Ать-два, левой, или Рассказы штабной крысы
Ать-два, левой, или Рассказы штабной крысы
(Фарс без пролога и эпилога)
ВМЕСТО ПРОЛОГА
(198… г. Где-то в СССР)
– Призывник, раздевайтесь.
– Спасибо, тут не жарко, да я и ненадолго, в общем!
– Значит, шутить изволим? Ну-ну!
Призывник нехотя раздевается.
– Трусы тоже снимайте.
Тягостная пауза.
– Вы что, не слышали?
– Слышал, конечно, но тут женщина!
Палец призывника указывает на высушенную, как анатомический экспонат, фигуру, угрюмо взирающую на происходящее из дальнего угла кабинета.
– Это не женщина, это медсестра!
– Надо же, не женщина, – искренне удивляется призывник, – а похожа!
– У тебя чего, длинный язык? – подает голос сушеный экспонат.
– Не знаю, – пожимает плечами призывник, – я его не мерил.
– Ничего, в армии быстро укоротят! – заверяет его врач, явно смакуя, казалось бы, столь неочевидное предположение.
– Хорошая армия! – ворчит под нос призывник.
– Повернитесь спиной… Наклонитесь.
Призывник делает какое-то движение, отдаленно напоминающее наклон вперед.
– Я сказал, наклонитесь, – выказывает неудовольствие дотошный врач.
Призывник переламывается в пояснице, громко хлопая ладонями об пол. Слышен хруст в коленных суставах.
– Доктор, а долго мне так стоять «домиком»? – спрашивает он.
– Долго, – отвечает суровый доктор, – раздвиньте ягодицы руками.
Между ног просовывается голова и заинтересованно смотрит на врача.
– А это еще зачем?
– Вас не спрашивают. Делайте что говорят… или препираться будем?
Призывник явно огорчен неэтичным поведением эскулапа, но не спорит.
– Ну что ж – говорит со вздохом – если вам интересно… конечно… мне, что жалко?
Врач низко склоняется, чтобы лучше рассмотреть прелести призывника. Тот вежливо у него спрашивает:
– Доктор, мне рот открыть?
– Это еще зачем? – в свою очередь удивляется врач.
– Как зачем? Чтобы лучше видно было…
Все! ГОДЕН!
1
Армия, конечно, штука забавная, но уж больно хлопотная. Два года тебе объясняют, что ты гражданин Великой страны, поставив в неудобную позу. А ты при этом почему-то обязан переполняться чувством гордости за себя и весь советский народ, который тебе, откровенно говоря, по барабану и который в этой позе живет себе, как ни в чем не бывало, и даже детей делает! Парадокс заключается в том, что с годами внутри нас неизменно что-то меняется. Обиды и тяготы прошлого как-то сами собой отходят на задний план, на фоне которого память рисует чудесные картины былого, наполненные щемящей тоской вперемешку с зудом удовольствия. Выделяя преимущественно хорошее из прожитых лет, наша психика остальное подвергает строгой цензуре. Некоторые называют этот парадокс молодостью – ну что же, не будем занудами, согласимся с ними, к тому же они, кажется, действительно правы. Говорят, память не помнит дурного. Думаю, все равно помнит, просто не хочет этого.
Предвижу реплики иных честных граждан:
– Ну вот, очередной пасквилянт на нашу голову! Да где он, гад, армию такую видел? В рыло ему – и вся недолга!
Я, граждане, целиком и полностью с вами солидарен. С теми тварями, что клевещут и всякие сказки про нас сочиняют, разговор должен быть короткий, с разворота да по морде, а потом еще и ногами их можно… ну так, для профилактики, чтобы неповадно было впредь Родину паскудить! Вот так бы и поступил, ей богу! Да вот беда, армию такую я сам видел изнутри! Так что, приятно это кому или нет, а я продолжу…
Кстати, о приятном… Так… О чем это я? Забыл! Вот ведь, хотел же что-то рассказать, да забыл! Ладно, потом вспомню, а пока об оружии расскажу!
Об оружии у меня сохранились весьма смутные и обрывочные воспоминания, словно амнезия какая на человека напала, но пару раз автомат в своих руках я все же помню. Не буду спорить, были у нас и такие, которым это счастье случалось гораздо чаще! Но не о них этот рассказ! Запомнилось мне, что один раз в моем автомате оказались даже три боевых патрона, и я должен был выпустить их по стоящей на некотором отдалении мишени.
Только представьте: Якутия, самая середина декабря, мы – солдаты из «карантина», еще не принимавшие присягу, лежим на холодном снегу и внимательно всматриваемся друг в друга. Дело это было новое, непонятное. Кто бы мог гарантировать, что пресловутый боевой патрон полетит именно туда куда надо. По нашему мнению – никто! Поэтому и глазели больше на соседа слева и справа, чем на мушку прицела. Ртутный столбик термометра между тем умудрился доползти к минусу пятидесяти! Якутский экстрим! А среди нас, как назло, ни одного сибиряка, одни москвичи да «чурки», и нам такая погода показалась подлостью. Вот только чьей: природы-матушки или нашего начальства, решившего провести стрельбы тогда, когда даже смазка в автоматах замерзала и оружие через раз давало осечку.
Теперь смешно вспомнить, но мне, может, потому, что всегда не везет или часть действительно испытывала острый дефицит в обмундировании (ведь выдавали же нам портянки, которые на гражданке считались носовыми платками), так вот, на стрельбах мне, конечно же, не хватило перчаток, и «прапор», не мудрствуя лукаво, выдал мне резиновые, акушерские. Зачем он это сделал? Ума не приложу. Только вот когда я с видом хирурга, держа автомат, как скальпель, вышел из теплого автобуса, эти самые перчатки подлейшим образом примерзли к рукам, и сдирать их мне пришлось зубами. Озорной прапорщик, улыбаясь во весь периметр своей квадратной головы, тогда ещё обещал взыскать за порчу имущества. Впрочем, думаю, что шутил, – я же не один там такой оказался…
Тогда же прозвучала фраза, которая, как мне кажется, вполне могла бы стать исторической. Дежурный офицер, глядя на все это безобразие, безнадежно махнул рукой, тоскливо сплюнул себе под ноги и усталым голосом приказал:
– Всем снять перчатки, раз их все равно ни у кого нет…
Красиво сказал! До сих пор жалею, что не бегал с блокнотом и не записывал все по горячим следам. Ведь по части увековечивания себя в истории всякого рода абсурдом военным, видимо, нет равных. Помню, на вопрос: «Как далеко до полигона?», – один из них, не моргнув глазом, заявил:
– Три километра… но бегом ближе!
При этом вряд ли он шутил, судя по напряженному мыслительному процессу, отразившемуся на его лице в момент ответа.
Теперь о стрельбах. Признаюсь, что стреляли мы как-то не очень убедительно. Возможно, оправданием нам мог бы послужить туман, спустившийся с сопок, ибо при таком положении дел мы определяли лишь условное направление стрельбы. Кругом лежало заснеженное поле полигона, а где-то за туманом находились мишени. Разрядив в белый свет, как в копеечку, свой автомат, я с энтузиазмом, порожденным безумным холодом, заорал старшему:
– Рядовой Имярек стрельбу закончил!
Видимо сразу стоит пояснить, особенно для юных читателей, не знакомых с лексическими архаизмами русского языка, что упомянутый мной Имярек, это не личное имя однополчанина-киргиза, а скорее аналог современного нарицательного Васи Пупкина. Бальзамом на мою промерзшую насквозь душу было слышать эхо голосов моих друзей-товарищей. Каждый из них старался как можно быстрее отстреляться, чтобы по команде командира поспешить укрыться в теплый автобус. Конечно, ни о какой точности говорить не приходилось. Лично моя мишень осталась девственно чистой, что неудивительно, ведь я даже не знал, где она находилась. Впрочем, совсем без чудес в тот день не обошлось! Мой сосед слева удивил тем, что, выстрелив лишь трижды, он пять раз угодил в «яблочко»! Однако на офицеров этот поразительный факт подействовал неадекватно. Арсенал их слов и выражений, высказанных в нашу сторону, потрясал богатыми красками идиоматических оборотов живого русского языка, которые я не рискну доверить бумаге. Вдруг среди моих читателей окажутся дети?
Подводя итог сказанному, должен повториться: об оружии у меня никаких воспоминаний не осталось. Одна каша в голове. За два года в мой военный билет записали столько автоматов, что на последний из них просто не хватило места. Обычная практика: переводя из роты в роту, списывали один и записывали другой. И это при том, что ни один из них я в глаза не видел, только запись, скрепленная гербовой печатью!
То ли дело противогазы! Тут-то я могу много рассказать, как настоящий эксперт! Сначала мне выдали противогаз, на котором значилось 5Ш. 5 – был его размер, Ш означало широкий. Он остался моим любимчиком на все времена! Я носил его, когда того требовала обстановка, как шапку, слегка придерживая рукой, чтобы он случайно не слетел с бритой головы. Иногда, чтобы как-то освободить руки, я зацеплял его за уши, отчего те краснели и становились похожими на локаторы, чутко реагируя на любое прикосновение к ним. Хорошее не может длиться вечно! Я лишился своего любимца после первой же проверки, когда во время условной химической атаки запихивал себе под маску всякие вкусные печенюшки из солдатского буфета. Это был цирковой номер! На обалдевшую комиссию смотрел урчащий и чавкающий противогаз, который при этом морщился в такт моим челюстям, гримасничая, как старая макака. В тот раз я получил три наряда вне очереди и новый противогаз. На нем стоял одинокий ноль. Больше к этому факту добавить нечего! Когда мне удавалось втиснуть свою голову в этот самый ноль, у меня начинались нешуточные приступы клаустрофобии. А сняв его, я еще долго прибывал в состоянии истерического расстройства личности, ощущая свое лицо маской и боясь смотреться в зеркало. Все мои жалобы остались гласом вопиющего в пустыне.
– Ты солдат, – говорили мне, – а не баба!
Этим простым аргументом они начисто лишали меня возможности маневра. Действительно, ведь не баба!
Справедливости ради надо отметить, что муки мои продлились недолго. Недели через три, во время очередной тренировки по снятию-надеванию этого «испанского сапога» на мою голову я слишком постарался, превратив к своему удовлетворению одну маску в две полумаски, абсолютно непригодные к применению, за что и получил замечание от старшины роты. Не буду больше держать читателя в напряжении относительно моих сложных взаимоотношений с этими резиновыми изделиями отечественной промышленности. Скажу только, что после пятого я сбился со счета и больше не обращал на них никакого внимания. Поступок этот, как выяснилось вскорости, был весьма опрометчивым.
2
Однажды в апреле приключилось у нас большое учение. Погода была как раз подходящая, примерно тридцать градусов ниже нуля, снег до ушей и ни облачка на небе. Все наше подразделение собралось на станции космического слежения, личным составом которой мы, собственно, и были. Наш командир майор Кефиров, человек мягкий и не очень военный, объявил, что учения продлятся целый день, со всеми полагающимися им прелестями: последовательно ожидавшими нас воздушной, химической атаками и даже ядерным взрывом. Кроме того, он сказал, что противники во чтобы то ни стало попробуют уничтожить нашу станцию, но вот назвать противников затруднился, хотя точно знал, что это будут диверсанты и даже, проявляя чудеса глубокой военной мысли, сказал, что пойдут они заранее раз и навсегда определённым маршрутом и никак иначе. Услышав же изумленные реплики отдельных лиц, майор обвел собравшихся свирепым взглядом и коротко пояснил: «Если я что-то не так сказал, то я могу и повторить». Сраженные наповал этой убийственной репликой, мы промолчали, прикидывая, что еще плохого сулил нам наступивший день.
Исходя из служебной необходимости, охранять станцию отправили самых бестолковых или ненужных в работе парней. Я, конечно же, оказался в этой милой компании, что меня, впрочем, нисколько не удивило. Старшим над нами назначили молодого «пиджака» с военной кафедры Горьковского политехнического института, всего месяц назад прибывшего в часть. В группу он попал, видимо, исходя из тех же соображений, что и мы. Лейтенант, не прилагая особых усилий, сразу доказал это, заставив нас надеть общевойсковой защитный комплект химической защиты поверх зимнего армейского спецпошива. То есть на телогрейку, ватные штаны и валенки с голенищами выше колен. В итоге возились мы вместо нормативных трех–пяти минут около получаса. При этом один надел комплект как плащ, другой – как комбинезон. У третьего фантазия разыгралась настолько, что его способ надевания не мог быть описан, поскольку целиком являлся плодом богатой фантазии, не замутненной параграфами армейского устава. На своем ОЗК я эмпирическим путем установил удивительный факт. В верхней части моего комплекта полностью отсутствовали зажимы-крокодильчики, что компенсировалось их изобилием снизу. Они болтались, позвякивая, между ног на веревочках, вызывая нездоровое, почти карнавальное веселье личного состава подразделения, прерванное только суровым окриком майора Кефирова, пришедшего узнать, по какому поводу веселье.
Увидев перекошенные, горбатые фигуры, застывшие в общем строю, он потерял дар речи и только стонал в бессильной ярости, тыча в нас пальцами. В таком плачевном состоянии группу охраны и обороны важной стратегической станции ему, видимо, наблюдать еще не приходилось.
В довершении ко всему какой-то шутник отрезал у Марка Якубовича, одного из моих сотоварищей по отряду, шнурки, связывающие клапаны его шапки, и теперь они болтались из стороны в сторону, как уши спаниеля. Бледный от дурных предчувствий майор Кефиров схватился за сердце, медленно сполз на услужливо предложенный кем-то табурет и тихо вымолвил:
– Идите в жопу, уроды…
Вот так, спустя сорок пять минут после начала операции по ликвидации диверсантов, мы и покинули станцию! Со стороны мы, наверно, походили на пеструю бригаду шаманов-второгодников, отправленных в тайгу на учебные камлания.
Вместе со старшим было нас шестеро. На шестерых у нас был один автомат у Марка Якубовича и пистолет у лейтенанта. Остальные четверо неспешно брели, закинув на плечи ломы и лопаты. Мне трудно оценить, насколько эффективна в бою большая совковая лопата, поскольку ни до, ни после этого, мне не доводилось обезвреживать ею врагов. Но могу предположить, что это страшное оружие!
Судьба явно испытывала нас, ибо как только мы ступили на тропу войны и славы, так проклятые ОЗК сразу сковал мороз. Резина, вообще-то, самый плохой вариант зимнего костюма. И тут новое испытание. Уже через два десятка шагов стекла противогазов напрочь замерзли, сделав нашу артель совершенно беспомощной перед лицом грозного и теперь уж совершенно невидимого врага.
Ну вот, что хотите рассказывайте мне об интересных исторических фактах прошлого, но ловить диверсантов, находясь в положение крота, это самый оригинальный способ из всех, которые я знаю. Наше продвижение теперь, скорее всего, напоминало игру в жмурки. Мы шли, широко размахивая перед собой лопатами и очень радовались, если попадали в живое тело. Значит, свои близко! Буквально на другом конце лопаты! Тут наш лейтенант, издав радостный вопль Тарзана, еще раз доказал, что неспроста был назначен к нам старшим. Остановив группу, он сообщил, что понял наконец, зачем майор Кефиров (цитирую дословно): «всучил ему эти пиздюлины», и показал пригоршню дополнительных стекол, используемых как раз именно против запотеваний и оледенений. Мы стояли молча, каждый думал о своем, наверняка матом, но лейтенант так по-детски непосредственно радовался своей догадке, что нам просто неудобно было обвинять его в идиотизме, да и субординация не позволила бы сделать это открыто.
Надеть дополнительные стекла на противогаз в обычных условиях, как я узнал впоследствии, не составляет труда, но если температура за тридцать ниже нуля и кругом открытая местность, то тогда, даже снимая противогаз, кажется, будто скальпируешь себя заживо, а уж совершать какие-либо действия голыми отмороженными руками – задача из разряда героических. Я же, видимо, не рожден был для подвигов и, сделав несколько тщетных попыток, плюнул, оставив все как было. Остальные, отбросив никому не нужный героизм, сделали то же самое, то есть не сделали ничего. Счастливчиком оказался только один Марк Якубович, умудрившийся надеть оба стекла, к полусчастливчикам можно было отнести командира. После долгих попыток он смог надеть одно и гордо смотрел через него. В итоге у нас появилось три глаза, а это, согласитесь, лучше, чем ни одного. Казалось, конец мучениям, и мы могли продолжить свой героический путь, но тут выяснилось обстоятельство, предсказать которое было практически невозможно заранее. Оказалось, никто из нас не знал, куда идти. В изначальную задачу группы входило отыскать старый окоп, очистить его от снега и залечь, поджидая диверсантов, которые, как уже было сказано выше, непременно должны были пройти мимо. По диверсантам у нас вопросов вообще не было, а вот по поводу окопа были, и наиболее важный из них: где он был?
Остановились мы метрах в пятнадцати у границы части, как раз перед большой дырой в колючей проволоке и провели рекогносцировку, заключавшуюся в том, что бедный наш лейтенант, сверкая моноклем своего противогаза, растерянно метался по полю, тряся незаряженным пистолетом и истерично вопрошая:
– Что делать будем, ребята? Где этот проклятый окоп?
Не помню, кем из нас было высказано предположение, что он где-то рядом, возможно, даже под нами, просто сильно, гад, снегом заметен. А в таком случае искать его вообще нет смысла. Тайга – это вам не шесть дачных соток! Тут просторы нешуточные! И тогда Марк Якубович, как единственный старослужащий солдат среди нас, предложил не валять дурака, а, не сходя с места, тут же вырыть новый. Выход этот показался нам таким простым и логичным, что в две минуты мы соорудили по всем правилам фортификации Т-образный окоп полного профиля и залегли в нем, насколько позволяли это сделать оледеневшие ОЗК. Лежать в снегу на морозе, конечно, не самое большое удовольствие, испытанное мной в жизни, но все же, как мне казалось тогда, это куда приятнее, чем вслепую бродить по глубоким сугробам с риском свернуть себе шею в поисках неведомого противника.
Прошло десять минут более или менее комфортного безделья. Я лежал, как тюлень на льдине, и тоскливо смотрел в узкую щель обледеневших очков, сквозь которые видел кусок чистого морозного неба и верхушку сопки, находившуюся километрах в двадцати от нас. На таком расстоянии не то чтобы пару человек, грузовик диверсантов не разглядишь. И тогда я подумал про себя: если остальные видят примерно то же, что и я, то кого мы в таком случае сегодня поймаем? Оценивая шансы, я резюмировал, что шансов нет. Лейтенант – одноглазый циклоп, страдающий куриной слепотой, мешающей ему видеть дальше собственного носа. Марк Якубович плевать хотел на всех имеющихся в мире диверсантов! В тот момент его больше всего интересовал близкий дембель и обещанные ротным лычки младшего сержанта. Действительно, не возвращаться же домой ефрейтором! В итоге я пришел к печальному выводу, что из трех действующих в нашей группе глаз не было ни одного зрячего. Осознав это обстоятельство, я смеясь сорвал с себя скальп-противогаз, взахлеб глотнул колючий, обжигающий легкие морозный воздух и, оглянувшись, выяснил, что был едва ли не последним, совершившим это вопиющие нарушение воинского устава.
Лейтенант сделал вид, что не заметил изменений, произошедших с нами, и спустя минуту приказал всем снять противогазы. Наши лица выражали сдержанное понимание. Теперь мы были во всеоружии и горели желанием встретиться наконец с невидимым доселе врагом лицом к лицу! Однако диверсанты все еще не подавали признаков жизни, и тогда я опять пустился в рассуждения на предмет того, что если они не подадут их в ближайшие десять-пятнадцать минут, то, скорее всего, в нашем окопе будет лежать шесть свежезамороженных военнослужащих, ничем не заслуживших подобную участь. Меня, как историка и гражданина с активной жизненной позицией, обычно интересовали нетленные останки мамонтов, извлекаемые учеными из вечной мерзлоты, но даже мысль самому испытать подобную участь вызывала чувство внутреннего протеста и отвращения. Волновала она и всех моих товарищей. А Марк Якубович, которого злая судьба мамонтов, видимо, в тот момент особенно задевала за живое, откровенно заявил об этом.
Все наши взоры устремились на лейтенанта, а ему вдруг стало грустно, как любому человеку, вынужденному принимать самостоятельные решения. Впрочем, немая сцена длилась совсем недолго. В конце концов холод и неприязнь к мороженому мясу потребовали активных действий даже от нашего командира. Мы провели очень короткий военный совет и, подобрав лопаты, направились искать невесть где заблудившихся противников. Мы нашли их в метрах ста позади себя. Трое диверсантов, с трудом пробираясь по сугробам, не сразу заметили наше внезапное появление, а мы решили достойно закончить кампанию полным их уничтожением.
Марк Якубович рванул затвор единственного нашего автомата и, направив его на диверсантов, заревел голосом, скорее похожим на лязг трамвайной сцепки: «Ду-ду-ту-туф, ту-туф-ф, туф!!!»
За неимением ничего лучшего я вскинул свою лопату и присоединился к Марку, истошно голося: «Трах-тарах-татах!!!»
Упоение боем! Приятно вспомнить! В тот момент у нас стреляло все: лопаты, лом и просто выставленный вперед палец. Лейтенант, увлеченный всеобщим азартом, недолго сопротивлялся искушению. Он вынул из кобуры свой пистолет, внимательно выцеливая жертву, нажимал на курок и каждый раз после этого задумчиво проговаривал, прислушиваясь к внутренним ощущениям: «Бу-дюжь-жь!!!»
Диверсанты, опомнившись, залегли в снег, и с их стороны уже слышалось: «Тр-р-р… Пф-ф…», но эти разрозненные голоса тонули в нашем дружном хоре. Мы победили, взяв глоткой, справедливо с точки зрения формальной логики полагая себя героями.
Увы, военное начальство придерживалось иной точки зрения. На разборе прошедших учений вдруг выяснились некоторые неприятные для нас факты. Так, оказалось, что пресловутый окоп вовсе не был занесен снегом, как полагал наивный ефрейтор Якубович. Просто он находился совсем в другом месте, о котором мы ничего не знали, а вот диверсанты знали и вышли на него безошибочно. Тайком подкравшись и радуясь, что их не заметили, они забросали окоп гранатами и с криками «ура!» ворвались в него. Каково же было их удивление, когда вместо ожидаемого поверженного врага они увидели только ржавую лопату, оставшуюся с прошлого учения. Помня приказ уничтожить пост охраны, в смятении чувств они пошли на поиски и были благополучно атакованы нами.
Выводы, сделанные военными наблюдателями, оказались для нас полной неожиданностью. Оказалось, что это не мы уничтожили диверсантов, а диверсанты уничтожили и нас, и окоп, и нашу станцию, в которой к тому же находился штаб подразделения. В общем, войну мы проиграли по воле нелепого случая, в один миг превратившись из победителей в побеждённых. И добавить к этому, в общем, нечего. Судьба!
3
После того как я и мои товарищи по оружию умудрились не выполнить задание, с которым бы справился любой сопливый собиратель жуков и бабочек из Дворца пионеров, наряды посыпались на нас как из рога изобилия. Ох уж эти наряды вне очереди! Каким несправедливым и несоразмерным казалось наказание по сравнению с проступком, сам факт существования которого сознание часто вообще отказывалось признавать величиной объективной. «А чего я сделал-то?» – вопило обиженное сознание. «Я чего, виноват, что ли?»
Мало того, что приходилось сутки напролет «шуршать» до потери пульса, так еще и делать это вместо других, и лишь на том основании, что командирам показалось, будто ты провинился и тебя следует примерно наказать. При этом сами наказания в отличие от фраз, сопутствующих им, особым разнообразием не отличались. На первый раз старшина роты, большой знаток изящных литературных аллюзий, искренне любящий образные выражения, определил мое положение одной изысканной фразой: «Сгною на очке!» – что на бедном метафорами гражданском языке означало принуждение меня без каких-либо вариантов драить унитазы до окончания срочной службы.
Тут, видимо, следует отступить от повествования ради маленькой ремарки. Часто слышал я рассказы о том, что дембеля заставляли молодых солдат чистить унитазы до блеска зубными щетками. Если кто ждет от меня подобных откровений, тот жестоко разочаруется. Ничего такого у нас не было. Щетками у нас молодые чистили только зубы свиньям на подсобном хозяйстве. У меня все было по-другому. Когда, в задумчивости глядя на загаженный фронт работ, я язвительно спросил у дежурного по роте сержанта, как, по его мнению, это дерьмо можно вообще отмыть, он молча сходил куда-то и притащил палку, на один конец которой было накручено что-то меховое, в котором я не без труда разглядел солдатскую шапку. Оказалось, что этим импровизированным ершиком он и предлагал мне вести непримиримую борьбу за стерильность солдатских нужников. Каким же было мое удивление, когда наутро вдруг выяснилось, что оружием в этой борьбе за гигиену послужила моя собственная шапка, в наследство от которой досталась мне только кокарда, оставленная заботливой сержантской рукой на прикроватной тумбочке. Шапка еще некоторое время послужила людям в новом качестве, а потом, когда запах от нее стал перешибать запах недельных портянок, была безжалостно выброшена в теплотрассу. А мне, заявившему об утере военного имущества, помню, выдали дембельский «пирожок» с насмерть пришитыми друг к другу клапанами и еще несколько дополнительных нарядов.
Наряд по роте, наряд по кухне, наряд на пост номер три. Вот так бы они, наверно, и чередовались дальше, если бы я по воле случая и штабного писаря Миши Николаева, искавшего себе сменщика, не попал в штаб. А «штабные», во всяком случае в нашей части, это наглая вольница гражданских людей в солдатской форме, которым и в армии закон не писан. Так что мои старые наряды вне очереди каким-то загадочным образом сами собой рассосались, а новые я лишь заносил себе в память, как воспоминания без каких-либо реальных последствий.
Впрочем, прежде чем судьба моя круто свернула в сторону от проторенной армейскими валенками дороги, произошел со мной один забавный случай, как раз в последнем наряде. Тем вечером прогуливался я с автоматом вдоль армейских складов, неся караульную службу на посту номер три, когда вдруг доски забора со скрипом разъехались, образовав огромную дыру, и в следующее мгновение огромный мешок, громыхая содержимым, был выставлен к моим ногам. Не сильно избалованный в жизни приятными сюрпризами, я сразу не поверил, что этот подарок судьбы предназначался мне и, к сожалению, как всегда оказался прав, ибо уже в следующую секунду увидел того, кому он принадлежал. Вернее сказать, сначала я увидел только заднюю часть, по колоссальному размеру которой легко угадывалась персона. Спустя минуту, кряхтя и тихо матерясь, появилась и верхняя часть, в известной степени польстившая мне, так как дедуктивный метод, примененный мной, позволил определить личность хотя и по огромным, но в целом довольно общим признакам. Прапорщик Ошурков в жизни был мужчина замкнутый и немногословный. На мое по уставу полагающееся бодрое приветствие: «Здравия желаю, товарищ прапорщик!» – он сначала подпрыгнул на месте, потом пригнулся, словно собирался, приняв низкий старт, сдать задолженность по бегу, потом обернувшись, уставился мне в переносицу мрачным взглядом и наконец закончил свои шаманские камлания фразой совершенно непонятного мне содержания:
– Ты чего? Молчать… Я тебя спрашиваю!
Пока я размышлял, чтобы это могло значить, он осмотрелся вокруг и уже более миролюбиво спросил:
– Что, «щегол», стоишь?
– Никак нет, – отвечал я ему наивно, – хожу!
– А! Ну правильно… Видел здесь кого?
– Так точно!
– Кого? – насторожился Ошурков.
– Вас, товарищ прапорщик!
– Ну и дурак! – в голосе его слышались обида и разочарование.
– Это почему? – в свою очередь удивился я.
– Хороший солдат никогда не видит того, что ему не положено, понял?
– Так точно!
– Ну, видел кого-нибудь?
– Никак нет, товарищ прапорщик!
– Вот и молодец, продолжай служить, «щегол»!
Он взвалил на плечи огромный мешок и, тихо жалуясь самому себе на злую судьбу, побрел в ночь. Он уже почти слился с темнотой, когда я от скуки решил немного пошутить над ним, вспомнив старый анекдот.
– Товарищ прапорщик, – крикнул я, – слышали, скоро новую форму для прапорщиков введут, там погона на правом плече не будет.
– Это еще зачем? – не останавливаясь, спросил Ошурков.
– Чтобы погон за мешки не цеплялся.
– А! Ну, это правильно, в общем! Давно пора… – уже из тьмы донесся его ворчливый бас.
Так уж сложилось, но прапорщики в нашей части почему-то были людьми весьма приземленными и рациональными. Творческая активность и полет фантазии, не связанные с материальными приобретениями, не имели для них никакого смысла. То ли дело солдаты! Почти полное отсутствие внешних положительных раздражителей и скудость эмоционального фона внутреннего распорядка, а проще говоря, ежедневная армейская тоска и скука заставляли их творить себе прошлое, настоящее и будущее, искрометно фантазировать или самозабвенно врать, что в конечном счете часто было одно и то же. Замечательный парень и мой лучший армейский друг Слава Хуторнов, человек впечатлительный, мечтатель по натуре, с изрядной долей романтических глупостей в голове, в письме домой как-то возьми и напиши: «…А комары здесь у нас чистые звери, ежели такую гадину зажать в кулаке, то с одной стороны будут ноги торчать, а с другой – голова».
Родители, ошалевшие от удивительного буйства якутской паразитарной фауны, попросили сыночка выслать им в конверте хоть одного такого сушеного монстра, чем поставили его в затруднительное положение, ибо комары там все же были обычные, хотя и в бессмысленно огромном количестве. Но, будучи человеком творческим, Славик недолго мучился и, отыскав в абажуре лампы комара-долгоножку покрупней, выслал домой, сопровождая пояснениями: «Всё, что смог! Шлю самого маленького, крупнее в руки не даются…»
Впрочем, я опять отвлекся, а между тем повествование мое давно уже перевалило за экватор и теперь стремительно приближается к финальной развязке, никак не связанной с рассказом о комарах и богатой фантазии. Так что прошу у читателя прощения за неуместную ремарку и продолжу.
Жизнь моя в штабе особым разнообразием не отличалась. Приказы, рапорты, документы – словом, обычная скучная, бумажная рутина, в которой мы тонули, как мухи в корыте с помоями. Ни достаточного образования, ни какой-либо специальной подготовки у нас не было, все приходилось хватать на лету, иногда на слух, а поэтому мой напарник Миша Николаев до последнего дня службы, не сильно утруждая себя пониманием лексических и семантических особенностей русского языка, выдавал справки примерно такого содержания: «Справка дана гр. Ковалевой в том, что она действительно является женой офицерского состава».
На что наш начальник капитан Воскресенский сдержанно замечал:
– Эх, Миша, однажды честность тебя погубит!
Видимо, иного мнения придерживался командир части, носивший славную литературную фамилию Татоша. Татоша испытывал к Мише необъяснимо теплые, почти отеческие чувства, а меня при этом он как-то сразу невзлюбил. По каким причинам? Могу лишь догадываться. Обстоятельства этой неприязни давно поросли мхом, и ворошить их не имеет никакого смысла, однако помню, это сильно отравляло мою жизнь, тем более что не встречаться мы с ним никак не могли. Каждый день я обязан был носить командиру документы на подпись, а он при этом любил спрашивать меня, зачем я принес ему ту или иную бумажку и что мне следует сделать в первую очередь, если он огорчится моим незнанием, непониманием или неосведомленностью в озвученных вопросах. И все бы было ничего. За многие месяцы я изрядно поднаторел в ответах и отвечал механически, почти не думая. Но была у командира одна особенность, часто приводившая меня в трепет. Не знаю, что за прихоть, но полковник Татоша совершенно игнорировал чистописание. Видимо, он болел все время, пока одноклассники осваивали прописи. Если бы я не видел того, что все это делается при помощи рук, можно было бы впасть в заблуждение, полагая, что пишет он, засунув перо в нос или еще какое экзотическое для данного рода деятельности место.
И вот какое интересное совпадение. В то же время служил в нашей части в должности начальника автотракторного парка капитан Андреев, мужик, мягко говоря, самобытный, увековечивший память о себе фразой, произнесенной как-то на утреннем разводе: «Третий взвод идет на уборку снега. С лопатами я уже договорился!»
Но не этой милой несообразностью отметился он в моей памяти, а в первую очередь своим феноменальным нежеланием отождествлять написанное им с буквами русского алфавита. В этом он мало чем уступал Татоше. Даже личная подпись под документами часто ставила его в тупик.
– Это что за свинья тут расписывалась? – спрашивал он меня.
– Вы! – честно отвечал я ему на это.
– Надо же! – удивлялся капитан Андреев. – Никогда бы не подумал. Следующий раз пусть за меня ротный писарь автографы ставит, у него это лучше получается.
Как сказал, так и сделал. Он вообще представлялся мне человеком, вырубленным из одного дубового полена.
Я так привык, что не только рапорты, но и подписи под ними за капитана писал его писарь, что в тот день, когда Андреев догнал меня в приемной командира и попросил подписать у Татоши какой-то очень важный документ, не почувствовал опасности. Не глядя, я положил бумагу в папку и вошел в кабинет. Каково же было мое удивление, когда я взглянул на то, что, по мнению капитана Андреева, являлось рапортом. Цунами, землетрясение и нашествие марсиан, вместе взятые, не могли бы сотворить большего хаоса, чем он сотворил с буквами. Видимо, капитан очень торопился, если решился вдруг поупражняться в чистописании. В полной растерянности я спрятал его писанину на самое дно папки, поскольку даже не представлял ее содержания. Но от зоркого глаза полковника в этот день не ускользало ничего. И по окончании процедуры подписания основных документов он сам спросил меня:
– А что это у тебя там за бумага?
Мне ничего не оставалось, как признаться:
– Рапорт капитана Андреева.
– Давай сюда…
Прикусив язык, я молча протянул ему бумагу. Больше всего, зная буйный нрав командира, я опасался расспросов с его стороны. Но случилось невероятное. Командир внимательно осмотрел рапорт со всех сторон, перевернул его вверх ногами, задумчиво посмотрел на меня, а потом уверенно наложил визу.
– Все? – спросил.
– Так точно! – ответил я, а про себя восхитился такому обстоятельству.
– Во дает! – подумал. – Даром, что сам левой ногой пишет, а вот, гляди, разобрался и не орал совсем!
Капитан ждал меня в приемной, нервно прохаживаясь по паласу.
– Ну как? – спросил он, как только я вышел из дверей кабинета.
– Все нормально… подписал!
Я отдал сияющему, как дембельская бляха, Андрееву рапорт и спустился в штаб. Но уже через пять минут в дверь просунулась его озадаченная физиономия.
– Слышишь, сержант, тут это… вопрос у меня: чего он написал?
Минут десять я тупо смотрел на командирскую визу, силясь собрать и сконцентрировать ускользающие в панике мысли. Потом ко мне на помощь пришел капитан Воскресенский и после долгой дискуссии мы предложили совершенно обалдевшему капитану нашу версию дешифровки, где первое слово как раз было «капитан», а последние два «полковник Татоша». Лицо Андреева неприятно перекосило, и задергалось правое веко. В следующие полчаса к дешифровке был подключен весь личный состав штаба, но, честно говоря, к тем трем уже отгаданным словам мы не смогли прибавить ни одного, зато число версий написанного оказалось равным количеству участвующих в дискуссии. Наконец, не выдержав, мой начальник прямо заявил:
– Слушай, Андреев, а не пошел бы ты со своим рапортом на…
Разумеется, Андреев, придававший раппорту огромное значение, категорически отверг предложенное направление движения и стал упрашивать меня пойти к полковнику Татоше за разъяснениями. На что я сделал ответное предложение сходить к командиру части самому капитану. Но тот заявил, что делать этого не намерен, потому что при последней встрече Татоша совершенно недвусмысленно выразился на предмет того, что следующая встреча для одного из них обязательно будет последней. И капитан абсолютно не питал иллюзий, кого полковник имел в виду.
– Да сходи ты с его раппортом, – не выдержал Воскресенский, – все равно не отстанет.
Ясное дело, что выбора у меня после слов командира уже не оставалось. Я глубоко вздохнул, выдохнул и, решительно не желая этого, направился к командиру части. Такой поход перед дембелем мог очень печально для меня закончиться. Татоша терпеть не мог, когда его переспрашивали о чем-либо. Он считал, что все приказы отдаются только раз и подчиненные должны ловить их на лету.
Войдя в кабинет, я сделал невинные глаза. Четко, как положено, доложил о себе. И на вопросительный взгляд полковника протянул ему злосчастную бумагу.
– Что это?
– Рапорт капитана Андреева.
– Ну?
– Мы не можем разобрать резолюцию.
Командир бросил небрежный взгляд на документ и сказал без эмоций:
– Здесь написано: «Капитан Андреев, пиши разборчиво!»
Не знаю, как я не умер от смеха прямо в кабинете полковника Татоши. В штаб я практически приполз, давясь от спазмов душившего меня смеха. И штаб потом визжал от удовольствия и восторга не один день, вспоминая эту историю. А еще через неделю подошел к концу срок моей службы! Я оделся в ушитую до безобразия дембельскую форму, взял в руки дипломат с незамысловатым скарбом и навсегда распрощался с армией и суровым городом Якутском. Вполне возможно, что именно тогда я попрощался и со своей юностью…
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
(Два года спустя после начала…)
– Призывник, откройте рот.
– Зачем? Я не призывник.
– Интересно! Если не призывник, то что вы тут делаете?
– Не знаю, я повестку получил.
– Ну, получили, значит, призывник?
– Да я отслужил уже, это ошибка какая-то, доктор!
– У нас ошибок не бывает, – подает голос анатомический экспонат из дальнего угла, за два года ставший еще суше и злее.
– Раз прислали повестку, значит, иди Родину защищай.
– А почему я?
– Ну а кто, я?
– Да я уже – вот, два года, как с куста! – показывает свой военный билет.
Иссохшая медсестра внимательно листает документ и вдруг запихивает его себе в рот целиком, чавкая и рыгая.
– Нет документа – нет проблемы! Иди служи, солдат, – говорит она, прожевав.
– Доктор, ваш «гербарий» только что мой военный билет сожрала!
Доктор улыбается по-отечески тепло. Он все понимает!
– Откройте рот, призывник.
– Да? И жопу показать?
– Закройте рот. Не шумите! Не в магазине.
– Он думает, не знаем ничего? Думает, дураки здесь сидят? – говорит медсестра и превращается в прапорщика Ошуркова.
– Решил от армии откосить, солобон? Сгною на очке!
– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!
Все кувырком. Стук в висках. В ушах веселая песня «На зарядку становись!». Мягкая ладонь на затылке. Тихий взволнованный голос мамы:
– Ты чего так кричишь, сына? Сон плохой?
Глаза широко открыты. Мягкая кровать, чистое, пахнущее хвоей домашнее белье. На стене тикают старые часы-ходики, из приоткрытой двери с кухни доносится громкое шкворчание и запах чего-то очень вкусного и давно забытого. То ли утро, то ли уже день? За окном, медленно кружась, падают большие хлопья снега. Красиво! Я два года не замечал падающий снег!
Господи! Неужели дома?
ДОМА!
Продолжение следует…
О шекспире, контрабасе и необоснованных подозрениях
Сколько слышу: «Ах, Шекспир! Ах, гений!» А что в нем такого особенного? Его в подлиннике даже в Англии никто не читал. Да и вообще – конъюнктурщик. У него, как в китайской книге перемен, о чем ни спросишь, все в точку попадет! Вот беру Гамлета, открываю наугад, читаю, а там принц говорит своему приятелю:
– Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.
И чего сказал? Сказал-то хорошо, да ни о чем! Так любой сказать может. Сам иногда насмотрюсь на людей вокруг – никакого Шекспира не надо! У меня недавно сосед в поликлинику анализ мочи понес, в бутылочке, а фамилия соседа – Лимонад! Понятное дело, с такой фамилией лучше дома сидеть и лишний раз не высовываться, а уж если довелось, то не ходить по поликлинике с бутылочкой, где фамилия крупными буквами на этикетке написана. Медсестра в лаборатории, не разобравшись в ситуации, чуть было эту бутылочку на голову Лимонаду не вылила и бранилась очень сильно: «Как вам не стыдно, солидный вроде мужчина, а шутки дурацкие». Сосед оправдываться зачем-то начал. Мол, это фамилия такая, я ее с детства ношу и горжусь! Медсестра не поверила, подумала, что над ней издеваются:
– Интересно, – кричала она в ухо моего соседа, хотя он никогда не страдал глухотой, – какая будет фамилия, когда вы мне анализ кала принесете?
В общем, скандал! Конечно, когда главврач разобрался, извинились и даже сказали: «Приходите к нам еще…» Вряд ли сказали искренне, и настроение у всех, конечно, испортилось. Вот как бывает! Придумал бы английский мудрец такой сюжетец? Да никогда! Высохни его мозги! Уж я-то знаю…
Или вот мой случай. Тоже недавно. После работы еду домой. Захожу в трамвай, смотрю – место свободное около девушки с контрабасом. Сел рядом, тихо радуюсь такой оказии в час пик! Подходит ко мне кондуктор, злая такая дама бессмысленно крупного телосложения, я ей проездной показываю, а она мне ни с того ни с сего заявляет:
– Если захочу, я заставлю тебя платить за твои яйца как за отдельный багаж.
От растерянности у меня челюсть свело. Но собрался. Отвечаю ей спокойно:
– Тебя чего, тетя, током ударило? Где это написано, чтобы за яйца отдельную плату брали? Вот отращу с контрабас, тогда и приставай.
Кондукторша посмотрела внимательно, ойкнула, замахала руками и убежала куда-то в хвост второго вагона. А народ вокруг от смеха на пол попадал. Девушку рядом так трясло, что свой контрабас она на меня уронила, а потом, извинившись, рассказала, по какому поводу вокруг такое веселье. Оказывается, именно из-за контрабаса. Вредная кондукторша, увидев инструмент, заявила, что за него положено отдельную плату брать, а мужик с корзинкой яиц, что на моем месте сидел, за девушку заступаться стал:
– Это что же получается, – сказал, – может, мне тогда тоже за яйца платить прикажете?
Кондукторша сразу не нашла, что ответить, и ушла ни с чем. А когда придумала, вернулась, мужик к тому времени уже вышел на остановке, а я как раз сел. Вот смеяться после такого или плакать? Что Шекспир советует? Да у него, наверное, и сюжета такого никогда не было. Да точно, не было! А вот у меня этих сюжетов миллион! Бери любой, не ошибешься.
Что далеко ходить. На прошлой неделе отпросился я с работы пораньше. Купил тортик в бакалее, бутылку портвейна в палатке напротив проходной и ветку хризантемы у бабки в переходе около дома. Решил праздник жене устроить. Просто так, без повода. Вот захотелось вдруг, и все! Пришел домой и что вижу? Постель разобрана, подушки взбиты, жены, правда, нигде нет, а в ванне весь в пене сидит совершенно незнакомый мужик и вопит: «Верка! Ты уже вернулась? Раздевайся скорее, я быстро…» Ни фига себе, думаю, пришел пораньше! Надо было чаще такие праздники устраивать! А мужик из ванны голосит: «А муж-то твой когда вернется? Чайку-то (ржет) успеем попить?» Я прямо растерялся от такой наглости, зашел в ванную и интеллигентно так говорю: «Чаю, значит, хочешь? Ну я тебя сейчас, обмылок, по самую глотку напою! Ты у меня на всю жизнь напьешься, Казанова пенный».
Сначала я его в ванне утопить пытался, но мужик, даром что хилый, но верткий попался, да к тому же намыленный. Он все время выскальзывал и норовил убежать, шлепая босыми мокрыми ногами по паласу. В конце концов мне это надоело, выволок я его за дверь в чем мать родила и спустил с лестницы. Но самое интересное, чего уж я никак не ожидал, мужик попытался обратно в квартиру между моих ног проскользнуть. А когда не получилось, намертво уперся руками и ногами в дверную коробку. Осерчал я тут вконец на такое хамство: ну ладно незадачливые любовники, застигнутые на месте преступления, сигают в окно, но чтобы на глазах обратно в дом лезть, такого отродясь не слышал. Разбежался я на пару шагов и дал ему такой знатный пендель, от звука которого задребезжали стекла в подъезде. Противник мой по какой-то замысловатой траектории, считая ступеньки, с минометным воем проскочил лестничный пролет и исчез где-то на нижних этажах.
От всех переживаний выпил я портвейн залпом, прямо из горла, закусил тортиком, и стал ждать. Когда жена пришла домой, был я уже на последнем градусе кипения. Руки «в боки», глаза навыкате, волосы, как у дикобраза, торчком стоят.
– Ну, – думаю, – сейчас я тебе, заразе…
А она мне с порога:
– Ты чего, один? Где, – говорит, – дядя Петя?
– Какой такой Петя, – отвечаю ей строго, но смятение уже решительно постучалось в мою душу.
– Ах ты гад! – сказала жена – Ты чего это пьешь? Где, говорю, мой родной дядя из Хабаровска?
Тут я окончательно скис. Я этого дядю живьем никогда не видел, а он возьми и появись. Разница во времени между Москвой и Хабаровском большая. Дядьку сразу в сон потянуло. Жена ему постель организовала, ванну набрала и, чтоб не мешать, к подруге ушла. Ну а дальше вы знаете! Получается, погорячился с этим дядей. Жена в истерику, где, кричит, его теперь искать? Но я ей спокойно говорю: «Далеко не уйдет, у него для этого костюм неподходящий». Сказать-то я, конечно, сказал, но на сердце тревожно было. Все же мало ли что!
Пошли мы на поиски и действительно через час-полтора нашли его на чердаке. Завернулся, бедолага, в дерюжку какую-то, а на дворе уже конец октября был, дрожал он от холода и скулил жалобно. Я человек сентиментальный, сразу расчувствовался, извиняться стал: мол, прости дурака, своего не признал, но дядька с гонором попался. Живо собрал свои шмотки и на прощание в дверях сказал:
– Все, враги мы с тобой смертельные!
С тем и отбыл. А жена со мной три дня не разговаривала и в соседней комнате спала. Одним словом, семейная драма на почве глупого недоразумения.
А вы говорите Шекспир!
Об авторе:
Анатолий Олегович Леонов, г. Москва. Культуролог, историк. Писатель. Сценарист. Член Международной Федерации русскоязычных писателей IFRW, Интернационального Союза писателей и др.
Победитель 1-го Российского конкурса литературного альманаха «Бумажный ранет» радиостанции «Московская правда» 2013 г., Победитель международного литературного фестиваля «The Sea and Words» («Море и слова»), Венгрия, 2013 г., победитель литературного конкурса альманаха «Российский колокол» «Мы и будущее: зеленый взгляд» 2012 г., призер литературного конкурса «Моя Франция» (2012–2013), 2013 г.. дипломант ряда российских и международных литературных конкурсов за 2011–2013 гг. Автор исторической справки цикла передач «Территория посольства» (телеканал Россия), создатель и автор телевизионного проекта “Terra ignotis”.
Организатор ежегодного международного европейского кинофестиваля «Геркулесовы столбы» в г. Альхесирас (Малага, Испания).
