Шаги осени
Сестре Юле
В доме напротив на балконе сушили белье, а в открытой форточке сидел коричневый кот. Вернее, он был темно-рыжий, с зелеными, будто стекло бутылки, глазами, и очень толстый. Свой хвост он свешивал вниз, а иногда скручивал у передних лап.
Дядя Миша, как приехал из деревни, в первую очередь на кота посмотрел, заметив: «Даже кот не такой. Городской, парниковый». Вскоре дядю Мишу положили в больницу, мама и бабушка ходили к нему каждый день, навещали, а мы – дома оставались. Все о чем-то говорили и смотрели в окно. И тогда я увидела…
Из соседнего дома выносили гроб. Всего несколько человек следовало за ним.
Они были такие старые, что держались за палки, а перед тем как сделать новый шаг, долго проверяли, чуть дотрагиваясь кончиком сапога, прочность земли, словно боялись, что земля мягкая и может продавиться от неосторожного прикосновения. Потом я поняла – они шли так же легко и невесомо, как дышит в груди сердце, они шли, не оставляя на земле следов.
Ни одного следа, кроме едва заметного отпечатка деревянной палки!
Неожиданно одна из женщин, в длинном темном пальто, раскинула руки и, качнувшись, упала. Она осела набок, подмяв под себя локоть. Вторая же рука продолжала тянуться за гробом и часто дрожала, словно лист на ветру.
В нашей комнате в это утреннее время было темно и тихо. Мы с сестрой не включали свет, потому что хотели поиграть в «ночной бой», то есть собирались подраться в темноте подушками.
Сейчас моя сестра тоже стояла возле окна. Она была старше на три года.
– Хоронят, – сказала она. Потом помолчала и добавила: – Кто-то умер. Теперь все умирают, так положено. Их в землю закапывают.
– А почему? – спросила я.
Мне казалось, что земля внутри пустая. Когда я прикладывала ухо к траве, то ничего не слышала. Под землей было мирно и безжизненно.
– Почему, почему! – сестра не любила лишних вопросов. – Какая разница почему!
Она обернулась ко мне, и тут я увидела, что в глазах у нее стоят крупные слезы.
– Да ведь места не хватит всем оставаться! Ведь это только на время, на время тут! А так… все там.
Арина закрыла руками лицо, а я побежала на кухню, села на пол, прижимаясь к стене так, что чувствовала затылком ее холод, и принялась обдумывать, я еще никогда не думала, даже не догадывалась об этом.
В соседнем доме жили незнакомые люди. Они сушили на балконе белье, а в форточке сидел кот; мне очень нравился тот кот. Теперь же там что-то случилось. Что-то непоправимо страшное. Останется ли все как прежде?
Неужели похоронят – и снова настанет утро, и, может быть, взойдет солнце, проступит алой полосой заря?! Что-то надо было делать, а что – я не знала. Я вспомнила сестру и заплакала, закусив нижнюю губу, так же бесшумно. Так я оплакивала первую узнанную смерть чужого человека. Не менее старательно и заботливо, как если бы мы были знакомы и любили друг друга.
К полудню небо прояснилось. Посветлело. Шторы стали легче и прозрачней. С этим тепло-желтым светом я успокоилась. Вытерла рукавом глаза и даже улыбнулась. Мне пришла одна мысль.
– Если построить высокие дома – то все поместятся! Дома – до неба. Будет место! – докладывала я сестре следующим утром.
– Ты – дура, – ответила она. – Такой глубокий фундамент не удастся вырыть. Если будет фундамент мелкий, дом рухнет. А чтобы глубокий был – места пустого не хватит. В земле покойников много. Их вынимать нельзя.
Мама и бабушка услышали наш разговор.
– Сейчас разные технологии, – сказала бабушка. – Наука развивается. Вот, например, когда вчера мы были в магазине, то кто-то сказал про проект стоэтажных домов, а еще про проект переселения на Луну.
Бабушка интересовалась наукой и всем новым. Иногда я спрашивала: «Бабушка, ты помнишь деревню?»
Она отвечала: «Какая деревня?!» – Тут бабушка издавала вздох, выражающий крайнюю степень неодобрения.
Арина принесла большую книгу и села рядом с нами.
Светлые волосы, еще не расчесанные с утра, прядями сбегали по спине. Арина недавно проснулась. Она сидела в больших не по размеру носках и в белой футболке. Чтобы носки не сползли, она чуть приподнимала ноги и покачивала ими, а книга лежала на коленях, свет падал на ее страницы.
Я подошла к окну. Похожие на золотистые цветы, по небу плыли легкие облака.
Как хорошо! И это после вчерашнего черного утра, после странного страшного слова «хоронят», когда все, казалось, кончилось, вдруг такое солнце, такая жизнь! Я отодвинула штору и чуть не вскрикнула от радости. На балконе, как и прежде, сушилось белье. Лоскутное одеяло, сложенное пополам, покачивалось на веревке, а коричневый кот, зажмурив глаза, грелся на солнышке. Я не выдержала, подбежала к Арине и, обняв ее сзади, заговорила:
– Там все как прежде. Арина, все-все, даже кот, даже одеяло, представляешь? Пестрое одеяло!
Арина встала и вместе со мной подошла к окну. Она долго думала, примеривая взглядом и кота, и одеяло.
– А что? – спросила бабушка. – Разве вчера что-то случилось?
– Нет, – задумчиво произнесла Арина, – просто кто-то умер. Катя хотела, чтобы дома до неба строили и смерти не стало, но это невозможно.
Бабушка подняла голову, задумчиво и долго смотрела перед собой, а потом медленно произнесла:
– Кто же?.. Я всех знала там, когда-то знала. Мы здоровались друг с другом, вместе встречали Новый год…
Я представила, как бабушка встречает Новый год. У нас была фотография, она хранилась в картонной папке вместе с другими, но выделялась своим движением. Черно-белая, чуть с желтизной, я любила рассматривать ту фотографию. Большая елка, засыпанная дождем и мишурой, а сбоку стол, на котором торт, салаты, бутылки, и утка, и еще что-то… Белая скатерть до пола, сверкающая люстра… И над всем этим, над широким столом, приподнятые руки сжимают тонкие рюмки. Они соединены в центре. Кто сидит, кто привстал. Но лиц не видно. Только локти под кружевами, пена, улыбка вполуоборот, колено на стуле, острая шпилька каблука. Головы отклонены чуть назад, и мне кажется, что все смеются. Не просто смеются, но – хохочут, до боли в горле, до слез в глазах. А рюмки звенят, и елка разгорается зажженными фонариками все ярче и ярче.
Бабушка в конце стола. У нее стриженые волосы, завитые с концов, и высокая белая шея. Она тоже смеется, приближая губы к рюмке и откидывая назад голову.
«Как же вам было весело!» – говорим мы с Ариной.
– Очень, – улыбается бабушка. – Особенно утром.
Она подошла к шкафу и принялась собираться.
– Пойду узнаю, что там случилось. Ведь я всех знала. Новый год вместе встречали.
Бабушка ушла, а мы с Ариной смотрели ей вслед из окна.
– Все-таки… – медленно проговорила Арина, – ты немного права. Можно построить… много высоких домов, но не до неба. Не таких высоких, как ты хочешь, зато много. Может быть, тогда… все и поместятся. А что?
С тех пор я полюбила город еще больше. Город – это была жизнь. Город гостеприимно вмещал всех, никого не прогоняя. Он был похож на хозяина с широко распростертыми навстречу руками. Приходи! Селись! Живи на какой хочешь высоте.
Сегодня был выходной. Поэтому утро мы проводили вместе, завтракая и болтая о снах, о прочитанных Ариной книгах, о животных, о далеких путешествиях. Много о чем! Иногда мы слушали за чаем музыку, разные детские песенки и Бетховена. Под «Лунную сонату» мне представлялась крыша дома и огромная, не затемненная тучами луна. Я сидела возле трубы, далеко внизу простирался спящий город. Желтые и черные цвета. Желто-черный мир. Он был мягок, как мед, и загадочен, как ночь.
Но в тот раз мы почти не разговаривали.
Арина насмешливо смотрела с дивана. Она лежала, подложив под живот подушку, и листала книгу.
– А мне сегодня не читается, – вдруг сказала она пересохшим голосом. – Скучно.
Я с ней согласилась.
Уже вечерело, а бабушка все не шла. Что-то должно было случиться, что-то произойти – и не происходило.
Тогда Арина налила в стакан воды и стала пить крупными глотками.
– Хочешь? – спросила она меня, показывая рукой на кувшин.
Губы у нее влажно блестели, а светлые волосы, стянутые в хвост, густой волной перекидывались через плечо и в темноте смотрелись совсем белыми.
Нет. Пить я не хотела.
Когда пришла бабушка – я не помню. Бабушке было семьдесят пять лет, и она верила, что доживет по крайней мере до ста двадцати. «А там… будь что будет!»
Но когда умирал кто-нибудь из ее знакомых, даже далеких, то бабушка печалилась. Потому что мир, сужаясь, уменьшался с каждым годом все больше и больше. Мир превращался в воспоминание. В простую фотографию на ладони.
Ночные шорохи заполняют комнату. Нет-нет да проскрипит плохо закрытая форточка, понизу пробежит сквозняк и захочется укрыться потеплее. Будто мы не в городе, а в деревне. В холодном деревянном доме. Сырость под потолком, скрипучие половицы, запах соломы. Запах чего-то прошлого, ушедшего.
Что мне вспоминается в деревне?
Покосившаяся комната с выцветшими обоями, пустота зеленых трав, в которых путаются ноги, чужие люди, чужое, слишком широкое и ясное небо. Но это не воспоминание – лишь проходящее впечатление, которое скоро забудется, сотрется вихревой радостью города, наполненного жизнью, теплотой родной квартиры.
И что мне едва протоптанные тропинки полей, когда есть знакомые асфальтовые улицы? Пшеница по пояс, запах камышового озера, вечерние блики на стволах берез? Но я привыкла просыпаться в пестром просторе своей кровати, бежать на кухню по коврам, распахивать окно в теплые дни и смотреть вниз! Я люблю протертые ступени, высокие трубы, скользкую корочку льда на мостовой…
Дядя Миша говорит: «В городе все парниковое. Батареи вместо жизни, вместо огня».
Но он почти не ездил на трамвае, не бродил по улицам. Он не знает, что свободно между крышами свистит ветер.
Или снег…
Тогда, в ноябре, сразу после дождя вдруг пошел мокрый снег. Снег вливался в темный городской воздух, кружил бесцельно над черными кварталами. Я сидела за столом, читала учебник, когда Арина сказала:
– Слушай, ведь уже вечер, а дома ни мамы, ни бабушки. Пойдем встретим их. Мы ведь знаем, где больница. Они там, у дяди Миши.
Дальше я помню плохо… Почему-то метель, и сугробы (откуда в ноябре – сугробы?). Только помню – были они, мутные, сырые, и неспокойное небо над головой, и все куда-то движется, летит. Мы идем долго, переходим дороги, сворачиваем за дома.
– Главное, до перекрестка, что на проспекте, – говорит Арина. – Больница – по ту сторону. Мы никогда с тобой там не были, а мне давно хотелось. Идем быстрей.
И мы бредем, взявшись за руки, навстречу метели, ноги увязают в сугробах, яркие огни врываются со всех сторон. Фары машин, серебро окон.
– Вон они, – Арина протягивает руку с варежкой вперед. – Там, через дорогу!
Там, через дорогу, стоит наша мама с бабушкой, светофор горит красным, и кажется, что это – огромный безразличный глаз, который таращит собака.
– Между прочим, – замечает Арина. – Светофоры долгие. Я, к примеру, всегда перескакиваю. Да и машин сейчас почти нет.
Где-то далеко, за слепой крутящейся метелью, тяжело и глухо ударяют часы.
Загорается зеленый, но мама с бабушкой стоят на прежнем месте.
Тогда мы бежим им навстречу, через дорогу. Я чуть не падаю, соскальзываю вниз, но Арина меня удерживает.
– Осторожнее! – кричит. – Тут лед!
Прямо перед нами опять загорается красный. Зловещим кровавым сгустком, в котором проносятся рыхлые снежинки.
Но Арина тянет меня вперед.
– Пусть тормозят! – заявляет она и уже бежит.
– Стой! – запоздало кричу я.
Большая машина вырывается из-за угла. Фары ее слепяще пронзают метель.
Я вижу в этот момент необыкновенно четко. Вижу все, даже обледеневшую дорогу за спиной. Черную машину. Белые сугробы. Неровные круги фонарей.
Мама и бабушка на той стороне. У бабушки, словно в крике, открыт рот.
Далекие окна больницы, бледное сияние последних этажей.
Арина делает шаг назад, и машина проскальзывает мимо. Скрывается за густой метелью.
Машина проносится так близко от Арины, что задевает край полушубка.
Арина сначала стоит, а потом падает.
– Арина! – кричу я, но она уже встает.
Медленно, неуверенно.
Нет, просто упала, поскользнулась, испугалась от неожиданности…
Ведь правда?
– Правда, правда… – говорит Арина и мне, и маме, и бабушке.
Она пытается улыбнуться, сначала слабо и дрожаще, а потом – широко, и вот уже смеется.
Мы отходим на ту сторону. Глаза у Арины по-особому большие и задумчивые.
Бабушка говорит, что не видела нас.
– Мы вот стоим и думаем: вернуться к Мише или пойти домой. Вроде бы недалеко. Он спит. Просил очень увезти его в деревню, у него в доме промерзло сейчас все. Печку топить надо. Только об этом и говорит. Печь бы ему растопить… Так, чтоб огонь трещал, разгораясь все ярче, рыжий, на осень похожий, или на того кота, что, свесив голову, сидит на краю форточки.
Жарко от огня, жарко. И все исчезает в нем: бумажки, сухие ветви, фотографии.
Все, кроме осени, невзрачных, невидимых ее шагов.
Оглядевшись вокруг, я ничего не вижу, кроме мертвых домов и грязных скверов. Снег тает под сапогами…
Арина с бабушкой идут под руку.
