Броня крепка
13 сентября 1999 года. Москва, улица Гурьянова, 13.
Темная ночь ложилась бархатным одеялом на вечернюю Москву. Москва жила своей жизнью мегаполиса. Наступал праздник – День танкиста. И два друга, два майора танковых войск, отмечали его, играя в бильярд и вспоминая былое.
Медленно расставляли шары на зеленом сукне бильярдного стола. Они принялись готовить кии для игры, а над ними, словно в каком виртуальном эфире, кто-то расставлял их души, души их друзей и врагов и бил в них шаром времени. И этот кто-то был их судьбой, которая била в их души добром и злом, не щадя никого. Только одних она награждала величием и славой, а других – позором и забвением. А чья душа попадала в лузу после удара, ту хватали ангелы и несли на суд Божий, праведный и справедливый, отправляя ее в ад или в рай.
Удар восьмой
– Ну что ж, Кирилл Алексеевич, ваша очередь наносить удар, – сказал один майор другому.
Кирилл Алексеевич немного выждал и ударил резко и точно в шар номер девять. Тот отлетел от борта, задел шар номер восемь, и шар номер восемь ударился в шар номер семь, а тот покатился в кучу шаров, стоящих у правой лузы.
5 августа 1984 года. Город Потсдам, Восточная Германия.
Старший лейтенант Бурмистров заступал в караул потсдамского гарнизона. Постов было много: и гарнизонные склады боеприпасов, и гауптвахта, и радиостанция с громким названием «Волга». Как обычно, после развода и принятия караула разводящие развели часовых по постам, и наступила ночь. Ночь в карауле всегда проходит по-особенному, когда Потсдам засыпает и шум города уходит до утра. Как-то хорошо думается, дышится и вспоминается былое.
Бурмистров вдруг явственно почувствовал, что ему не хватает Лёхи Шевченко, просто не хватает, и все, как будто его лишили чего-то важного и нужного. Нет, жить без закадычного друга он, конечно, мог, но это была не та жизнь, которую он хотел, и тоска медленно, но верно скребла его душу, расписывая в его памяти радостные события и приключения, которые он перенес вместе с Лёхой.
Как и положено, в четыре часа утра он отправился спать, оставив вместо себя помощника начальника караула, сержанта Стародубцева. Встал он, как положено, в восемь часов. В восемь часов двадцать минут ему вдруг позвонил дежурный по гарнизону, и в трубке он услышал следующее: «Твой часовой открыл огонь. Двое убитых, один тяжелораненый, еще двоих задержала полиция. Поднимай караул в ружье». Команда «в ружье», и уже через две минуты свободная караульная смена сидела в кузове военного грузовика ГАЗ-66, и он нес их к дверям радиостанции «Волга», ведь именно там произошло нападение.
Все произошло ровно в восемь часов. Сотрудники радиостанции спешили на работу. Пятеро немецких крепких парней из неофашистов затесались в толпу служащих и начали крушить советских граждан цепями и дубинками, пуская в ход ножи и кастеты. Часовой стоял у входа, как положено, в каске и с автоматом с пристегнутым штык-ножом. И как положено по уставу, рядовой Ахметов сделал предупредительный выстрел вверх, крикнув в толпу: «Ложись!» Понятное дело, наши русские служащие знали язык и легли все сразу. Немецкие парни русского языка не знали, это их и погубило. Они остались стоять и наносить удары ногами и железными прутьями по телам лежащих людей. Рядовой Ахметов, как его учил старший лейтенант Бурмистров, прицелился и произвел точный выстрел в одного из неофашистов. Пуля попала прямо в лоб и была со смещенным центром тяжести. Это обстоятельство привело к тому, что пуля вылетела через ухо, разбрызгав мозги, и неофашист умер мгновенно. Рядом стоявший его друг упал на мостовую и стал кричать, рыдая. Двое других кинулись на часового, а пятый бросился наутек. Часовой Ахметов принял неожиданное решение: он сперва подстрелил убегающего неофашиста. Как он потом писал, так его учил старший лейтенант Шевченко: сперва мочить убегающих, а потом нападающих. Нападающих он сперва ранил, а потом для верности проткнул штык-ножом, как бабочек для гербария.
Когда приехал старший лейтенант Бурмистров с разводящими и четырьмя солдатами, Ахметов стоял на посту весь в крови, рядом с ним лежали два раненых парня и вопили, словно резаные свиньи. Все служащие лежали на земле, боясь поднять голову. Тишину взрывали истошные крики напуганного до смерти неофашиста. Поодаль стояли полицейские машины, не пуская толпу зевак, которая быстро понабежала из близлежащих домов. Да, что ни говори, а такое не каждый день увидишь. Подъехали две машины медицинской помощи, врачи бросились оказывать помощь пострадавшим, но полицейские их не пустили. Все ждали, когда сменят с поста часового Ахметова, который устроил все это кровавое зрелище. Разводящий сержант Лавинда отлично выполнил приказ и показательно снял с поста рядового Ахметова под камеры немецких фотоаппаратов. После смены с поста часового старший лейтенант Бурмистров махнул рукой, и полицейские совместно с медработниками начали делать свою работу. Служащие радиостанции «Волга» наконец-то начали вставать с земли и стали бурно обсуждать происшествие, в котором приняли участие.
Все события вдруг потекли как в замедленной съемке. Приехал военный прокурор, командир полка. Прокурор потребовал, чтобы часового Ахметова изолировали в отдельное помещение для допросов, и для этих же целей потребовал, чтобы сменили начальника караула. Командир полка долго и внимательно читал объяснительную рядового Ахметова и старшего лейтенанта Бурмистрова. И одно предложение в объяснительной рядового Ахметова вывело его из себя, а предложение было таким: «И как меня учил лейтенант Шевченко: сперва мочи убегающих с поста, а потом нападающих, если у них нет огнестрельного оружия, а если есть, то мочи самых опасных, тех, кто может тебя завалить в первую очередь».
– И опять друг твой Шевченко тут нарисовался! Ну, уж думал, наконец-то от него избавился, просто праздник: освобождение полка от старшего лейтенанта Шевченко, а тут он снова возник, словно птица феникс. Да, как говорится, нарисовался так, что не сотрешь. Была б война, я обоих, и тебя, Бурмистров, и Шевченко, сразу в штрафбат спровадил, там вам обоим самое место. Ну почему мне прислали именно вас и если что случается, то только с вами?
Старший лейтенант Бурмистров просто молчал, а душу стирали мысли, словно белье в стиральной машинке «Киргизия»: как оно будет, чем все кончится? А при слове «штрафбат» Бурмистрову вдруг вспомнился дядя Паша. Дядя Паша жил в городе Кентау и был директором маленького магазина, где продавцом работала его жена, а грузчиком он сам, правда, помогал ему племянник. Был и еще один друг – дядя Сеня, колоритный такой персонаж, вместе с дядей Пашей прошел на войне тяжелый фронтовой путь от Сталинграда до Будапешта, и все в штрафбате. Дядя Паша был командиром роты, а дядя Сеня служил у него старшиной.
И как-то в Сталинграде штрафбат выполнил боевую задачу и в тяжеленном и страшном бою сумел захватить четыре дома, выбив из них фашистов, правда, ценой больших потерь. Остатки батальона собрали и построили. Приехал какой-то генерал, всех поздравлял. Сказал, что всех представят к наградам и все с этого дня будут переведены из штрафбата в действующую армию. Но тут вдруг дядя Сеня задал странный вопрос генералу:
– Товарищ генерал-майор, разрешите обратиться. Старшина Попов, – обратился он к генералу.
– Разрешаю, – ответил генерал.
– Разрешите мне остаться в штрафбате, несмотря на то что, как говорится, искупили вину перед Родиной, – сказал ему дядя Сеня.
Генерал посмотрел на него с интересом, увидел усталого, раненого старшину с наколками на руках, в рваной, обгорелой телогрейке, с трофейным немецким пулеметом за спиной и гранатами на поясе, всего перепачканного кровью и грязью, и вдруг понял все сразу. Да как тут не понять, ведь таких старшин и рядовых он видел каждый день сотнями и тысячами.
Да, судьба у дяди Сени, прямо скажем, была непростая. Происходил он из семьи крепких крестьян. Семья была большая, крепкая: двенадцать детей, отец, мать, хозяйство, своя мельница, шесть лошадей, куры, гуси, свиньи и земли аж пятьдесят гектаров. Отец дяди Сени приехал в Сибирь из Тамбовской губернии в далеком 1910 году по столыпинской реформе и земли взял столько, сколько смог вспахать. Тогда и деньги переселенцам давали хорошие, и зажили они счастливо и сыто, но тут война, революция – и понеслось. Правда, после революции жизнь наладилась, потому что работали всей семьей от мала до велика и, как водится, от зари до зари. Но тут пришел колхоз. И крепкое хозяйство пошло под раскулачивание, и то, что батя был красным партизаном и воевал против колчаковских войск, во внимание принято не было, и одиннадцатилетний дядя Сеня хлебнул по полной.
Сперва сослали на солончаки и все отобрали, а потом они всей семьей оказались в городе Барнауле. Но на работу никого не хотели брать: ни отца, ни мать, ни старших братьев. Везде одно и то же: нет прописки, так вы кулаки и так далее. Семья перебивалась как могла с хлеба на воду, ну, примкнули к рынку. Работали грузчиками, уборщиками. Как-то и дядя Сеня прибился по молодости к шпане районной. Батя был, конечно, недоволен, временами сек дядю Сеню, но это не помогало. Ну и потом дело пошло по этапу. Ограбили продуктовую лавку, милиция замела, и по малолетке дали три года, так и попал дядя Сеня первый раз на зону. И как ни странно, стал этой власти политически близок. Ну а потом все пошло-поехало. Когда началась война, у дяди Сени в его 22 года было уже четыре ходки.
На зоне он был своим, блатные его уважали, на работы он не ходил, а в сорок втором на зону пришел приказ. Набирали добровольцев на фронт. Пахан собрал своих, и решили ехать на фронт всей блатной командой. Поначалу блатные хотели свалить с фронта – свобода, она дорого стоит. Но когда гнали по этапу на фронт, пахан по кличке Утюг вдруг решил ехать и воевать. Ему, как говорится, не в падлу.
– Это не у красноперых на коленях свободу выпрашивать, а так мы свою свободу кровью купили. Красноперых я не люблю, но фашистов еще больше, поэтому будем бить этих гадов до последнего дыхания. А кому повезет, живой с войны вернется, значит, фартовый, а кто нет, вечная тому память и слава, – сказал Утюг.
Потом их послали в Сталинград, где дядя Сеня познакомился с дядей Пашей. Всех зэков зачислили в одну роту, а командиром роты как раз и был дядя Паша. Утюга назначили старшиной роты, и в одном из боев в Сталинграде он геройски погиб, прыгнув на пулемет, который спрятался в развалинах дома. Первые пули попали в Утюга, но в последнее мгновение он сумел пробежать метров десять до пулеметчика и кинулся на него, весь прошитый немецкими пулями. Пулеметчика он, конечно, не задушил, но огонь прекратил, и это спасло роту от полного уничтожения. Подоспевший дядя Сеня одним выстрелом в горло убил пулеметчика, но Утюга спасти не удалось. Двенадцать пуль из немецкого пулемета не оставили шансов выжить. А тот немецкий пулемет дядя Сеня забрал себе, и всю войну с ним воевал, и дошел с ним от Сталинграда до Берлина, и все в штрафбате, с трофейным пулеметом, который он ласково называл «утюжок». И «гладил» он фашистов из него регулярно, слава богу, что трофейных патронов хватало.
Генерал махнул рукой и сказал:
– Ладно, разрешаю.
– А разрешите и мне? – вдруг стали кричать штрафбатовцы.
Генерал не ожидал такого поворота. Но потом махнул рукой. Так штрафная рота осталась штрафной в полном составе, не считая убитых и раненых. Потом, уже после войны, дядя Сеня с дядей Пашей поселился в городе Кентау и жил, конечно, не в ладу с законом, но урки, которые были под его командой, никогда не выдавали его, да оно и понятно. Лучше тюрьма, чем воровское перо. Из тюрьмы рано или поздно выйдешь, а вот с воровского пера слезть вряд ли удастся. Дела они крутили с дядей Пашей криминальные и сбывали все через его магазин. Дядю Пашу он всегда называл коротким и уважительным словом «командир». А малолетнего Колю Бурмистрова учил, как вести себя в тюрьме, если, не дай бог, он в нее попадет. Жена дяди Паши, тетя Наташа, ругала дядю Сеню.
– Чему ты ребенка учишь, урка поганый?! – говорила она ему.
Но дядя Сеня не обижался и всегда говорил ей в ответ:
– От тюрьмы и от сумы никогда не зарекайся.
Но больше всего Кольке Бурмистрову нравилось, когда дядя Сеня и дядя Паша, обсудив дела, садились за стол, дядя Сеня брал гитару и пел свои песни, иногда блатные, но больше военные. И одна песня была у него любимая, это была песня Высоцкого, который тогда был под запретом и пел запрещенную песню «Штрафные батальоны». И одни слова брали за детскую душу: «Если не поймаешь в грудь свинец – медаль получишь за отвагу». И потом эти страшные слова: «Всего лишь час до самых главных дел: кому – до ордена, ну а кому – до “вышки”». На новеньком черном отутюженном пиджаке дяди Сени висели медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды, а сверху – пять нашивок за ранения, два тяжелых и три легких.
– Слышь, Сеня, я как-то иду, а участковый, капитан Воронов, тебе честь отдает… – спросил дядя Паша.
– Да понимаешь, командир, капитан Воронов, конечно, знает, что я урка конченый и тюрьма по мне плачет. Он не мне честь отдает, а орденам кланяется. Как говорится, нам не кричать «Ура!» и не писать: «Считайте коммунистом», – ответил ему дядя Сеня.
Удар девятый
– Ну что ж, Андрей Викторович, ваш удар, – сказал один майор другому.
Андрей Викторович тщательно прицелился и ударил шаром номер тринадцать в шар номер три. Шар номер три в лузу не попал, а прокатился по зеленому полю биллиардного стола, словно время по жизни, потом ударился о борт и влетел в противоположную лузу с ходу.
20 октября 2010 года. Москва.
Бурмистров сидел в интернете на сайте «Одноклассники», как вдруг на него вышел какой-то американец по фамилии Асулян и имени Давид. Бурмистров вглядывался в его фотографию и где-то в глубине памяти узнавал знакомые черты. Но кто это и где он видел эти печальные глаза и густые брови, Бурмистров никак не мог вспомнить. Между тем незнакомец вышел на связь и спросил: «Вы Николай Бурмистров? Я вас давно искал. Вы когда-то жили в городе Кентау, и я с вами играл в доме у дяди Паши и дяди Сени. Я тот маленький Давид. А помните моего дедушку Додика, как он с нами играл в игру “Чиндыр, пындыр, запупындр”?»
И память словно ожила яркими пазлами воспоминаний, детская память, словно яркая звездочка, падающая с небес, озарила эти пазлы памяти. Николай Бурмистров вдруг вспомнил, как однажды он играл во дворе со своим младшим братом и к ним привезли маленького армянского мальчика, которого звали Давид. Маленький мальчик плакал и бился в истерике. Он кричал:
– Хочу домой к дедушке Додику и маме!
Привез его дядя Сеня с каким-то другом по кличке Штрих. Они его не слушали, просто сказали:
– Мы вам кореша привезли, поиграйте пока с ним. А потом идите обедать.
Потом и дядя Сеня, и его друг Штрих ушли. Маленький армянский мальчик поначалу не играл ни с Колькой Бурмистровым, ни с его братом Вовкой, просто сидел и грустно смотрел на дорогу. Ел он неохотно, как говорят, без аппетита. А на вопрос Кольки Бурмистрова, как он здесь оказался, ответил довольно странно:
– Меня дедушка в карты проиграл.
– Как это в карты? Мы с братаном играем в карты на шалобаны, но на людей разве можно играть? – спросил Колька Бурмистров.
– Ну, раз меня проиграл мой дедушка Додик, значит, можно, – ответил маленький мальчик Давид.
Через два дня в гости к дяде Сене пришел дедушка Давида, которого звали как-то странно, – дедушка Додик. Он сперва пошел с дядей Сеней в сарай. А тем временем Колька с младшим братишкой Вовкой быстро забрались на чердак сарая и стали за ними подсматривать. На детском языке это была простая игра, которая называлась «игра в шпионов». Но увиденное через щели в потолке сарая навсегда врезалось в память, как метеорит врезается в землю. Первый раз в жизни Колька Бурмистров увидел настоящий пистолет ТТ, черный, громадный, весь покрытый маслом, а еще услышал слова, которые говорил дядя Сеня дедушке Додику:
– Скачок на сбербанк – дело серьезное. Вот тебе волына и маслят шестнадцать штук, должно хватить на двух инкассаторов. Приносишь пятнадцать штук – и свободен, и внука сможешь забрать сразу. Как говорится, деньги вперед. Ты парень фартовый, а то, что на дело берешь своих двух родственников, это правильно: родственники, если что, не продадут тебя красноперым.
Потом дядя Сеня достал пистолет и патроны и отдал их дедушке Додику.
– А с внуком поиграть можно? – спросил его дедушка Додик.
– Можно, но только три часа – и ни минуты больше. За ним придет Штрих, и чтобы было без соплей, – сказал дядя Сеня.
Колька и Вовка Бурмистровы быстро спустились с чердака, так что ни дядя Сеня, ни дедушка Додик не заметили. Потом дедушка Додик играл с тремя пацанами в свои незабываемые игры.
– Чиндыр, пындыр, запупындр, – говорил он и ловко подкладывал под подушку маленькие шоколадки и конфеты.
Эта игра осталась в памяти Николая Бурмистрова навсегда. Уже потом, когда появились свои дети и внуки, он играл с ними в игры дедушки Додика: в «чиндыр, пындыр, запупындр», в «красавицу», в «небо упало» и так далее, большой он выдумщик был, дедушка Додик. Помнил Николай Бурмистров и то, как плакал Давид, когда уходил дедушка Додик. Он плакал, цеплялся за ноги дедушки, но дядя Штрих был неумолим – просто отрывал его от дедушки Додика, не обращая внимания на истерику и плач Давида.
Помнил Николай Бурмистров и то, как однажды вечером пришел дедушка Додик: он просто шатался от боли и пах йодом, бинтами и кровью. В жизни Бурмистрова было всякое, но этот запах боли он запомнил на всю оставшуюся жизнь. Дедушка Додик принес какие-то большие сумки и положил их в сарае. Потом пришел дядя Сеня. Колька и Вовка Бурмистровы, как всегда, шпионили. Колька Бурмистров слышал и видел, как дядя Сеня сказал дедушке Додику:
– Сколько капусты накосил?
– Да сорок три штуки с копейками, – ответил дедушка Додик.
– А племянники твои где, Самвел и Артур? – спросил дядя Сеня.
– Их обоих завалили инкассаторы, меня ранили, но я ушел и капусту приволок, – ответил дедушка Додик.
– Значит так, мне лишних бабок не надо. Завтра твоего внука Давида отвезу к матери в Алма-Ату, и будем платить ей по двести рублей каждый месяц до совершеннолетия Давида. Сам понимаешь, если все бабки твоей дочке отдать, красноперые вмиг все заберут и еще припишут ей соучастие. А слово мое, вора в законе, оно тверже алмаза. Вот тебе еще маслят, волына у тебя есть – и давай двигай, а то ты еще хвоста красноперого приведешь.
Дедушка Додик пошел прощаться с внуком. Шпионы Бурмистровы Колька и Вовка быстро спустились с чердака сарая по лестнице и стали смотреть, как дедушка Додик прощается с Давидом. Он уже не играл с ним в свой «чиндыр, пындыр, запупындр», просто стоял и обнимал, а из глаз его катились слезы. Кольке и Вовке Бурмистровым было все равно, но что-то страшное и жуткое висело в воздухе, давя тишину фатальной неизбежностью. Потом пришел дядя Штрих и коротко сказал:
– Все, давай вали, Додик.
Давид стоял грустный и задумчивый, смотрел вслед уходящему дедушке. Он не плакал, просто понимал каким-то двадцать шестым чувством, что видит дедушку в последний раз в жизни. Потом дедушка Додик вдруг обернулся и посмотрел на своего внука Давида с такой болью и тоской, что этот взгляд словно вечный памятный пазл, который не сотрется никогда. После долгих рассказов картина давно происшедших событий сложилась так, как будто кто-то великий и неведомый принес недостающие пазлы памяти и сложил картину жизни, жесткую и злую.
Все начиналось с мечты дяди Сени. А мечтал он о машине, и не просто о машине, а об автомашине «Волга» ГАЗ-21, и непременно черного цвета. Деньги у него были, но в Советском Союзе даже при наличии денег официально купить машину было сложно. Оно конечно, что дядя Сеня был ветераном войны и была у него льгота на внеочередную покупку автомобиля. Но проблема заключалась в том, что числился он сторожем магазина с окладом в восемьдесят рублей. А новая «Волга» стоила целых семь с половиной тысяч рублей, и откуда он их взял, надо было долго рассказывать компетентным органам. Но был один вариант – это лотерея.
И вот однажды он узнал, что один армянин в Алма-Ате выиграл в лотерею заветную «Волгу» черного цвета, как говорят, в масле. Но, естественно, за этот билет он хочет пятнадцать тысяч рублей. Деньги, хоть и воровские, у дяди Сени на это дело были. В общем, пригласил он этого армянина, которого звали Додик, к себе в гости, для того чтобы выкупить билет. Дедушка Додик приехал, привез билет и газету. Долго дядя Сеня с ним торговался, но дедушка Додик не уступал ни копейки. Понимал, что деньги у дяди Сени есть и деваться ему некуда, потому что они у него заработаны явно не честным трудом.
В конце концов договорились и хлопнули по рукам. Дядя Сеня пригнал на сделку своего кореша по кличке Лепила. Долго Лепила осматривал лотерейный билет: и в лупу смотрел, и по краям тер, потом вынес вердикт – билет не поддельный, а настоящий. Дядя Сеня кивнул, и его импресарио по кличке Штрих принес деньги в новеньком портфеле. Дедушка Додик быстро пересчитал деньги, пожал руки всем и вышел на улицу, где его давно ждало такси. Он сел в него и уехал на станцию Туркестан. На следующий день дядя Сеня взял с собой двух корешей, газету, лотерейный билет и пошел в сберкассу. Подал в открытое окошко лотерейный билет и с нескрываемым апломбом произнес:
– Прошу проверить мой лотерейный билет. По-моему, я выиграл автомашину «Волга».
Кассирша стала проверять его по газете, но не по той, которую принес дядя Сеня, а по своей. И заявила следующее:
– Гражданин, ваш билет ничего не выиграл, к сожалению.
– Как это? В газете четко написан номер, который совпадает с номером моего лотерейного билета, – ответил ей дядя Сеня.
Но кассирша подала свою газету, в которой стоял выигрышный лотерейный билет, но под другим номером. И тут дядя Сеня понял все, но вида не подал, просто сказал кассирше:
– Видно, опечатка попала в газету, а я обрадовался.
Ну а дальше эту историю рассказал ему Давид Асулян. Дедушка Додик громко праздновал свою удачную сделку на какой-то «малине», куда привел и внука Давида. Он вообще везде водил его с собой. Как раз с зоны откинулся вор-рецидивист по кличке Ржавый. Он пришел не один, а с каким-то корешем явно криминального вида. Дедушка Додик обрадовался приходу Ржавого, обнял его как родного и усадил за стол, налил стакан коньяка.
– По какому поводу кайфуем? – спросил Ржавый.
– Да лоха обули аж на пятнадцать штук, вот и кайфуем, – ответил ему дедушка Додик.
– Ну а к ментам лох с малявой не побежит? – спросил его Ржавый.
– Без лоха жизнь плоха! Ну да, а менты спросят: «А откуда у тебя, товарищ, пятнадцать тысяч рублей при твоей месячной зарплате в сто?» И что он им ответит? А подтянут меня, так я и на очной ставке скажу, что вижу его впервые. А в сберкассе скажут, что какой-то чудак хотел получить автомашину «Волга» и для этого подделал газету. Так, получается, лоху светит статья за мошенничество, ну а я как бы и не при делах, – ответил дедушка Додик.
– Не, Додик, ты наколки его видел? Ты вора в законе кинул, а за это в натуре на ножи посадят, если что, – сказал Ржавый.
– В натуре в комендатуре. Наколки его туфтовые, какой он вор в законе? – ответил дедушка Додик.
В этот момент дверь в комнату отворилась, и на пороге появился дядя Сеня. Со своими ребятами. Дедушка Додик переменился в лице и понял, что попал в крайне неудобное положение, сопряженное со смертельной опасностью. Дядя Сеня нанес сильный удар по лицу дедушки Додика, от которого тот упал на пол. Маленький Давид заплакал, народ было кинулся на дядю Сеню, но ребята, пришедшие с ним, обнажили ножи, и это успокоило всех.
– Значит так, за то, что ты меня кинул, положено тебе по понятиям сидеть на ножах, но я решил иначе. Играем в «буру». Выиграешь – прощаю тебя полностью. А проиграешь – тридцать штук с тебя. Будем считать, что свои пятнадцать тысяч рублей я на кон поставил, – сказал дядя Сеня дедушке Додику.
Тот успокоил Давида и сел играть за карточный стол. Играли они долго и напряженно – дедушка Додик проиграл. Потом его племянник Артур принес пятнадцать тысяч рублей в большой сумке.
– А где еще пятнадцать тысяч? – спросил дядя Сеня.
– Больше нет, наскребли все, что смогли, – сказал ему племянник дедушки Артур.
– Ну а когда будете долг отдавать? Карточный долг, он святой. Значит так, даю вам две недели, но чтобы деньги были. А в залог я возьму твоего внука. Пусть погостит у меня в Кентау. Будем считать, что ты его в карты проиграл. И если ментам стукнешь, сам понимаешь, чем все это закончится. Принесешь бабки – получишь внука. Если что надо для дела, дам. Штрих, пакуй малого, – сказал дядя Сеня.
Давид плакал и сопротивлялся, но дядя Штрих просто закрыл ему рот рукой, взял в охапку и погрузил в машину. Через неделю дедушка Додик пришел ни с чем, и дядя Сеня предложил ему взять сберкассу вооруженным нападением, а ствол на прокат и патроны он даст. Деваться дедушке Додику было некуда. Он уговорил племянников пойти на дело ради жизни его внука. Во время нападения на сберкассу племянники Самвел и Артур погибли вместе с двумя инкассаторами. Дедушка Додик получил пулю в плечо и уже раненым, но с деньгами пришел к дяде Сене.
Дядя Сеня был опытным вором в законе: дал ему ствол и побольше патронов и знал, что ствол засвечен в разных мокрых делах. Он обрек дедушку Додика и двух его племянников на смерть. Он знал, что дедушка Додик отдаст жизнь за своего внука, ибо это был основной инстинкт армянского народа, у них всегда в первую очередь гибли старшие, давая жизнь молодым. Поэтому они и выжили в самые суровые времена истории и сохранили свой язык, культуру и нацию. Конечно, ствол был «мокрый» и использовался в двух, а может, и в трех нападениях на инкассаторов, но смерть двух племянников и дедушки Додика списала все эти дела. Он знал, что милиция и прокуратура спишет все на этих трех армян, тем более что пистолет фигурировал в трех ограблениях. А в живых никто не остался. Конечно, потрясут родственников, но денег не найдут. Все деньги попали в воровской общак. Как и предполагал дядя Сеня, дедушку Додика выследили милиционеры, и он погиб в перестрелке. Вот такой получился «чиндыр, пындыр, запупындр».
Денег на похороны всех трех армян дядя Сеня дал. И каждый месяц мать Давида получала по двести рублей до двадцатилетия сына. Давид хорошо учился, а в старших классах мать нанимала ему репетиторов по химии и биологии. Давид без труда поступил в Алма-Атинский мединститут, окончил его с отличием. Женился, и судьба улыбнулась ему: он выиграл грин-карту в начале девяностых и всей семьей поехал в США. Видно, кто-то наверху решил отплатить ему за потерю двух дядей, Самвела и Артура, и, конечно же, за смерть дедушки Додика. Он стал доктором медицинских наук, одним из ведущих специалистов с мировым именем в области нейрохирургии и поселился в Майами. В разговорах с Николаем Бурмистровым он часто вспоминал Кентау, своего покойного дедушку Додика. Давид рассказывал, что он любит ночами гулять по океанскому берегу, особенно когда в океане бушует шторм. Ему кажется, что души дедушки Додика и двух его дядей, Самвела и Артура, спускаются с небес и разговаривают с ним на гребнях океанских волн. Они кричат ему: «Давид, будь счастлив, здоров и богат!» Потом с грохотом бьются о берег, снова поет сильный океанский ветер: «Чиндыр, пындыр, запупындр».
Однажды в разговоре Давид стал ругать дядю Сеню. Говорил, что он жестокий и злой, что именно он послал на смерть его родных. Это очень не понравилось Николаю Бурмистрову, и он сказал ему:
– А причем тут дядя Сеня? Что, твой дедушка Додик не понимал, что такое понятие «вор в законе»? Он думал, что самый умный и самый хитрый. Но, как говорится, на хитрость есть другая хитрость.
– Ну, дядя Сеня мог бы подать в суд на дедушку Додика, и его бы просто посадили на пять лет с возмещением ущерба, как это делается в цивилизованных странах. А он поступил с ним жестоко и не пожалел, обрекая его на смерть, – ответил Давид.
– Ну а кто и когда жалел самого дядю Сеню? Прежде чем кого-то судить, сам побудь в его шкуре. Попробуй стать в десять лет кулацким выкормышем. А в двенадцать попасть в сталинский ГУЛАГ, а потом на фронте пройти от Сталинграда до Будапешта, и все в штрафбате. Помню, пацаном как-то раз спросил его:
– Что это у тебя, дядя Сеня, за нашивки такие на пиджаке?
А дело было как раз перед баней.
– Пойдем в баню, и я тебе все расскажу.
А в бане он разделся и стал рассказывать:
– Вот видишь, сквозное пробитие в плече. Это тяжелое ранение, я его в Сталинграде получил. Это желтая нашивка. А этот шрам посреди живота – это тяжелое осколочное. Это под Курском от немецкой мины, тоже желтая нашивка. А на спине шрам – это под Бобруйском от немецкого снаряда осколок меня шандарахнул. Это красная нашивка. Ну а эти два легких в левую ногу. Одно в Польше, под Краковом, а второе в Венгрии пулевое от «Шмайссера». Нашивки с пиджака спороть можно, а вот шрамы с тела никогда. Теперь понял, что такое две желтые нашивки и три красные?
И после такой жизни он разве сможет кого-то жалеть? – сказал ему Николай Бурмистров.
– Но ведь мой дедушка Додик не знал, что дядя Сеня вор в законе, а в наколках он плохо разбирался, – ответил Давид.
– А незнание законов и понятий не освобождает от ответственности за содеянное, – отвечал Николай Бурмистров.
– Я понял вас, Николай, вы такой же, как и он, злой и жестокий. И мне неприятно с вами общаться, – сказал ему Давид Асулян.
– Что тут скажешь? Хозяин – барин, как скажешь, так и будет. Дядя Сеня, конечно, жестокий, но справедливый и слово свое держал всегда, – ответил Николай Бурмистров.
Больше Давид Асулян не звонил ему никогда. Но в памяти Николая Бурмистрова дядя Сеня, хоть и был вором в законе, остался светлым, добрым и справедливым. Помнил он, как рассказывал дядя Сеня про своего дедушку Матвея. Дядя Сеня любил своего деда, помнил, как ходил с ним на охоту, по грибы и на рыбалку. Как пили на ранней зорьке парное молоко. Помнил он и то, что деда Матвея расстреляли в 1938 году в бутовских лагерях за антисоветскую пропаганду и агитацию. А на всю семью поставили клеймо: член семьи врага народа (ЧСВН). А потом уже на зоне в 1940 году его вызвал к себе оперуполномоченный капитан Гудимов и предлагал ему отречься от своего деда Матвея. На что дядя Сеня ответил:
– Конечно, гражданин начальник, вы можете меня поставить к стенке, если я не отрекусь от своего деда Матвея. Воля ваша. Но если сегодня я отрекусь от своего деда Матвея и предам его память, то завтра продам свою Родину. А ни того, ни другого я делать не хочу и не буду.
– Ступай. А отрекся бы, глядишь, по условно-досрочному освобождению вышел и уже через полгода на свободе рассекал, – сказал ему оперуполномоченный капитан Гудимов.
– А мне, гражданин начальник, все это в падлу. От родни и Родины отрекаются только петухи, – ответил дядя Сеня капитану Гудимову.
– Ступай в свой барак и на вечернюю проверку не опаздывай, – сказал ему капитан Гудимов, потом подошел к окну и долго смотрел дяде Сене в спину, думая о своем.
Но один урок, который преподал дядя Сеня Кольке Бурмистрову, тот усвоил на всю жизнь.
– Никогда не води дружбы с блатными, никогда не играй с ними в карты и не имей с ними никаких дел, до хорошего это не доведет, – говорил ему дядя Сеня.
Но на самом деле дядя Сеня тяготился своей ношей вора в законе и всегда хотел жить с семьей, чтобы были у него дети и внуки и в его растерзанной жизнью душе жило одно крестьянское счастье. Он часто вспоминал деда Матвея, отца, мать, братьев и сестер. Хотел пахать и сеять, ходить в лес на охоту, но шар номер тринадцать ударил в его судьбу, и ничего он с этим поделать не мог. Правда, где-то по дешевке он купил старенькую автомашину марки «Победа». Урки выкрасили ее в черный цвет, поставили новый движок, новую резину и бампера, горевшие хромом. Да, машина «Победа» – это не просто машина, а машина-песня: просторная, мягкая, маневренная, а работу двигателя в кабине даже не слышно. Колька Бурмистров любил с братаном кататься на «Победе» вместе с дядей Сеней и дядей Пашей, особенно на 9 Мая, когда дядя Сеня садился за руль своей до блеска начищенной «Победы», и они ехали в Дворец культуры, где были накрыты столы, за которыми сидели ветераны, все с медалями и орденами. Да, как ни крути, а лучше, чем Высоцкий, про эту ситуацию не скажешь:
Считает враг: морально мы слабы,
За ним и лес, и города сожжены.
Вы лучше лес рубите на гробы –
В прорыв идут штрафные батальоны.
– Ну, что молчишь? – вдруг сказал ему подполковник Суворов.
– А что говорить? – спросил его старший лейтенант Бурмистров.
– Пиши все, что тебе скажет военный прокурор. Это дело пахнет трибуналом, и все зависит от того, как прокурор это дело представит. Ты все понял? – спросил подполковник Суворов.
– Так точно! – ответил ему старший лейтенант.
Еще долго таскали Бурмистрова и часового Ахметова, но в конце концов Ахметову дали пятнадцать суток отпуска и отправили в Советский Союз в качестве поощрения, а от Бурмистрова отстали и отправили по замене в Туркестанский военный округ.
Удар четырнадцатый
27 апреля 1985 года. 2 часа ночи. Лагерь Бадабер, Пакистан.
Бахретдин Раббани собрал всех моджахедов, собрал все имеющееся оружие и боеприпасы и бросил всех четырехсот пятьдесят моджахедов в бой – на штурм арсенала. Инструктировал он их конкретно:
– Надо ворваться в арсенал и уничтожить всех русских и афганских пленных. Для нас главное сейчас – это боеприпасы и оружие арсенала. Гранаты не кидать, особенно если будете воевать в арсенале, трассирующими пулями не стрелять.
Атака моджахедов началась ровно в два часа. Раббани был опытным военачальником, поэтому избрал такую тактику: поднять моджахедов в атаку и, когда военнопленные начнут ее отражать, расстрелять их на стенах с помощью снайперов, а затем захватить арсенал через центральные ворота.
Старший лейтенант Шевченко просчитал его, поэтому приказал принести сразу двадцать 83-миллиметровых и двенадцать 120-миллиметровых минометов. К центральным воротам подогнал реактивную установку «Град», кроме того, всем раздал пулеметы и заставил всех снаряжать магазины к автоматам и набивать пулеметные ленты. И как только моджахеды начали наступать, их снайперы расстреляли все прожектора, но старший лейтенант Шевченко учел и это и сразу пустил в небо десять осветительных мин. На наступающих моджахедов обрушился град из осколочных 83-миллиметровых мин с частотой двадцать мин в пять секунд. Частые разрывы мин не давали снайперам делать свое дело и сильно сбивали прицелы, пулеметы не умолкали, и как только цепи моджахедов залегли, тут же ударили по ним из 120-миллиметровых минометов. Вообще, 120-миллиметровая мина – это подарок Второй мировой войны. Как только она падает, в радиусе двадцати метров не оставляет ничего живого. К примеру, если она попадает в зеленую лужайку, то осколками выкашивает траву на высоте десять сантиметров ровным слоем, словно газонокосилкой.
Группа моджахедов примерно из пятидесяти человек подошла довольно близко к воротам. К их удивлению, ворота вдруг распахнулись прямо перед ними. Они радостно подумали, что советские и афганские пленные сдаются, но для них это был настоящий зехер. Вдруг в них полетели ракеты установки «Град». Они просто бились о камни, и взрывчатка в них срабатывала от детонации при ударах. Но что такое ракета реактивной установки «Град»? Это шестьдесят шесть килограммов взрывчатки в каждой. И две с половиной тонны взрывчатки обрушилось на этот отряд, и, естественно, от него ничего не осталось. Раббани вдруг понял, что еще одна такая атака – и от его моджахедов не останется ничего.
«Да шайтан побери этих американцев! Научили этих русских воевать на мою голову, меня спасут только пакистанские военные, надо позвать их», – думал про себя Бахретдин Раббани. Но приглашать их не было никакой необходимости. Как только начался бой в крепости Бадабер, командир седьмого армейского корпуса поднял свой корпус по тревоге и окружил крепость тремя кольцами. В небо подняли вертолеты, которые вели разведку. Тем временем после отражения атаки в крепости Бадабер воцарилось относительное спокойствие, только ночную тишину разрывали крики и стоны раненых моджахедов.
Старший лейтенант Шевченко снова разрешил моджахедам убрать с поля боя убитых и раненых, на этот раз их было гораздо больше. Кроме того, под огонь минометов попали американские инструкторы. Одна из мин 120-миллиметрового миномета попала в штабной модуль, в котором находились американские инструкторы, и убила сразу троих. Кроме того, взрывом выбросило сейф, в котором торчали ключи, а в нем хранились секретные документы и видеокассеты со сценой расстрела афганских офицеров советскими военнопленными. И все это попало к разведчику афганской армии, который умело все изъял и передал куда нужно, воспользовавшись неразберихой и полным хаосом, творившимися в лагере Бадабер после боя.
Уже в три часа ночи командир седьмого армейского корпуса связался с Раббани. То, что сообщил Раббани, повергло его в шок. Раббани сообщил ему, что в результате боя у него погибло более ста двадцати моджахедов, двести восемь получили серьезные ранения, захватить арсенал, который находится под контролем советских и афганских военнопленных, он не может, в арсенале хранится более двух тысяч ракет, сорок тонн взрывчатки, десятки тысяч мин, две установки «Град». Кроме того, в руках восставших оказалось несколько радиостанций, по которым они выходят в эфир. Командир корпуса немедленно сообщил об этом президенту Пакистана Зия-уль-Хаку.
Генерал Зия-уль-Хак приказал командиру седьмого корпуса немедленно сделать все, чтобы замять этот конфликт до восьми утра, оказать все необходимое содействие Раббани. Вплоть до применения химического оружия в ограниченном объеме. Своих солдат беречь, в бой с русскими и афганскими военнопленными не посылать, а быть только посредниками.
В эфире вновь зазвучал голос капитана Николсона:
– Алексей, то, что вы наделали, не лезет ни в какие ворота. Вы поступаете вопреки логике, сами не понимаете, что творите. Я хочу помочь вам. Я могу сохранить ваши жизни, если вы послушаете мой совет, но это будет в последний раз.
– Ну и какой будет ваш совет? – спросил его Шевченко.
А мысли в голове летели, словно пули, хотя надежда таяла, как снег на сильном весеннем солнце.
– Мое предложение будет таким. Через час в распоряжение Раббани поступит 155-миллиметровая гаубица с четырьмя химическими снарядами с зарином. Этого газа хватит отравить вас и афганских пленных, так как мне доподлинно известно, что противогазов у вас нет. Я предлагаю вам добровольно сдаться без лишнего шума, а пакистанские военные не отдадут вас моджахедам на расправу. В противном случае вас всех ожидает страшная смерть. Ну а дальше, если вы пойдете на мои условия, мы будем с вами работать, но в другом лагере, который называется Барак Алла. Там мы доведем начатое дело до конца, – сказал капитан Николсон.
На это старший лейтенант Шевченко ответил ему:
– Нам надо подумать и все решить. Ведь два часа жизни у нас еще есть.
– Нет, я даю вам только один час, – ответил капитан Николсон.
Капитан Николсон знал, что ему присвоили очередное воинское звание майора армии США, он хотел оправдать то доверие, что оказало ему командование, он должен был выполнить это задание. Слишком многое было поставлено на карту, и то, что сделали эти советские военнопленные, он не понимал, все это было нелогично, опасно для них и бессмысленно. Вот пойми этих русских: одни из них угоняют самолеты, предают своих агентов и бегут в США. Хотя если взять судьбу летчика Беленко или танкиста Резуна, их особо никто не преследовал, и жили они довольно хорошо при советской власти, а в определенный момент раз – и стали предателями. А старшего лейтенанта Шевченко довольно лихо обрабатывали политурки всех мастей. И если разобраться, ничего хорошего он от этой советской власти не видел, а тут вдруг стал опаснее всех замполитов вместе взятых и наотрез отказался сдаваться, не захотел стать предателем и убедил в этом своих товарищей – других советских военнопленных. Он долго задавал себе этот вопрос и не находил ответа.
Все это майор Николсон думал про себя, зная, что через час наступит развязка. Он решил задать старшему лейтенанту Шевченко один важный вопрос, чтобы понять, что же им движет, по какому закону он живет. Майор Николсон вышел в эфир и спросил у старшего лейтенанта Шевченко:
– Алексей, я подумал и решил тебя спросить, а по какому закону жизни ты сейчас живешь?
– По закону гарема, – ответил ему старший лейтенант Шевченко.
– Это как? – удивленно спросил майор Николсон.
И в эфире повисла вопросительная тишина.
– Да очень просто. Ведь в гареме оно как: знаешь, что трахнут, но не знаешь когда, и я знаю, что меня замочат, но не знаю когда. Прием, – ответил по рации старший лейтенант Шевченко.
«Да, в чем, в чем, а в чувстве юмора у Шевченко недостатка нет, ведь жизнь его висит на волоске, а он, презирая смерть, смеется и веселится, а может, это все напускное, ведь жизнь в двадцать пять лет только начинается. Он даже не женат, у него нет не только внуков, но даже и детей. Таких, как он, победить нельзя, даже временные поражения они могут превратить в грандиозные победы», – думал про себя майор Николсон.
А время шло неумолимо, и последние минуты жизни, которые судьба отвела советским и афганским военнопленным, истекали. Ровно через час старший лейтенант Шевченко вышел в эфир:
– Ник Николсон, мы решили сдаваться, но первыми пусть идут афганские пленные, и если все будет так, как ты сказал, и моджахеды их не тронут, а пакистанские военные обеспечат им защиту, то пойдем и мы.
Майор Николсон немного подумал и сказал:
– Хорошо, будь по-вашему, но только без фокусов. А с другой стороны, какие тут фокусы – расстрел на месте. Прием.
«Наконец-то в них заговорил здравый смысл, и не все еще потеряно. Это будет трудная победа, но все равно победа», – подумал про себя Ник Николсон.
Пакистанские военные встали в две шеренги у своей 155-миллиметровой пушки и на всякий случай надели противогазы. Шевченко понял, что все – это конец, жить ему осталось, может, всего часа два или три, не больше. При любом раскладе последняя надежда уплывала, как талый снег ручьями. Он решил попытаться спасти хотя бы афганских офицеров и солдат.
– Вы идите и как можно дальше отходите в глубь лагеря, а я и мои русские друзья взорвем склад с пластитом, там его двадцать четыре тонны, мало не покажется. А вы после взрыва попытайтесь скрыться, может, повезет, – сказал им старший лейтенант Шевченко.
Афганские военнопленные стали потихоньку выходить из арсенальных ворот, неся с собой тяжелораненых товарищей на носилках, а легкораненым просто помогали идти другие афганские пленные. Пакистанские военные сделали коридор, по которому афганские пленные шли в лагерь, а за их спинами в яростной злобе орали моджахеды, угрожая смертельной расправой. Пакистанские военные не давали моджахедам бить пленных. Раббани смотрел на эту картину и ждал, когда выйдут советские военнопленные, их судьба была им давно решена. Только смерть всем пленным советским солдатам и офицерам. Причем казнь будет самая жестокая, и ему плевать, что скажут американцы и пакистанцы, это его пленные и его война, и он вправе их убить за содеянное ими.
Шевченко быстро прокрутил динамомашину, к которой были присоединены провода с детонаторами, воткнутыми в ящики с пластитом, и поставил палец на резиновую крышку кнопки. Он в последний раз посмотрел на своих товарищей: тех, кто не был ранен или убит, было трое, шестеро раненых лежали в бинтах, а троих убитых ребята оставили во дворе вместе с убитыми афганскими пленными, похоронить их не успели. Раненые уже не стонали, они просто ждали развязки. Вдруг старший лейтенант Шевченко сказал своим товарищам:
– А не спеть ли нам песню?
И, не дожидаясь ответа, вдруг затянул высоким голосом:
Броня крепка, и танки наши быстры,
И наши люди мужеством полны.
В строю стоят советские танкисты,
Великой нашей Родины сыны.
Все остальные дружно подхватили эту песню, раненые пели из последних сил, не пел только водитель Николай Иванович Шевченко. Он понял, что никогда уже не увидит свою семью, детей и родной Киев. Он просто молился Богу, прося прощения за грехи и покаяния.
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда суровый час войны настанет
И нас в атаку Родина пошлет.
Но их песню вдруг прервал чей-то незнакомый голос из мегафона:
– Русские, хватит петь, выходите и сдавайтесь.
«Что-то очень странно, трудно понять этих русских. Поют перед смертью. На расстреле афганцев пели, пусть и сейчас попоют», – подумал про себя Раббани.
В эфир вдруг вышел майор Николсон:
– Алексей, не дури, сдавайтесь, и я гарантирую вам жизнь. Все еще можно исправить, – сказал он.
– Да что тебе сказать напоследок? Все вроде ты просчитал и вычислил, все по Фрейду и инструкциям ЦРУ, но главное ты не понял, что не работает это все с нами и не хотим мы быть предателями Родины. Ничего у нас не осталось, кроме выбора. И мы его сделали, и никто из нас не дрогнул.
– Ну вы же сейчас все погибнете. Прием, – сказал ему майор Николсон.
– Да, мы погибнем, но спасем тысячи советских солдат и офицеров, десятки тысяч мирных афганцев. Конечно, мы молоды и хотим жить как никогда, но долг перед Родиной для нас оказался важнее наших жизней. Прием, – ответил ему старший лейтенант Шевченко.
– Но ведь для Родины вы предатели и изменники. Прием, – ответил ему майор Николсон.
– Да не важно, кто кого кем считает, важно то, кто мы на самом деле. Прощай. Прием, – сказал старший лейтенант Шевченко.
Старший лейтенант Шевченко посмотрел в небо через окно в караульном помещении и понял, что для каждого из его отряда наступил конец. Он смотрел в небо, а небо смотрело на него миллиардами невидимых глаз, и никто не мог встать между небом и им. Он понял одно: он и его товарищи сделали свой выбор и обратного пути уже нет. А в небе алел рассвет, звезды ушли с небосвода, уступая безбрежной синеве, окаймленной свежестью прохладного утра.
«Да, все мы пришли из звезд, все мы были когда-то атомами и молекулами и рано или поздно снова уйдем в них, останутся только наши бессмертные души», – подумал про себя старший лейтенант Шевченко.
Тем временем моджахеды расталкивали пакистанских военных и гражданских и уже ворвались в арсенал через открытые ворота.
– Пора, – сказал лейтенант Сабуров.
– Давай, командир, пока не поздно, пока душманы не нашли наш подрывной кабель и не перерезали его, – сказал младший лейтенант Кашлаков Гена.
Были не ранены и не убиты только трое: Сабуров, Шевченко и Кашлаков. Раненые советские военнопленные, а их было шестеро, просто молчали и ждали своей участи. Шевченко нажал кнопку индуктора, и через секунду страшный взрыв раздался в арсенале, сразу взорвалось двадцать четыре тонны пластита. Ударная волна от этого взрыва своим мощным и горячим поцелуем смерти коснулась всех сразу: и русских, и пакистанцев, и моджахедов. Ударная волна докатилась и до лагеря Бадабер. Очередной телохранитель прикрыл тело Барахутдина Раббани. Взрыв был такой силы, что от него сразу сдетонировал склад с противопехотными и противотанковыми минами, а потом взорвался склад с ракетами, и они разлетелись в разные стороны. Начался пожар на других складах, где хранились боеприпасы.
В суматохе событий все забыли еще о двух военнопленных: это были узбек Рустам и казах Кинет. Они все это время провели в зиндане. Пули и осколки свистели над их головами, но, к счастью, ни одна мина не попала в их яму. Во время большого взрыва произошло сильное землетрясение, камни со стен ямы стали падать прямо на Рустама и Кинета. Рустаму повезло, он не погиб во время землетрясения, а Кинета засыпало камнями, и он погиб. Рустам кое-как выбрался из зиндана, и ужасная картина предстала перед ним: кругом лежали трупы моджахедов и стонали раненые, им оказывали помощь и тащили их в лазарет на носилках.
Майор Николсон позвонил своему шефу, полковнику Гротески. Полковник Гротески выслушал майора Николсона и сказал:
– Никакой паники, все это дело надо свалить на Барахутдина Раббани. Плохо то, что погибли восемь наших военных инструкторов и окончательно сорвалась операция, но в этом виноваты не мы, а моджахеды. Вы говорите, что погибли около семидесяти солдат и офицеров пакистанских вооруженных сил. Это сильно осложнит нашу работу в Пакистане и в других лагерях, где размещены моджахеды, ведущие войну против Советской армии в Афганистане. Подготовьте рапорт о потерях, в том числе о количестве оружия и боеприпасов, непригодных для дальнейшего использования и применения.
Барахутдин Раббани стоял посреди лагеря и смотрел, как догорает арсенал. Огонь гулял по хранилищам, где лежали боеприпасы и оружие, периодически взрывались боеприпасы и взлетали ракеты. Он понимал, что произошло, и знал, что за это с него спросят и пакистанцы, и американцы. В бессмысленной злобе он приказал:
– Больше в плен советских солдат и офицеров не брать, расстреливать на месте.
Радиограмма с приказом была разослана по всем отрядам моджахедов, входивших в Исламскую партию Афганистана.
Шифровка в разведотдел 40-й армии Советских войск в Афганистане:
«26 апреля сего года группа советских военнопленных численностью в четырнадцать человек захватила арсенал с оружием и боеприпасами в крепости Бадабер, требовала передачи всех советских военнопленных советской стороне. Им также удалось освободить около сорока пленных афганских солдат, среди которых были и офицеры афганской армии. Также им удалось отразить две атаки моджахедов, нанести им значительное поражение: не менее ста моджахедов погибло. Поняв, что своими силами арсенал моджахедам не взять, Раббани пригнал пакистанскую пушку с химическими снарядами. Советские военнопленные выпустили афганских пленных, а потом подорвали арсенал. Удалось добыть три кассеты с видеоматериалами, переправлю по схеме 4. Топаз».
Удар шестнадцатый
Кирилл Александрович стал добивать шар номер одиннадцать шаром номер пять, он долго целился в одиннадцатый шар, замышляя одно: так ударить в одиннадцатый, чтобы он упал в лузу, а пятый встал на его место. И снова на добой.
15 августа 1988 года. 12 часов дня. Исламабад, резиденция президента Пакистана генерала Зия-уль-Хака.
Президенту позвонил генерал Мирза Аслам Бек и попросил срочно приехать на полигон Тейпур Тамевали, где проходили испытания танков «Абрамс» М1. Генерал говорил, что он и все американские специалисты, которые прибыли с американским бригадным генералом Гербертом Уоссоном, готовы показать новейший американский танк «Абрамс» М1 во всей красе. Что все готово для показательных выступлений. Что это очень важный государственный вопрос.
Поначалу генерал Зия-уль-Хак сослался на срочные дела. Но генерал Мирза Аслам Бек не унимался и, как опытный карточный игрок, достал из колоды запасного козырного туза, он сказал следующее:
– Только с помощью американского оружия и нашей доблестной армии мы сможем вернуть нашей великой стране Восточный Пакистан, который сейчас оккупирован Индией. И это сделает вас, мой генерал, великим на многие века. А американский танк «Абрамс» – это тот танк, который нам нужен, он намного превосходит хваленые танки Т-72, которые сейчас активно поставляет Советский Союз, страна кафиров и безбожников. Наши танки М48 и китайские Тип 59 хорошие, но они сильно устарели и не могут противостоять индийским танкам Т-72.
«Да, аргумент весомый. Помню, что в 1973 году Индия захватила Восточный Пакистан, и это привело к тому, что возмущенные народные массы просто смели правительство всей страны, как мощный горный сель, смывающий кишлак у подножья горы. И даже армия ничего поделать не смогла», – подумал про себя генерал Зия-уль-Хак.
– Хорошо, завтра буду, и чтобы все было готово к девяти часам. Смотреть буду лично, ждите, – ответил генерал Зия-уль-Хак.
«Да, зря генерал Мирза Аслам Бек думает, что американцы нам союзники. Это пока мы им нужны для борьбы с Советским Союзом, а что будет потом, знает один Аллах. Я-то их хорошо знаю, как-никак учился в Америке три года, в штате Арканзас, а потом еще и в Вест-Пойнте. Это у нас в душе Аллах, а у них – доллар и нажива. И за деньги и интересы они готовы убить родную мать и отца. Пакистану, чтобы спасти свою независимость, сегодня нужны законы шариата и атомная бомба, а не американское оружие, оно нужно постольку-поскольку. Индия – могучая держава и может быстро мобилизовать армию в двадцать, а то и в тридцать миллионов человек, и к тому же у Индии имеется атомное оружие. Американцы, конечно, будут помогать, но не бесплатно, а в прошлом военном конфликте, если б не китайцы, индийская армия дошла бы до Исламабада. А советское оружие лучше американского, и я давно это знаю. На одну винтовку М16 в моей армии приходится десять автоматов Калашникова, а китайские танки Тип 59 – это просто модернизированные танки Т-54 советского производства, и они намного превосходят американские танки М48. Да и индусов учат воевать русские военные советники, и учат как надо, четко, конкретно, на примере своих солдат, да и духу у них воевать хватает. Напрасно думали американцы, что русские пленные солдаты продадут свою Родину в Бадабере. Да они нанесли такой урон моджахедам и моему седьмому корпусу, что если бы в моей армии набралась хоть одна дивизия из таких русских солдат, то я б не только освободил Восточный Пакистан, но и дошел бы до Дели», – думал про себя генерал Зия-уль-Хак. Он вызвал своего адъютанта и приказал:
– Завтра летим на моем самолете С-130 «Геркулес» на показные, демонстрационные стрельбы и вождение американского танка «Абрамс» М1 на полигоне Тейпур Тамевали. А на втором самолете «Боинг» полетит начальник Генштаба со своими подчиненными. Мой самолет будет пилотировать летчик Махшуд. Вылет завтра в пять часов тридцать минут.
Генерал Зия-уль-Хак любил вылетать на рассвете, когда солнце еще не встало и птицы не проснулись, а самолет уже поднялся за облака и летит к солнцу, словно душа в рай. Когда первые лучики солнца режут небо, словно лазером, и это синее-синее небо проглатывает самолет, словно большой кит, а под ним проплывают облака, в разрывах которых виднеется земля, поселки, горы, леса и ленточки рек. Алеет заря, и облака окрашиваются в бледно-розовые тона, окаймленные серо-голубыми фонтанами забытых грез. В эти минуты думается как-то по-особенному ясно и логично.
16 августа 1988 года. 5 часов 30 минут. Аэродром Исламабада.
Генерал Зия-уль-Хак принял рапорт от начальника караула, и самолет понес его и всех его подчиненных на восток в лучах восходящего солнца. В самолете Зия-уль-Хак провел короткое совещание с начальником Генерального штаба и двумя командирами армейских корпусов. Потом позавтракал и немного вздремнул под монотонно гудящие моторы. Самолет приземлился в аэропорту ровно в восемь часов. Следом за ним опустился Боинг-737. И снова доклад начальника почетного караула, ковровая дорожка, почетный автомобильный эскорт привез его прямо на полигон, где его давно ожидал новенький танк «Абрамс» с экипажем и техническими специалистами.
Солнце стало немилостиво припекать, когда вся уполномоченная делегация уселась на трибуне. Руководитель американской делегации бригадный генерал Герберт Уоссон по-военному лихо отдал честь и попросил разрешения начать испытания. Генерал Зия-уль-Хак торжественно махнул рукой, после чего бригадный генерал Герберт Уоссон дал знак экипажу танка, и танкисты быстро заняли свои места в боевой машине. Танк как-то странно засвистел, и мощная пятидесятитонная машина резво стала преодолевать препятствия: сперва противотанковый ров, потом водный бассейн, потом эскарп – крутой подъем под тридцать градусов – с ловкостью стального джина, словно в его чреве сидел какой-то волшебник, а не танковый экипаж. Вообще, генерал Зия-уль-Хак любил военную технику, но, ознакомившись с американским танком поближе, понял, что это совсем другой уровень: новейший комплекс управления огнем, лазерный дальномер, тепловизор.
«Да, танк навороченный. Одно радует, что можно получить пятнадцать танков даром в счет военной помощи», – думал про себя генерал Зия-уль-Хак. Потом танк погнали на танковую директрису. Вся уполномоченная делегация прибыла на огневую вышку и смотрела стрельбу танка «Абрамс» по мишеням на предельных дальностях в две тысячи пятьсот – две тысячи восемьсот метров. Первые два снаряда в цель не попали, лишь третий попал, и то с дальности тысяча восемьсот метров. Правда, пулеметные мишени «Абрамс» поразил мгновенно. Потом была стрельба по воздушным целям из зенитного пулемета.
Генерал Зия-уль-Хак был в приподнятом настроении и уже во время обеда произнес речь:
– Я увидел великолепный танк, созданный нашими стратегическими союзниками, и уверен, что не далек тот день, когда мы разгромим вооруженные силы Индии и Восточный Пакистан снова будет нашей любимой Родиной. Да поможет нам Аллах.
Генерал Зия-уль-Хак не любил называть страну Бангладеш по ее названию, он называл ее Восточным Пакистаном. Он помнил партизан Мукти-бахини, с которыми воевал пакистанский генерал Ниязи, и находил ситуацию с Восточным Пакистаном очень схожей с той, которая сложилась у него на севере Пакистана: на границе с Афганистаном у него скопилось два миллиона афганских беженцев, и не все они были лояльны к пакистанским властям. Кроме того, у них на руках было много оружия, и они вполне могли его использовать против армейских подразделений Пакистана, а при поддержке Советской армии легко захватить большие территории и установить там свою власть, провозгласив независимость, как это было в Восточном Пакистане в 1971 году.
Потом генерал Зия-уль-Хак пригласил бригадного генерала Герберта Уоссона и его помощников – американских технических специалистов – к себе в самолет, но генерал Герберт Уоссон пошел к нему в самолет один, сказав Зия-уль-Хаку:
– Пусть технари полетят на «Боинге» вместе с начальником вооруженных сил и обсудят во время полета все технические вопросы по поставкам, ремонту и снабжению.
Генерал Мирза Аслам Бек тоже отпросился у генерала Зия-уль-Хака лететь на «Боинге», мотивируя это тем, что хочет во время полета согласовать все вопросы, а при прилете в Лахор выдать проект нового договора о взаимодействии между пакистанской и американской сторонами.
– Хорошо, летите на «Боинге», а я вместе с генералом Уоссоном полечу на нашем «Геркулесе», у нас тоже есть что обсудить в полете. Так что не будем друг другу мешать, будем плодотворно работать во благо нашей Родины. Да поможет нам Аллах в этом святом и важном деле, – сказал ему генерал Зия-уль-Хак.
17 августа 1988 года. 6 часов утра. Аэродром пешаварской военной базы, Пакистан.
Генерал Зия-уль-Хак летел с военно-воздушной базы на самолете С-130 под названием «Геркулес». Летел он с полигона Тейпур Тамевали. Весь день и всю ночь он осматривал американский танк «Абрамс» М1 – мощную боевую машину с газотурбинным двигателем и орудием в сто двадцать миллиметров.
«Да, на вооружении армии Пакистана стоят танки М48 американского производства и китайские Тип 59, но танки морально устарели. В Индии уже появились знаменитые танки Т-72, созданные на «Уралвагонзаводе», но купить их Пакистан не мог, не те отношения были у Пакистана с Советским Союзом. Да и это происшествие в Бадабере с советскими военнопленными никак этому не способствовало. Танк очень дорогой, на эти деньги мы могли бы закупить сразу десять танков Т-72 вместо одного «Абрамса». Да и в эксплуатации он очень дорог. Да, может, и не нужен этот газотурбинный двигатель, он хорош на равнине в Европе или где-нибудь на севере, где нет пыли. А у нас все это большой вопрос. Одно ясно: надо создавать свой собственный танк и ни от кого не зависеть. Да, беспокоит меня это осиное гнездо советских танкистов – Ташкентское высшее танковое командное училище. А все потому, что генеральный конструктор Венедиктов родом из Ташкента, именно он настоял, чтобы все заводские испытания проходили в Чирчике, мотивируя это тем, что там есть всё: и горы, и полупустыни, и водные преграды. Да, танк Т-72, он и создавался как раз против Пакистана. И если Советский Союз окажет Индии поддержку и ударит с севера своими танками, а Индия с юга своими танками Т-72, то нам несдобровать. Да и заместитель Венедиктова Потеев – выпускник Ташкентского танкового училища, именно он организовал боевое применение танков Т-72 в Афганистане. И как докладывает разведка, из гранатомета этот танк практически не пробивается. Советские и индийские танки стоят на границе Пакистана. И если что, надеяться не на кого, только на моих моджахедов. А опыт Советской армии по оккупации стран огромен. Весь соседний Афганистан захватили всего за неделю, на американцев надежды мало. А я как президент Пакистана несу ответственность за все, и прежде всего за безопасность своей Родины», – думал про себя генерал Зия-уль-Хак.
Потом он пошел на взлетное поле, где его ждали почетный караул и военно-транспортный самолет «Геркулес». Он принял доклад начальника караула и пошел перед строем пакистанских солдат, внимательно вглядываясь в каждое солдатское лицо. Потом поднялся по трапу к двери самолета, обернулся и посмотрел на свою свиту, которая следовала за ним, увидел второй самолет, стоявший на параллельной полосе. Он знал, что в нем летит его начальник Генерального штаба. По плану, они должны были лететь вместе, но начальник Генерального штаба отпросился, мотивируя это тем, что по дороге проведет совещание со своими подчиненными и американскими спецами.
Генерал Зия-уль-Хак любил летать на военно-транспортном самолете «Геркулес» и специально переоборудовал его под себя и свой штаб. Начальник охраны доложил, что самолет трижды проверили собаками, – взрывчатки и бомб на борту обнаружено не было. Технически самолет к полету готов, и его проверили два ответственных техника. Генерал Зия-уль-Хак махнул рукой и сказал:
– Вперед, на Лахор.
Все четыре двигателя закрутили винты «Геркулеса» дружно и весело, самолет вышел на рулежку, а потом на взлетную полосу и стал быстро разгоняться, чуть покачиваясь и скрипя, как старая лодка в море. Затем военно-транспортный самолет набрал высоту, и движки запели свою монотонную песню. Самолет взял курс на Лахор.
– Пока будем лететь, надо провести совещание, – сказал генерал Зия-уль-Хак своей свите.
Докладывал заместитель начальника Генерального штаба бригадный генерал Шариф Зауд Хан. Он долго рассказывал о дислокации советских войск в Афганистане и о предстоящем выводе войск в Советский Союз. Генерал Зия-уль-Хак вдруг спросил его:
– А не кажется ли вам, что положение войск таково, что они способны быстро увеличить свою численность и внезапно напасть на нас, как это сделал Гитлер в тысяча девятьсот сорок первом году двадцать второго июня? Тем более что Индия подтянула к границе свои бронетанковые дивизии и привела в боеготовность все свои войска, включая и военно-морской флот.
– Мое мнение таково: вывод советских войск уже начался, кроме того, их лидер Горбачёв объявил о выводе войск из Афганистана на весь мир, – ответил ему бригадный генерал Шариф Зауд Хан.
– А мое мнение такое: необходимо заручиться поддержкой Китая на случай внезапного вторжения советских войск. Главное, удержать Каракорумский тоннель – через него пойдет военная помощь из Китая – и господство нашей авиации в воздухе, – ответил ему генерал Зия-уль-Хак.
Самолет летел на автопилоте, и ничто не предвещало беды. Но беда жила в ручных огнетушителях, они были заправлены нервно-паралитическим газом зарином, и в них были вмонтированы детонаторы с часовым механизмом. Кто это сделал и зачем, не знал ни генерал Зия-уль-Хак, ни экипаж. В кабине вдруг произошел хлопок, и нервно-паралитический газ стал быстро поступать в кабину пилотов. Никто не понял, что случилось. Командир корабля быстро отключил автопилот и взял штурвал на себя, как предписывала инструкция, чтобы набрать высоту, а потом планировать до Лахора, если вдруг выйдут из строя двигатели. Он рассчитывал дотянуть до аэродрома, а потом, если что, садиться на брюхо. Газ быстро заполнил кабину, экипаж самолета стал задыхаться, у всех открылась рвота. Тем временем в салоне самолета сразу сработали еще две химические мины, замаскированные под огнетушители. Генерал Зия-уль-Хак прервал совещание и мгновенно почувствовал себя плохо: его стало рвать, в глазах помутилось, и побежали мурашки, он неожиданно понял, что это его конец. И последний импульс памяти пробежал в его мозгу, он вспомнил все: и как был маленьким, и как учился в Америке, и войну с японцами, и крепость Бадабер. Последнее, что он увидел в своей жизни, – это бьющиеся в конвульсиях охранники, и его душа помчалась на суд Божий праведный. Видно, кто-то там, наверху, решил рассчитаться с ним за все его земные дела и призвать к ответу.
Тем временем самолет набрал максимальную высоту, а потом стал стремительно падать вниз. Командир корабля был уже мертв, он вцепился в штурвал мертвой хваткой, а самолет устремился вниз, к земле, словно майский жук, который налетел на сильно горящий костер, опалил себе крылья и стал падать на землю. Самолет несся к земле с бешеной скоростью, неся на своем борту тела людей, умерших от отравляющего газа, он словно хотел умереть вместе с ними, навсегда похоронив тайну их гибели. Самолет врезался в холм, покрытый золотистой травой, кабина мгновенно деформировалась, винты ударились в землю и превратились в бесформенные штопора. Один из авиадвигателей оторвался и поскакал по холму, словно большой мяч, потом произошел мощный взрыв, топливо мгновенно воспламенилось, зажигая траву вокруг, от взрыва образовалась огромная воронка. Остатки самолета еще долго горели, гоня души погибших к небу. И наступила тишина.
Пастух, пасший стадо неподалеку, видел все это, овцы и козы были встревожены этим происшествием, но потом все успокоилось. На следующий день, в восемь часов вечера, было объявлено на всю страну о гибели Зия-уль-Хака, в стране объявили десятидневный траур, на три дня закрыли все государственные и учебные заведения. Президентом Пакистана стал Гулам Исхак Хан.
Об авторе:
Родился 13 сентября 1960 года в городе Ташкенте. После школы поступил в Ташкентское высшее танковое училище. Трижды становился победителем школьной олимпиады по литературе в городе Чирчике. В училище был редактором стенгазеты, писал рассказы в газеты, в том числе в «Красную звезду», «На посту», дважды печатался в журнале «Военный вестник». Много напечатано различных рассказов в дивизионной газете 8-й гвардейской дивизии «За Родину».
События, описанные в его книге, абсолютно не вымышленные, многие герои предстают под настоящими фамилиями. Это книга правды о Советской армии, о друзьях и врагах автора, правды, которую скрывают до сих пор.
