Не касайся души
Не касайся души ты огнем запоздалым,
Чувств моих не тревожь
Нежным белым крылом.
В зябкой выси небес, ты поверь, я устала,
А взлететь в синеву мы не можем вдвоем.
Губ моих не буди ветерком поцелуя
У игривых берез на крутом берегу.
И в объятьях твоих утонуть не могу я…
Ветер гасит свечу на продрогшем снегу.
Не касайся руки – она в трепетной дрожи,
Словно ветка омелы в раскатах грозы.
И плененное сердце с тобой быть не может,
Сердце помнит тебя сладким звоном росы.
Отгони наши сны, пусть они не волнуют
Ни безумьем ночей, ни тоской пылких грез…
Облака! Унесите любовь неземную
И верните тому, кто ее мне принес.
Не касайся любви, пощади ее память,
Сказку ласковых зорь в светлоликой тиши…
Отболит и угаснет осеннее пламя,
Стылой каплей дождя ты к нему не спеши.
Не зови, торопя, в занебесное счастье:
С тех высот упаду в синь тревожной реки,
И настанет пора навсегда распрощаться.
Твои розы роняют в ладонь лепестки…
Горячие ладони…
Я все чаще улетаю в осень,
В золото лесов, тоску туманов,
В серебристую распадков проседь,
В заросли рябиновых дурманов.
Хохоча, кружусь в осеннем вальсе,
Ветерок листву под ноги стелет
И зовет в неведомое счастье –
Раствориться в ситцевой метели.
Вихрем упаду в копну ржаную,
На ресницах звезды в хороводе
Говорят о чем-то, не пойму я,
Что-то обо мне, безумной, вроде.
И, стыдясь, горячие ладони
Остужу скорее лунным светом,
Где-то иволга во сне застонет,
Пересмешник захохочет где-то…
У Медвежьей горы
День разгулялся по-весеннему яркий, пронзительный и теплый. Казалось, бездонная синева неба и все земное тянула за собой ввысь. Улыбчивое солнышко весело катилось золотистым колесом к своей горке. А на Медвежьей скале замшелые вековые пихты макушками прокалывали и раздирали на мелкие пушистые клочья одинокое белесое облако.
Андрей Амосов вез жену и дочку на дальнее отцовское зимовье, где они еще не бывали. За десятки верст от Байкита. Каменистая верхняя дорога, вьющаяся змейкой по гористой тайге, во всякую погоду служила ему добрую службу. Нижняя, мягкая и более близкая, утопая в талых водах и грязи, была недоступна и уазику, грозясь засосать по капот. А эта уже выбрасывала из-под его быстрых колес глинистую красноватую пыль.
Подъезжая к пихтовому яру, остановился. Сколько бы тут ни ездил, а проскочить мимо не мог. Оля с Настеной вышли из машины и тоже от красоты обомлели – этой неотразимой, завораживающей картины изумрудно-голубого эвенкийского океана. Простерся он безбрежным разливом на все стороны света. Жена с дочкой видят это чудо впервые. Шумное семейство долго восторгалось изумрудными зайчиками, скачущими в игривых радужных лучах над парящей, плещущей волнами тайгой. Ее величие, вобравшее суровость древних причудливых скал, таинственность недоступных ущелий, вековой сумрак непроходимых распадков и бесконечный перезвон мелких безымянных речушек, завораживало, обновляло и укрепляло душу, снимая с нее усталость от долгой северной зимы. Лишь белые островки поселков жемчужинами окаймляли то слева, то справа берега глубоководной Подкаменной Тунгуски.
С высоты яра хорошо были видны стройные, стремящиеся в небеса красноствольные сосняки, нежные светло-зеленые лиственницы и матерые темнохвойные кедры. Тайга пленила и заманивала в благодатные лесные дебри.
– Папа! Это все твое?!
– Наше, Настенька, эвенкийское. Загляденье-то какое! Аж глаз печет и слепит. Отогревается матушка, теплеет. От небушка – голубая, а от хвойников – зеленая. Принимает жадно щедрое солнышко и легким туманом дымится. Видите, как марева колышутся и бьются о горизонт? Тунгуска – вся в белых бурунах – пестрой лентой вьется по низинам и взгоркам. А то, смотрите, полетела вдруг голубой стрелой к милому своему Енисеюшке! С даром чистых вешних вод… Ну, любы-голубы мои! Омылись весенней свежестью, надышались ветра вольного – и вперед, на стального коня. Дела ждут. Охота.
Выгрузив свежие запасы продуктов и всякую бытовую мелочь для сезонной охоты, Амосовы дружно поделили, кому и что предстоит сделать. Маме Оле – прибрать и обогреть избушку, приготовить обед. Папе Андрею – все остальное, а Настеньке – насобирать два букета цветов: маме и на обеденный стол.
Малышка первой принялась за работу. Она весело бегала вокруг зимовья, крепко держа в кулачке букетик недавно вылезших из-под снега пушистых фиолетовых подснежников.
– С корнем, дочка, не рви. Им больно. Ломай стебельки. Тогда цветочки будут расти тут много лет. И твоих деток дождутся.
– Пап, а я скоро женюсь на Косте Расторгуеве. Он хороший. Конфетки в садик приносит.
– Ай-яй-яй, Настя! Тебе же доктор запретил есть сладкое. Вот матери расскажу – отшлепает. И с женитьбой не торопись. Мала еще.
– Так у нас в садике все женятся!
– Ладно, занимайся делом! Потом поговорим.
Андрей отгреб от избушки старую хвою и прошлогодние, наломанные ветром ветки, вмерзшие в прозрачные бляшки тающего льда.
– Пап! Смотри, а там медвежатки! – громко вскрикнула Настя и подбежала к отцу.
Размахивая подснежниками, она показывала ими на косогор, тянула отца к медвежьему семейству. Андрей едва удерживал ее. Подняв на руки, крепко прижал к груди.
Неподалеку, в двухстах метрах, вдоль косогора давно лежало поваленное ураганом дерево. Амосов часто наблюдал за ним. Отшлифованные до белизны корни издали напоминали множество человеческих рук, в немой мольбе и нетерпении простертых к небесам. По стволу с расщепившейся, свисающей клочьями корой бегали, играя в догонялки, кувыркались и тузили друг друга два годовалых медвежонка. С подветренной стороны, греясь в теплых лучах полуденного светила, стояла, слегка покачиваясь и томясь, матерая медведица.
– Туда нельзя, дочка! Их мама не любит, когда к ее деткам подходят люди.
Андрей спокойно, без резких движений, чтобы не привлечь внимание медведицы, направился к зимовью.
– А ты, папочка, сам рассказывал сказку про девочку Машу, которая жила у медведей и даже съела у маленького Мишутки похлебку.
Недоверчивый тон дочери предвещал серьезный разговор. Отцу ничего не оставалось, как приготовиться к защите.
– А вот и нет, дочь! Девочка вовсе не жила с ними, а просто заблудилась. Бродила одна по лесу и набрела на медвежий домик. Дедушка Лев Толстой хотел рассказать Машеньке и всем детишкам, как живут эти умные и добрые животные.
– Почему же мы убегаем от них, если они добрые?
Она вырвалась из объятий отца, опустилась на землю и снова попыталась бежать к медвежатам, громко взвизгивающим и мычащим от удовольствия у сушняка.
– Настя, послушай, мы же не знаем, каких встретили, правда?
Настя молчала и думала о чем-то своем.
– Давай сходим к ним, узнаем. Может, наши – прехорошие?
– Нет, доченька, сейчас пусть медвежатки поиграют без нас. Видишь, как им весело. Да и в сказке медведи очень рассердились, когда увидели, что в домике побывал кто-то чужой. Помнишь – сломал стульчик, смял постели. Мишутка даже хотел укусить за это Машеньку.
– Вот и неправду написал дедушка Лев толстый!
– Настенька, не толстый, а Толстой. Великий русский писатель. Повтори!
– Дедушка Толстой – наш большого роста писатель. А я говорю дедушке Леве, что медведи так не живут и на людей не сердятся!
Ее личико обиженно кривилось, и черные бусинки глаз покрылись влажным перламутром.
– Нам в садике Галина Ивановна говорила, что наши медведи – самые лучшие. Живут и спят в берлоге. Похлебку не варят, у них нет печки, а кушают ягоды и мед.
Настенька из-за возникших противоречий в ее маленькой головке недоуменно-испуганно смотрела на отца, не понимая причины его нарастающей и как-то передающейся ей тревоги.
– Пойдем-ка, Настена, к маме. Заждалась нас. Наверное, приготовила что-нибудь вкусненькое.
Он оглянулся на медведицу, которая, как ему показалось, уже обнаружила их. Андрей посадил на плечи дочь и быстрее зашагал к избушке. Та всем хрупким тельцем извивалась в поддерживающих ее руках отца и, оглядываясь, махала медвежатам.
– Пап, зачем дяди в книжках рассказывают неправду? И дедушка Лев тоже. Напиши ему, чтобы он так больше не делал! – и горько расплакалась.
Видя спешное возвращение мужа и слезы дочери, Ольга забеспокоилась:
– Что случилось?!
Андрей мимикой показал ей, чтобы та замолчала. Раздев малышку, вытер рукавом рубашки ее горючие ручейки и усадил за столик.
– Предлагаю, мама Оля, напои нас вкусным чаем. Хотим варенья с горкой и сладких пирожков.
По особому случаю Ольга насыпала в берестяную вазочку любимых дочкиных конфет «Мишка на севере». И Настенькин мир сразу заискрился радостью.
После чаепития она без умолку болтала с мамой, разбирая пакеты привезенных из дому игрушек и вприпрыжку разнося их по углам и лавкам избушки.
Воспользовавшись подходящей минутой, Андрей заторопился в лес, якобы за валежником. А сам, чтобы не насторожить дочку, незаметно снял с крючка заряженный карабин и вышел. Спрятавшись за пихтушкой, растущей в метре от входной двери – пожалели тогда с отцом срубить ее, чуть подросшую, – стал наблюдать, как ведет себя медведица. Та отвела медвежат от поваленного сушняка ближе к косогору. Но еще хорошо было видно, как два неугомонных шоколадных мячика скакали вокруг нее.
«Вот и умница! Нечего нам выяснять отношения при детях».
Осторожно, прячась за деревьями, оглядываясь по сторонам и вслушиваясь в монотонный гул тайги, Андрей направился в сторону медведей. Дойдя до сушняка, по-стариковски радующегося еще не остывшему на его стволе горячему следу резвых медвежат и их захлебывающемуся от веселья дыханию, увидел, как они уже с треском и ревом кубарем катились вниз по косогору и скрылись за прибрежными кустами ивняка. Постоял, покурил. Неспешно взвел курок и, облокотившись на распростертые сучья-руки, замер, всматриваясь до рези в глазах в неприступную стену утопающего в собственной золотой пыльце соснового бора. Но ничего подозрительного не обнаружил.
«Славненько, умница! Если и вернется, то не раньше осени – понежить медвежат еще одну спячку под горячим мамкиным брюхом. Завтра же постараюсь отыскать ее берлогу. Где-то неподалеку. Заодно глухариные гнезда проведаю. Скоро самки крепко усядутся на них. Беспокоить – ни-ни! Испугаются, слетят с гнезда – и на вольные хлеба. Этим высиживание и закончится. Эх! Скорее бы на токовище. Но раз уж привез своих любимых глухарочку с глухаренком, придется подождать. Прежде покажу им тайгу весеннюю. Ни в каком кино такой отрады не видывал».
…И тут вдруг на него навалились горькие воспоминания прошлой осени…
Тогда Андрей вымолил две недели отгулов и уже сидел в уазике, гремя мотором, когда к нему подошли Тарасов и Тузукин, городские вахтовики-собригадники. Стали проситься в таежную глухомань, показать токовище, взять с собой на глухариную охоту.
Не хотелось Андрею терять время на них, устраивать охотничий ликбез. Но те настойчиво умоляли, и он согласился. Привез на токовище. Все, что сам знал, рассказал и показал.
– Не спешите, парни, стрелять. Вдоволь наслушайтесь глухариных трелей. Когда еще выпадет вам, да и выпадет ли вообще, такое счастье – послушать их вековой давности репертуар! Изначальные аккорды самцов – это что-то вроде четких и раздельных «тэ-ке…тэ-ке». Потом непередаваемые звуки начнут сливаться в короткую трель и… точение: «Скжищи-скжищи-скжищи!» Это и есть их миг божественного, страстного забытья… и глухоты перед безжалостной пулей. Но не будем о грустном. Слушайте глухаря сердцем. Сердцем же запоминайте неподражаемую и так волнующую настоящего охотника песню.
Над токовищем сгущались сумерки. Урман становился темнее и тише. Только чернозобый дрозд нет-нет да и затянет свое немелодичное щебетание, прерываемое трескучей позывкой «ка… ка».
Впереди короткая ночь. Неподалеку от тока разбили палатку. Андрей разложил уютный «токо-костерок». И потянулись тихие беседы за травяным чаем до трех ночи. Но чуть посерело небо – и сразу екнуло сердце, встревожилась охотничья душа.
– Ну, мужики, ружья за спины и – вперед!
Они гуськом, крадучись направились к центру токовища. Услышав нарастающий свист за спиной, Тарасов остановился и боязливо спросил у Андрея:
– Что это?!
Тот чуть слышно нервно ответил:
– Молчи ты! Говорил же – ни звука! Глухарь летит.
И тут же, обернувшись на хлопанье крыльев, увидел красавца самца.
Следом за ним пролетели над их головами второй, третий. Потом пятый, седьмой… «Славненько натокуемся!» – порадовался бывалый охотник. Самцы разлетались по разные стороны и ныряли в густую крону деревьев. И вот уже трели одна за другой выстраивались в стройный мелодичный ряд, несущийся над кронами сосен и настойчиво зовущий на токовище долгожданных подруг – капалух.
Парни рвались к одиночным соснам, намереваясь делать подскоки, но Андрей удерживал их, грозя кулаком. И только в первых лучах разгорающейся над тайгой зорьки отпустил торопыг от себя. А сам, затаившись в схроне, продолжал сливаться с реликтовой симфонией токовища.
Прошло время, и уже реже, реже стали слышаться глухариные трели. Андрей засек солиста на кружевной лиственнице, сделал несколько подскоков и затаился под ее шелковистыми лапами. Над его головой глухарь, заканчивая последние «чи-чи-фша» и пыркнув хвостом, издал знакомый «пыр-р-р».
И тут же что-то теплое коснулось кончика носа и шлепнулось на сапог. «Это точный сигнал, на удачу». И выстрелил. Не подходя к шумно упавшему глухарю, увидел на соседней ели в пятнадцати шагах от него низко сидящего на раздвоенном суку еще одного поющего…
Парни за две предрассветные зорьки положили в рюкзаки по два увесистых глухаря. Андрей считал это достаточным и даже избыточным для удовлетворения охотничьего азарта.
Казалось, у гостей было достаточно времени познать и подружиться с этим неповторимым глухариным миром, навсегда стать его верными друзьями и защитниками.
Перед отъездом для прощальной встречи с глухариным сообществом хозяин повел гостей к речке на песчаник, где сытые непуганые птицы, готовясь к скорой зиме и грубой пище, набивали свои бездонные желудки галькой. И были так увлечены этим занятием, так доверчиво беспечны, что любая беспощадная рука могла за один миг уничтожить их.
В то утро на галечник слетелось около сотни взрослых глухарей с выводками. Прекрасные и гордые птицы! Величавые буро-рыжие кополухи, сизо-бурые, краснобровые самцы и картинной свежести красок молодняк. Андрей так увлекся редкостным зрелищем глухариного галечного отрешения, что сразу не заметил вскинутые на поражение ружья Тарасова и Тузукина. Но, оказалось, настрой незваных гостей был далеко не созерцательным. Преступным! Вскинув ружья
и войдя в раж, они устроили настоящую глухариную бойню. Ошалело восторгались, запихивая самых крупных самцов, убитых и раненых, в припасенные заранее кули…
Чтобы остановить этот кошмар, Андрей, выпустив несколько очередей вверх, направил дуло карабина поочередно на Тарасова и Тузукина:
– Пристрелю подлецов, если не уйметесь! Раздевайтесь, дикари, догола! Проведу вас, зверье с человеческим лицом, по заимкам и факториям! Пусть все увидят, кто вы есть! Запомнят кровавых убийц глухариной стаи! Вы не просто сволочные твари, мерзавцы, вы – НЕЛЮДИ!
Не на шутку испугавшись, горе-охотники, нет, не охотники – убийцы, побросав ружья, кинулись бежать к своей «Ниве», волоча за собой окровавленные кули. И мигом скрылись. Оставшись один на берегу, Андрей упал на залитый кровью галечник. Долго и безутешно рыдал под крики разрывающих душу подранков. Он прервал охоту. В тот день о случившемся на токовище узнал весь поселок.
Андрей перевелся на другую буровую, только бы не видеть этих двоих, забыть ненавистные ему лица нелюдей, погубивших десятки его доверчивых, беззащитных лесных друзей.
Лосенок Валька
Дмитрий Амосов часто бывал у сына-крохи Андрюши в роддоме при фельдшерском пункте, оставляя двухлетних Толю и Колю дома на попечение рано овдовевшей бездетной сестры Сони, решившейся на время оставить солнечный Сочи и помочь брату вырастить малолетних детей. Дмитрий уволился с буровой, чтобы стать малышам и мамой, и папой.
Каждый год с весны и до первого снега семейство проживало на дальнем зимовье. Сытно кормили их неисчерпаемая тайга и большая рыбная Тунгуска. Потомственный таежный промысловик обеспечивал семью всем необходимым. Подрастающие парнишки охотно помогали ему.
Отец приучал сыновей к тайге. Теперь она им мать. Сам же любил берендеево царство всей душой, преданно и заботливо. Оберегал свои угодья от браконьеров, заботился обо всех их обитателях. С раннего детства приучил мальчишек добрыми делами почитать зеленую кормилицу, строго требовал соблюдать свои лесные заповеди: «Понапрасну не губи! Беззащитным не вреди! На дармовое – не жадничай!» Не словами – на деле показывал, как следует жить в таежном мире. Сыновья в своей уже взрослой жизни, жизни без отца, помнили эти наказы. Хранили в памяти и случай, как отец однажды привез в дом маленького лосенка, названного им Валькой. До мельчайших подробностей он запечатлелся тогда еще подростку Андрею.
…Малыш едва стоял на неловких, дрожащих, непослушных ногах. Скорее всего, был у лосихи вторым теленком, по воле какой-то нелепой случайности отбившимся от матери. Отец, «ставя на учет» глухариные кладки, сильно испачкался и решил спуститься к распадку, чтобы привести себя в порядок. Подойдя ближе, прислушался. Впереди что-то трещало, ерзало и билось о воду. Рискуя безнадежно увязнуть в вековых завалах, увидел маленького лосенка и высвободил его из смертельно опасного плена. Смельчаку, тут же названному им Валькой, не дал и недели от роду. Оголодавший и слабый, тот отчаянно пытался самостоятельно выкарабкаться на сушу. Но скользкий трухлявый сушняк обламывался под острыми и быстрыми копытцами, крошился и снова тянул упрямца в студеную талую воду. Этот треск, услышанный Амосовым, и спас бедолагу. Не произойди встреча с отцом – ему бы не выжить.
В доме Валька быстро освоился, отогрелся на старом отцовском полушубке. Напился молока с манкой, отоспался. Назавтра уже шустро бегал по подворью, брыкался, высоко подпрыгивал и тузил забор.
Полюбил тетю Соню, почему-то считая именно ее своей матерью. Стоило той спуститься с крыльца, как чуткий Валька оставлял забавы, мчался к «мамке» стрелой, облизывал, тычась симпатичной мордочкой в ее живот. А когда она выносила лосенку пойло – молоко с кусочками размоченного хлеба, – чуть не сшибал кормилицу с ног, на лету хватая и засасывая в рот края подаренного братом на Восьмое марта цветастого фартука, от которого вскоре остались лишь жалкие жеваные лохмотья. Прислонив ведро к забору, тетя Соня ногами и руками пыталась удерживать алюминиевое ведерко в стоячем положении.
Но Валька всякий раз, прежде чем приступить к очередной кормежке, старался поддать по долгожданному ведру копытом и только после этого спешно окунал в аппетитное питье ушастую мордочку. Изредка его голова высовывалась наружу, чтобы глотнуть воздуха. Лосенок громко сопел, фыркал, мотал белой мокрой мордой. В такой час откладывались дела, и семья с восторгом наблюдала за любимцем.
К концу трапезы Валька от копыт до холки был в молоке и крошках. Пойла хватало на всех зрителей. Лобастый шустрик не по разу благодарно обегал семейный круг, оставляя на каждом печать телячьей нежности и признательности, а заодно изрядно испачкав одежду своих почитателей. За сутки малыш набирал около двух килограммов привеса.
Осенью отец навсегда разлучил семью с лосенком. «Это зверь. Таежный зверь! Не игрушка вам. Его место там, на лесных тропах». И увез Вальку на дальнее зимовье за Медвежью гору. Быстроногого, упитанного, с явно обозначившимися набухающими на лбу бугорками.
Как-то два года спустя отец повстречался с ним на узкой каменистой лосиной тропе. Отец узнал его издали. Но Валька остановился первым. Задрав голову, долго смотрел на идущего навстречу человека. Чувственными влажными и волосатыми ноздрями втягивал глубоко в себя летящий от него ветерок. В раздумье переминался с ноги на ногу, хрипло мычал, прижимаясь упитанным крупом к поросшему лишайником скальному выступу. И замер, словно что-то сопоставлял и припоминал…
Дмитрий остановился в десяти шагах от могучего красавца. Протянув к нему руки, тихо позвал: «Валька! Валька…»
И тут же, вздыбив копытами известняковую пыль, молодой лось ринулся к своему спасителю. Приблизившись, несколько раз обежал его, затем остановился, приосанился. Мотал головой, словно хвастался сильными ветвистыми рогами. Добродушно хоркал, сопел, хукал, как в лосячем детстве, осторожно прижимаясь к родному существу торсом. Затем подошел вплотную. Стал лизать лопастым розовым языком старенькую фуфайку, лицо и руки отца. В холке Валька вымахал под два метра и весил около полутонны.
Расчувствованый благодарной памятью, отец дрожащими ладонями гладил доверчивую, тычущуюся в него Валькину морду. Зверь млел от удовольствия, когда добрый человек ласково трепал за длинные уши, теребил свисающую на грудь клином густую шелковистую бороду, одобрительно хлопал ладошками по высоким стройным ногам.
Так они долго и близко общались, оба довольные и счастливые от неожиданной встречи, хорошо понимая друг друга и разговаривая на языке идущих от сердца звуков и телодвижений.
Расходились в разные стороны медленно, неохотно, будто зная наперед, что никогда уже их тропы не пересекутся…
Дмитрий Амосов погиб в тайге не от клыков и копыт диких зверей, с которыми прожил свой век бок о бок. Его убила шальная браконьерская пуля, бездумная рука злого, ненасытного человека. Нет, не человека. Нелюдя.
В ту горестную весну, навечно разлучившую сыновей с отцом, старшие близнецы Анатолий с Николаем бороздили моря и океаны капитанами дальнего плавания, «младшенький» Андрей работал в Эвенкийской нефтеразведке бурильщиком.
Сыновья помнят и любят отца по-прежнему нежно, как в далекие годы своего взросления.
Об авторе:
Тамара Булевич – известный российский писатель, поэт, член Союза писателей России, член Академии российской литературы, член Интернационального Союза писателей, официальный представитель Международной гильдии писателей (Германия) по Красноярскому краю, многократный лауреат всероссийских и международных литературных конкурсов с вручением двух золотых медалей им. К. Симонова (Москва), медали «Золотой Пегас» (Хорватия); лауреат конкурса «Ее величество книга!» (Германия), Международной гильдии писателей и Лейпцигской книжной ярмарки (Лейпциг, Германия) с вручением золотого диплома и медали за роман «Горячие тени»; лауреат конкурса им. Мацуо Басе (Япония). В 2016 г. в Нью-Йорке в питчинге ежегодной писательской конференции получила высший балл жюри
и литературных агентов за книгу «Самоцветы Сибири»
на английском языке.
Ею издана 21 книга прозы и поэзии.
Живет в Красноярске.
