В дымке
Посвящается усадьбе А. Блока в Шахматово
Там, за долами, как в тумане,
Пригорок домик увенчал,
Сокрытый тайной, и в молчанье
Одной свет гранью в нем играл.
Как в подтверждение запрета
Недосягаемых времен
Лежит и камень, как примета.
Гласит поэту все о нем.
Молчанье это вековое
Навряд ли пушками разбить.
Но если Шут еще изволит,
Его он сможет растопить.
А вот и он на камень ловко
Взобрался. Экий весельчак!
Лавируя инсценировкой,
Кривит он рожи так и сяк.
Одни лишь маски у прохожих.
Им даже боязно чуть-чуть.
На что же все это похоже?
Как заколдованно и жуть!
Тут закричать б еще на тучу:
«За елью скрыло небо все!»
Но домик высится все ж круче.
И принцип строгий в нем живет.
А люд по-всякому толпится,
Все в масках так, со стороны,
Заходит внутрь и вершится
Театр сцен из пелены
Какой-то детской, школьной.
Но только Шут игру завел,
И с Невидимкою он вольно
Беседовать присел за стол.
И смотрит: скатерти и шторы –
Тут чисто, спит все в белизне.
Пардон! Накрыто! Только шоры
Не расточали чтоб извне.
Бывали здесь одни приемы:
Студенты, гости… Тополя.
Все помнят старые их кроны
И быль поведают шепча
За чашкой чая и с вареньем.
Витал манер французский здесь.
В гостиной много развлечений.
Мир у Шута в ладонях весь.
Гостям все можно. Но перчатки
Лежат загадочно у ширм.
Где дамы – там идей зачатки.
Но душит, как излишний грим,
Кривлянье чье-то с развлеченьем
У зеркала. Был б ревизор,
Ключи он спрятал бы с презреньем
От спальни той, что как позор.
И смотрит яблоня в окошко.
Молчит, накрылась, как в платке.
Поплакать б, как мурлычет кошка.
Шершавость скрасить б в бардаке.
На чердаке же Невидимка
По полкам книги разложил,
Плохие выбросил ботинки.
И мир шершавый в витражи
Переложил, и о прогрессе
Забил бумагой кабинет,
О Даме той, что на экспрессе
Поедет прямо сквозь сто лет.
Машина времени – тот поезд –
В стихах летит, на стеллажах,
Уносит с веером и пост.
Для смертного он будто шах.
Его любовь под фонарями,
Закур буфетный – паровоз.
Гадливость, падкость с чемоданом,
Болезнь чужую он увез.
На чемоданном настроенье
Исполнил Шут немало пьес.
Кричала ж Дама с исступленьем:
«О Незнакомка, это бес!»
Гудок гудит, как нож в гортани.
И Тараканов, капитан,
Завел дела. И с испытаньем
Судьба свела тебя в обман.
И хочешь спрятаться за ширму.
Шут Невидимку стал искать.
А Волк-прогресс включил машину.
У Дамы ткани нет влюблять.
Она молчит, что домик этот
С машиной унесло вразнос.
Волчок со скоростью кометы
В иное царство вмиг увез.
А собирать обратно тяжко
То царство – непосильный труд.
Но молчаливо в ту упряжку
Не раз впрягался бедный люд.
Мелькали маски удивленно.
Уж тополь вырос молодой.
И молча тянется влюбленный
В ярмо народ совсем другой.
А шулер подмухлюет карты,
Ведь бродит тайный дуэлянт.
Не для прививки промокатый
С иною промокашкой бант.
Шут не искал гадливость эту.
У Зеркала он принял яд.
И лег у камня, чтобы свету
Был с этой песнею принят.
Посвящение А. Блоку
В который раз на даче Блока.
Сирень куртиной, что вуаль.
Кругами с запада-востока,
Как на ладони, весь Версаль.
Коньком и камень для поэтов.
И яблоня в окно клонит.
А в витражах медово лето
Пчелой выводит манускрипт.
А у полянки, в лесной чаще,
Забыто озеро давно.
Там будто волк один пропащий
Украдкой смотрится в него.
На мыс садится темной ночью
И воет тихо на луну.
Поэт ли – только в сказках точно
Служить Ивану бы ему.
Шахматово
Усадьба Блока в Шахматово –
Особнячок в лесу.
Здесь дышат в отдаленности.
Здесь чувствуют красу.
В окошке разноцветном
Виден красный сад.
Здесь, в месте заповедном,
Фонари горят.
Здесь будто дышит слово
И миленький есть свет.
Частичкой от большого
Усадьба шлет привет.
По местам Блока
Неоглядная синяя даль.
Луговины тянутся в лес.
Обнимает березки печаль,
Обещая много чудес.
Светлым творчеством дышится здесь
И толкает к лире, к письму.
И душой, словно в зеркало весь,
Входишь в слово, как наяву.
В нем как будто спит богатырь,
Что построит мельницу, храм.
Превратит в чудо-город пустырь
И росу сотворит он цветам.
В том созданье его непростом
Веет будто таинственным чудом.
Это слово, что светится в нем,
Подтверждается верно, став другом.
Одна свадьба
1
В доме напротив, где жила Лялечка, обитали две бабушки-хозяюшки. Они очень любили Лялечку, всегда следили за нею и часто переговаривались о ней между собой.
Лялечка была одна пышная молодая девушка. Только последнее время стала часто болеть. Все ей плохие сны снились. Даже тревожно от этого становилось нянюшкам. Они как могли старались утешить Лялечку. Да все одни хлопоты.
А как в город приехал богатый купец, так нянюшки совсем встрепенулись – как бы Лялечка еще больше не переволновалась.
Одну нянюшку звали Марфушей, а другую – Фисой. Вот они собрались за чаем и завели толк о богатом купце, что приехал торговать товаром всяким: ситцем, медом да безделушками, вроде всяких сувенирных плошек.
– Нынче купец богатый на ярмарку приезжал, товары свои раскладывал, – говорит Фиса, – сама видела, отменный товар. Да как-то немило было на товар смотреть. Все почему-то Лялечка из головы не выходит. Плохо спит она, во сне кашляет.
– А почему кашляет? Заболела? – спрашивает Марфуша.
– Наверно, заболела. Только неспокойно всем. Кто ни пройдет мимо нашего двора, все спрашивают, почему Лялечка кашляет во сне. Даже и тот купец приходил, беспокоился, почему Лялечку не уважили.
– Правда? Беда. А вот если бы Лялечка улыбнулась, так и торговля у него бы пошла сразу удачно. Это правда. С Лялечкой всегда было хорошо.
– Так купец тот даже запил в лавке, что никто им не интересуется. И все про Лялечку расспрашивает, отчего и как она там. А Лялечка сердится во сне. Видно, сердце ее неладное чует.
– Так что же нам в церкви на канун теперь ставить? Пусть хоть Бог Лялечке помог. И так беспорядка полно.
– Вот бы выздоровела Лялечка, тогда бы и дела пошли. И на кануне масло всегда лежало бы.
– Так вот маслице-то и нужно ей то самое, из Вологды, что в бочоночках нацежено, чтоб горлышко смазать, чтоб не кашляла. Вот для Лялечки лекарство.
– Маслице б у купца попросить. Чего ему зря пиво распивать? Пусть достанет. А то о Лялечке спрашивать стал. Да таким его никто не пустит. Нельзя Лялечку тормошить. Пусть поспит спокойно. Всю ночь чего-то она опять бредила.
Только разговоры одни дело не поправят. Разгулялся купец. Никто до прежнего Афоньки не дозовется. А все до больной Лялечки добраться желает. И так она, как тростиночка, худенькая. Всполошились нянюшки, опять о Лялечке и Афоньке толк ведут.
– Что от пьяного Афоньки за прок? Купца не упросить. Ведь гуляет по полной, песни блатные распевает. Да в таком виде хочет к ней в дом вломиться. Ведь увидит тогда Лялечку, так всю кроватку ее маленькую перевернет. А от рыка его и перегара она в еще больший перепуг войдет.
– Все-таки подумывает купец о ней. Пьет, пьет, а изредка сердце о ней-то самой и постукивает.
– Лучше бы петь научился.
– Неизлечимое это дело. Один шум от той пьянки.
2
– Сказала бы я тебе, – удивленная Марфушка поспешила обрадовать Фису. – Только Лялечка вчера вдруг встала, открыла окошко. Солнца было много. Она сразу и ожила. Так и заулыбалась. И светло на улице было.
– А Афонька что? Приутих. В кабак больше не идет. Товаров у него полно. Даже гудеть надоело. Здесь и надумывать нечего.
– Вот Лялечка маслице кушает, так и румяниться стала.
– А купец спрашивает о ней, здорова ли Лялечка, не кашляет ли. А то приду, приду, посмотрю на нее, какая она.
– А ее все укрывают, кроватку день за днем перестилать не успевают. Неужели еще и купец глянет к ней?
– Хитрый он, хочет куш себе, да побольше. А тут он до того догулялся, что стал к нему дух по ночам приходить. Он-то с ним даже беседы заводит, все выясняет, к добру ли он или к худу навещает Афоньку. А про Лялечку Афонька помалкивает. Хотя давно у нее на заборе метку поставил. Да что эта метка Лялечке – пустая зазубрина.
Вот как солнце взошло в зените, пошла она сразу в церковь, набрала водицы. Да пока честной народ на причастии отстоял, Афоня делов и натворил. Узнал, что Лялечка со двора ушла, бросился дрова рубить. Да почти целую поленницу и наколол. Слышит, колокол звенит – служба заканчивалась. Воткнул топор в полено почти по самую рукоятку, оставил в нем зарубку, а сам, Афоня, весь в угаре и шапку наземь бросил.
– Афоня, отдышись поди, – кричит ему сестра.
Да горько ему так, что никакой утехи не надо. Хочет он опять за топор приняться, дрова доколоть. Афоня топор с треском и со скрипом из полена вытаскивает и приговаривает:
– Во как меня-то жизнь подрубила, осекался не раз. Кому птица счастья летает, а мне так щепки в лицо. Завтра пойду за Лялечку свататься. Кони запряжены, а товары все для нее. Не устоит она, пойдет сразу.
У Лялечки сердце почуяло нежданного гостя. Только она схитрила, в блюдечко молочко налила и ежика под крылечком подзывает:
– Ши-пси-ля, ши-пси-ля.
Ежик сразу проснулся, выбежал к ней, на боку у него два листочка и перышко. Увидел молочко и пьет. Тут-то Афоня и входит. Да оступился. За порог ему не пройти – ежик сидит, молочко пьет. Сразу буйное сердце Афонино и оттаяло. Он и говорит:
– Откуда такой ежик? Пусть ко мне в шапку сядет, погреется.
– Никак у тебя голова горячая, – отвечает Лялечка.
Попил ежик молочко и сразу в Афонину шапку и перелез, умылся и в комочек свернулся.
– Гры-гры. Вон как уснул ежик, – забурчал Афоня, словно медведь, и самому ему спать захотелось, на ежика глядя. Он даже зевнул.
Посидел немного Афоня на лавке, будто забыл, что хотел к Лялечке посвататься, и говорит:
– Хорошо у вас, да мне пора.
Оставил Афоня свою шапку, в которой спал ежик, и вышел со двора:
– И чего я к ней бежал, как угорелый? Совсем не за чем.
Пришел домой, и опять ему неспокойно стало. Завыл тут Афоня, нож взял в руки, в стол его воткнул.
– Тиха, как омут! – стукнул Афоня кулаком по столу и потянулся за бутылкой.
И вдруг видит Афоня: красные птицы летят и кричат что-то, из клюва языки огненные, налетели птицы и решили поклевать его.
Проснулся Афоня и видит: никого, только ночь.
– Плохо дело, – думает Афоня, а помочь себе не может.
Так полгода и проболел.
3
– А все она, Лялечка, довела его, сгубила брата, – кричала сестра Афони под окном Лялечкиного дома. – Никакой совести. Как еще свет терпит такой позор!
Лялечка, услышав грозные выкрики, закрыла окно и бросила шапку Афонину на улицу, чтобы сестра забрала ее и больше не кричала.
Сестра подобрала шапку и погрозила Лялечке кулаком, чтоб та не мучила ее брата. А у самой сердце от тоски сжимается. Сеструха быстро прибежала домой. Афоня сидел уже за столом и опохмелялся.
– Давно пора тебе в вытрезвитель. На, забирай свою шапку. И не ходи к этой дьяволице.
Вот только Афоня и увидел, что натворила сеструха, и закричал:
– Как ты посмела, дура, испортить все мои дела!
Набросился было Афоня на нее. Да только зять подоспел, схватил Афоню и кричит:
– Ты кулаками-то потише! Образумься. Пошел бы да и женился. А то в загулы сплошные ударился.
Афоня горячий. В ответ на пол плюет. Хочет ударить зятя. Чует сестра неладное. Тут она и выскочила:
– Хорошо, побегу к Лялечке извиняться. Мол, Афоня решил жениться.
– Так бы сразу и сказали: жениться пора. А то что коней сдерживать! Давно узду стянули. Вот-вот сорвутся.
Тут дальше можно и не сказывать. Всем ясно, чем такие дела заканчиваются.
Лялечка и Афоня сыграли богатую свадьбу. И с тех пор и живут, как все люди, счастливо. Да и дети пошли.
Переводы с греческого
Лефтерис Пападопулос
Я выпью луну сегодня
Я выпью луну сегодня,
Скажу, опьянея тогда,
Любить раз другого угодно,
Ножом ты порежь меня.
Когда в меня нож бросишь ты,
Раскаявшись, в ухо мне скажешь:
– Я взял слезу у луны, –
И кровью это докажешь.
И я срежу луну.
В волосья ее мы завяжем.
В объятьях я небо сожму,
Когда спать вместе мы ляжем.
Проснемся потом и пойдем.
В привычных сядем местах.
Ты будешь красива и днем
С луной ночной в волосах.
Старые часы
Маленькая станция. Старые часы
Ход остановили в час моей разлуки.
Закатилось солнце. Ты целуешь руки.
А вдали не видно железной полосы.
Ты исчезла в вечере,
В бури и в дыму,
И в большую, и в большую тьму.
Как цветок стал вечер,
Преданный огню.
В старом-старом доме поздним-поздним вечером
Жду я на пороге, не ложусь и спать.
И свистят друг другу поезда лишь встречные.
Ласточки обратно не летят опять.
Яннис Логотетис
Белые, красные,
желтые, синие
Белые, красные, желтые, синие
Кораблики в море, возьмите меня.
Возьмите на палубу вы корабля –
Уплыть до Галаксиди.
Одна, две – считаю я волны на море.
Раз-два, раз-два – взяли буксир.
Возьмите меня, я устал быть без воли,
А с вами увижу весь мир.
Одно за другим письма я отсылаю,
Крещусь и молюсь на кресты.
Возьмите меня, я сердцем пылаю,
Иначе умру без мечты.
Белые, красные, желтые, синие,
В Эгейское море возьмите меня.
И, как на руке судьбоносные линии,
Вы в дальние, дальние ведите края.
Костас Вирвос
Красивая карета
с двумя лошадьми
С двумя лошадьми карета красивая.
Закрою глаза и уеду куда-то –
От мира жестокого и жизни лживой
На этой карете умчаться мне надо.
Одна лошадь белой-белой была бы,
Как будто из чистого детства мечта.
Другая бы темной тучей пошла бы,
Как черная-черная мгла.
И бить бы их мне плеткой безжалостно,
Судьбы испытав будто пощечины.
И весь экипаж стал бы так жалобой
На струнах бузуки игрой у обочины.
Об авторе:
Родилась 17 января 1972 года в Москве. Образование высшее – окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Член Академии российской литературы, ЛИТО «Друза», МГО Союза писателей России, Союза независимых авторов и издателей, секции драматургии «Образ», Независимого литературного агентства «Московский Парнас», Интернационального Союза писателей.
Автор пятидесяти книг, участница ряда фестивалей, всероссийских и международных конкурсов.
Издатель произведений И. Тургенева и Ж. Верна.
