, которая кажется им очень важной, в то время как абсурдно-логическая сила удерживает их за никому не нужными занятиями – вот истинная «идея» повести».
Хоть Набоков и заявил, что некоторые «отчаявшиеся русские критики» пытались определить влияние на него Гоголя и что это им не удалось, все же при сравнении первоисточников можно сказать, что основными темами творчества как Набокова, так и Гоголя являются трагичность судьбы героев, утрата земного рая детства, восхищение ускользающей красотой, наличие двойников, одиночество творческой личности, возвращение в Санкт-Петербург, метафизическая насмешка, желание разгадать загадку жизни и смерти и бессмертия сознания и литературная преемственность. При внимательном сравнении видно, что у обоих писателей имеются и сходные стилистические особенности.
Именно благодаря набоковскому эссе «Николай Гоголь» я нашла ответ, почему Солженицын не мог предвидеть появления феномена Набокова частично и из литературы XIX века, зная, к примеру, гоголевские произведения. Дело в том, что долгое время Гоголь относился, да и сейчас относится, к школе реализма в литературе, он считается социальным писателем, бичующим пороки общества. Таким и воспринял его Солженицын, не обратив внимания на схожесть тем и стилистических особенностей творчества Гоголя и Набокова.
Об авторе:
Юлия Реутова – драматург, прозаик, публицист. Живет в Санкт-Петербурге.
Принимает активное участие в творческих мероприятиях города. Ведет «Дневник Писателя», в котором рассказывает о литературных событиях и прочитанных книгах. Многие странички «Дневника Писателя» опубликованы в журналах «Парадный подъезд» и «Второй Петербург», а также на сайтах поэтов и писателей.
5 июля 2017 г. выступила на международной конференции «Набоковские чтения – 2017» с докладом на тему «Читатель-метагерой Владимира Набокова».
Пьеса «Насмешка», написанная в 2015–2017 гг., является дебютом автора. Она представляет собой философский ответ на главные темы творчества великого писателя Владимира Набокова: пленительную быстротечность и неуловимость красоты, невозможность вернуться в прошлое, стремление разгадать великую загадку жизни и смерти. Пьеса является признанием литературной героини – лучезарной нимфетки Юльки – в любви Писателю, детально описавшему ее за много лет до ее рождения. Когда она появилась на свет, его уже не было среди живых. Существуя в мире «посторонних» одиноко и тревожно, героиня получает таинственные знаки Его присутствия в своей жизни и мучительно хочет разгадать: кто Он и что их объединяет?
В настоящее время автор работает над романом и поэмой, включенными в сюжетную трилогию «Насмешка».
