Броня крепка
13 сентября 1999 года, Москва, улица Гурьянова, 13
Тёмная ночь ложилась бархатным одеялом на вечернюю Москву. Москва жила своей жизнью мегаполиса. Наступал праздник – День танкиста. И два друга, два майора танковых войск, отмечали его, играя в бильярд и вспоминая былое.
Медленно расставляли шары на зелёном сукне бильярдного стола. Они принялись готовить кии для игры, а над ними словно в каком-то виртуальном эфире кто-то расставлял их души, души их друзей и врагов и бил в них шаром времени. И этот кто-то был их судьбой, которая била в их души добром и злом, не щадя никого. Только одних она награждала величием и славой, а других – позором и забвением, а чья душа попадала в лузу после удара, её хватали ангелы и несли на суд Божий, праведный и справедливый, отправляя её в ад или в рай.
Удар 8
– Ну что ж, Кирилл Алексеевич, ваша очередь наносить удар, – сказал один майор другому.
Кирилл Алексеевич немного выждал и ударил резко, и точно в шар 9. Шар 9 отлетел от борта, задел шар 8, и шар 8 ударился в шар 7, а тот покатился в кучу шаров, стоявших у правой лузы.
5 августа 1984 года, город Потсдам, Восточная Германия. Старший лейтенант Бурмистров заступал в караул Потсдамского гарнизона. Постов было много: и гарнизонные склады боеприпасов, и гауптвахта, и радиостанция с громким названием «Волга». Как обычно, после развода и принятия караула развели часовых по постам и наступила ночь. Ночь в карауле всегда проходит по-особенному, когда Потсдам засыпает и шум города стихает до утра. Как-то хорошо думается, дышится и вспоминается былое. Бурмистров вдруг явственно почувствовал, что ему не хватает Лёхи Шевченко, просто не хватает, и всё, как будто его лишили чего-то важного и нужного. Нет, жить без закадычного друга он, конечно, мог, но это была не та жизнь, которую он хотел, и тоска медленно, но верно скребла его душу, расписывая в его памяти радостные события и приключения, которые он перенёс вместе с Лёхой.
Как и положено, в четыре часа утра он отправился спать, оставив вместо себя помощника начальника караула, сержанта Стародубцева. Встал он, как всегда, в восемь часов. В восемь часов двадцать минут ему вдруг позвонил дежурный по гарнизону, и в трубке он услышал следующее: «Твой часовой открыл огонь, двое убитых, один тяжелораненый, ещё двоих задержала полиция, поднимай караул в ружьё». Команда «в ружьё» – и уже через две минуты свободная караульная смена сидела в кузове военного грузовика ГАЗ-66, и он нёс их к дверям радиостанции «Волга», ведь именно там произошло нападение.
Всё случилось ровно в восемь часов. Сотрудники радиостанции спешили на работу, пятеро немецких крепких парней из неофашистов затесались в толпу служащих и начали крушить советских граждан цепями и дубинками, пуская в ход ножи и кастеты. Часовой стоял у входа, как положено, в каске и с автоматом с пристёгнутым штык-ножом. И, как положено по уставу, рядовой Ахметов сделал предупредительный выстрел вверх, крикнув в толпу «ложись». Понятное дело, наши русские служащие знали язык и легли все сразу. Немецкие парни русского языка не знали, это их и погубило. Они остались стоять и наносить удары ногами и железными прутьями по телам лежащих людей. Рядовой Ахметов, как его учил старший лейтенант Бурмистров, прицелился и произвёл точный выстрел в одного из неофашистов. Пуля попала прямо в лоб и была со смещённым центром тяжести. Это обстоятельство привело к тому, что пуля вылетела через ухо, и неофашист, раскинув мозгами, умер мгновенно. Его друг, стоявший рядом, упал на мостовую и стал кричать, рыдая. Двое других кинулись на часового, а пятый бросился наутёк. Часовой Ахметов принял неожиданное решение: он сперва подстрелил убегавшего неофашиста. Он потом писал, что так его учил старший лейтенант Шевченко: сначала мочить убегающих, а потом – нападающих. Нападавших он ранил, а потом для верности проткнул штык-ножом, как бабочек для гербария…
Когда приехал старший лейтенант Бурмистров с разводящими и четырьмя солдатами, Ахметов стоял на посту, весь в крови, рядом с ним лежали два раненых парня и вопили, словно резаные свиньи, все служащие лежали на земле, боясь поднять голову, тишину взрывали истошные крики напуганного до смерти неофашиста, поодаль стояли полицейские машины, не пуская толпу зевак, которая быстро понабежала из близлежащих домов. Да, что ни говори, а такое не каждый день увидишь. Подъехали две машины медицинской службы, врачи бросились оказывать помощь пострадавшим, но полицейские их не пустили. Все ждали, когда сменят с поста часового Ахметова, который устроил всё это кровавое зрелище. Разводящий сержант Лавинда отлично выполнил приказ и показательно снял с поста рядового Ахметова под щёлканье немецких фотоаппаратов. После смены с поста часового старший лейтенант Бурмистров махнул рукой, и полицейские совместно с медиками принялись делать свою работу. Служащие радиостанции «Волга» наконец-то начали вставать с земли и стали бурно обсуждать происшествие, в котором они приняли участие.
Все события вдруг потекли как в замедленной съёмке. Приехал военный прокурор, командир полка. Прокурор потребовал, чтобы часового Ахметова изолировали в отдельное помещение для допросов, и для этих же целей потребовал, чтобы сменили начальника караула. Командир полка долго и внимательно читал объяснительную рядового Ахметова и старшего лейтенанта Бурмистрова. И одно предложение в объяснительной рядового Ахметова вывело его из себя, а оно было таким: «И как меня учил лейтенант Шевченко: сперва мочи убегающих с поста, а потом – нападающих, если у них нет огнестрельного оружия, а если есть, то мочи самых опасных, тех, кто может тебя завалить в первую очередь».
– И опять друг твой Шевченко тут нарисовался, ну уж думал, наконец-то от него избавился, просто праздник – освобождение полка от старшего лейтенанта Шевченко, а тут он снова возник, словно птица феникс. Да, как говорится, нарисовался так, что не сотрёшь. Была б война, я бы обоих, и тебя, Бурмистров, и Шевченко, сразу в штрафбат спровадил, там вам обоим самое место. Ну почему мне прислали именно вас и если что случается, то только с вами?!
Старший лейтенант Бурмистров просто молчал, а в голове, словно бельё в стиральной машинке «Киргизия», бурлили мысли: как оно будет, чем всё кончится? А при слове «штрафбат» Бурмистрову вдруг вспомнился дядя Паша. Дядя Паша жил в городе Кентау и работал директором маленького магазина, где продавцом была его жена, а грузчиком – он сам, правда, помогал ему его племянник. Был и ещё один друг, дядя Сеня, колоритный такой персонаж, вместе с дядей Пашей прошли они на войне тяжёлый фронтовой путь от Сталинграда до Будапешта, и всё в штрафбате. Дядя Паша был командиром роты, а дядя Сеня служил у него старшиной. И как-то в Сталинграде штрафбат выполнил боевую задачу и в тяжеленном, страшном бою сумел захватить четыре дома и выбить из них фашистов, правда, ценой больших потерь. Остатки батальона собрали и построили. Приехал какой-то генерал, всех поздравлял. Сказал, что всех представят к наградам и все с этого дня будут переведены из штрафбата в действующую армию. Но тут вдруг дядя Сеня задал странный вопрос генералу.
– Товарищ генерал-майор, разрешите обратиться, старшина Попов, – обратился он к нему.
– Разрешаю, – ответил генерал.
– Разрешите мне остаться в штрафбате, несмотря на то что, как говорится, искупили вину перед Родиной! – сказал ему дядя Сеня.
Генерал посмотрел на него с интересом, увидел усталого, раненого старшину с наколками на руках, в рваной обгорелой телогрейке, с трофейным немецким пулемётом за спиной и гранатами на поясе, всего испачканного кровью и грязью, и вдруг понял всё сразу. Да, нам тут не понять, ведь таких старшин и рядовых он видел каждый день сотнями и тысячами. Да, судьба у дяди Сени, прямо скажем, непростая. Был он из семьи крестьян. Семья большая, крепкая, двенадцать детей, отец, мать, хозяйство, своя мельница, шесть лошадей, куры, гуси, свиньи и земли аж пятьдесят гектаров. Отец дяди Сени приехал в Сибирь из Тамбовской губернии в далёком 1910 году, по столыпинской реформе, и земли взял столько, сколько смог вспахать, тогда и деньги переселенцам давали хорошие, и зажили они счастливо и сыто, но тут война, революция – и понеслась. Правда, после революции жизнь наладилась, потому что работали всей семьёй от мала до велика и, как водится, от зари до зари. Но тут пришёл колхоз. И крепкое хозяйство пошло под раскулачивание, и то, что батя был красным партизаном и воевал против колчаковских войск, во внимание принято не было, и одиннадцатилетний дядя Сеня хлебнул по полной. Сперва сослали на солончаки и всё отобрали, а потом всей семьёй оказались в городе Барнауле. Но на работу никого не хотели брать: ни отца, ни мать, ни старших братьев. Везде одно и то же: нет прописки, так вы кулаки и т. д. Семья перебивалась как могла с хлеба на воду, прибились к рынку. Работали грузчиками, уборщиками. Как-то и дядя Сеня угодил по молодости к шпане районной, батя был, конечно, недоволен, временами сёк дядю Сеню, но это не помогало. Ну и потом дело пошло по этапу. Ограбили продуктовую лавку, милиция замела, и по малолетке дали три года – так и попал дядя Сеня первый раз на зону. И, как ни странно, стал этой власти политически близок. Ну а потом всё пошло-поехало.
Когда началась война, у дяди Сени было четыре ходки в свои 22 года. На зоне он был своим, блатные его уважали, на работы он не ходил, а в сорок втором на зону пришёл приказ. Набирали добровольцев на фронт. Пахан собрал своих, и решили ехать всей блатной командой.
Поначалу блатные хотели свалить с фронта, свобода дорого стоит. Но когда гнали по этапу на фронт, пахан по кличке Утюг вдруг решил ехать и воевать. Ему, как говорится, не впадлу. «Это не у краснопёрых на коленях свободу выпрашивать, а так мы свою свободу кровью купили. Краснопёрых я не люблю, но фашистов – ещё больше, поэтому будем бить этих гадов до последнего дыхания. А кому повезёт, живой с войны вернётся, значит, фартовый, а кто – нет, вечная тому память и слава!» – сказал Утюг.
Потом их послали в Сталинград, где дядя Сеня познакомился с дядей Пашей. Всех зэков зачислили в одну роту, а командиром как раз и был дядя Паша. Утюга назначили старшиной роты, и в одном из боёв в Сталинграде он геройски погиб, прыгнув на пулемёт, который спрятался в развалинах дома. Первые пули попали в Утюга, но он сумел в последние мгновения пробежать метров десять до немца и кинулся на него, весь прошитый немецкими пулями. Пулемётчика он, конечно, не задушил, но огонь прекратил, и это спасло роту от полного уничтожения. Подоспевший дядя Сеня одним выстрелом в горло убил немца, но Утюга спасти не удалось. Двенадцать пуль из немецкого пулемёта не оставили шансов выжить. А оружие это дядя Сеня забрал себе, и всю войну с ним воевал, и дошёл с ним от Сталинграда до Берлина, и всё в штрафбате с трофеем, который он ласково называл утюжком, и гладил он фашистов из него регулярно, слава богу, что трофейных патронов хватало.
Генерал махнул рукой и сказал:
– Ладно, разрешаю.
– А разрешите и мне? – вдруг стали кричать штрафбатовцы.
Генерал не ожидал такого поворота. Но потом махнул рукой. Так штрафная рота осталась штрафной в полном составе, не считая убитых и раненых.
Потом, уже после войны, он с дядей Пашей поселился в городе Кентау и жил, конечно, не в ладу с законами, но урки, которые были под его командой, никогда не выдавали его, да оно и понятно. Лучше тюрьма, чем воровское перо. Из тюрьмы рано или поздно выйдешь, а вот с воровского пера слезть вряд ли удастся. Дела они крутили с дядей Пашей криминальные и сбывали всё через его магазин. Дядю Пашу он всегда называл коротким и уважительным словом «командир». А малолетнего Колю Бурмистрова учил, как вести себя в тюрьме, если, не дай бог, он в неё попадёт. Жена дяди Паши, тётя Наташа, ругала дядю Сеню. «Чему ты ребёнка учишь, урка поганый?» – говорила она ему. Но дядя Сеня не обижался и всегда говорил ей в ответ: «От тюрьмы и от сумы никогда не зарекайся». Но больше всего Кольке Бурмистрову нравилось, когда дядя Сеня и дядя Паша, обсудив дела, садились за стол, дядя Сеня брал гитару и пел свои песни, иногда блатные, но больше военные. И была у него любимая – «Штрафные батальоны» Высоцкого, который тогда был под запретом. И одни слова брали за детскую душу: «Если не поймаешь в грудь свинец – медаль получишь за отвагу». И потом эти страшные слова: «Всего лишь час до самых главных дел: кому – до ордена, ну а кому – до “вышки”». И на его новеньком чёрном отутюженном пиджаке висели медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды, а сверху – пять нашивок за ранения, два лёгких и три тяжёлых.
– Слышь, Сеня, я как-то иду, а участковый, капитан Воронов, тебе честь отдаёт? – спросил дядя Паша.
– Да понимаешь, командир, капитан Воронов, конечно, знает, что я урка конченый и тюрьма по мне плачет, он не мне честь отдаёт, а орденам кланяется. Как говорится, нам не кричать «ура» и не писать «считайте коммунистом», – ответил ему дядя Сеня.
Удар 8
– Ну что ж, Андрей Викторович, ваш удар, – сказал один майор другому.
Андрей Викторович тщательно прицелился и ударил шаром номер 13 в шар номер 3. Шар номер 3 в лузу не попал, а прокатился по зелёному полю бильярдного стола, словно время по жизни, потом ударился о борт и влетел в противоположную лузу с ходу.
20 октября 2010 года, Москва
Бурмистров сидел в интернете, на сайте «Одноклассники», как вдруг на него вышел какой-то американец по фамилии Асулян и имени Давид. Бурмистров вглядывался в его фотографию, и где-то в глубине памяти он узнавал знакомые черты. Но кто это и где Бурмистров видел эти печальные глаза и эти густые брови, он никак не мог вспомнить. Между тем незнакомец вышел на связь и спросил: «Вы Николай Бурмистров? Я вас давно искал. Вы когда-то жили в городе Кентау, и я с вами играл в доме у дяди Паши и дяди Сени. Я тот маленький Давид. А помните моего дедушку Додика, как он с нами играл в игру “Чиндыр, пындыр, запупындр”?»
И память словно ожила яркими пазлами воспоминаний, и детская память, словно яркая звёздочка, падающая с небес, озарила эти пазлы. Николай Бурмистров вдруг вспомнил, как однажды играл во дворе со своим младшим братом и к ним привезли маленького армянского мальчика, которого звали Давид. Маленький мальчик плакал и бился в истерике. Он кричал: «Хочу домой, к дедушке Додику и маме!» Привёз его дядя Сеня с каким-то другом по кличке Штрих. Они его не слушали, просто сказали: «Мы вам кореша привезли, поиграйте пока с ним. А потом идите обедать». Потом и дядя Сеня, и его друг Штрих ушли. Маленький армянский мальчик поначалу не играл ни с Колькой Бурмистровым, ни с его братом Вовкой – просто сидел и грустно смотрел на дорогу. Ел он неохотно, как говорят, без аппетита. А на вопрос Кольки Бурмистрова, как он здесь оказался, ответил довольно странно:
– Меня дедушка в карты проиграл.
– Как это, в карты? Мы с братаном играем в карты на щелобаны, но на людей разве можно играть? – спросил его Колька Бурмистров.
– Ну раз меня проиграл мой дедушка Додик, значит, можно, – ответил ему маленький мальчик Давид.
Через два дня в гости к дяде Сене пришёл дедушка Давида, которого и правда звали как-то странно – дедушка Додик. Он сперва пошёл с дядей Сеней в сарай. А тем временем Колька с младшим братишкой Вовкой быстро забрались на чердак сарая и стали за ними подсматривать. На детском языке это была простая игра, которая называлась «игра в шпионов». Но увиденное через щели в потолке сарая навсегда врезалось в память, как метеорит врезается в землю. Первый раз в жизни Колька Бурмистров увидел настоящий пистолет ТТ, чёрный, громадный, весь покрытый маслом, и услышал слова, которые говорил дядя Сеня дедушке Додику:
– Скачок на Сбербанк – дело серьёзное, вот тебе волына и маслят шестнадцать штук, должно хватить на двух инкассаторов. Приносишь пятнадцать штук – и свободен, и внука можешь забрать сразу. Как говорится, деньги вперёд. Ты парень фартовый, а то, что на дело берёшь своих двух родственников, – это правильно: родственники, если что, не продадут тебя краснопёрым.
Потом он достал пистолет и патроны и отдал их дедушке Додику.
– А с внуком поиграть можно? – спросил его дедушка Додик.
– Можно, но только три часа и ни минуты больше, за ним придёт Штрих, и чтобы было без соплей! – сказал ему дядя Сеня.
Колька и Вовка Бурмистровы быстро спустились с чердака, так что ни дядя Сеня, ни дедушка Додик не заметили. Потом дедушка Додик играл с тремя пацанами в свои незабываемые игры. «Чиндыр, пындыр, запупындр!» – говорил он и ловко подкладывал под подушку маленькие шоколадки и конфеты. Эта игра осталась в памяти Николая Бурмистрова навсегда. Уже потом, когда у Николая появились свои дети и внуки, он играл с ними в игры дедушки Додика: в «чиндыр, пындыр, запупындр», в «красавицу», «небо упало» и так далее. Большой он выдумщик был, дедушка. Помнил Николай Бурмистров и то, как плакал Давид, когда уходил дедушка Додик. Он плакал, цеплялся за ноги дедушки, но дядя Штрих был неумолим, просто отрывал его от дедушки Додика, не обращая внимания на истерики и плач.
Помнил Николай Бурмистров и то, как однажды вечером вернулся дедушка Додик – он просто шатался от боли и пах йодом, бинтами и кровью. В жизни Бурмистрова было всякое, но этот запах боли он запомнил на всю оставшуюся жизнь. Дедушка Додик принёс какие-то большие сумки и положил их в сарае. Потом пришёл дядя Сеня. Колька и Вовка Бурмистровы, как всегда, шпионили. Колька слышал и видел, как дядя Сеня сказал дедушке Додику:
– Сколько капусты накосил?
– Да сорок три штуки с копейками, – ответил ему дедушка Додик.
– А племянники твои где, Самвел и Артур? – спросил его дядя Сеня.
– Их обоих завалили инкассаторы, меня ранили, но я ушёл и капусту приволок, – ответил ему дедушка Додик.
– Значит, так, мне лишних бабок не надо. Завтра твоего внука Давида отвезу к матери в Алма-Ату, и будем платить по двести рублей каждый месяц до совершеннолетия твоего внука его матери, сам понимаешь, если все бабки твоей дочке отдать, краснопёрые вмиг всё заберут и ещё ей припишут соучастие. А слово моё, вора в законе, оно твёрже алмаза. Вот тебе ещё маслят, волына у тебя есть, и давай двигай, а то ты ещё хвоста краснопёрого приведёшь.
Дедушка Додик пошёл прощаться со своим внуком. Шпионы Колька и Вовка быстро спустились с чердака сарая по лестнице и стали смотреть, как дедушка Додик прощается с Давидом. Он уже не играл с ним в свои «чиндыры, пындыры, запупындры», а просто стоял и обнимал внука, а из глаз его капали слёзы. Кольке и Вовке Бурмистровым было всё равно, но что-то страшное и жуткое висело в воздухе, давя тишину фатальной неизбежностью. Потом пришёл дядя Штрих и коротко сказал:
– Всё, давай вали, Додик.
Давид стоял грустный и задумчивый, смотрел вслед уходящему дедушке. Он не плакал – просто понимал каким-то двадцать пятым чувством, что видит своего дедушку в последний раз в своей жизни. Потом дедушка Додик как-то вдруг обернулся и посмотрел на своего внука с такой болью и тоской… Этот взгляд – словно вечный памятный пазл, который не сотрётся никогда.
После долгих рассказов картина давно произошедших событий прояснилась, как будто кто-то великий и неведомый принёс недостающие пазлы памяти и сложил картину жизни, жёсткую и злую.
Всё началось с мечты дяди Сени. Дядя Сеня мечтал о машине, не просто о машине, а о «Волге» (ГАЗ-21) и непременно чёрного цвета. Деньги у него были, но в Советском Союзе даже при наличии денег официально купить машину было сложно. Дядя Сеня был ветераном войны, и была у него льгота на внеочередную покупку автомобиля. Но проблема в том, что числился он сторожем магазина с окладом восемьдесят рублей. А новая «Волга» стоила целых семь с половиной тысяч рублей, и откуда он их взял, надо было долго рассказывать компетентным органам. Но был один вариант – это лотерея. И вот однажды он как-то узнал, что один армянин в Алма-Ате выиграл в лотерею заветную «Волгу» чёрного цвета, как говорят – в масле. Но, естественно, за этот билет он хочет пятнадцать тысяч рублей. Деньги, хоть и воровские, у дяди Сени на это дело были. В общем, пригласил он этого армянина, которого звали Додик, к себе в гости для того, чтобы выкупить этот билет. Дедушка Додик приехал, привёз билет и газету. Долго дядя Сеня с ним торговался, но дедушка Додик не уступал ни копейки. Понимал, что деньги у дяди Сени есть и деваться ему некуда, потому что они у него явно не заработаны честным трудом. В конце концов договорились и хлопнули по рукам. Дядя Сеня пригнал на сделку своего кореша по кличке Лепила. Долго Лепила осматривал лотерейный билет – и в лупу смотрел, и тёр по краям, потом вынес свой вердикт: билет не поддельный, а настоящий. Дядя Сеня кивнул, и его импресарио по кличке Штрих принёс деньги в новеньком портфеле. Дедушка Додик быстро пересчитал, пожал руки всем и вышел на улицу, где его давно ждало такси. Он быстро сел в него и уехал на станцию Туркестан.
На следующий день Сеня взял с собой двух корешей, газету, лотерейный билет и пошёл в сберкассу. Он протянул в открытое окошко билет и с нескрываемым апломбом произнёс:
– Попрошу проверить мой лотерейный билет, по моему мнению, я выиграл автомашину «Волга».
Кассирша стала проверять его по газете, но не по той, которую принёс дядя Сеня, а по своей и заявила следующее:
– Гражданин, ваш билет ничего не выиграл, к сожалению.
– Как это? В газете чётко написан номер, который совпадает с номером моего лотерейного билета! – ответил ей дядя Сеня.
Кассирша подала свою газету, в которой был указан выигрышный лотерейный билет, но под другим номером. И тут дядя Сеня понял всё, но вида не подал, просто сказал:
– Видно, опечатка попала в газету, а я обрадовался.
Ну а дальше эту историю рассказал ему Давид Асулян.
Дедушка Додик громко праздновал свою удачную сделку на какой-то малине, куда и привёл своего внука Давида. Он вообще везде водил его с собой. Как раз с зоны откинулся вор-рецидивист по кличке Ржавый. Ржавый пришёл не один, а с каким-то корешем явно криминального вида. Дедушка Додик обрадовался приходу Ржавого, он обнял его как родного, усадил за стол и налил стакан коньяка.
– По какому поводу кайфуем? – спросил Ржавый.
– Да лоха обули аж на пятнадцать штук, вот и кайфуем, – ответил ему дедушка Додик.
– Ну а к ментам лох с малявой не побежит? – спросил его Ржавый.
– Без лоха жизнь плоха. Ну да, а менты спросят: «А откуда у тебя, товарищ, пятнадцать тысяч рублей при твоей месячной зарплате сто рублей?» И что он им ответит? А подтянут меня, так я и на очной ставке скажу, что вижу его впервые. А в сберкассе скажут, что какой-то чудак хотел получить автомашину «Волга» и для этого подделал газету. Так получается, лоху светит статья за мошенничество, ну а я как бы и не при делах, – ответил ему дедушка Додик.
– Не, Додик, ты наколки его видел? Ты вора в законе кинул, а за это в натуре на ножи посадят, если что, – сказал ему Ржавый.
– В натуре в комендатуре! Наколки его туфтовые, какой он вор в законе? – ответил ему дедушка Додик.
В этот момент дверь в комнату отворилась, и на пороге появился дядя Сеня со своими ребятами. Дедушка Додик переменился в лице и понял, что попал в крайне неудобное положение, сопряжённое со смертельной опасностью. Дядя Сеня нанёс сильный удар по лицу дедушки Додика, тот упал на пол. Маленький Давид заплакал, народ было кинулся на дядю Сеню, но ребята, пришедшие с ним, выхватили ножи, и это успокоило всех.
– Значит, так, за то, что ты меня кинул, положено тебе, по понятиям, сидеть на ножах, но я решил иначе. Играем в буру. Выиграешь – прощаю тебя полностью. А проиграешь – тридцать штук с тебя. Будем считать, что свои пятнадцать тысяч рублей я на кон поставил, – сказал дядя Сеня дедушке Додику.
Дедушка Додик успокоил Давида и сел играть за карточный стол. Играли они долго и напряжённо, дедушка Додик проиграл. Потом его племянник Артур принёс пятнадцать тысяч рублей в большой сумке.
– А где ещё пятнадцать тысяч? – спросил дядя Сеня.
– Больше нет, наскребли всё, что смогли, – сказал ему племянник дедушки Артур.
– Ну а когда будете долг отдавать? Карточный долг святой. Значит, так, даю вам две недели, но чтобы деньги были. А в залог я возьму твоего внука. Пусть погостит у меня в Кентау. Будем считать, что ты его в карты проиграл. И если ментам стукнешь, сам понимаешь, чем всё это закончится. Принесёшь бабки – получишь внука. Если что надо для дела, дам. Штрих, пакуй малого! – сказал дядя Сеня.
Давид плакал и сопротивлялся. Но дядя Штрих просто закрыл ему рот рукой, взял в охапку и погрузил в машину. Через неделю дедушка Додик пришёл ни с чем, и дядя Сеня предложил ему взять сберкассу вооружённым нападением, а ствол напрокат и патроны он даст. Деваться дедушке Додику было некуда. Он уговорил своих племянников пойти на дело ради жизни своего внука. Во время нападения на инкассаторов племянники Самвел и Артур погибли вместе с двумя инкассаторами. Дедушка Додик получил пулю в плечо и уже раненым, но с деньгами пришёл к дяде Сене. Дядя Сеня был опытным вором в законе, дал ему ствол и побольше патронов, зная, что ствол засвеченный по разным мокрым делам. Он обрёк дедушку Додика и его двух племянников на смерть. Он понимал, что дедушка Додик отдаст жизнь за своего внука, ибо это был основной инстинкт армянского народа, у них всегда в первую очередь гибли старшие, давая жизнь молодым. Поэтому они и выжили в самые суровые времена истории и сохранили свой язык, культуру и нацию. Конечно, ствол был мокрый и использовался в двух, а может, и трёх нападениях на инкассаторов, но смерть двух племянников и дедушки Додика списала все эти дела. Он знал, что милиция и прокуратура повесят всё на этих трёх армян, тем более что пистолет фигурировал в трёх ограблениях, а в живых никого не осталось. Конечно, потрясут родственников, но денег не найдут. Все деньги попали в воровской общак.
Как и предполагал дядя Сеня, дедушку Додика выследили милиционеры, и он погиб в перестрелке. Вот такой получился «чиндыр, пындыр, запупындр». Денег на похороны всех троих армян дядя Сеня дал. И каждый месяц мать Давида получала по двести рублей до двадцатилетия сына.
Давид хорошо учился, а в старших классах мать нанимала ему репетиторов по химии и биологии. Он без труда поступил в Алма-Атинский мединститут, окончил его с отличием, женился, и судьба улыбнулась ему: Давид выиграл грин-карту в начале девяностых и всей семьёй
поехал в США. Видно, кто-то наверху решил отплатить ему за потерю двух дядей, Самвела и Артура, и, конечно же, за смерть дедушки Додика. Он стал доктором медицинских наук, одним из ведущих специалистов с мировым именем в области нейрохирургии и поселился в Майами. В разговорах с Николаем Бурмистровым он часто вспоминал Кентау, своего покойного дедушку. Давид рассказывал, что он любит ночами гулять по океанскому берегу, особенно когда в океане бушует шторм. Ему кажется, что души дедушки Додика и двух его дядей, Самвела и Артура, спускаются с небес и разговаривают с ним на гребнях океанских волн. Они кричат ему: «Давид, будь счастлив, здоров и богат!» Потом с грохотом бьются о берег, снова поёт сильный океанский ветер: «Чиндыр, пындыр, запупындр».
Однажды в разговоре он стал ругать дядю Сеню. Говорил, что он жёсткий и злой, что именно он послал на смерть его родных. Это очень не понравилось Николаю Бурмистрову, и он сказал ему:
– А при чём тут дядя Сеня, если твой дедушка Додик не понимал, что такое вор в законе? Думал, что он самый умный и хитрый. Но, как говорится, на хитрость есть другая хитрость.
– Ну, дядя Сеня мог бы подать в суд на дедушку Додика, и его бы просто посадили на пять лет с возмещением ущерба, как это делается в цивилизованных странах. А он поступил с ним жестоко и не пожалел, обрекая его на смерть! – ответил ему Давид.
– Ну а кто и когда жалел самого дядю Сеню? Прежде чем кого-то судить, сам побудь в его шкуре. Попробуй стать в десять лет кулацким выкормышем, а в двенадцать – попасть в сталинский ГУЛАГ, а потом на фронте пройти от Сталинграда до Будапешта, и всё в штрафбате. Помню, как-то раз пацаном спросил его: «Что это у тебя, дядя Сеня, за нашивки такие на пиджаке?» А дело было как раз перед баней. «Пойдём в баню, – сказал, – и я тебе всё расскажу». А в бане он разделся и стал рассказывать: «Вот видишь сквозное пробитие в плече? Это лёгкое ранение, я его в Сталинграде получил, это жёлтая нашивка. А этот шрам посреди живота – это тяжёлое осколочное, под Курском от немецкой мины, а на спине шрам – это под Бобруйском от немецкого снаряда осколок меня шандарахнул, это две красные нашивки. Ну а эти два лёгких в левую ногу: одно – в Польше, под Краковом, а второе – в Венгрии, пулевое, от шмайсера. Нашивки с пиджака спороть можно, а вот шрамы с тела – никогда. Теперь понял, что такое две красные нашивки и три жёлтые?» И после такой жизни он разве сможет кого-то жалеть? – сказал ему Николай Бурмистров.
– Ну ведь мой дедушка Додик не знал, что дядя Сеня – вор в законе, а в наколках он плохо разбирался, – сказал ему Давид.
– А незнание законов и понятий не освобождает от ответственности за содеянное, – ответил ему Николай Бурмистров.
– Я понял вас, Николай, вы такой же, как и он, – злой и жестокий. И мне неприятно с вами общаться! – сказал ему Давид Асулян.
– Что тут скажешь? Хозяин – барин, как скажешь, так и будет. Дядя Сеня, конечно, жестокий, но справедливый и слово своё держал всегда, – ответил ему Николай Бурмистров.
Больше Давид Асулян не звонил ему никогда. Но в памяти Николая Бурмистрова дядя Сеня хоть и был вором в законе, но остался светлым, добрым и справедливым. Помнил он, как рассказывал дядя Сеня про своего дедушку Матвея. Он любил своего деда, помнил, как ходил с ним на охоту, по грибы и на рыбалку. Как пили на ранней зорьке парное молоко. Помнил он и то, что деда Матвея расстреляли в 1938 году в бутовских лагерях за антисоветскую пропаганду и агитацию. А на всю семью поставили клеймо ЧСВН – член семьи врага народа, а потом, уже на зоне, в 1940 году, его вызвал к себе оперуполномоченный капитан Гудимов и предлагал ему, чтобы он отрёкся от своего деда Матвея. На что дядя Сеня ответил:
– Конечно, гражданин начальник, вы можете меня поставить к стенке, если я не отрекусь от своего деда Матвея. Воля ваша. Но если я отрекусь сегодня от своего деда Матвея и предам его память, то завтра я продам свою Родину. А ни того, ни другого я делать не хочу и не буду.
– Ступай. А отрёкся бы – глядишь, по условно-досрочному освобождению вышел бы и уже через полгода на свободе рассекал бы, – сказал ему оперуполномоченный капитан Гудимов.
– А мне, гражданин начальник, всё это впадлу. От родни и Родины отрекаются только петухи, – ответил дядя Сеня капитану Гудимову.
– Ступай в свой барак и на вечернюю проверку не опаздывай! – сказал ему капитан Гудимов, потом подошёл к окну и долго смотрел дяде Сене в спину, думая о своём.
Но один урок, который преподал дядя Сеня Кольке Бурмистрову, тот усвоил на всю жизнь. «Никогда не води дружбы с блатными, никогда не играй с ними в карты и не имей с ними никаких дел, до хорошего это не доведёт», – говорил ему дядя Сеня.
На самом деле он тяготился своей ношей вора в законе и всегда хотел жить с семьёй, чтобы были у него дети и внуки и в его растерзанной жизнью душе жило одно крестьянское счастье. Он часто вспоминал деда Матвея, отца, мать, братьев и сестёр. Хотел пахать и сеять, ходить в лес на охоту, но шар 13 ударил в его судьбу, и ничего он с этим не мог поделать.
Правда, где-то по дешёвке он купил старенькую автомашину марки «Победа». Урки выкрасили её в чёрный цвет, поставили новый движок, новую резину и бампера, горевшие хромом. Да, «Победа» – это не просто машина, а машина-песня: просторная, мягкая, манёвренная, а работу двигателя в кабине даже не слышно. Колька Бурмистров любил с братаном кататься на «Победе» вместе с дядей Сеней и дядей Пашей, особенно на 9 Мая. Когда дядя Сеня садился за руль своей до блеска начищенной машины, они ехали во Дворец культуры, где были накрыты столы, за которыми сидели ветераны – все с медалями и орденами. Да, как ни крути, а лучше, чем Высоцкий, про эту ситуацию не скажешь:
Считает враг: морально мы слабы, –
За ним и лес, и города сожжёны.
Вы лучше лес рубите на гробы –
В прорыв идут штрафные батальоны!
– Ну, что молчишь? – вдруг сказал ему подполковник Суворов.
– А что говорить? – спросил его старший лейтенант Бурмистров.
– Пиши всё, что тебе скажет военный прокурор. Это дело пахнет трибуналом, и всё зависит от прокурора, как он всё это дело представит. Ты всё понял? – спросил его подполковник Суворов.
– Так точно! – ответил ему старший лейтенант.
Ещё долго таскали Бурмистрова и часового Ахметова, но в конце концов Ахметову дали пятнадцать суток отпуска и отправили в Советский Союз в качестве поощрения, а от Бурмистрова отстали и отправили по замене в Советский Союз, в Туркестанский военный округ.
Удар 14
27 апреля, 2 часа ночи, лагерь «Бадабер», Пакистан
Бахретдин Раббани собрал всё имевшееся оружие, боеприпасы и всех моджахедов числом 450 человек бросил в бой на штурм арсенала. Инструктировал он их конкректно: «Надо ворваться в арсенал и уничтожить всех русских и афганских пленных. Для нас главное сейчас – это боеприпасы и оружие арсенала, гранаты не кидать, особенно если будете воевать в арсенале, трассирующими пулями не стрелять». Атака моджахедов началась ровно в два часа. Раббани был опытным военачальником, поэтому избрал такую тактику: поднять моджахедов в атаку, а когда военнопленные начнут её отражать, расстрелять их на стенах с помощью снайперов, а затем захватить арсенал через центральные ворота.
Старший лейтенант Шевченко просчитал его, поэтому приказал принести сразу двадцать 83-миллиметровых и двенадцать 120-миллиметровых миномётов. К центральным воротам подогнал реактивную установку «Град», кроме того, всем раздал пулемёты и заставил снаряжать магазины к автоматам и набивать пулемётные ленты. И, как только моджахеды начали наступать, их снайперы расстреляли все прожектора, но старший лейтенант Шевченко учёл и это и сразу пустил в небо десять осветительных мин. На наступавших моджахедов обрушился град из осколочных 83-миллиметровых мин с частотой двадцать штук в пять секунд. Частые разрывы мин не давали снайперам делать своё дело и сильно сбивали прицелы, пулемёты не умолкали, и как только цепи моджахедов залегли, тут же по ним ударили из 120-миллиметровых миномётов. Вообще 120-миллиметровая мина – это подарок Второй мировой войны. Как только она упадёт, в радиусе двадцати метров не оставляет ничего живого. К примеру, если попадает в зелёную лужайку, то осколками выкашивает траву на высоте десяти сантиметров ровным слоем, словно газонокосилкой.
Группа моджахедов примерно из пятидесяти человек подошла довольно близко к воротам. К их удивлению, ворота вдруг распахнулись прямо перед ними. Они радостно подумали, что советские и афганские пленные сдаются, но это был настоящий зехер. Вдруг в них полетели ракеты установки «Град». Они просто бились о камни, и взрывчатка в них срабатывала от детонации при ударах. Но что такое ракета реактивной установки «Град»? Это 66 килограммов взрывчатки в каждой. И две с половиной тонны взрывчатки обрушилось на этот отряд, и, естественно, от него ничего не осталось. Раббани вдруг понял, что ещё одна такая атака – и его моджахедам конец. «Да шайтан побери этих американцев, научили этих русских воевать на мою голову! Меня спасут только пакистанские военные, надо позвать их!» – думал про себя Бахретдин Раббани. Но приглашать их не было никакой необходимости: как только начался бой в крепости Бадабер, командир седьмого армейского корпуса поднял свой корпус по тревоге и окружил крепость тремя кольцами. Вертолёты в небе вели разведку. Тем временем после отражения атаки в крепости воцарилось относительное спокойствие, только ночную тишину разрывали крики и стоны раненых моджахедов.
Старший лейтенант Шевченко снова разрешил моджахедам убрать с поля боя убитых и раненых, на этот раз их было гораздо больше. Кроме того, под огонь миномётов попали американские инструкторы: одна из мин 120-миллиметрового миномёта угодила в штабной модуль, в котором находились американцы, и убила сразу троих. Более того, взрывом выбросило сейф, в котором торчали ключи, а в сейфе хранились секретные документы и видеокассеты со сценой расстрела советскими военнопленными афганских офицеров. И всё это попало к разведчику афганской армии, который умело всё изъял и передал куда нужно, воспользовавшись неразберихой и полным хаосом, творившимся в лагере Бадабер после боя.
Уже в три часа ночи командир седьмого армейского корпуса связался с Раббани. То, что сообщил Раббани, повергло его в шок. Раббани доложил ему, что в результате боя у него погибло более ста двадцати моджахедов, двести восемь получили серьёзные ранения, захватить арсенал, который находится под контролем советских и афганских военнопленных, он не может, там хранится более двух тысяч ракет, сорок тонн взрывчатки, десятки тысяч мин, две установки «Град». Кроме того, в руках восставших оказалось несколько радиостанций, по которым они выходят в эфир.
Командир корпуса немедленно сообщил об этом президенту Пакистана Зия-уль-Хаку. Генерал Зия-уль-Хак приказал командиру седьмого корпуса немедленно сделать всё, чтобы замять этот конфликт до восьми утра, оказать всё необходимое содействие Раббани, вплоть до применения химического оружия в ограниченном объёме, своих солдат беречь, в бой с русскими и афганскими военнопленными не посылать, а быть только посредниками.
В эфире вновь зазвучал голос капитана Николсона:
– Алексей, то, что вы наделали, не лезет ни в какие ворота, вы поступаете вопреки логике, сами не понимаете, что творите. Я хочу помочь вам. Я могу сохранить вам ваши жизни, если вы послушаетесь моего совета, но это будет в последний раз.
– Ну и какой будет ваш совет? – спросил его Шевченко. А мысли в голове летели словно пули, хотя надежда таяла, как снег на ярком весеннем солнце.
– Моё предложение будет таким: через час в распоряжение Раббани поступит гаубица 155 миллиметров с четырьмя химическими снарядами, начинёнными зарином, этого газа хватит, чтобы отравить вас и афганских пленных, так как мне доподлинно известно, что противогазов у вас нет. Я предлагаю вам добровольно сдаться без лишнего шума, а пакистанские военные не отдадут вас моджахедам на расправу, в противном случае вас всех ожидает страшная смерть. Ну а дальше, если вы пойдёте на мои условия, мы будем с вами работать, но в другом лагере, который называется Барак Алла, там мы доведём начатое дело до конца, – сказал капитан Николсон.
На это старший лейтенант Шевченко ответил ему:
– Нам надо подумать и всё решить. Ведь два часа жизни у нас ещё есть.
– Нет, я даю вам только один час! – ответил ему капитан Николсон.
Он знал, что ему присвоили очередное воинское звание, майор армии США, он хотел оправдать то доверие, что оказало ему командование, он должен был выполнить это задание. «Слишком многое поставлено на карту, и то, что сделали эти советские военнопленные, было нелогично, опасно для них и бессмысленно. Вот пойми этих русских: одни из них угоняют самолёты, предают своих агентов и бегут в США, хотя, если взять судьбу лётчика Беленко или танкиста Резуна, их особо никто не преследовал, и жили они довольно хорошо при советской власти, а в определённый момент раз – и стали предателями. А старшего лейтенанта Шевченко довольно лихо обрабатывали политруки всех мастей. И если разобраться, ничего хорошего он от этой советской власти не видел, а тут вдруг стал опаснее всех замполитов вместе взятых и наотрез отказался сдаваться, не захотел стать предателем и в этом убедил своих товарищей, других советских военнопленных…» – это всё майор Николсон думал про себя, зная, что через час наступит развязка.
Он решил задать старшему лейтенанту Шевченко один важный вопрос, чтобы понять, что же им движет, по какому закону он живёт. Майор Николсон вышел в эфир и спросил у старшего лейтенанта Шевченко:
– Алексей, я подумал и решил тебя спросить: а по какому закону жизни ты сейчас живёшь?
– По закону гарема, – ответил ему старший лейтенант Шевченко.
– Как это? – удивлённо спросил его майор Николсон.
И в эфире повисла вопросительная тишина.
– Да очень просто, ведь в гареме оно как: знаешь, что трахнут, но не знаешь, когда, и я знаю, что меня замочат, но не знаю, когда. Приём! – ответил ему по рации старший лейтенант Шевченко.
«Да, уж в чём в чём, а в чувстве юмора у Шевченко недостатка нет, ведь жизнь его висит на волоске, а он, презирая смерть, смеётся и веселится. А может, это всё напускное, ведь жизнь в двадцать пять лет только начинается. Он даже не женат, у него нет не только внуков, но даже детей. Таких, как он, победить нельзя, даже временные поражения они могут превратить в грандиозные победы», – думал про себя майор Николсон.
А время шло неумолимо, и последние минуты жизни, которые судьба отвела советским и афганским военнопленным, истекали. Ровно через час старший лейтенант Шевченко вышел в эфир:
– Ник Николсон, мы решили сдаваться, но первыми пусть идут афганские пленные, и если всё будет так, как ты сказал, и моджахеды их не тронут, а пакистанские военные обеспечат их защиту, то пойдём и мы.
Майор Николсон немного подумал и сказал:
– Хорошо, будь по-вашему, но только без фокусов. А с другой стороны, какие тут фокусы – расстрел на месте. Приём.
«Наконец-то в них заговорил здравый смысл, не всё ещё потеряно. Это будет трудная победа, но всё равно победа», – подумал про себя Ник Николсон.
Пакистанские военные встали в две шеренги у своей 155-миллиметровой пушки и на всякий случай надели противогазы. Шевченко понял, что всё, это конец и жить ему осталось, может, всего часа два или три, не больше. При любом раскладе последняя надежда уплывала, как талый снег ручьями. Он решил попытаться спасти хотя бы афганских офицеров и солдат.
– Вы идите и дальше отходите вглубь лагеря, а я и мои русские друзья взорвём склад с пластитом, там его двадцать четыре тонны, мало не покажется. А вы после взрыва попытайтесь скрыться, может, повезёт, – сказал им старший лейтенант Шевченко.
Афганские военнопленные стали потихоньку выходить из арсенальных ворот, неся с собой тяжелораненых товарищей на носилках, а легкораненым просто помогали идти другие афганские пленные. Пакистанские военные сделали коридор, по которому афганцы шли в лагерь, а за их спинами в яростной злобе орали моджахеды, угрожая смертельной расправой. Пакистанские военные не давали моджахедам бить пленных. Раббани смотрел на эту картину и ждал, когда выйдут советские военнопленные, их судьба была им давно решена: только смерть всем пленным советским солдатам и офицерам. Причём казнь будет самая жестокая, и ему плевать, что скажут американцы и пакистанцы, это его пленные и его война, и он вправе их убить за содеянное ими.
Шевченко быстро прокрутил динамо-машину, к которой были присоединены провода с детонаторами, воткнутыми в ящики с пластитом, и поставил палец на резиновую крышку кнопки. Он посмотрел в последний раз на своих товарищей – их осталось только трое, кто был не ранен и не убит; шесть раненых лежали в бинтах, а троих убитых ребята оставили во дворе вместе с убитыми афганскими пленными, похоронить их не успели. Раненые уже не стонали, они просто ждали развязки. Вдруг старший лейтенант Шевченко сказал своим товарищам:
– А не спеть ли нам песню?
И, не дожидаясь ответа, вдруг затянул высоким голосом:
– Броня крепка, и танки наши быстры,
И наши люди мужеством полны!
В строю стоят советские танкисты –
Великой нашей Родины сыны!
Все остальные дружно подхватили, раненые пели из последних сил, не пел только водитель Николай Иванович Шевченко: он понял, что никогда уже не увидит свою семью, детей и родной Киев. Он просто молился богу, прося прощения за грехи и покаяния.
Гремя огнём, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда суровый час войны настанет
И нас в атаку Родина пошлёт…
Но их пение вдруг прервал чей-то незнакомый голос из мегафона:
– Русские, хватит петь, выходите и сдавайтесь!
«Что-то очень странно, трудно понять этих русских. Поют перед смертью, на расстреле афганцев пели, пусть и сейчас попоют», – подумал про себя Раббани.
В эфир вдруг вышел майор Николсон.
– Алексей, не дури, сдавайтесь, и я гарантирую вам жизнь, всё ещё можно исправить! – сказал он.
– Да что тебе сказать напоследок, всё вроде ты просчитал и вычислил, всё по Фрейду и инструкциям ЦРУ, но главного ты не понял: что не работает это всё с нами и не хотим мы быть предателями Родины. Ничего у нас не осталось, кроме выбора. И мы его сделали, и никто из нас не дрогнул.
– Ну вы же сейчас все погибнете. Приём! – сказал ему майор Николсон.
– Да, мы погибнем, но спасём тысячи советских солдат и офицеров, десятки тысяч мирных афганцев. Конечно, мы молоды и хотим жить как никогда, но долг перед Родиной для нас оказался важнее наших жизней. Приём, – ответил ему старший лейтенант Шевченко.
– Но ведь для Родины вы предатели и изменники. Приём, – напомнил ему майор Николсон.
– Да неважно, кто кого кем считает, важно то, кто мы на самом деле. Прощай! Приём, – сказал ему старший лейтенант Шевченко.
Старший лейтенант посмотрел в небо через окно в караульном помещении и понял, что для каждого из его отряда наступил конец. Он смотрел в небо, а небо смотрело на него миллиардами невидимых глаз, и никто не мог встать между небом и им. Он понял одно: что он и его товарищи сделали свой выбор и обратного пути уже нет. А в небе алел рассвет, звёзды ушли с небосвода, уступая безбрежной синеве, окаймлённой свежестью прохладного утра.
«Да, все мы пришли со звёзд, все мы были когда-то атомами и молекулами и рано или поздно снова уйдём в них, останутся только наши бессмертные души», – подумал про себя Шевченко.
Тем временем моджахеды расталкивали пакистанских военных и гражданских и уже ворвались в арсенал через открытые ворота.
– Пора! – сказал ему лейтенант Сабуров.
– Давай, командир, пока не поздно, пока душманы не нашли наш подрывной кабель и не перерезали его! – добавил младший лейтенант Гена Кашлаков.
Они были не ранены и не убиты, только трое – Сабуров, Шевченко и Кашлаков; раненые, а их было шестеро советских военнопленных, просто молчали и ждали своей участи. Шевченко нажал кнопку индуктора, и через секунду страшный взрыв раздался в арсенале: сразу взорвалось двадцать четыре тонны пластита. Ударная волна от этого взрыва своим мощным и горячим поцелуем смерти достала всех сразу: и русских, и пакистанцев, и моджахедов. Докатилась она и до лагеря Бадабер. Очередной телохранитель прикрыл тело Бахретдина Раббани. Взрыв был такой силы, что сразу от него сдетонировал склад с противопехотными и противотанковыми минами, а потом взорвался склад с ракетами, и они полетели в разные стороны. Начался пожар на других складах, где хранились боеприпасы.
В суматохе событий все забыли ещё о двух военнопленных – это были узбек Рустам и казах Кинет. Они всё это время провели в зиндане. Пули и осколки свистели над их головами, но, к счастью, ни одна мина не попала в их яму. Во время взрыва произошло большое землетрясение, камни со стенки ямы стали падать прямо на Рустама и Кинета. Рустаму повезло, он не погиб во время землетрясения, а Кинета засыпало камнями, и он погиб. Рустам кое-как выбрался из зиндана, и ужасная картина предстала перед ним: кругом лежали трупы моджахедов и стонали раненые, им оказывали помощь и тащили в лазарет на носилках.
Майор Николсон позвонил своему шефу полковнику Гротески. Полковник Гротески выслушал майора Николсона и сказал:
– Никакой паники, всё это дело надо свалить на Бахретдина Раббани; плохо то, что погибли восемь наших американских военных инструкторов и окончательно сорвалась операция, но в этом виноваты не мы, а моджахеды. Вы говорите, что погибло около семидесяти солдат и офицеров пакистанских вооружённых сил. Это сильно осложнит нашу работу в Пакистане и в других лагерях, где размещены моджахеды, ведущие войну против Советской армии в Афганистане. Подготовьте рапорт о потерях, в том числе о количестве оружия и боеприпасов, не пригодных для дальнейшего применения.
Бахретдин Раббани стоял посреди лагеря и смотрел, как догорает арсенал. Огонь гулял по хранилищам, где лежали боеприпасы и оружие, периодически взрывались снаряды и взлетали ракеты. Он понимал, что произошло, и знал, что за это с него спросят и пакистанцы, и американцы. В бессильной злобе он приказал:
– Больше в плен советских солдат и офицеров не брать, расстреливать на месте!
Радиограмма с приказом была разослана по всем отрядам моджахедов, входивших в Исламскую партию Афганистана.
Шифровка в разведотдел 40-й армии Советских войск в Афганистане
26 апреля сего года группа советских военнопленных численностью четырнадцать человек захватила арсенал с оружием и боеприпасами в крепости Бадабер, требовала передачи всех советских военнопленных советской стороне. Им удалось также освободить около сорока пленных афганских солдат, среди которых были и офицеры афганской армии. Также им удалось отразить две атаки моджахедов, нанести им значительное поражение: не менее ста моджахедов погибло. Поняв, что своими силами арсенал моджахедам не взять, Раббани пригнал пакистанскую пушку с химическими снарядами. Советские военнопленные выпустили афганских пленных, а потом подорвали арсенал. Удалось добыть три кассеты с видеоматериалами. Переправлю по схеме 4.
Топаз
Об авторе:
Родился 13 сентября 1960 г. в городе Ташкенте. После школы поступил в Ташкентское высшее танковое училище. Мама была литератором, и он всегда в училище был редактором стенной газеты. Писал рассказы в газеты, в том числе в «Красную звезду». Служба проходила в жарком Туркестанском округе, в Группе советских войск в Германии и в Академии БТВ в Москве. События, описанные в его книге, – абсолютно не вымышленные, и многие герои книги представлены под настоящими фамилиями. Это книга правды о Советской армии, о друзьях и врагах, о правде, которую скрывают до сих пор. В книге, как и в жизни, переплетено всё: и солдатские байки, и горечь поражений, и, конечно, юмор. Это маленькая «Война и мир» XX века, это реквием по нашей великой стране СССР и её славной Советской армии.
