Бабья причуда

Валентина АСТАПЕНКО | Проза

Astapenko

Бабья причуда

Дед Никита, положив на широкую скамью возле русской печи старую телогрейку вместо подушки, прилёг и, разомлев от тепла, мирно задремал. Вошла бабка Матрёна, а за ней увязался в дом ледяным хвостом морозный воздух. Дед поёжился, приоткрыл один глаз  и плотнее прижался к печи.

Бабка Матрёна, в чём пришла из стайки, не раздевшись, бухнулась на табуретку, потом, торопливо сняв варежки, взяла со стола очки, усадила их на кончик носа и трясущимися от радостного возбуждения руками аккуратно вскрыла конверт.

— Никита, глянь-кось: младшенькая-то наша, Нюрка, письмо отписала.

После продолжительных положенных здравиц, во время чтения которых старик лениво зевал и покашливал, она вдруг замолчала. Её взгляд, как заговорённый, то и дело опускался и поднимался по строчкам, отчего дед, потеряв всякое терпение, заметил ей:

— Ну, дык чо там? Беда, чо ли, какая? — и, кряхтя, присел на  скамье.

— Беда — не беда, а покрутиться нам придётся с тобой! — вздохнула бабка Матрёна и расправила худенькие плечи. Карие глаза заблестели слезами, а морщинки отчего-то собрались на лице в счастливую улыбку.

— Говори толком: дык чо случилося-то? — рассердился дед  Никита.

— Чо-чо! Все дети вместе с внуками да правнуками едут, вот чо!

— Сёдни, чо ль? — опешил дед и, подскочив по-молодецки, забегал по дому — маленький, щупленький, как подросток, то и дело заглядывая в разукрашенные морозом окна, словно высматривая там горящими, как уголья, глазами входящих во двор гостей.

— И чо ты, Никитка, замельтешил, ещё путём ничего не узнамши! Охолонись, говорю: не сёдни и не завтра, а летом, в июле… Только  я чо-то никак в толк не возьму: почто эт они удумали все враз, одним гуртом, а?

— Погоди… — он резко остановился, точно боднула его вдруг догадка. — У меня ить нониче любилей будет! Прибрось-ка, старая, восемьдесят годов тому, как на свет Божий народился да пошти шиисят, как с тобой мучаюсь.

— Мучишься, мучишься, не мученик, а мучитель ты мой… — незлобиво ответила она на шутку.

— Слышь-ка, Матрёна, чо делать-то будем, а? Надоть бы брагу ставить!

— Давай, давай, прям счас и ставь! Поди, как раз выходится… Ой, да разве доживёт твоя брага, а? По стакашке-то будешь хлебать: готова ли? Да ешо друзья понабегут, помогут. Впервой, чо ли?! — справедливо кольнула жена, в сердцах махнув рукой и уже намерившись освежить его «девичью» память.

— Ну, ладно, мать, не серчай, — насупил дед Никита кустистые седые брови. — Чо было, то быльём поросло. Давай лучше подумаем, сколь браги ставить. — Он подсел к столу, поскоблил лысый затылок, что-то прикидывая в уме и загибая тонкие узловатые пальцы перед самым носом бабки Матрёны, затем сказал вслух: — Я так располагаю: нагнать чистенькой… хм-м… фляги… на три чтоб получилося.

— Да ты чо, родимый, совсем ума рехнулся? — всплеснув руками, теперь она подскочила с табуретки, точно кто шилом ткнул. — А не обопьётеся ли? — сбросила грязную затасканную фуфайку прямо на пол, небрежно скинула растоптанные катанки-«выходцы», и сухонькая её фигурка в серой шерстяной шалюшке, завязанной узлом за спиной, заметалась по кухне.

— Ты, Матрёна Марковна, не кипятися почём зря. Глянь-кось сюда: однех детей, почитай, в полстола усаживать надоть. Как-никак девять душ. Да ещё внуков… да правнуков сколь?!

— А правнуков-то почто считать, тоже самогоном поить будешь? — возмутилась расходившаяся не на шутку супруга. — Сымай их с общего счёту. Ни к чему это.

— А родня понаедет из деревень, а? А соседев как не пригласишь? А-а! — он назидательно выставил указательный палец и потряс  им: — Ить уважение надоть ко всем иметь, редьку те на закуску! — эту приговорку дед всегда выпаливал при сильном волнении.

— Оно… конечно… «надоть»… — передразнила его бабка Матрёна и недовольно пробурчала: — Как же!.. Да дружков своих закадычных не забудь к тому же… Петьку Босого да Ильку Хромого. Тоже мне… дегустаторы…

До позднего вечера судили-рядили, но, наконец, сошлись на одном: нагнать тридцатишестилитровых три фляги.

Как словом, так и делом. И вот уже к началу лета готовая продукция стояла в сенцах, аккуратненько прикрытая изношенной скатёркой. Бабка Матрёна хотя и бдительно следила за безопасностью «горючки», однако в один прекрасный вечер приметила непорядок: скатёрка была накинута с изнанки. Заподозрив неладное, решила убрать дедово искушение куда подальше от греха.

Тщательно разработав план, хозяйка, лёгкая на ногу, быстрая, хваткая, немедля принялась за его воплощение в жизнь.

— Никита, а чо эт ты веники не ломаешь для баньки, а-а? До Петрова дня ить надо управиться! — как бы между прочим во время ужина напомнила она.

— Да я и сам вчерась подумывал об том же, — дожевав кусок, отозвался хозяин.

— Гляди, бабы уже ближние-то берёзы все почикали, придётся тебе на дальнюю деляну тащиться. Давай-ка завтра по утречку и начни. А я как раз к обеду подбегу к тебе… на подмогу.

— Хорошо, мать, договорились, — погладив посеребрённые усы  и короткую жиденькую бородёнку, согласился он.

Не успел дед калиткой хлопнуть, как бабка Матрёна уже принялась за благое дело. Вытащила из-под крыльца лопату поострее и, проворно юркнув в огород, стала спешно копать на тропе три глубокие ямы. Управившись с земельными работами и едва обтерев головным платком потное лицо, засеменила к своей надёжной подружке. Хорошо хоть, Прохоровна жила недалеко.

Итак, с помощью Прохоровны, в которой силищи было что у быка, фляги живёхонько перекочевали в огород. Чисто заметя следы «подпольного дела», заговорщицы остались вполне довольны и прошлись, усердно пританцовывая, по тропе несколько раз. А уже к обеду спасительница драгоценного напитка, прихватив с собой тележку, подошла к лесу.

Приплелись старые домой, ни рук ни ног не чуя. Уж на что бабка Матрёна моложе мужа почти на десяток лет, а тоже просто с ног валилась. Пока гоношилась с ужином, дед прибрал веники к месту и нырнул в сенцы «проведать» «золотой» запас. Однако, не обнаружив его, дико завизжал:

— А-а-а!.. Матрёна, редьку те на закуску, где фляги?!

И только сейчас она вспомнила о злополучной «горючке», но ничем не выдала себя:

— Да ты чо, и в самом деле? — вбежала в сенцы и давай охать да ахать: — Ах, окаянные, чо сотворили — обокрали! — и тут же, безо всякого перехода, напустилась на мужа: — Вот, Никитка, какой ты мужик непутёвый: нашёл место! Нет чтобы подальше убрать с глаз долой, так выставил же напоказ! — бабка Матрёна, как истинная актриса, картинно раскланиваясь на три стороны, укоризненно, нараспев, продолжала донимать деда: — Приходите, люди добрые, кому не лень, да и разбирайте чужое добро, кому чо надо… — закрыв лицо тряпкой, которую случайно прихватила с собой из кухни, и натурально всхлипнув, договорила плаксивым голосом: — Не так твоей «горючки» жалко, как фляги люминиевые… Где теперь их возьмёшь?.. Считай, пропал твой «любилей»!

— И верно, ду-р-р-ра-а-ак! Чо теперь делать-то, мать? Чо делать? Опозоримся ить перед гостями-то, редьку те на закуску! — а сам руками машет, словно крыльями бьёт, и носится по двору, что квочка, потерявшая цыплят.

— Ну, чо теперь делать, — присев на скамейку и глубоко вздохнув, супруга сокрушённо покачала головой, — будем покупать. Думаю, что Нинка-торговка не откажет, пособит в нашей беде. Завтра же поговорю с ней.

— Нет уж, Матрёна Марковна, будь любезна, прям счас и сходи, — начал упрашивать дед Никита. — До завтрева, редьку те на закуску, сердце моё зайдётся, не выдержит.

— Ладно, схожу, дай хоть отдышаться-то малость.

Вдоволь насмеявшись с Прохоровной, вернулась через полчасика домой и как ни в чём не бывало принесла добрый ответ:

— Ну, чо, Никита, договорилась, будет тебе «горючка», как раз приспеет к сроку.

… Гости прибыли на два дня раньше намеченной даты: сюрприз имениннику. Радоваться бы хозяину, но его словно кто обухом по голове хватил, сам себя потерял: людей на дворе — тьма тьмущая,  а на столе — шаром покати, одна тоска! Отозвала его бабка Матрёна в сторонку и шепнула:

— Иди, Никитка, за лопатой.

— Почто за лопатой-то? — растерялся дед.

— Ямы копать будешь.

— Чо? Каки ямы-то? — глаза у него округлились, а брови ещё больше затопорщились.

— Увидишь счас, пошли в огород.

Указала она место, где «клад» был зарыт:

— Копай здесь! — сказала строго, и ни слова больше.

Глянул на неё дед Никита непонимающе, пожал плечами, но подчинился бабьей причуде и ткнул лопату в землю на тропе. А как только услышал «звеньк» о крышку фляги, понял всё, от радости прослезился и на коленки пал:

— Эх, редьку те на закуску!… Спа-а-сибо, Матрёна Марковна!

Варюшка

Пришла Варюшка со школы, послонялась по комнате пустой из угла в угол (всю мебель продали), послушала жалобы своего животика. Старалась про еду и не думать: ещё тошнее станет.

Шла война. Голодно жилось семилетней девочке в отчем доме. Мать ночью сторожила в экспедиции — на день уходила работать по людям: кому постирать, кому побелить. А приносила, что уж Бог пошлёт: то хлеба кусок, то картошки чуток. Да ещё люди добрые отдавали очистки картофельные (их пекли на дверке печи). Тем и живы были.

Занялась Варюшка самодельной тряпочной куклой. Завернула её в лоскуток и уложила на пол, на старую фуфайку. «Нельзя голодную спать укладывать, — она тяжело, по-взрослому вздохнула. — Э-э… чем же покормить-то тебя?» — и приложила куколку, словно дитя,  к груди. «Баю-баю-баюшки…» — тоненько затянул голосок. Реденькие волосики закрыли большие тёмные глаза, бледные реснички незаметно сомкнулись…

Проспала Варюшка часа два, осторожно положила «дочку» в угол, одёрнула примятое платьишко, латаное-перелатаное во многих местах. Тошнота не улеглась, но голова болеть перестала.

«Ой, как есть хочется… Куда бы пойти?» — тоскливо подумала девочка.

У подружки Нины она уже была вчера. Та брала её с собой в пекарню, где работала её мать. Тётя Галя одарила тогда каждую ломтем горячего душистого чёрного хлеба, налила подсолнечного масла в блюдце, и девчонки, макая хлеб и озираясь по сторонам, как голодные собачата, наелись до отвала.

От таких приятных воспоминаний дурманящий запах хлеба защекотал нос. Стыдно снова идти к Нине, но непослушные ноги сами понесли её туда.

Она немного потопталась у дверей подружки и наконец несмело постучалась. Поняв, что её не слышат, повторила ещё раз, но уже настойчивее. В окно выглянула Нина, мотнула одобрительно смешной мордашкой: оттопыренные уши и нос пуговкой.

В посёлке квартиры не запирались, и Варюшка, как затравленный зверёк, осторожно, на носочках, шмыгнула в сенцы, подкралась к полатям и посмотрела на мешок с сухарями, который притаился среди всякого барахла. К счастью, он оказался на прежнем месте.

Девочка прошла в избу и присела на краешек лавки возле русской печки. Мешок с сухарями не давал ей никакого покоя. Лихорадочно соображая, как бы добыть хоть один сухарик, она живо представляла себе, что он уже во рту у неё. Варюшка наконец, проглотив обильную слюну, решилась схитрить:

— Нин, а Нин, а давай в прятки играть, а?!

«Хозяйка» радостно захлопала в ладоши:

— Ура-а! Ура-а! Только чур — я первая считаю! «Вышел немец из тумана, вынул ножик из кармана: — Буду резать, буду бить, всё равно тебе голить!» Фу-ты! Опять я голю. Раз-два-три-четыре-пять —  я иду искать!

А Варюшка уже мышонком юркнула на полати, затаилась там  в укромном местечке, проковыряла побольше дырочку, сделанную ещё в прошлый раз, дрожащей худенькой ручонкой вытянула сухарик, положила его на зубок и сладко зажмурилась…

Нина измаялась вся, обыскивая дом.

— Ва-а-ря!… Ва-а-рь!.. Варька, я с тобой не играю, так нечестно! — загундосила она, собираясь вот-вот разреветься.

А та не могла оторваться от лакомства, и его, как нарочно, некуда было положить: длинное платье с чужого плеча — без карманов. Судорожно зажав сухую корочку в кулачок, нехотя вылезла и засобиралась:

— Нин, мне домой надо, а то мама заругается.

Подружка вроде ничего не приметила, только обиженно фыркнула, задрав и без того курносый нос:

— Ну и уходи, чёрт с тобой!

С лёгким сердцем Варюшка выскочила на улицу, свободно вздохнула, крадучись затолкала кусочек в рот и с огромным наслаждением обсосала его до последней крошки. Однако чувство голода не прошло, а аппетит разыгрался ещё больше.

Теперь самое время наведаться к Надьке Зубковой. Отец её был директором базы «Заготпушнины». Дом у них большой, купеческий, украшен резным деревом. В одной половине — пекарня, а в другой — Надька с родителями.

Вошла Варюшка бочком, переминаясь с ноги на ногу, бросила растерянный взгляд на ковры, что закрывали стены и пол: не натоптать бы! Постояла молчком. Не в первый раз она здесь, а оторопь берёт. Наконец выдавила из себя:

— Надь, давай поиграем.

— Давай! — радостно захлопала в ладоши подружка.

Девочка пригладила и без того прилизанные прямые чёрные волосы, туго заплетённые в косы. Она выглядела очень нарядной и чистенькой: с большими атласными бантами, в пышном ситцевом платье с весёленьким рисунком. И радость её была искренней.

Уговорились играть в «Дом». Разложили новенькую кукольную посудку, усадили настоящих «магазинских» кукол.

— Надо дочек покормить, — насмелилась Варюшка, — принеси им чего-нибудь поесть.

Надя дёрнула носом:

— Да ну, неохота. Мы ведь понарошку играем.

Не может придумать Варюшка, как бы ещё намекнуть подружке, что ей ужас как есть хочется. Всё-таки додумалась, проговорила жалобно:

— Наденька, я домой пойду: кушать уже пора.

— Ну и уходи! — рассердилась девочка.

Делать нечего. Чуть не плача, поплелась Варюшка восвояси несолоно хлебавши. Ну, к кому теперь подашься? Хотя… есть, правда, ещё одна подружка… Но к ней — нет! Ни за что на свете: жадина эта Римка, буржуйка!

Сегодня утром они вместе шагали в школу. Римма — круглощёкая толстушка, похожая на отъевшегося хомяка, в настоящей школьной форме, с кожаным портфелем в руке. А Варюшка — тощая, бледненькая, в каком-то хламье, с холщовой сумкой, как у побирушки… Римма держала кусище хлеба, жирно намазанный сливочным маслом,  а сверху посыпанный сахаром. И не было никаких сил отвести заворожённый взгляд от этой вкуснятины.

«Вот сейчас… сейчас угостит…», — ожидала Варюшка.

Но хлеб неумолимо быстро исчезал.

— Рим, а Рим… Ну, Риммочка, дай хоть разок куснуть, а?

— Самой мало. Видишь? — слова еле выкарабкивались наружу из переполненного рта.

— Ну, Ри-и-ммочка… один только разочек!

— А… фиг тебе на постном масле! У, попрошайка! — ловко выпалила Римма, уже дожёвывая кусок и прицеливаясь к новому.

На пути у школьниц — дыра в заборе. Римма полезла первой. Портфель — вперёд, потом — сама, а рука с хлебом — позади, прямо перед самым Варюшкиным носом. Не понимая, что делает, Варюшка проворно отхватила добрую половину того, что ещё осталось в Римминой руке. Давясь, пыталась заглотить всё разом. Даже слёзы выступили от натуги.

Римма, тут же обнаружив пропажу, отвратительно завизжала:

— Варька, гадина! Воровка! — и, замахнувшись, ударила её по голове портфелем, да так, что у девочки в глазах замельтешили искры. И тогда Варюшка с перекошенным от боли и обиды ртом, набрав побольше воздуха в лёгкие, выкрикнула:

— А ты… а у тебя мамка сидит в тюряге… за кражу! И дед  твой — буржуйское рыло! И бабка твоя — ворюга несчастная! Обворовала всю больницу. Тётка Лукерья сама сказывала. А ты… обжора ты толстопузая, вот кто!

— А?! — Римма чуть не задохнулась от возмущения. — А ты  зато… — ноздри у неё раздулись, глаза страшно округлились, — а ты зато — голь перекатная! И ещё… — подыскивая самое гадкое, обидное словечко, дрожала в истерике, скорчив при этом омерзительную гримасу, и, словно плевок, бросила в Варюшкино лицо: — И… вшивая! У, вшивая! Вот тебе, на — выкуси! — и показала перепачканный маслом и сахаром длинный розовый язык.

… Да, дорога к Римке отрезана навсегда. Варюшка до боли закусила губу и умчалась прочь, за сараи, где никто не помешает ей рыдать… одной. И не было в те минуты несчастнее человека, чем она, Варюшка.

Данилова тайна

Дед Данила знал, что доживает последние годочки: они уже давно перекатились за девяносто. И пришло ему как-то на ум: «А не рассказать ли своим о давнёшней моей тайне? Али унесть её с собой?»

В этом году случилось несчастье с его зятем, и младшая из детей, дочь Вера, уговорила отца переехать к ней в город. Дескать, вдвоём-то веселее, вернее, втроём, потому как неженатый её сын все выходные был дома после занятий в институте. Да и за самим стариком уже глаз да глаз нужен. Четверо его сыновей тоже один за другим перебрались в этот же город, но навещают отца редко: некогда, крутятся-вертятся, как белки в колесе.

Дед Данила был могучего телосложения: высокий, плотный, руки как лопаты, в трещинах от вечной работы с землёй. Но вот ноги стали слабоваты. Передвигаются они всё осторожнее, будто исследуют почву, как бы не промахнуться и не оступиться. В поблекших карих глазах не осталось былого задора, огня, стал затухать интерес к жизни.

Однако не скажешь, что он дряхлый старик. Всегда ухоженный,  с аккуратно выбритыми щеками, подстриженными бровями. Седых волос осталось немного, лишь вокруг лысины на затылке. Только чуть отвисшая нижняя челюсть выдавала его возраст: будто уже недоставало сил держать её в узде.

Дед Данила стал чаще уединяться, даже притворялся, будто спит, чтобы его не тревожили попусту. Походит по квартире, как потерянный, с угла в угол, потопчется около аквариума, жалея золотых рыбёшек, закованных в неволю, да и вон на свежий воздух, чтоб ветерком продуло да мозги прочистило. Сидеть, как зверюге загнанному, больше невмоготу. Того и гляди голова лопнет, душу наизнанку вывернет.

Эх, домой бы, в деревню родимую… Взяткино… Снег откидать от крылечка, поскрипеть катанками по дорожке к поленнице, прихватить охапку берёзовых дровишек, закинуть их в прожорливую печь, посидеть на кукурках возле неё да поглазеть, как она ловко управляется с берёзой, а та, пыхнув будто порох, заполняет теплом всю избу. Вот где думается легко да рассуждается здраво!

…А тайна Данилова была в том, что досталась ему от деда с бабкой заветная шкатулочка с дорогими камешками. И велено ему было не касаться их, кроме как в крайней нужде. Об этом даже супруга ни сном ни духом не ведала.

Сколько раз порывался он раскрыться перед Фёклой, женой своей, любушкой-голубушкой, сколько раз признание обжигало рот и готово было скатиться с языка, но, поразмыслив, заглатывал его снова  и крепко-накрепко замыкал рот на замок. «Не время ишшо. Обойдёмся, не баре! Люди живут, а мы чо, хужее их будем? Пусть себе лежат побрякушки, есть-пить не просют. Сами — уж как поработаем, так и полопаем», — уговаривал себя не раз. И только как на фронт уйти, всё-таки насмелился Данила:

— Давай укладывай мальца да выходи в сенцы. Дело есть, — его слова прозвучали каким-то особым, чужим для неё голосом.

У Фёклы от нехорошего предчувствия похолодело в груди. В её глазах, серо-зелёных, глубоких, словно списанных с иконы, застыла растерянность и тревога. Как только Николка смежил глазёнки в люльке, она поспешно выскочила к Даниле.

— Чо случилось-то? — зашептала, дрожа всем телом.

— Тут тако дело, Феклуша… Как батьки-то с маткой не стало, дед  с бабкой поручили мне на сохранение одну штуковину. Сама понимать должна: один я у их, как перст, остался. Передаю таперь тебе ту шкатулочку из рук в руки. Мало ли чо со мной может случиться…

Угадав по её некрасиво дёрнувшимся губам начало бабьего воя, он приглушённым голосом, но жёстко предупредил:

— Замолчь. Приняла моё слово, пусть оно в тебе и замрёт. Гляди, рот не распахивай почём зря.

Данила быстро, по-воровски, огляделся по сторонам, будто проверяя, нет ли рядом кого, осторожно развернул тряпицу и обнажил металлическую шкатулку искусной работы, приподнял, сняв с крошечного крючка, узорчатую крышку — и оттуда вырвалось сияние от дорогих украшений. Они точно загорелись от солнечного столбика, просочившегося сквозь щель на стене. Фёкла просто окаменела, едва не ослепнув: будто искрами больно брызнуло в глаза. По правде сказать, ей и не приводилось ещё ни разу видеть этакую диковину. Не смея к ней прикоснуться, она крепко зажала обеими руками рот  и с трудом попыталась задушить в себе безудержный восторг вкупе  с непонятным страхом. Наконец невольно выдохнула:

— Откудова это?

— Не твово ума дело, схорони и забудь! — и он стуканул кулачищем по воздуху, тем поставив в разговоре жирную точку.

Данила аккуратно опустил крышку, придавил её большой пятернёй, точно припечатал, замкнул на крючок, не спеша обернул шкатулку тряпицей и, словно просветлев лицом, торжественно вложил её в безвольные, будто неживые, руки жены. Неуклюже сграбастав Фёклу и крепко прижав к себе, прошептал мягко, совсем по-ранешному, по-родному:

— Прости ты меня, дурака, сорвался… А вещица ета деду дарёна была за каку-то велику службу. За каку — не сказывал. Просил сберечь её как памятку, — и, заглянув в ещё настороженные серо-зелёные глаза, с надеждой спросил: — Даёшь ли мне слово без особой нужды не расставаться с ей?

— Даю слово… сохраню, — словно оттаивая душой и телом, промолвила она.

… Вернулся Данила с фронта цел и невредим, ни одной царапины. Уберёг его Господь. Стали с Фёклой налаживать послевоенную жизнь. И как-то между делом напомнила о себе та самая шкатулочка с дорогими камешками.

— Ну, чо, жена, не порушила ли слово своё? — спросил он, улыбаясь, как бы шутя, уверенный, что так оно и есть. — Держи таперь  ответ.

Фёкла вдруг с лица сменилась, побелела вся, дрогнули у неё губы, затряслись, но не разомкнуть их, не разодрать; попыталась силком выдавить из пересохшего горла:

— Дак я… я…

— Хватит мямлить, — вдруг вспылив, заиграл он желваками, — не ходи закавыками. Знашь, я этого не терплю. Говори напрямки, как есть.

Она упала в ноги мужу и, скуля словно побитая собачонка, вытягивала из себя по словечку, точно каждое весило по пуду:

— Прости ты меня, Данилушка, Христа ради… Запамятовала я совсем, куды упрятала твою вещицу. Убей, не помню. Когда вакуировали нас, в наводнение-то, ополоумела я, не знала, за чо схватиться… Искала потом долго, но… как в воду канула шкатулочка.

— Ах, так твою растак, чёртова ты кукла! Не уберегла родителеву память!

Ну что, пошумел-пошумел Данила, отошёл-таки сердцем, досадливо махнул рукой — да на том и унялся.

— Ладно, не убивайся, Феклуша. Эка беда! Не жили богато, нече  и зачинать, — он притянул жену к широкой груди и, гладя её по голове, как ребёнка, договорил спокойно и внушительно: — Руки-ноги есть, слава Богу, голова на месте — проживём как-нибудь.

Покачиваясь в сильных, но ласковых объятиях мужа, как в люльке, она затихала, всё реже сотрясая себя утробными всхлипываниями.

Фёклу так сильно отхлестали мужнины слова и невыносимо больно грызла ей нутро вина перед Данилой, что она слегла и несколько дней плашмя провалялась в постели. Недаром в старину говаривали: удар языка кости сокрушает.

Потихоньку история эта забылась, и зажили они по-хорошему, по-людски. Друг без дружки никуда. Детей плодили да как могли их растили.

«Вона какие, как сосны во бору вымахали, стройные да высоченные, силищи никому не занимать и на лицо ладные. Девки-то  в драку за ими, как за дорогими пряниками… Тьфу ты, чтоб не сглазить, — частенько хвастался Данила самому себе. — Только вот Верка, подскрёбышка наша, и в кого така уродилася? Глядеть ить не на че: тонюсенька да малюсенька, а манерная вся из себя, как барышня. И за чо только ей нет отбою от парней? Одно хорошо, слава Богу, глаза ей маткины достались, Феклушины».

… Десять лет как нет рядом Фёклы, а кажется, что и не расставались вовсе. Всё чаще она видится ему молоденькой: невысокая, лбом касалась его плеча; русая коса до пояса, большие задумчивые серо-зелёные глаза; пухленькие, как булочки, щёчки с ямочками… До сих пор передёрнет Данилу, когда вспомянет, как невольно зажигала она в деревенских парнях желание обладать ею. Не единожды приходилось ему обламывать бока слишком ретивым ухажёрам.

— А вот нонче-то, — вслух размышлял дед с горечью в сердце, сидя перед экраном телевизора, — молодь да бабы вовсе сдурели: накрасются, всю морду себе позамажут — глаз не видать, напялют на себя чо ни попадя, запихают в рот дымные соски — и ходют, как клоуны, по городу. Одним словом, чучелы огородные. Как ни малюй курицу, а всё одно — павлиной не станет! Взясть бы добрый кнут да  и отстегать их по голым задницам как следоват!.. Эх, Феклуша, любушка ты моя, голубушка… Как же быть-то мне, — тоскливо Данила вопрошал много раз на дню, — рассказать ли ребятам о нашей тайне? Али ну её в баню!

И чем бы ни занялся старик, о чём бы ни говорил, глядишь, а мысли уже опять в клубок собираются и долбят им бедную дедову головушку, пока он не придумает ответа на свой вопрос.

— Неровён час, станут ишшо искать камешки, так греха не оберёшься. Али того хужее, и впрямь найдут — передерутся все, перессорются… А нам это на́ что с тобой? — он вдруг представил тёплые серо-зелёные глаза жены и терпеливо выждал в них её согласие. — Верно, пущай всё будет как есть. Заработанное-то своим горбом, оно много дороже да ближе к сердцу.

Уже ночью, словно закончив непосильно тяжёлую работу, дед Данила облегчённо вздохнул и тихонько поднялся с дивана; одобрительно крякнув в подтверждение правильности найденного решения, прошлёпал босиком на кухню, отмахнул большую краюху чёрного хлеба, щедро посыпал её солью и с аппетитом умял, запивая кружкой холодной сырой воды. Едва тяжёлая голова Данилы коснулась подушки, как богатырский храп победно прокатился по всей квартире.

… А спустя год в «Новостях» по центральному телевидению сообщили об интересной находке юных следопытов в деревне Взяткино, представляющей огромную историческую ценность. Кому принадлежало это драгоценное колье, ещё предстояло выяснить.

Но деду Даниле уже не суждено было об этом узнать.

Об авторе:

Валентина Астапенко, родилась 6 января 1950 года. Пишет с 1982 года. Член Городского литобъединения  им. Ю. Аксаментова, кандидат в Интернациональный Союз писателей. Издала сборники — «Подснежник», «Вот такие мы». Сейчас издается в сборнике «Сказки из Сибири» по программе «Неформаты-2014».

Публиковалась в СМИ города Усолье-Сибирское, журналах «Первоцвет»  и «Сибирь», «Сибирячок», «Северомуйские огни», «Чешская звезда» (Чехия), «Стал судьбой моей Химпром», журнале  «Культура», «На перекрёстке. Итоги съезда» — сборнике прозы и стихов, на радио г. Иркутска, в «Иркутском альманахе», в ежемесячнике «Литературный меридиан» (г. Арсеньев), в сборниках города Усолье-Сибирское — «Усольские этюды», «Усольские эскизы», «Усольская лира», «Лирические тетради», «Огни Ангары», коллективном сборнике «Дарю тебе мой стих», сборнике Валерия Лохова «Дети войны».

Имеет грамоты — за 2-е место в конкурсе «И в шутку, и всерьёз», за 1-е место в конкурсе МТОДА «Улыбка лета».

Рассказать о прочитанном в социальных сетях:

Подписка на обновления интернет-версии альманаха «Российский колокол»:

Читатели @roskolokol
Подписка через почту

Введите ваш email: