Дипломат

Максим ШАРАПОВ | Проза

– Спасибо, Ирфан, – седой мужчина лет шестидесяти пожал руку невысокому смуглому арабу, – твоя информация может спасти нам жизнь.

– Я знаю, Евгений Алексеевич, – под черными усами мелькнула улыбка, – я уверен, всё еще не раз переменится, как часто бывает у нас на востоке…

– И тогда услуга, оказанная русскому послу… – продолжил за него собеседник. – Ирфан, ты не просто политик, ты – философ!

Похвала разъела пленку надменности в глазах восточного человека, и впрыснула родственную ей сладость собственного превосходства:

– Евгений Алексеевич, мы же оба понимаем, что вся эта уличная суета, – он кивнул за окно, – только инструмент в руках умных людей. Она схлынет и опять придет время спокойно и выгодно договариваться. Или вы не согласны? – он взглянул на задумавшегося посла.

– Согласен, – произнес посол и потер левой рукой свои крупные, начинающие обвисать щеки, – но, когда попадаешь во власть этой, как ты говоришь, уличной суеты… Знаешь, когда человек захлебывается в штормовых волнах, ему сложно размышлять, что волны возникают не сами по себе, что их приводит в движение и земное притяжение, и луна. Они просто отнимут сейчас последний воздух и всё.

– А вы тоже философ! – засмеялся Ирфан, – только очень уж грустный. У вас еще есть время на хороший глоток воздуха.

– Ты прав, – Евгений Алексеевич шумно выдохнул, – и это время нам нельзя потерять.

– Конечно. Я уже ухожу.

Посол открыл первую массивную дверь своего кабинета и взялся за ручку второй:

– А настоящий философ, Ирфан, – он посмотрел гостю прямо в лицо, – и не может быть веселым.

– Почему?

– Потому что ничего веселого там, где бродят его мысли, просто нет, – Евгений Алексеевич толкнул вторую дверь и, прихрамывая на левую ногу, вышел в приемную своего кабинета:

– Андрей Вадимович, – ему навстречу поднялся коротко стриженный мужчина, – вывезите нашего друга в город на своей машине. Только аккуратно.

– Конечно, Евгений Алексеевич, – ответил тот, – как обычно.

Ирфан пожал руку послу:

– И все-таки мы будем ждать вашего возвращения.

Они попрощались.

– Света, – посол посмотрел на секретаршу, следившую за каждым движением своего начальника, – собери всех в зале. Минут через двадцать. А пока соедини меня с Москвой и срочно позови ко мне Игнатова.

– Всех собирать?

– Да, всех. Нет, – он мотнул головой, – пусть кто-нибудь из мужчин понаблюдает за улицей.

 

Через некоторое время все люди, находящиеся на территории русской дипломатической миссии в северной африканской стране, начали собираться в самом большом помещении посольства. Дипломаты, их жены, несколько водителей, повар и консьержка, задержавшиеся в стране представитель российского оборонного предприятия, его помощник и трое детей, двое мальчишек, ровесников лет тринадцати и семилетняя девочка. Не пришел только сотрудник, который по просьбе посла остался наблюдать за движением снаружи. Последним в зал вошел Евгений Алексеевич.

Пока, двигая стульями, рассаживались, к послу подошла женщина:

– Женя, совсем плохо?

– Да, Зоя, плохо. Наши не успеют нас отсюда вытащить и выбираться придется самим. Ты садись, я сейчас все расскажу.

Посол остался стоять.

– Товарищи, – чуть закашлялся, – думаю, подробные рассуждения о том, что и по каким причинам происходит вокруг нас в этой аудитории ни к чему. Напряжение в стране чувствовалось давно, людей в разные стороны растаскивали и внутренние, и внешние факторы, и мы это прекрасно понимали. Но рвануло все очень резко и слишком уж организованно. Не бывают стихийные бунты такими логичными и в деталях выверенными. Поэтому сразу перейду к тому, что нам всем предстоит. За два дня повстанцы взяли под контроль две трети страны и половину столицы, и, что самое для нас плохое, все аэропорты. И ни нам, ни Москве не удается договориться с ними о нашей эвакуации, а час назад стало понятно почему.

– Мама, я писать хочу! – сообщила вдруг на весь зал маленькая девочка.

– Настя, потерпи, – зашипела на нее застеснявшаяся мать.

– Мария Андреевна, – улыбнулся посол, – да, отведите вы ребенка в туалет. Писать даже на войне необходимо.

Женщина с девочкой пробрались между стульев и вышли из зала.

– Еще и дети с нами, – посол покачал головой, – съездили в отпуск к родителям, называется. Ладно, продолжим. Аэропорты закрыты и для наших самолетов их не откроют, потому что мы с вами задуманы как жертвоприношение. – Он замолчал и обвел зал мутными пожившими уже глазами. – Сильно я бы этому не удивлялся, мы и сами – часть серьезной игры, и не только светские рауты наша работа.

Зал раздула упругая тишина и где-то вдалеке стали слышны звуки выстрелов.

– Я умышленно говорю это при всех, – он посмотрел на мальчишек, – каждый должен понимать, что нам предстоит. А Настя, которая к нам сейчас вернется… Пусть для нее это будет просто игрой.

– Евгений Алексеевич, подробности известны? – спросил один из мужчин.

– Ты о том, как нас будут убивать? Не знаю. Но сегодня ночью, когда большая часть города окажется в их руках, на посольство случайно, – он неопределенно махнул в воздухе правой рукой, – нападет группа мародеров. Их задача не просто разграбить тут все, но и показательно пролить кровь…

– Как же так… – негромко сказал повар, – мы же все-таки дипломаты.

Один из мальчишек хмыкнул в заднем ряду.

– Я имею ввиду дипломатическая миссия у нас, неприкосновенность и все такое, – поправился повар. – Скандал же будет большой.

– А они, Петя, нас дипломатов отпустят, а тебя съедят! – сидевший рядом с поваром пресс-атташе посольства ткнул соседа в мясной бок, и тот вздрогнул как от электрошока.

Вокруг засмеялись, и вялые щеки посла тоже тряхнула улыбка.

– Грибоедова тоже убили! – выкрикнул с полудетской гордостью мальчишка, хмыкавший над поваром.

В зале опять раздался смех, а повар обернулся и недобро посмотрел на эрудированного малолетку.

– Раз смеемся, значит страх наши мозги еще не разъел, – проговорил посол. – И это неплохо. Егор Трофимович, – посол обратился к повару, – не переживайте, они не будут разбираться, кто тут имеет дипломатическую неприкосновенность, а кто нет. А что касается громкого скандала, так его и добиваются. Показать России, кто хозяин в арабском мире, а заодно наших союзников запугать. Если с русскими дипломатами можно так поступить, то с вами мы вообще церемониться не будем. Показательная история и на мятежный хаос списать можно всё. Кто-то поверит в спектакль, но те, кому это послание адресовано – они поймут. Конечно, это срыв наших отношений с Западом в пике, но симметрично отвечать мы не будем, и это сейчас, видимо, устраивает.

– Евгений Алексеевич, — одна из женщин встала со своего места, – вы так спокойно обо всем этом говорите, смеетесь, как будто все это не по-настоящему. А между прочим смеркается уже и скоро стемнеет, а вы сказали ночью… И что тогда?

– Тогда и начнем действовать, – интонации в голосе посла огрубели, – а спокоен я, Елена Олеговна, потому что, во-первых, дипломат своих эмоций никогда показывать не должен, а, во-вторых, я знаю, что делать.

Головы людей в зале почти одновременно шевельнулись.

– Вы помните, наверное, что зданию нашему больше ста лет. Когда в середине двадцатого века здесь открывали еще советское посольство, дом этот подробно изучили и нашли подземный ход. Кто его рыл и зачем – не поняли, да и не старались, я думаю, но и замуровывать не стали. Решили – вдруг пригодится, – посол ладонью потер прикрытые веками глаза. – И не ошиблись, к сожалению. Информация эта передавалась только от посла к послу, чтобы не было утечек. И я бы вам ничего не сказал, если бы не особая ситуация. Тоннель ведет метров за сто пятьдесят и выныривает в тупиковом дворе на параллельной улице. Выход замаскирован под обычный канализационный люк, который, правда, снаружи открыть нельзя. Но здесь этим жизнь себе не сильно усложняют. Игнатов сегодня по этой подземной тропинке прогулялся, там все в порядке, даже электричество есть. Это, видимо, наши уже постарались.

– Там очень комфортно и сухо, – добавил Иван Николаевич, – и можно спокойно передвигаться во весь рост.

– А крысы там есть!? – визгливо спросила Елена Олеговна.

Иван Николаевич хотел ответить, что кроме вас, Елена Олеговна, не будет, но вовремя перешел на дипломатический язык.

– Я пока не заметил, Елена Олеговна, – и не удержался все-таки, – но могут и появиться.

– Это кошмар! – Елена Олеговна вскинула руки выше своей замысловатой прически.

Несколько голосов одновременно попросили Елену Олеговну прекратить! И она прекратила.

Посол молча досмотрел эту сцену:

– Через два часа, – Евгений Алексеевич переменил ногу, – как раз, когда стемнеет, наши местные друзья подгонят к выходу из тоннеля микроавтобус и внедорожник. Места будет мало, ну, придется нам потесниться. Аэропорты, как я уже сказал, для нас закрыты, но совсем недалеко Средиземное море… – посол сделал паузу и посмотрел на своих подчиненных. – Правильно! – уловил продолжение своей мысли на некоторых лицах, – а там постоянно дежурят наши военные корабли. Полчаса назад я говорил с Москвой, один эсминец уже направляется к нашему побережью. Близко он не подойдет, конечно, но они спустят небольшой катер, и он заберет нас в условленном месте. Это если коротко. Поэтому, – он перебил чей-то вопрос, – разговоры заканчиваем. Через час собираемся у меня в кабинете, лаз начинается именно там. С собой только документы, одежду, воду, бутерброды какие-нибудь. Дипломатов попрошу остаться, остальным – собираться.

Люди задвигали стульями, кто-то вполголоса заговорил. Через несколько минут рядом с послом осталось только одиннадцать человек.

– А вы что сидите? – Евгений Алексеевич взглянул на мальчишек, тоже оставшихся в зале.

– А мы уже взрослые, – один из них.

– Взрослые, – неожиданно согласился посол, – а сегодня, наверное, еще больше повзрослеете. Но я попросил остаться не всех мужчин, а только дипломатов. А вам еще предстоит помогать женщинам, когда будем прорываться к побережью.

Мальчишки по-прежнему сидели, вжавшись в свои стулья.

– Антон, – повернулся к мальчикам один из мужчин, – идите, времени в обрез.

Мальчишки поднялись и понуро вышли из зала. Посол дождался, пока за ними закрылась дверь:

– Хороший сын у тебя растет, Павел. Мне искренне жаль, что твоя жена и Сергей с Настей не успели уехать.

Павел Васильевич покачал головой.

– Но мы постараемся всех спасти, – посол глазами встретился с Павлом, и обоим стало понятно, что они не очень верят в эту чудесную возможность.

– Коллеги, – посол разбросал взгляд по лицам сидевших перед ним мужчин, – план, который я сейчас так спокойно и уверенно излагал, на самом деле полная авантюра. Прорваться к морю без прикрытия, – он подвигал ртом, – шансов немного.

– У нас ведь оружие есть в посольстве, – сказал Иван Николаевич.

– Да, есть кое-что, – согласился посол, – но большинство из нас – люди гражданские, с нами женщины, дети и придут за нами профессионалы. К тому же оружие в наших руках, это лишний повод сказать, что стреляли не в безоружных дипломатов. В этой ситуации рассчитывать, что мы дадим какой-то серьезный отпор – просто мальчишество. Я, мужики, – посол взял свободный стул и сел рядом с остальными, – надеюсь на другое. Не вся страна еще в руках путчистов, и приморская часть как раз в меньшей степени, и карта боев очень рваная, как почти всегда при гражданской войне. Люди, которые нам будут помогать, хорошо знают свою местность и постараются вывезти нас еще не захваченными дорогами. Это длиннее, конечно, зато надежнее. – Он помолчал. – И для этого нам нужно десять часов. Десять часов надежды, что за нами не будет погони, надежды, что те, кто придут убивать нас в посольстве, не сразу поймут логику нашего бегства и не смогут моментально перегруппировать свои силы, чтобы перехватить нас по дороге.

Евгений Алексеевич опять замолчал и смотрел куда-то в сторону окна. Он молчал уже секунд пятнадцать, почти бесконечно в таком разговоре, но никто не решался спугнуть эту тишину. Все чувствовали, что посол настраивается на какую-то особенную мысль, страшную и жестокую, и поэтому не спешит с ней расставаться, понимая, что высказанная, она изменит все вокруг.

– Нам нужен человек, который отвлечет на себя наших убийц, – мысль превратилась в слова, которые проникли в сознание слушавших его людей. – Я уверен, если мы этот отвлекающий маневр не предпримем, никаких шансов спастись у нас не будет. А так они появляются, небольшие, но все-таки.

Проникшая в сознание людей чужая мысль начала жить своей, не подчиняющейся человеческой воле жизнью, и размножалась с безумной скоростью, как планктон в океане.

Размножалась эта мысль у каждого по-разному. Пресс-атташе подумал, вдруг, что и повар, и водители и застрявшие здесь оборонщики, они тоже мужики. И ему стало противно от этой излишне самостоятельной мысли, а потом очень приятно, что он её не произнес. А еще он тихонько обрадовался, надеясь, что на него выбор вряд ли падет, потому что по природе своей был очень субтилен. «Соплёй перешибить можно», говорила за его спиной Елена Олеговна и эта бесившая его комплексы фраза, на которую он никогда не мог ответить, потому что лично ни разу не слышал, теперь делала его душу смелее.

Но в каких бы направлениях не разбегались мысли оставшихся с послом людей, все они понимали, что сейчас, всего за несколько минут, им предстоит выбрать и отправить на смерть сидевшего рядом человека, своего коллегу, с которым еще вчера могли играть в русский бильярд в подвале посольства или пить местное вино в соседнем баре.

Пресс-атташе взглянул на посла:

– А что должен делать этот человек?

– Я думаю, – посол не смотрел на пресс-атташе, – он должен как можно дольше поддерживать видимость нашего присутствия в посольстве: яркие открытые окна, музыка, заведенные машины с зажженными фарами во дворе. Может быть, говорить что-то невидимым собеседникам, громко хлопнуть дверцей автомобиля. Что-то такое, напоминающее реальную жизнь. Вряд ли они сходу в посольство сунутся, им тоже нужно присмотреться, а, значит, мы выиграем некоторое время. А потом… Потом он попробует сесть за руль нашего посольского автобуса с тонированными стеклами и попытается вырваться в город. И тогда, если они решат, что в посольстве есть еще люди, наверное, могут автобус и отпустить… – посол дернул правой рукой, из-под белого манжета с яркой синий запонкой, показались часы. – Ничего хитрее за оставшиеся сорок минут уже не придумать, а главное не реализовать.

Павел Васильевич слушал посла, с логикой которого был согласен, и думал о своей Насте. Такая подвижная, с большим улыбающимся ртом, она была самой главной энергетинкой в их семье. От нее постоянно исходило какое-то движение, вовлекавшее в себя и всех остальных, движение, которое уже раздражало повзрослевшего брата и утомляло маму. Он услышал, как несколько человек начали яростно спорить с послом, чего никогда не случалось в обычной рабочей обстановке. Евгения Алексеевича убеждали в том, что этот отвлекающий маневр – ерунда, что ничего он не даст и только человек зря погибнет страшной мученической смертью…

Привезти детей на каникулы жену убедил сам Павел Васильевич: хотелось показать древний арабский мир старшему сыну и просто потискать дочку, по которой ужасно соскучился. Все поступавшие к ним данные шептали, что резкое обострение в стране, конечно, готовится, но начнется только через полгода, не раньше. А вышло, что сами дипломаты, и люди из разведки, которые работали вместе с ними «под крышей посольства», яростный крик переворота дружно прозевали. Жахнуло все позавчера, в один день. Их просто обыграли на этот раз, без чего тоже нельзя прожить.

– Ему или голову отрежут, или сожгут заживо! И бесконечные пытки! Вы же сами это прекрасно знаете! – долетал до Павла Васильевича голос советника-посланника. – Вы сейчас заставляете нас совершить насилие над личностью этим выбором! – усиливал голосовые вибрации Климент Борисович.

В их служебной иерархии Климент Борисович был вторым после посла человеком и выделялся среди всех, о чём сам любил напоминать, неформальным отношением к жизни. Он, например, терпеть не мог официальные костюмы, в которые его регулярно загоняла работа, и по вечерам нередко выезжал из посольских ворот на велосипеде, крутя педали торчащими из шорт голыми загорелыми ногами. «Свободу нельзя запереть в привычки, даже общепризнанные», смеясь повторял Климент Борисович, и во время этих оздоровительных прогулок нередко навещал колоритных местных женщин, о чем знали в дипмиссии многие.

Казалось, что личная свобода вообще была для Климента Борисовича какой-то больной темой. Он постоянно ввинчивал её в свои долгие мутные рассуждения, которые, несмотря на декларации о презрении традиций, даже не пахли свежестью мыслей. Но чтобы долго говорить ни о чём, Павел Васильевич давно это понял, мысли, как правило, вообще не нужны, поэтому в своем ремесле красиво и правильно выступать на официальных встречах и приемах Климент Борисович мастером был незаменимым. И дарованием этим в посольстве нередко пользовались, хотя за глаза и называли советника Рудиментом Борисовичем.

Как-то в неофициальном приятельском разговоре подвыпивший Павел Васильевич сказал заговорившему опять о свободе личности Клименту Борисовичу, что если следовать его логике чистой свободы, то и последняя блядь, причем не только в значении гулящей женщины, является просто совершенно свободной личностью, независимой от всех обязательств и приличий. Советник от такой дерзости захлебнулся весь в не ясных словах, потом бросил кий на стол и вышел из бильярдной. А уже на следующий день перешел с Павлом Васильевичем на исключительно деловые интонации, что было не сложно, учитывая его более высокий статус в посольстве.

– Да, – опять донесся до Павла Васильевича голос посла, – скорее всего, так и будет. И пытать будут, и убьют! Но, думая о свободе и жизни этого человека вы, Климент Борисович, почему-то не вспоминаете про остальные тридцать восемь жизней! – посол весь покраснел и закашлялся. – Удивительная традиция, до истерики заботиться о конкретной личности и одновременно плевать на миллионы, и рудиментом вы ее не считаете!

– Это все метафоры, Евгений Алексеевич, давно уже скучные, – начал закручивать свои витиеватости Климент Борисович, но посол его перебил:

– Не метафоры это, самая реальнейшая жизнь! И пытки, на этот раз, бесконечными не будут. У того, кто останется, будет редкое для таких ситуаций преимущество: право через десять часов с чистой совестью рассказать всю правду и пытки оборвать…

«Оборвать пытки смертью и считать это счастьем, какая дикая в обычной жизни мысль, – думал Павел Васильевич. – А как посол ввернул ему про рудимент! И не случайно ведь, знал, что в коллективе его заместителя так и зовут. Евгений Алексеевич сам Павлу про это сказал в одном долгом личном разговоре, который состоялся у них наедине месяца два назад, и о котором Павел Васильевич вспоминал каждый день».

Павел Васильевич сделал тогда самый успешный свой дипломатический поступок, вернул домой российскую подданную, которую рассерженный поклонник не хотел отпускать на Родину. Точнее уговорил ее вернуть. Три с половиной часа проговорил с бровастым арабским красавцем, собиравшимся зарезать русскую женщину, самый трудный разговор в его жизни, и уговорил, без всяких даже условий. Похититель учился в Петербурге и любил русскую поэзию, особенно Гумилева, которого хорошо знал и Павел Васильевич.

На третьем часу потного от напряжения и жары разговора они начали цитировать друг другу любимые строчки, и Павлу Васильевичу удалось убедить его на время, что познание Вселенной через философское настроение гораздо достойнее и даже круче, чем убийство заблудившейся женщины, разочаровавшейся в арабской романтике.

Правда, через пять минут философскую благость с неудавшегося мужа сдуло вихрем эмоций, и он бился о землю и кричал, что этот русский его обманул и женщину его похитил. Но было уже поздно: перепуганная девушка, совсем девчонка еще, плакала на плече у Павла Васильевича, который вез ее в посольство на заднем сидении дипломатической машины. Водитель иногда поглядывал в зеркало и видел, как слезы оставляют влажные следы на темно-синем костюме молодого дипломата. А Марина, чередуя слова и всхлипы, все признавалась какая она дура, что, поругавшись со своим парнем, поехала с подругой на курорт и тут поддалась яркому соблазну, а потом, когда всё поняла…

Павел Васильевич отдал ей свой носовой платок и говорил изредка какие-то утешающие слова, а сам думал, что эта молодая женщина по своей глупости не только чуть не погибла, она еще едва не предала свою веру и весь свой внутренний мир, потому что там, где Павел Васильевич сейчас работал, и вера, и мировоззрение были совсем другими.

– Предательство – один из механизмов развития, – сказал посол и допил коньяк из пузатого бокала.

Павел Васильевич удивленно посмотрел на Евгения Алексеевича, но тот сделал вид, что пронзительного взгляда не заметил.

– Если очень внимательно приглядываться к этому явлению, – посол крутил в пальцах бокал, – можно и это в нем рассмотреть, как рассмотрели в молекуле атомы, а потом и еще много чего в самом атоме. А это значит, что при таком детальном взгляде и однозначной оценки предательства часто быть не может, слишком много разных факторов, – Евгений Алексеевич качнулся свои телом в большом кожаном кресле, наклонился к столу, обнял ладонью матовое стекло коньячной бутылки и снова наполнил бокалы.

Евгений Алексеевич и Павел беседовали вдвоем уже больше часа. Посол сам пригласил Павла Васильевича на это неформальное распитие через пару дней после освобождения русской девушки: захотел поближе познакомиться с молодым удачливым дипломатом. В гостиной рядом с его кабинетом уже были приготовлены коньяк и закуски: дольки лимона и овалы сырокопченой колбасы, маслины, сыр и орешки. Не обед, не ужин, а именно закуска.

Такое внимание посла было приятно, но очень ответственно. Евгений Алексеевич был дипломатище опытный и каждое слово, прежде чем произнести, взвешивал на языке. А еще он любого мог втянуть в откровенную, почти интимную беседу и разговорить его до гола, оставаясь при этом изысканно одетым.

Павел Васильевич об этой способности Евгения Алексеевича уже знал и раскрываться решил только симметрично, шаг за шагом, в их случае глоток за глотком. И посол эту его стратегию понял, улыбнулся в свои мясистые щеки и поддержал разговор, когда Павел поделился своими мыслями о едва не случившемся предательстве Марины.

– Получается, в каких-то случаях предать можно, а в каких-то нельзя? – Павлу Васильевичу не нравилась мутность формулировок, хотелось услышать ясный конкретный ответ.

Евгений Алексеевич помолчал:

– На прошлой неделе, слышали, наверное, наш высокопоставленный дипломат в США перебежал к ним…

Павел Васильевич кивнул.

– Я неплохо знал его, – посол наклонился к столу, не обращая внимания на лежавшие рядом пластиковые шпажки, взял двумя пальцами дольку лимона, положил в рот и начал разжевывать. – На совещаниях в Москве мы встречались, несколько раз даже выпивали вместе. Умница, тончайший стратег в нашей работе, о стране всегда говорил так спокойно, без масляного патриотического пафоса, но чувствовалось, понимает, что такое Родина. Помните супругов Розенбергов? – Евгений Алексеевич неожиданно перескочил на другой континент.

– Которые помогли Советскому союзу украсть схему атомной бомбы?

– Они самые. Их потом казнили на электрическом стуле за это предательство. Их документы помогли ускорить работы над нашей собственной бомбой и, возможно, предотвратили ядерный удар США по Союзу, который разрабатывался вполне серьезно. Розенберги тогда не нас спасли, они своим предательством планету защитили от кошмарной катастрофы. И эта общечеловеческая мысль стала главным мотивом их поступка. Но в глазах американцев они – предатели.

– То есть, Вы хотите сказать, что и этот наш, – Павел почувствовал, что начинает хмелеть, – перебежчик, тоже не предатель?

— Почему же? Предатель, конечно.

Логическая нить в голове Павла Васильевича начинала путаться и послу это, похоже, нравилось.

– Я про Розенбергов вспомнил потому, что у каждого незаурядного предателя, когда не за деньги продают, не за виллу на побережье, не под пытками, должен быть свой особенный мотив. Этим мотивом, кстати, очень любят поигрывать спецслужбы, вербуя свою агентуру. И общечеловеческие ценности, выходящие за рамки национальных государственных интересов, очень у них популярны. – Евгений Алексеевич пощекотал пальцами правой руки деревянную ящерку, вырезанную на подлокотнике его кресла. – Так вот, у каждого из этих обязательно должен быть мотив, идея, которая позволит ему не считать самого себя предателем. Это очень важно, без этого и предательство для таких людей, скорее всего, невозможно! Потому что они прекрасно понимают, насколько предательство само по себе гнусно и что любой изменник, в конце концов, не нужен не только тем, кого он предал, но и тем, к кому перебежал, а главное и самому себе. Если такой мотив находится, приживается в душе, человек расчищает заминированное самоедством моральное поле. Тогда с этим хоть как-то можно жить. Евгений Алексеевич вытер пальцем случайную коньячную каплю на поверхности стола.

– Я почти уверен, что примерно так размышлял и наш бывший дипломат. Он должен был подвести какую-то монолитную философскую плиту под свой поступок, прежде чем его совершить. Не мог по-другому. Предать просто из-за обиды, злости, неполученного назначения… Нет, слишком мелко для него. Он должен был выстроить стройную систему оправдания внутри себя, чтобы себя самого убедить, не предает он, нет, наоборот делает важное и благое дело.

– Я всё равно не понимаю, как можно вот так взять и изменить! – Павел Васильевич заговорил громче обычного.

Евгений Алексеевич молча покивал, поднял свой бокал и глотнул коньяка. Выпил и Павел. Он старался не частить, не опережать посла, но ему всё равно казалось, что собственная трезвость выветривается быстрее.

– Знаете, – снова заговорил Евгений Алексеевич, – когда многое упрощаешь, жить, конечно, становится легче… Только в нашей работе это упрощение, это обесцвечивание, размывание всех деталей в черно-белое единство просто недопустимо. Иначе, какие же мы дипломаты? Да и союзники в политическом мире меняются как погода, быстро и часто непредсказуемо. Та же Франция, например, в бывшей колонии которой мы с Вами сейчас пробуем французский коньяк, в разное время была и нашим союзником, и антагонистом, и воевала против нас. С немцами у нас вообще была самая страшная в истории война, а теперь интересы наших народов в Европе гораздо ближе друг другу, чем интересы русских и американцев, когда-то воевавших вместе против германцев. Вы же понимаете, о чем я говорю?

Павел понимал.

– Да что про геополитику вспоминать, – оживился Евгений Алексеевич, – вы сами-то два дня назад что с этим арабским парнем сделали?

– Убедил его, – подумав, ответил Павел Васильевич.

– Убедили!? – посол лукаво заулыбался. – Надолго ли?

– Не-е очень, – согласился Павел.

– Да Вы просто развели его, предали другими словами!

– Что значит предал!? – возмутился Павел Васильевич.

– А как же! – настаивал Евгений Алексеевич, – отвлекли его внимание философскими рассуждениями, стихами расслабили и выкрали возлюбленную!

Павел Васильевич вспотел под пиджаком. Он, конечно, воспользовался минутной переменой в сознании этого жениха, и девушку выхватил как раз в этот момент, но рассматривал свой поступок исключительно как спасение человека и о собственном предательстве вообще не задумывался. Да и как он мог предать этого чужого ему мужика, которого видел первый раз в жизни! А тут Евгений Алексеевич, ловко подменяя понятия, выставлял его, Павла, чуть ли не предателем потенциального убийцы!

Павел Васильевич задохнулся весь перед решительным отпором. Но, заметив его смятение и предвосхитив желание защититься, посол быстро продолжил:

– Конечно, Вы вкололи ему инъекцию своих философских мыслей, заставили ненадолго поверить в них, а потом сразу же… Правда, – он жестом заткнул скопившиеся во рту у Павла слова, – одновременно с этим Вы спасли другого человека, нашу подданную. Её Вы не только не предали, Вы и ей самой предать не позволили! И это здорово! Но чувствуете, какой тонкий парадокс вдруг возникает?

Павел Васильевич почувствовал, что парадокс этот в сочетании с настоявшимся в дубовых бочках алкоголем перемешивает его мозги, не дает сосредоточиться. Всегда считавшийся мастером утонченных споров, он и в беседе с послом с удовольствием вкручивал себя в штопор незаурядных рассуждений, но сейчас всё больше проваливался в какую-то интеллектуальную западню.

– Давайте выпьем за Ваш успех! – посол поднял свой бокал и улыбнулся Павлу Васильевичу.

На столике у окна зазвонил внутренний телефон. Евгений Алексеевич извинился, тяжеловато поднялся из кресла и прошагал к аппарату:

– Слушаю, – помолчал немного. – Хорошо, завтра в 11:30, – и положил трубку.

Постоял спиной к Павлу, потом повернулся:

– Помните, как там у Николая Семеновича:

Не спасешься от доли кровавой,

Что земным предназначила твердь,

Но молчи, несравненное право

Самому выбирать свою смерть.

– Он, кстати, сам её и выбрал, свою смерть. Давайте выпьем за Гумилева, удивительный был человек! За него и за поэзию! – Евгений Алексеевич вернулся к столу и наполнил оба бокала на две трети. – И до дна, потому что настоящая поэзия такое поднимает из глубины нашей души, чего мы и сами часто в себе не замечаем, – и, проследив, как Павел Васильевич осушил свой бокал, сделал из своего только глоток.

– А кого еще из русских поэтов Вы любите?

– Тютчева люблю, Пастернака, Бродского… – пробурчал Павел и подумал, а не предал ли его сейчас Евгений Алексеевич, предложивший выпить за поэзию до дна, и тут же выпивший за нее только один небольшой глоток.

– А замечали, что с возрастом разные поэты воспринимаются по-разному? Что по молодости кажется совершенным, к тридцати нередко тускнеет, а казавшееся до этого скучным и не очень понятным, распахивается на встречу великими открытиями, – посол смотрел на Павла Васильевича.

– Пожалуй, – покачал всё больше хмелевшей головой Павел.

– А не предательство ли это по отношению к поэту, которого вы обожествляли в юности, к тем мыслям, которыми восхищались в восемнадцать? Вы же эти мысли теперь считаете простоватыми, они Ваши эмоции миксером не взбивают.

Павел соорудил на лице протестную мимику.

– Предательство, предательство, не спорьте, – урезонил его Евгений Алексеевич, – но без этого предательства не случилось бы движения в Вашей душе, Ваша личность оставалась бы примитивной.

– Это всё очень как-то сложно, – выдавил из себя Павел Васильевич и съел кубик сыра, подумав, что для равновесия сознания ему сейчас очень не хватает холодца какого-нибудь или картошки с грибами.

– Вот, вы со мной уже и соглашаетесь, милый Павел Васильевич, – заулыбался посол. – Да и что собственно такое это самое предательство, измена, то есть? Даже сам корень слова измена подсказывает, что это изменение, изменение чего-то, изменение, крайняя форма которого становится предательством. Но где эта грань между изменением, без которых умный человек, в принципе, прожить не может, и изменениями, превратившимися в предательство, которое почти всегда это внутреннее развитие уничтожает, вытравливает?

– Изменение и измена –  разные понятия! Нельзя их сравнивать! И почему некоторое охлаждение к прежним кумирам нужно обязательно называть предательством? Можно подобрать и другие термины, – собрался Павел Васильевич.

– Подобрать можно, только суть не сильно изменится.

– У меня такое ощущение, – Павел Васильевич поджал нижнюю губу и устремил на посла своё пьяное, теряющее осмысленность лицо, – что Вы оправдываете предательство и даже наслаждаетесь этим!

– Нет, – усмехнулся посол, – просто я, по Вашей же просьбе, раскладываю черно-белое на разные спектральные цвета.

Павел Васильевич не очень помнил, что просил Евгения Алексеевича о чем-то подобном, но это было уже не важно. Он быстро раскисал, как забытый на весеннем солнце снеговик, и мечтал теперь только об одном, побыстрее завершить эту мучительную беседу:

– И много у Вас таких тем для препа-ари-ирования? – звуки сорвались с привычной траектории.

– Не может быть таких тем много, – Евгений Алексеевич опять подлил Павлу коньяка, – мозг не справится. Лопнет просто…

 

Очнулся Павел Васильевич от прохлады на лбу. Открыл глаза и постепенно понял, что лежит в своей кровати, и что голова болит очень сильно, как редко вообще болит.

– Мама, мама! – услышал он голос своей Насти, – папа глаза открыл и замычал!

– М-мм, – запротестовал Павел Васильевич, – кто тут мычит, что ты выдумываешь, – произнес охрипшим голосом.

– Дочь-то всё правильно подмечает, – к постели подошла жена, присела на край: – Ну, здравствуй.

– Привет. А сколько времени, я работу не проспал?

– Проспал, конечно! – радостно подтвердила жена.

– Как!? – Павел приподнялся, на лицо сползло влажное полотенце.

– Лежи уж, – жена легонько толкнула его в плечо, – наш мудрый Евгений Алексеевич предвидел твое состояние и еще вчера вечером дал тебе отгул, видимо, на осмысление твоего поведения. Ты вчера ему ничего лишнего не наговорил? А то, может быть, уже и вещи пора собирать?

– Ох! – Павел Васильевич протер лицо прохладным полотенцем и откинулся на подушку. – Не важно что-то себя чувствую.

– И с чего бы это? – жена, наслаждаясь поводом поиронизировать, встала с кровати и вышла на кухню.

Павел прикрыл глаза. Чем вчера все закончилось? Сначала общие темы, потом про освобождение Марины, потом…Предательство! Точно, долгий странный разговор про предательство. Измена, изменения. Чего он хотел от меня?

Павел Васильевич всегда искренне уважал Евгения Алексеевича, не за должность уважал, за поступки. Посол мог не только сложные переговоры вести, но и на опасную встречу с непредсказуемой концовкой поехать. И предательством от него никогда не веяло. А тут вышла какая-то многозначная беседа. И литературу приплел, и даже Христа…

Уже в самом конце разговора, когда встали и даже руки пожали, Евгений Алексеевич опять вернулся к теме изменений и вбросил в помутневший мозг Павла короткую фразу:

– А предал ли Бог своего сына, отправив на крест? Не задумывались? – посмотрел пристально. – Или вечность для него открыл… – повернулся и, не торопливо прошагав по гостиной, скрылся за дверью, которая вела в его кабинет.

Жена вернулась и принесла стакан с мутной жидкостью.

– Что это?

– Лимонный сок с сахаром. Пей, переговорщик!

После успешного спасения Марины Павел немного похвастался перед женой, назвал себя талантливым переговорщиком и теперь получил своё зазнайство обратно.

– Мама, а папа у нас заболел? – приоткрыв дверь, в комнату опять заглядывала дочка.

– Папа просто много работал и устал. Иди к себе, не мешай ему отдыхать.

– Работал? А почему тогда противным вином от него пахнет!?

Жена отвернула от дочери смеющееся лицо, хитро взглянула на мужа: получи ещё за своё пьянство. Сказала вслух:

– Настя, не говори глупостей. Закрой дверь и почитай книжку!

– Книжку я почитаю, мама, не переживай. А ты, папа, поправляйся, – Настя тихонько прикрыла дверь.

Павел Васильевич лежал в комнате один, во рту приятно пощипывало лимонная кислятинка. Давно он так не напивался, и ничего ведь не предвещало. Похмелье противно вытягивало силы, делало сознание вялым и непослушным, а тело слабым и ленивым. «Это я себя обычного и бодрого предаю…», подумал он.

Неприятное послевкусие осталось после вчерашней встречи. Посол его переиграл, легко и красиво. Павел Васильевич, хоть и готовился к встрече, но не смог сдержать ни алкогольного удара, ни философского. А непрошенным отгулом как элегантно поставил на место! Всё просчитал и пристыдил, заранее простив за прогул, который сам же и спровоцировал. А как же: передал через секретаршу жене своего сотрудника, что у Павла отгул, и жена не стала будить похмельного мужа.

Сам же Евгений Алексеевич еще вчера согласился на какую-то встречу в 11:30, то есть, в себе был уверен. Еще одна канцелярская кнопка в самолюбие Павла Васильевича.

Павел посмотрел на часы, они показывали первый час. Вот же… А зачем он сделал измену главной темой нашего разговора? Неужели не ясно, всё что угодно, только не измена, потому что предательство – это мрак души.

Павел поморщился и неожиданно вспомнил свою первую жену. Это была юношеская влюбленность, страсть, путешествие в другое, женское тело. Первое желание попробовать взрослой семейной жизни. Они тогда целыми днями валялись в постели, между этим немного учились и подрабатывали, покупали тарелки и салфетки на кухню, коврик в коридор, и она мечтала о свадьбе, а он мечтал о новом совокуплении и ради этого соглашался с ее мечтами о фате.

И они сбылись. Была и фата, и полный ресторан гостей, и пьяные песни, и грустные глаза его отца, уже тогда всё понимавшего. И уже месяца через три, когда запахи ее тела перестали заслонять весь остальной мир, он начал понимать, что она не очень умна, что ее интересы – это только шмотки и пустые бесконечные сериалы, что в перерывах между оргазмами ему уже не о чем с ней поговорить. И тогда он начал готовить ее к разводу, постепенно, делая их отношения сложными, а иногда и просто невыносимыми. «Я уже отдал ей все, что мог, – убеждал себя Паша. – Все самое важное, искреннее между нами исчезло, распалось на пустые слова и мелкие обиды. Предавать совершенно нечего».

И все-таки он ее предал, изменил ее надеждам на спокойную семейную жизнь, на летние пляжные выходные, на разговоры с подругами о «своём». Павел Васильевич поворочался в кровати. На днях он взял с прикроватной тумбочки сына знаменитую книгу, «Всадника без головы», которой тот сейчас зачитывался, и от которой сам Павел в его возрасте оторваться не мог. Полистал и положил на место: как давно он ее перерос.

И получалось, что вся наша жизнь состоит из таких маленьких, часто едва заметных, предательств, которые и нам прощают, и мы сами себе с удовольствием прощаем. И так выходило, что Евгений Алексеевич был как-то неприятно прав. С ним очень не хотелось соглашаться, но и опровергнуть его никак не получалось. Посол набросал в голову Павла Васильевича всяких мыслей, и они теперь без спроса лезли и лезли, и подтверждали чужую обидную правоту.

Вспомнилась опять и первая подлинная любовь, порвавшая в клочья все привычки и правила, эти несколько месяцев сумасшедшего счастья, и тот самый день, когда она, в очередной раз позавтракав с ним, сказала вдруг с улыбкой, что уже любит другого, а потом поцеловала в щеку и просто ушла, покачивая короткой клетчатой юбкой. Было очень больно, но благодаря ее предательству неожиданно начали писаться стихи, а самое главное, и в чужих стихах открылся огромный удивительный мир. И это открытие постепенно притянуло к себе горьковато-грустное чувство, без которого невозможно прикоснуться к чему-то самому важному.

– Давайте выбирать уже, – Иван Николаевич перебил споры. – Время сжимается.

–И кто же, по-вашему, должен стать этим самоубийцей!? – поинтересовался Климент Борисович.

– Есть два варианта: или доброволец, или Евгений Алексеевич пусть назначает. Лично я готов остаться.

– Браво! – театрально хлопнул в ладоши Климент Борисович.

– Нельзя Вам, Иван Николаевич, – сказал посол. – Это ваши люди будут нас отсюда вытаскивать, Ваше отсутствие может вызвать у них непредсказуемую реакцию. Еще добровольцы есть?

Все молчали.

– Мое решение примете?

— Примем! – прозвучали сразу несколько голосов.

Климент Борисович закинул ногу на ногу, негромко сказал:

– Хороший повод свести счеты.

– Зато, какая свобода внутри раскроется, когда нечего будет терять, – откликнулся кто-то за его спиной.

Посол отпустил спинку стула, на которую опирался руками, и выпрямился:

– Павел, – он посмотрел на Павла Васильевича, – я считаю, что лучше тебя с этим никто не справится…

Ошарашенный Павел смотрел в тяжелые живые глаза посла.

– Я?

– А я сделаю все, чтобы твоя семья добралась до дома.

Все рассматривали Павла Васильевича, как совершенно незнакомого человека, впервые появившегося в здании посольства.

– Ну, решили, так решили, – Климент Борисович шаркнул стулом и встал первым. – Времени и, правда, в обрез. Пора, – сказал бодро и направился к выходу.

За ним потянулись и другие, пресс-атташе похлопал Павла по плечу, сказал что-то, а Павел Васильевич и посол все смотрели друг на друга.

– Странный выбор, не кажется Вам? – спросил один из дипломатов Ивана Николаевича, пока они спускались по широкой лестнице на первый этаж.

– Почему странный?

– Не похож Паша на героя, да и двое детей у него.

– Не только у него дети.

– Да, но его дети здесь рядом. И жена. Есть же и одинокие среди нас. Я вот, например.

– Так что ж не вызвались?

– Я?

– Ну, да, – посмотрел на него Иван Николаевич.

Собеседник пожал плечами.

– Евгению Алексеевичу, наверное, виднее.

– Тогда и удивляться нечего.

Павел Васильевич сидел за рулем посольского микроавтобуса. Водительская дверца была открыта, фары выхватывали из наплывшей темноты внутренний дворик, большую уличную вазу с цветами, ствол пальмы, часть забора с металлическими воротами. В руках он держал бутылку водки, из горлышка которой иногда отпивал маленькие глотки. В посольстве был, конечно, и коньяк, и виски, и текила, но сейчас захотелось чего-то родного.

Его жене сказали, что Павел просто останется в арьергарде, сейчас прикроет дверь за всеми и догонит. В последние минуты он прижал к себе сына, поцеловал в губы жену, поднял на руки Настёну.

– Я вас скоро догоню, не бойтесь, – сказал Павел, заметил, как жена на него смотрит, догадался, что через мгновение она всё поймет, и быстро ушел.

Потом, когда шаги в подземелье стихли, он закрыл потайную дверь, завесил ее восточным ковром, придвинул шкаф. Постояв у окна, прислушался к шуму на улице: звуки канонады были все еще далеко и даже не заглушали пение птиц в кронах деревьев и разговор трех полицейских рядом с посольскими воротами. Интересно, полицейских тоже убьют или отпустят?

Павел прошелся по кабинетам опустевшего здания, кое-где зажег свет, поправил шторы, в двух местах открыл окна и включил телевизор. Он мог, конечно, и отказаться, и никто бы его за это не осудил. Но, взглянув тогда в глаза посла, он подумал сразу о том, что своим отказом изменит и своей жене, и своим детям. И Павел согласился обмануть их, чтобы остаться здесь и попытаться защитить. Это решение сложилось в нем моментально, чему помогла, возможно, и прививка, сделанная Евгением Алексеевичем в том самом разговоре. Естественная мысль о самосохранении проникла в сознание Павла Васильевича только сейчас.

Он сделал еще глоток. Прошло пятьдесят две минуты. Наверное, они уже едут к побережью.

Павел Васильевич постепенно погружался в легкую эйфорию. В его голове сооружалась какая-то удивительная пустота, из которой выпорхнули все бытовые мелочи, все лишние обязательства, вообще вся повседневная чепуха. И в этой освободившейся от сорняков живой пустоте поперли с необычайной силой последней радости мысли о бесконечности пространства, о времени, которое невозможно сейчас поторопить, о смерти и бессмертии, о Боге, и о Евгении Алексеевиче, так неожиданно пославшем его на это испытание.

Павел вспомнил, как посол в разговоре с ним назвал измену под пытками тоже заурядным предательством. Неужели он и правда так считает? Выдержать пытку, тем более изощренную и долгую – удел избранных, и Павел честно себя к их числу не относил. Еще в юности, читая книжки о героях, он представлял, как будет вести себя в плену и сначала категорически думал, что не предаст ни за что! Но чем старше становился, чем больше узнавал жизнь, тем сложнее было на эту тему фантазировать.

И тогда мысли о преодолении страшных истязаний постепенно сменились рассуждениями о том, как этих пыток не допустить или, в крайнем уж случае, побыстрее оборвать. И, насмотревшись фильмов, он убедил себя, что всегда сможет плюнуть кровавой слюной в лицо их главарю или пнуть его ногой в пах, спровоцировать свою достойную смерть и никого не выдать. Убедил и больше про это старался не думать.

Павел посмотрел на часы: красные электронные цифры на панели микроавтобуса отсчитали уже один час и двадцать девять минут спасения. Сколько он сможет продержаться, когда они захватят посольство? Час, два? А может быть всего несколько минут? Павла передернуло, живая пустота внутри стала съёживаться, и он сделал большой горький глоток из бутылки. Отпустило. Евгению Алексеевичу уже за шестьдесят, он почти в два раза старше. И он, конечно, тоже представлял себя в руках изуверов. Почему он считает предательство под пытками заурядным!? Почему!? Или знает способ их избежать? Редкое преимущество оборвать пытки через десять часов, вспомнил Павел слова Евгения Алексеевича.

Уже через 8:17. Он опять взглянул на красные цифры и взял в руки пистолет, лежавший на соседнем сидении: новенький, ни разу еще не стрелявший. Покрутил его, передернул затвор, вынул обойму… Чем позже они ворвутся, тем больше у него шансов продержаться, спасти свою семью и всех остальных. Часа два он попробует вытерпеть.

Павел резко щелкнул обоймой, возвращая ее на место, и противно прищемил кожу на ладони левой руки. А если они вообще не появятся! Да, просто не придут и всё!

Эта неожиданная мысль сразу выбила из него все остальные. Выбила, как удачно прокатившийся по дорожке боулинга тяжелый шар выносит иногда все кегли. Он смотрел на то, как раздавленная полоска кожи начинает синеть. Может же такое случится!? Источники ошиблись или просто ситуация изменилась. Да все что угодно!

А что он будет делать, если они не ворвутся в посольство? Что будет делать один в охваченной восстанием чужой стране, без связи, без контактов, без денег? В горячке эвакуации никто об этом и не подумал: и даже Евгений Алексеевич, Евгений Алексеевич, умевший просчитывать каждый свой шаг!..

И тут одна из кеглей вернулась на место, и это было южное летнее утро, железнодорожный вокзал курортного города. Им было тогда чуть за двадцать, обыкновенная студенческая компания, вырвавшаяся на каникулы к морю. Они стояли в тени деревьев рядом с вокзальной площадью, ждали рейсовый автобус на побережье и пили вино. Домашнее виноградное вино, купленное здесь же у местных бабушек. Ничего особенного, никаких ярких впечатлений: пыльная, суетливая площадь, не запоминающиеся разговоры, простенькое вино из пластиковых стаканчиков, душный неповоротливый автобус, выбирающийся из узких улиц на шоссе. Такое глупое пустое воспоминание…

Он чувствовал во рту кровь, много крови. Всё лицо Павла, и нос, и губы и даже уши быстро распухали, делая ощущения от самого себя совершенно непривычными, чужими.

Все произошло так неожиданно, что на пистолет он даже не успел взглянуть. Кто-то схватил его за плечо и мощным рывком вышвырнул из кабины микроавтобуса на землю. Потом его подняли, прижали к металлическому телу автобуса и несколько раз больно ударили в лицо.

Сразу после этого посольский двор наполнился кричащими вооруженными людьми, которые стреляли по окнам, врывались в двери, заполняли собой пустое здание. Арабская речь перемешивалась с английскими фразами.

Когда им стало понятно, что на территории посольства только один человек, к Павлу подошел широкий, с мощным подбородком белый человек в военном камуфляже:

– Где все остальные? – спросил на хорошем английском языке.

– Нет никого, – произнес Павел распухшими непослушными губами.

Человек коротко без размаха ударил Павла в живот:

– Привыкай к точности формулировок: я спросил, где все остальные.

Воздух постепенно возвращался в легкие:

– Их увезли.

– Куда?

– Я не знаю.

– Всех увезли, а тебя оставили здесь в автобусе?

– Получается так, – Павел сплюнул на землю. В голове шумело и кружилось и живую пустоту, которую всего несколько минут назад он радостно хранил в себе, вихрем выкручивало из его сознания.

Человек отвернулся от Павла и позвал кого-то по-арабски. К нему подошел один из полицейских, охранявших посольство. Павел хорошо знал его в лицо.

– Как можно было пропустить эвакуацию пятидесяти человек?

– Не было никакой эвакуации. Одна машина в обед выехала, вернулась через полчаса. Через сорок минут она же опять уехала и через час обратно. И всё.

– Кто был в машине?

– Только водитель.

– А багажник?

– В багажнике пятьдесят человек не вывезешь, – ухмыльнулся полицейский.

– Значит, в здании должен быть подземный ход. Где лаз? – он снова повернулся к Павлу.

Какая огромная жилистая шея у него, Павел молча посмотрел на стоявшего перед собой человека и снова получил удар в живот.

Казалось, воздух может больше не вернутся. Подземный ход уже никому не нужен, он дышал маленькими глотками, никого он больше не спасет. И после третьего удара Павел сказал:

– Хорошо я покажу.

Руки за спиной сцепили наручниками и повели в посольство. Идти было тяжело, непривычное к побоям тело болело. Они поднялись по лестнице, прошли по коридору, свернули направо, потом еще раз и зашли в кабинет посла. Как быстро всё вокруг изменилось.

– Показывай! – его толкнули в спину.

– Там, за ковром, – кивнул Павел.

Несколько человек с грохотом отбросили шкаф и сорвали со стены ковер, за которым была металлическая дверь. Ее открыли и выпустили в темноту несколько автоматных очередей, после чего высветили оглушенное пространство фонарями. – Куда ведет тоннель? – Павла подтолкнули к черному проему.

– Я не знаю. Нам только сегодня показали. Один посол знал. Может, в соседний дом.

Три боевика осторожно шагнули в подземный ход.

Павел лежал на полу у стены, прижатый прикладом автомата к дорогому наборному паркету. Он чувствовал себя бараном, которого не убивали пока только ради свежего мяса, в его случае из-за какой-то не протухшей еще информации.

Павел Васильевич смотрел на привычный интерьер и ничего не узнавал: ботинки на мощном протекторе, толстые чёрные шнурки, камуфляжные штаны, оружие, бородатые лица. Бритый белый человек сидел на столе посла и вертел в руках песочные часы, брошенные среди других канцелярских мелочей: струйка вправо, струйка влево. Евгений Алексеевич часто запускал на совещаниях этот древний измеритель времени, когда хотел приучить подчиненного говорить кратко и по делу. И опять перед глазами качнулся старенький рейсовый автобус, увозивший их веселую подвыпившую компанию к морю.

Время тянулось болезненно долго, но часы над столом отсчитали только двадцать минут, когда трое вернулись из тоннеля.

– Он выводит во двор, через колодец, – сказал один, – судя по следам, было несколько машин, на которых и уехали. Похоже, знали про нас.

Один из боевиков подскочил к лежавшему на полу Павлу, схватил за шею, поднял на ноги:

– И где они все!? Где!? И зачем тебя здесь оставили, если все успели сбежать!?

– Я просто опоздал…

– Опоздал!? Что за бред!

Его повалили и стали бить. Он чувствовал, как ботинки уродовали его плоть, и видел, как порхали вокруг бантики чёрных бабочек.

– Хватит, хватит! – остановил избиение белый человек. – Хватит. Поднимите его. Окровавленного, совершенно обессилившего Павла подняли. – Понятно же для чего оставили, чтобы время на него тратили. И почти час мы уже потеряли. Осталось только узнать, – он смотрел Павлу в лицо, – дурак он или герой.

– Какая теперь для него разница! – крикнул кто-то.

— Для него никакой, а для нас есть. Если дурак, то они его вслепую использовали, и он ничего не знает, а вот если герой… Так ты дурак или герой? – он вдруг схватил правую руку Павла и приблизив к ней пистолет в упор выстрелил в средний палец.

Из Павла брызнули кровь и крик.

– Ты сдохнешь, и никто не узнает про твой героизм! – кричали Павлу в лицо. – Никто!

Его трясли, пинали, били флягой по прострелянному пальцу, орали в несколько глоток, не давали опомниться, собраться в личность, размазывали в боль, страх и отчаяние. И он согласился…

– Разумное решение, – белый человек похлопал его по плечу. – Не стоит жертвовать собой. Никто не оценит, просто потому, что не узнает. Перевяжите нашему другу палец, дайте полотенце и виски.

Павел сидел на паркете, его цветные узоры складывались перед глазами в какую-то геометрическую бесконечность и выводили за окно, где шелестели на ветру крупные зеленые листья. Наручники отстегнули, кто-то склонился над ним и бинтовал простреленный палец. Павел сделал два глотка виски и куском ткани вытирал кровь с неузнаваемого даже наощупь лица. Сумерки конвульсирующего сознания немного отступили. Надо еще потянуть время, хоть чуть-чуть, придумать что-нибудь. Может быть, они успеют…

– А теперь рассказывай, – его опять подняли на ноги.

– Надо ехать в… – он назвал один из районов города. – Они там пережидают.

– Их кто-то охраняет?

– Пять человек из местных, – придуманные детали легче убеждают.

— Оружие у них какое?

– Автоматы.

Уже через десять минут Павел в окружении нескольких человек ехал в посольском микроавтобусе, который сопровождали джипы с вооруженными людьми.

– Знаешь, что тебя ждет, если ты нас обманул, – улыбался сидевший рядом араб.

Павел Васильевич молчал. Через плечо водителя он видел красные электронные цифры: продержаться оставалось 5:15.

Он нарочно выбрал этот район старого города с узкими кривыми улочками, с овощными латками, прижатыми к стенам столиками, где машинам не развернуться. Они, наверняка, застрянут там и потеряют время. Каждая минута была сейчас бесконечностью, и эти минуты стали его оружием.

И кортеж их действительно затянуло в неповоротливое нагромождение улиц, в котором они наткнулись еще и на чужую перестрелку и, не желая ввязываться в нее, попятились, запетляли, выезжая из каменных лабиринтов в поисках объезда.

Номер дома Павел назвал наугад.

– Там в подвале.

Они остановились за два квартала, заглушили двигатели, вышли и стали окружать дом. Последняя передышка заканчивалась. Очень быстро стало понятно, что ни в доме, ни в подвале, ни в соседних зданиях никого нет, жители бросили всё, спасаясь от мятежа.

И тогда Павла завели во двор.

У него уже не оставалось сил кричать, он чувствовал, что перестает быть личностью, что вокруг нет ничего, кроме страшной отчаянной боли и желания избавиться от неё любой ценой, абсолютно любой.

«Я продержался только шесть часов…» Но предательство уже не казалось чем-то исключительно мерзким, а наоборот – становилось единственным, последним спасением.

Через три минуты во дворе хлопнуло два выстрела, камуфляжные люди попрыгали в джипы и рванули из старого города в направлении моря, к тому самому месту на побережье.

Евгений Алексеевич стоял в тени большого дома на окраине арабского поселка. Машины, чтобы не привлекать внимание, загнали под навесы, а все посольские отдыхали в доме. Симпатизирующие русским арабы угощали попавших в беду друзей пловом из чечевицы и риса и лавашём с копчёным сыром.

До побережья оставалось еще километров сто пятьдесят, но это было не важно: два военных вертолета уже взлетели с российских кораблей в Средиземном море.

Какие все-таки неуютные здесь пейзажи, стоявший у стены Евгений Алексеевич через окно слышал приглушенные голоса. Время, которое он отмерил себе для спасения людей, истекало. Евгений Алексеевич погладил ладонью шершавую стену дома, стряхнул старую паутину, посмотрел на часы: с момента их отъезда прошло чуть меньше шести часов.

На крыльцо вышел Иван Николаевич:

– Вертолеты на подходе, я дал команду приготовиться.

– Хорошо, – отозвался Евгений Алексеевич. – Как там настроение?

– Успокоились, вроде. Во всяком случае, внешних эмоций нет. А жена Павла как-то замерла вся, обнимает дочь и молчит.

Послышался нарастающий с каждой секундой шум вертолетов.

– Ваня…

– Да, Евгений Алексеевич?

– Осуждаешь меня? – посол посмотрел в глаза Ивану Николаевичу.

Иван Николаевич взгляда не отвел, мотнул головой в сторону:

– Нет, Евгений Алексеевич. Я понимаю, вы просто не оставили ему шанса на предательство… – его слова заглушил шум винтов.

 

Лекция в МГИМО закончилась аплодисментами. Группа студентов окружила грузного пожилого человека с обвисшими щеками, забросала вопросами. Остальные зашумели, зазвучали мобильными телефонами. Аудитория постепенно пустела.

Ответив на все вопросы, лектор убрал в портфель какие-то бумаги, щелкнул замком и заметил стоявшего в дверях молодого человека.

– А-а, Антоша, привет! – Евгений Алексеевич подошел и обнял юношу. – Давно не виделись.

– Да, с маминого дня рождения.

– Но я знаю, что ты поступил. Поздравляю! Какой факультет?

– Международных отношений.

– Династию продолжишь, молодец! Наша профессия, правда, не такая глянцевая, как иногда кажется… Но ты про это уже знаешь.

Евгений Алексеевич вышел из аудитории, и теперь они не спеша шли по коридору.

– Евгений Алексеевич, вы обещали рассказать, как погиб отец, когда я повзрослею. Я уже взрослый.

– Я обещал– — удивился Евгений Алексеевич.

– Мама всегда так говорила.

– Мама… Да, ты все знаешь давно.

– Я знаю только, что он остался отвлекать наших преследователей и погиб. Его ведь так и не нашли. Никаких следов, никакой информации. И я не знаю, как он умер.

– О чём ты?

– Сумел ли он выдержать…

Евгений Алексеевич остановился и посмотрел на Антона:

– Он сумел, не сомневайся.

– Откуда вы знаете?

– Да это очень просто.

– Просто!?

– Конечно, ты сам разве не догадываешься?

– Нет, – растерянно ответил Антон.

Евгений Алексеевич улыбнулся, положил свою большую руку юноше на плечи и снова увлек за собой:

– Если бы твой отец оказался предателем, мы бы сейчас не шли по этому коридору…

Об авторе:

Максим Шарапов, родился в 1968 году в Москве. В 1985 году окончил московскую среднюю школу № 516 и в том же году поступил на филологический факультет Московского государственного педагогического института им. Ленина (ныне МПГУ им. Ленина).

Профессиональный журналист. Практически вся деятельность связана с информационными агентствами.

С 1997 по 2006 г.г. работал в информационном агентстве «Интерфакс» корреспондентом в пуле мэра Москвы.

С 2007 по 2013 г.г. работал в информационном агентстве «РИА Новости» на должностях корреспондента, руководителя московской редакции, заместителя руководителя информационной службы.

С 2014 года по настоящее время является главным редактором Регионального информационного агентства Московской области – РИАМО.

Лауреат премии мэра Москвы в области журналистики.

С 17 лет пишет стихи. Стихотворения опубликованы в нескольких литературных журналах. В 2007 году в Новокузнецке вышла книга стихов «По мотивам снов».

Писать прозу стал значительно позже. Рассказ «Нюрнбергский лабиринт» в 2015 году удостоен премии издательства «Подмосковье» за победу в конкурсе «Наша победа. Наша история. Наша память».

Рассказать о прочитанном в социальных сетях:

Подписка на обновления интернет-версии журнала «Российский колокол»:

Читатели @roskolokol
Подписка через почту

Введите ваш email: