Возвращение
Он ждал звонка ещё с вечера. Рано утром ему наконец позвонили. Он сразу понял, что почти весь день – в его распоряжении, и невольно порадовался отсрочке. Встреча была назначена на десять вечера, за городом, в условленном месте, которое он сам же и предложил при последнем свидании с тем человеком и даже план ему оставил. Ещё он понял, что его задействовали как резервный канал для немедленной переброски из области двух человек. Видимо, другого варианта у них не было – во всяком случае, он со своим знанием местности, на этом этапе подходил им.
Что-то подсказывало Алексею Фёдоровичу, несмотря на детективный оттенок предстоящей операции, возможность не вполне игрового продолжения. Так или иначе, внутри было что-то отпущено, скольжение началось. И – слава богу! Это напомнило ему начало движения на горе разгона с самодельным трамплином в Звенигороде – тогда он, ещё подростком, впервые в жизни, оказался один на один с этим чувством неизбежности, неотвратимости. И тогда у него, вот так же радостно и отчаянно трепыхалось что-то внутри.
Весь день в комнате было жарко, всё сверкало от мартовского солнца. Ему вдруг захотелось прибраться, он стал рыться в огромной кипе старых пластинок. И совершенно случайно наткнулся на, казалось, навек утраченную пластинку с последней симфонией Брукнера, подаренную ему в незапамятные времена его учителем музыки Николаем Карловичем, – старик знал, кому и что дарить. Он поставил пластинку.
Ерозные валы симфонии, по мощи не уступающей бетховенским, только какого-то особого трагизма, катились на него из конца девятнадцатого столетия. Но были – всё говорило о том – обращены к векам будущим, будто автор этого послания знал, что главные испытания человечеству только ещё предстоят. Было там, в первой части, одно место: после бурных и грозных вздыманий звукового океана, после трубных гласов то ли удвоенных, то ли учетверённых медных – момент почти успокоенной тишины с негромким щемящим диссонансом, напоминающим скрип детских качелей в саду, а может, это кто-то невидимый приоткрыл дверь в низенькую детскую, где лежат забытые полвека назад игрушки? У Алексея Фёдоровича, памятливого, но в общем-то не сентиментального, тут светлело в душе, но и обрывалось что-то внутри, и сам он падал куда-то. Не исключено, что в звуках этих ему слышался звук калиточной щеколды в слегка расшатанных коричневых воротах, ведущих во двор, в сад, в дом, в детство, в счастье. Ведь, если выйти за ворота и посмотреть направо, вдали можно увидеть (он именно знал, что – вдали, а так – казалось, что за пару часов дойдешь!) в вечной голубоватой дымке, со слегка заснеженными вершинами, с коричнево-сизыми прожилками и подпалинами, невысокие, уютные, светло манящие горы, которые легко было принять, за гениально простые декорации в самом главном, священном, сыгранном только для него спектакле, полном драгоценных обетовании, поставленном самой судьбой. Как давно это было, но насколько ближе к душе, и как обильно то время снабжало смыслом, чувствами, всеми мыслимыми оттенками то, что было после! И – каким тоскливым бредом стало, по сути, почти всё это «после»!
Он размечтался, прослушал любимое место ещё и ещё и стал собираться, так и не закончив начатой уборки.
На рассвете яркий луч весело выстрелил в него и двух его спутников, прикорнувших на продавленных диванах. За ночь печка остыла, но медно-красный диск встающего светила грел душу, день начинался замечательно. Алексей Федорович опустил кипятильник в чайник, они выпили кофе из пакетиков на столе с вздыбленной от сырости обшивкой, где он когда-то мучился над своим первым евразийским опусом, где позже решал задачки с сыном и где теперь лежало оружие его спутников – автомат Стечкина, пистолет, патроны. Всё это вдохновляло. Но всё ещё казалось интересным приключением, почти игрой.
Алексей Фёдорович в душе гордился доскональным знанием окрестных лесов и чувствовал себя кем-то вроде «последнего из могикан». Впрочем, роль его была самая скромная и сводилась к тому, чтобы провести двух человек, по возможности скрытно, лесами, до одного из неприметных выездов на Брестское шоссе, где их должна была ждать машина. Дальше миссия проводника заканчивалась – просёлочными дорогами, минуя посты, его спутников должны были переправить за пределы области, а там – поминай как звали. Что у них было в сумке, он в точности не знал – но, видимо, какие-то важные документы, их-то и нужно было вывезти. Сейчас же предстояло пройти километров пятнадцать довольно диковинным маршрутом, над которым он трудился не один час, взвешивая шансы. Нежелательные встречи практически исключались – места, выбранные им, были самые глухие.
Огородами они вышли из деревни, спустились в овраг. За ночь подморозило, но всё говорило за то, что день будет по-настоящему весенним, – даже здесь, в овраге, снег искрился на солнце. Алексей Фёдорович нащупал в левом боковом кармане именной отцовский вальтер, в своё время убережённый им, не без труда, от обязательной сдачи. Ещё в юности он наловчился стрелять из него и теперь чувствовал себя защищенным.
Часа два они шли быстро и почти молча. Каждый думал о своём. Он с наслаждением вдыхал свежий мартовский воздух. Солнце, капель, глубокие синие тени от елей в готовом сбросить снежную шубу лесу напомнили ему детство, когда он с отцом впервые попал в настоящую чащу. Тогда, как и сейчас, стояла такая же тишина, так же блистало высокое небо, и так же не хотелось нарушать это молчание – светлое, сказочное.
Мысль о том, что его план дал осечку, обожгла Алексея Фёдоровича, когда, после двух часов движения все трое почти одновременно заметили сквозь деревья, метрах в трёхстах, на пригорке, через который шла бетонка, несколько фигур в камуфляже. Фигуры эти, будто ожидая кого-то, стояли в березняке, через который им предстояло пройти, прежде чем нырнуть в очередной овраг. Они насчитали человек семь или восемь, и, похоже, те были по их душу. Слава богу, что все трое, как по команде, подались назад в чащу и, кажется, не засветились. Сквозь ветки было видно, что поодаль на бетонке, метрах в ста от пятнистой группы, стоял зелёный уазик с антенной.
С высокой точки, где расположился их противник, местность, более открытая здесь, просматривалась далеко, и, чтобы обогнуть опасное пространство, нужно было время. И хотя они вышли с запасом, времени этого не было. Ждать столько их не могли. И, ведь – если они где-то прокололись, то на маршруте могли стоять и другие группы, на других уазиках. К тому же кто поручится, что следом за ними не шли? А что, если в деревне у него уже побывали? Тут ему припомнились странные щелчки в телефоне, когда он неделю назад созванивался насчёт встречи. Хотя не было сказано ничего в открытую, всё это вместе…
Был, впрочем, запасной вариант, на крайний случай. Они отошли ещё дальше в чащу, где начинался другой, сильно заснеженный и заросший овраг, уходивший в глубь лесного массива. К счастью, наст затвердел и при быстрой ходьбе почти не проваливался. Дорога к точке встречи наполовину шла по этому оврагу.
Тут же было решено, что младший из них, Вадим, как более быстрый и лёгкий, уйдёт с сумкой вперёд. Алексей – они уже называли друг друга по именам – объяснил ему, где нужно повернуть из оврага направо и как безошибочно выйти на само место, где его должна ждать машина. Анатолий, или старшой, как называл его Вадим, отдал ему сумку, хлопнул напутственно по плечу. Вадим, сверившись с компасом, быстро исчез, будто растворился в ельнике.
Довольно скоро Алексей со старшим вышли из леса на другом краю поля, чтобы отвлечь внимание и затем попытаться уйти тропами, которые знал, кажется, один Алексей. До пятнистой группы отсюда было километра полтора. Там сверкнул бинокль – их высматривали и, похоже, заметили. Чтобы дать уйти подальше Вадиму, сорвать преследование, им необходимо было задержать камуфлированные куртки хоть на четверть часа.
По иронии судьбы они оказались на вершине холма, где в сорок первом проходила московская линия обороны. Ещё оставались следы траншей, в которых, как знать, могли сидеть подольские курсанты. Позиция под соснами с мощными красными стволами была идеальной. Поле просматривалось до бетонки и много дальше. Лучше места не найти. Алексей со старшим быстро очистили от снега и прошлогодних листьев большой окоп, в котором, правда, можно было укрыться только пригнувшись, согрели руки и стали ждать.
До сих пор всё напоминало военную игру, даже когда восемь фигурок двинулись к ним по полю. Вот они разделились на две группы, трое пошли влево, в лес. Видимо, чтобы отрезать пути к отступлению, подумалось Алексею Фёдоровичу. В груди у него восторженно заколотилось – наконец-то его паршивая интеллигентская тягомотина, которая тянется столько лет, заканчивается, дело принимает настоящий оборот!
Старшой поправил белую лыжную шапку, мягко передернул затвор своего стечкина, весело сказал что-то, чего Алексей Фёдорович, поглощённый своими мыслями, не разобрал. Но зато отметил про себя – старшой и обветренным загорелым лицом, и всей ловкой повадкой, на удивление походил на Петро, их послевоенного водителя, молодого сержанта-балагура, когда тот напевал за рулём эмки «Три танкиста, три весёлых друга, экипаж машины боевой», – дескать, теперь держись, брат!
Из группы, подошедшей метров на триста, в мегафон зычно крикнули: «Эй, сдавайтесь, мужики, добегались!», – да еще добавили глумливо: «Hande hoch!» – на что старшой, весело обнажив зубы, бросил: «Ишь, поддали на морозе, во фрицев играют!»
Те, на снегу, хотя и развлекались, рисковать зря не хотели. И потому остановились, залегли. Наконец по ним дали очередь, снег взметнулся перед Алексеем. Шутить с ними явно не собирались. По рассказам тех, кто в октябре вырвался из осажденного «Белого дома», Алексей Фёдорович знал, что его ждёт, попади он им в руки. Отступать было поздно да и незачем. Залёгшие за кочками в поле ждали, когда начнут действовать те трое. Старшой спокойно сказал, взглянув Алексею в глаза, – посмотри сзади. Боевой офицер, он понимал рискованность их положения. Скверно, если они окажутся под перекрёстным огнем. Поглядывая тоже назад, переговариваясь с Алексеем, он успел уже сделать несколько прицельных одиночных выстрелов, пытаясь выкурить тех пятерых из-за невысокой земляной гряды, оставшейся, наверное, с осени, когда тут тянули газовые нитки к новым дачам. Кажется, удалось – у троих нервы не выдержали, они вскочили и, согнувшись, побежали вперёд. И – совершенно зря: после короткой очереди двое тут же уткнулись в снег, а третий рухнул сам, не ожидая приглашения.
Но в этот момент произошло то, чего так опасался старшой. Той троице удалось-таки подойти незаметно, чуть ли не вплотную, и теперь они бросились на оборонявшихся, стреляя на ходу и матерясь. Старшой обернулся, быстро выдернул чеку, бросил гранату, взметнув снежную пыль перед бегущими и повалив двоих. Третий бежал прямо на Алексея, что-то крича. Тут Алексей понял, что настал и его черед: ноги сами вынесли его из неглубокого окопа, в руке он ощутил заветный вальтер. Прицелился в оставшееся туловище. Ему показалось, что бегущий замедлился, чуть ли не остановился, он видел его распяленный в крике рот. Мелькнула мысль о бронежилете, и он, хладнокровно взяв по центру, чуть выше ярёмной впадины, нажал спуск, попав тому прямо в кадык. И тут же ощутил удар по спине будто раскалённым ломом, откинулся назад и потерял сознание.
Немного спустя, когда потревоженные стрельбой сороки решились наконец присесть на давно облюбованные ими сосны, а солнце поднялось ещё выше, резче обозначив голубые тени в заснеженных впадинах, трое в камуфляжных куртках, с сигаретами, мрачно топтались у окопа. Двое лежали в поле, на ещё двоих, растерзанных гранатой, не хотелось даже смотреть. Пятого, с аккуратной точкой на кадыке, с удивлением рассматривал главный их группы, тот, кто кричал в мегафон. Они не ожидали таких потерь и были удручены.
Алексей Фёдорович лежал без движения тут же, неподалёку от старшого. Казалось, что он жив и с улыбкой смотрит в небо и нет ему никакого дела до матерящихся камуфляжей. А улыбался он потому, что успел-таки, прежде чем получить очередь в спину, прострелить шею рыжему детине. Да, его строгий тренер из досаафовского стрелкового кружка на Ленинградке был бы доволен. К счастью, он не мог видеть, как тот, с мегафоном, заметив оружие в руке Алексея, взял пистолет волосатыми пальцами и медленно читал дарственную надпись на рукоятке, удивленно мотая головой, – надо же, из какого реликта подстрелили их лучшего оперативника! Вот тебе и «хенде хох»!
Алексей же улыбался будто в блаженном забытьи – можно было подумать, ему снилось – но не исключено, что так оно и было – как двое в белых одеждах с лёгкостью влекли куда-то наверх его, ставшего вдруг невесомым, а внизу сверкали серебристыми лентами давно знакомые, но впервые увиденные с такой высоты реки, синели леса, и кружилась голова – как в детстве, когда он, раскинув руки и закрыв глаза, тихо покачивался на морской волне.
Кружится голова, как тогда, когда он думал о том, как много лет спустя будет вспоминать свои детские мысли о далёкой еще зрелости и о том, что неминуемо вернётся в ту же точку, окажется тем же ребенком, каким был сейчас. В этих отражениях его «я» истончалось, исчезало и росло одновременно, обнимая, легко и любовно, весь божий мир. Выходило так, будто и в том, и в другом случае главным была надежда на другое время, которое мыслилось как золотой век.
И, желая собрать – последним усилием – это своё разлетающееся, одновременно с движением створок зеркала, на тысячи одинаковых и несовпадающих отражений-копий «я», он ошеломлённо отходил от трюмо, этой иконы-складня, где Бог единый – всё то же неуловимое, единственное и драгоценное «я», отходил от этого загадочного предмета, в числе первых привезённого на дачу, где ещё девственно пахло краской так, что сладко ныло в груди. В тот же миг он понял, что вереница нарастающих ликов, набегающих на него из загадочных зеркальных глубин, и есть он сам, и чувство это навсегда слилось для него со слабым, таким особенным и важным для всей будущей жизни запахом свежей краски.
Лестницы тихо и чудно поскрипывали, в лабиринте пустых комнат жили тень и прохлада, и только в одной из них, на солнечной стороне, на светло-коричневом крашеном полу притворно застыл солнечный луч. Ему почудилось, что приведшие его сюда существа в белых одеждах – смутно он догадывался, кто это мог быть, – смиренно ожидали за окном, с кем-то тихо беседуя. Желая непременно узнать, кто же это, быстрыми нетвёрдыми шажками он вбежал в прохладную пустую комнату, распахнул прикрытое окно и, сохраняя это ощущение свободы, простора и прохлады, подставил лицо ожившему лучу. Сразу же, вместе с горячим лучом, в комнату влетели молодые женские голоса, так похожие на его собственный, и тогда счастье с головой захлестнуло его тёплой прозрачной волной, и он почувствовал наконец, что приникает к тому источнику, который дал ему когда-то жизнь и свет.
Об авторе:
Прозаик Константин Калашников родился в конце войны в семье военнослужащего. Окончил мехмат МГУ, кандидат физико-математических наук, преподает в вузах Москвы. Пишет с 70-х годов, однако начал печататься лишь в 90-х. Автор романа «Из тьмы и сени смертной» о жизни интеллигенции, а также рассказов и публицистики.
